Думая о последних моментах жизни моего мужа, о неожиданном приступе боли в сердце, который он, очевидно, почувствовал в жаркий день под каскадом лимонно-желтых солнечных лучей и который заставил его резко согнуться, я задавалась вопросом, позвал ли он в тот момент меня или Эстер, свою любимую первую жену. Надеюсь, она была рядом с ним, протянув ему навстречу руки, и его дух покинул тело с радостью. В тот вечер, когда он умер, я вернулась домой из конторы одна и принесла с собой его очки и часы. Я легла в нашу постель, ожидая, что дух первой мадам Пети ляжет рядом и будет оплакивать смерть Исаака вместе со мной, но она не явилась. Она была здесь, чтобы оберегать своего мужа, а теперь он принадлежал ей в другом мире.

Это была смерть третьего близкого мне человека, и она изменила мою жизнь больше, чем две другие. Исааку было всего пятьдесят лет, и его смерть явилась полной неожиданностью. Мне было двадцать девять – слишком молодой возраст для вдовы. Я попросила Жестину сшить мне черное платье, которое я должна была носить в течение года. Она знала, что я не была влюблена в Исаака, но он был моим мужем, отцом моих детей. И она понимала мои страхи. Я была еще молода, но на меня легла ответственность за шестерых детей, переживавших потерю отца.

В день похорон стояла такая жара, при которой люди теряют сознание. Я воспринимала происходящее как в тумане и была рада, когда все кончилось. Наконец наступила ночь, дети уснули. Давид, Самуил, Ханна, Иосиф, Эмма и младшая, которую мы звали французским именем Дельфина. Розалия оставалась в детской и дремала там в кресле. Я еще не сказала ей, что на следующий день мы переезжаем. Мы не могли содержать такой большой дом, пришлось его выставить на продажу. В последние месяцы дела пришли в упадок, и нависла угроза, что придется закрыть магазин, за счет которого мы жили. Я боялась подумать, как Розалия воспримет новость о переезде. Она жила в этом доме очень давно и работала у Исаака еще до того, как из Франции приехала первая мадам Пети. Мадам с трудом передвигалась из-за жары, ее веснушчатое лицо покраснело от изнеможения. Она привезла столько вещей, что нести ее багаж из гавани пришлось четверым мужчинам. Ее французские платья до сих пор висели в шкафу. Я собиралась продать их вместе с остальным домашним скарбом, как ни горько это было делать.

В мой последний вечер в доме моего мужа меня раздирали противоречивые чувства. Я была одинока и вроде бы свободна, но я не чувствовала себя свободной. Раньше мне представлялось, что после смерти мужа я смогу начать новую жизнь, но теперь я не была в этом уверена. Зеленые ставни на окнах были распахнуты, по комнатам гулял морской ветерок. Холодные каменные коридоры были пусты: мебель красного дерева, которую Розалия полировала еженедельно, была погружена в фургон для продажи. Адель предупреждала меня еще до моего замужества, что жизнь в семье Пети будет тяжелой, но она не сказала мне, что я так сильно полюблю детей – как собственных, так и оставленных мне в наследство – и что эта любовь свяжет меня по рукам и ногам. Уже смеркалось, но была такая духота, что казалось, будто в темных углах вспыхивают искры зноя. Выйдя во двор, я увидела, что попугаи слетелись к каменному фонтану, чтобы напиться. Считается, что видеть попугаев в собственном саду – хорошая примета, но этот сад уже фактически не был моим. На похоронах люди прикладывали ко лбу влажные платки. Я была словно во сне, мне мерещилось, что на самом деле я сплю в Париже под прохладными простынями, пахнущими лавандой, а по шиферной крыше дома стучит дождь. И мне казалось, что это во сне я являюсь вдовой с целым выводком детей и что я нахожусь на похоронах, где не проливаю ни одной слезинки, хотя все вокруг рыдают.

Накормив детей ужином и успокоив их, я вернулась на кладбище, чтобы оставить несколько веток делоникса на могиле Эстер. Они с Исааком лежали теперь рядом – место для него всегда сохранялось, – и на надгробном камне было написано на иврите, что они муж и жена. На ветках, которые я принесла, не было цветов, но все равно они издавали приятный запах. Я побродила среди могил, думая встретить каких-нибудь духов, но всюду был только неподвижный тяжелый воздух. Собравшись уходить, я услышала, как могильщик говорит, что ветки расцвели, словно росли в лесу в период цветения, и, обернувшись, я увидела, что так и есть. Значит, мое подношение принято.

Глупо плакать из-за того, что нельзя изменить, и тем не менее я не могла сдержать слез, когда привязывала веревку на шею Жана-Франсуа, чтобы увести его из сарайчика, построенного для него моим мужем и сыновьями. Ослы, бродившие по острову, были дикими и необузданными, но этот был не такой. Он доверял мне, а я не оправдала его доверия и потому плакала. Я собиралась сказать детям, что он сам убежал и я не смогла его удержать. Однажды, когда он впервые появился у нас, я уже говорила им это, а он взял и вернулся. На этот раз я хотела отвести его далеко в горы, чтобы он не нашел дорогу домой. У нас не было средств, чтобы кормить его, да и держать его в центре города, куда мы переезжали, было негде.

В этот час москиты вылетали на поживу тучами, так что я накрыла голову белым платком. Болезни, которые они разносили – малярия, желтая лихорадка, – были смертельны, мало кто после них выживал. У меня же была веская причина оставаться в живых, даже шесть причин. В такие вечера я всегда проверяла, плотно ли задернут сетчатый полог над их постелями. Завтра, зайдя в сарайчик, где содержался ослик, дети будут плакать – даже старший из них, Давид, который ростом уже догнал отца и совсем скоро станет взрослым мужчиной. Он отвернется, чтобы я не видела его слез, но будет тосковать по Жану-Франсуа не меньше остальных.

После смерти Исаака я собрала испуганных детей и объяснила им, что таким образом Бог избавляет человека от боли. Их отец покинул этот мир, но всегда будет оставаться с ними – любовь соединяет людей навечно. Мы завесили зеркала и окна черной тканью.

Я думала, что поведу ослика в лес одна, но, когда я вышла во двор, меня уже ждала Жестина. Она простила меня, хотя теперь из-за отсутствия Лидди между нами образовалась определенная дистанция. Девочками мы полагали, что у нас одна душа, разделенная на две половинки. Теперь мы не открывали друг другу душу, особенно в печали. Мы никогда не произносили имени ее дочери, оно причиняло слишком сильную боль. Мы вместе повели бедного Жана-Франсуа. Воздух был насыщен запахом лавровых деревьев, с ветвей которых свисали летучие мыши, похожие на почерневшие листья. В юности мы приходили на эти склоны и придумывали, что будем делать, когда вырастем. Тогда женщины нашего возраста представлялись нам старухами, но ночами вроде нынешней я чувствовала себя такой же шестнадцатилетней девушкой.

Жан-Франсуа упирался, не желая уходить далеко от дома.

– Не надо было брать его к себе, – сказала Жестина. – Теперь ты плачешь, будто это твой ребенок.

– Может, ты возьмешь его? – Мы все-таки во многом оставались сестрами и любили поспорить. – Он к тебе привыкнет. Построишь ему сарайчик рядом с домом.

– А чем я буду его кормить? Нет уж, я не могу заводить четвероногих друзей. Надо было оставить его на воле, и он не был бы избалован твоей заботой.

Мы уже отошли от дома так далеко, что луна скрылась за холмами. Обе мы были погружены в свои мысли – о людях, которых мы любили, и о тех, кого не любили. Хотя мы молчали, сердца наши бились в унисон. На темной дороге мы отпустили ослика на волю. Он продолжал недоуменно стоять на месте, затем подошел ко мне и ткнулся в меня носом. Я не пролила ни слезинки на похоронах мужа, хотя он был добрым и достойным человеком, а тут я рыдала, не сдерживаясь, и не могла остановиться. Наконец Жестина шлепнула ослика по уху, чтобы он убежал, но он, пройдя несколько шагов, обернулся. Он не хотел уходить от меня. Кто будет давать ему лакомство вроде хлеба, вымоченного в молоке? Кто почистит его испачканную шкуру? Я чувствовала себя такой же несчастной и покинутой, как бедное осиротевшее животное.

Мне приходили в голову разные способы, какими женщина может проститься с жизнью. Можно зайти в воду и видеть вокруг одну синеву, слышать только шум прибоя. Можно прыгнуть в глубокий овраг, где в листве деревьев прячутся попугаи. Можно забраться на борт какого-нибудь судна в гавани, накрыться парусиной и питаться одними лаймами, пока твой путь не подойдет к концу. Или мы могли бы с Жестиной уехать во Францию. Детей я вызвала бы к себе позже. Наша конгрегация, несомненно, позаботилась бы о них, хотя я почти не участвовала в деяниях нашего сестринства. Я купила бы билеты, упаковала чемоданы и встретилась бы с Жестиной около ее дома. Но в этот момент на ночной дороге я почувствовала внутри толчок, пробуждение жизни. У меня должен был родиться ребенок. Я никому не говорила об этом, даже мужу. Я уже решила назвать его Исааком в честь его отца, которого я так и не сумела полюбить. Он жил во мне уже шесть месяцев, но я скрывала это благодаря просторной одежде и тому, что стала меньше есть.

Бог любит троицу, и я ожидала третьей смерти дорогого мне человека, но не знала, кто это будет. Я боялась, что умрет дитя, которого я вынашивала. Но вышло так, что умер Исаак. В эту ночь на дороге я открыла свой секрет Жестине. Она обняла меня и сказала, что всякий ребенок – дар Божий и, значит, Бог верит, что я справлюсь, хоть и осталась одна. Тут я вспомнила слова Адели о том, что я полюблю мужчину. До сих пор этого не случилось и пока не предвиделось. Это был «красный сезон», и все дороги были устланы красными лепестками, словно какая-то женщина неожиданно расплакалась из-за разбитого сердца и пролила кровавые слезы.

Мы переехали к моей матери. Я носила черное и не поднимала глаз. Это было последнее место, где я хотела бы жить, но я была вдова с шестью детьми и седьмым на подходе. Мне следовало быть рассудительной и бережливой. Бóльшая часть нашего имущества была продана для погашения долгов Исаака. Женщинам в нашем мире не полагалось владеть собственностью, и, согласно завещанию, прочитанному в гостиной моей матери, все отошло какому-то родственнику во Франции. Никто из нас не слышал о нем, никто его не видел, но почти все состояние досталось французской родне Исаака, включая магазин и дом моего отца. Мы должны были получить, с согласия незнакомого нам человека, небольшую часть наследства, которая позволила бы нам выжить. Все это не удивляло меня. Гораздо больше при слушании завещания меня поразило то, что Розалия, оказывается, была не служанкой, а рабыней. Исаак скрыл от меня этот факт. Возможно, он стыдился его, и совершенно справедливо. Он был добрым человеком, но верил в незыблемость существующего порядка. Я не разделяла его взглядов. Мой отец освободил Энрике еще до того, как приехал на остров. Я просила прощения у Розалии, но сделать ничего не могла. Я была женщиной и не имела никаких юридических прав. Я была не в силах изменить закон.

После переезда я стала посещать утреннюю службу по субботам вместе с мамой, ее лучшей подругой мадам Галеви и другими женщинами.

– Давно вас не было видно, – заметила мадам Галеви. От ее цепкого взгляда ничто не ускользало.

– Я носила траур по мужу, – объяснила я.

– Как и я в свое время. Но я никогда не забывала о Боге.

Выдержав ее холодный взгляд, я сказала:

– Уверена, он учтет это после вашей смерти.

– Это произойдет не скоро, – заверила меня мадам.

Я отвернулась от них обеих. Они посвятили свою жизнь вере и делам конгрегации, но я ходила в синагогу только лишь потому, что от меня этого ждали. Когда служба заканчивалась, я не просила у Бога ни каких-либо благ, ни прощения. Жизнь моя стала такой же, какой была в детстве, не считая того, что теперь у меня на руках было шестеро детей. Я была менее свободна, чем когда-либо прежде. В течение всех месяцев, когда мы ждали приезда родственника Исаака за его собственностью, я работала бок о бок с Розалией и в прачечной, и на кухне. Теперь, когда я знала о ее положении, между нами возникла некоторая дистанция. Мы не могли говорить так же свободно, как прежде, когда мы жили в доме моего мужа. Работы по хозяйству было столько, что порой я слишком уставала, чтобы есть. Иногда, сидя вечером в саду, я вспоминала свои давние мечты. Теперь они были еще более несбыточными, чем тогда, когда я сочиняла свои истории. Тетрадь с ними я спрятала подальше. Я уже ни во что не верила. Все книги из библиотеки отца были распроданы, мне удалось сохранить лишь томик Шарля Перро. Но в последнее время я не решалась перечитывать его сказки и представлять себе темные холодные ночи в Париже и лесные дороги, ведущие из города к старым замкам. Моя старшая дочь Ханна часто приходила посидеть со мной, словно чувствовала мое отчаяние. Ей исполнилось всего девять лет, но она была умна не по годам. Она помогала мне ухаживать за младшими братьями и сестрами, которые всегда держались вместе. Она была всего лишь моей приемной дочерью, но хорошо понимала меня и накрывала мою руку своей, когда чувствовала, что мне тяжело. Я гладила ее волосы, радуясь, что она, с ее открытым сердцем, совсем не похожа на меня. Однажды она попросила меня прочитать ей какую-нибудь из моих историй, как я часто делала раньше, но я ответила, что больше не верю в эти сказки.

– Это неправда! – воскликнула она.

Я пошла за своей тетрадкой, хранившейся вместе с поваренными книгами мадам Пети на кухне. С этого дня я перенесла тетрадь в свою спальню и все время держала при себе. Я вновь стала писать по вечерам и по мере возможности ходила на рынок и просила женщин рассказать мне какую-нибудь историю, как делала в детстве. И они садились рядом со мной около клеток с курами или груд рыбы и рассказывали о чудесах, которые бывают на свете.

Ближе к вечеру я ходила на кладбище. Обычно бывало так жарко, что от луж, оставшихся после дождя, шел пар. Пройдя совсем немного, я уже была мокрой от пота. У ворот кладбища я снимала платье, оставаясь в белой шелковой сорочке. Я хотела вернуться в прошлое, снова стать той девочкой, какой была, сидеть в горах, наблюдать за попугаями и верить, что у меня впереди вся жизнь. Я приносила с собой ветви делоникса с цветами, чтобы положить на могилы Исаака и Эстер, и пчелы гудели в воздухе надо мной. Дух Эстер больше не являлся мне – наверное, она успокоилась, вернув себе мужа. Рядом с могилами ворковали наземные голуби, вившие гнезда в зарослях олеандра. Возможно, это была влюбленная пара вроде Исаака и Эстер. Хотя я не любила мужа, мне его не хватало. У меня еще сохранилось молоко, образовавшееся при рождении ребенка. Наверное, мне надо было вести себя скромнее и не щеголять в нижней юбке, но меня это не волновало – было слишком жарко, чтобы надевать что-нибудь сверху. Иногда я спрашивала себя, волнует ли меня теперь хоть что-нибудь? Когда мои дети плакали ночью, успокаивать их шла Розалия, а я едва слышала их плач сквозь сон. Не становилась ли я похожей на мою мать, холодной и замкнутой? Никогда не думала, что такое возможно. Умерли трое близких мне людей, и мне приходила в голову мысль, что, может быть, и мне лучше проститься с жизнью. Лежа на кладбищенской земле, я пыталась представить себе свою смерть, хотя вряд ли это было полезно для моего будущего ребенка. Не исключено, что он тоже плакал в этот момент у меня в утробе.

Люди стали замечать, что я часто лежу на кладбище в неглиже и разглядываю кроны деревьев, в которых обитают призраки. Пожилые мужчины в черных шляпах и молитвенных покрывалах, приходившие помолиться, при виде меня закрывали руками глаза и убегали, прося Бога защитить их.

Вскоре слухи об этом дошли до моей матери.

– О тебе уже судачат в городе, – сказала она мне. В последнее время ее стал мучить постоянный кашель. После смерти отца она ослабела, но только физически. Язык у нее оставался таким же острым. – Люди думают, что ты сошла с ума или в тебя вселился дьявол. Думаешь, кроме тебя, никто горя не знает? Думаешь, мало утрат я пережила? Рыдай, сколько тебе угодно, по ночам в постели, но держи себя в руках, когда выходишь на люди.

Единственной верхней одеждой, которую я носила после похорон, было черное платье, сшитое для меня Жестиной. Когда я наконец отдала его в стирку женщине, приходившей к нам помочь по хозяйству, она опустила его в воду в корыто, и та почернела, на поверхность всплыл разнообразный мусор, застрявший в подоле.

Розалия плакала, когда мы покидали свой дом, и ее можно было понять. Жить в одном доме с моей матерью было ужасно, она гоняла Розалию туда и сюда, так что, помимо ухода за детьми, Розалии доставалось еще столько же прочей работы. Она стала удирать на задворки нашего дома, где находилась хижина Энрике. Он был старше Розалии на двадцать лет – почти на столько же, на сколько мой муж был старше меня, – но в присутствии Розалии он, казалось, молодел. Она же вечно что-нибудь напевала, даже когда мы стирали. О том, что между ними возникла любовь, нетрудно было догадаться – и по щегольскому белому платью, которое она надевала, и по пирожкам, которые она для него пекла, и по тому, как они смеялись, сидя около его хижины. Однажды я решила проверить это и посмотреть на Розалию, когда она вернется от Энрике. Она вошла раскрасневшаяся, напевая незнакомую мне песню на неизвестном мне языке.

Я всегда восхищалась мистером Энрике, который спас жизнь моему отцу. После смерти папы я сразу отдала ему всю папину одежду и папины вещи, пока мама не успела помешать мне. Энрике жил один, но вовсе не чуждался людей. Я предупредила Розалию, что уже не одна женщина пыталась женить его на себе, но он, похоже, был против женитьбы.

– Ему просто не встречалась такая, как я.

Вот что делает любовь с женщиной, думала я, выгоняет ее по ночам в сад, заставляет верить, что ее желания могут повлиять на судьбу. Для меня такая любовь была загадкой, я не понимала, как могут люди позволить своим эмоциям руководить ими. Любовь нельзя увидеть, к ней нельзя прикоснуться, ее нельзя попробовать на вкус, но она может разрушить твою жизнь, и ты будешь вечно гоняться за своей судьбой в потемках.

Мой сын родился, когда погода изменилась и начались шторма. С утра все было залито голубым сиянием, вечером пошел дождь и подул ветер. Я дрожала от холода в постели. Почувствовав, что роды приближаются, я попросила Розалию позвать Жестину.

Жестина сразу же пришла. Они с моей матерью не разговаривали и даже не смотрели друг на друга. После того как Аарона отослали в Париж, они впервые оказались рядом. Но в этот вечер им было не до ссор, так как предстояло важное дело – помощь в рождении ребенка. Мама не осмеливалась прогнать Жестину на этот раз, так как сама никогда не помогала при родах, и была даже рада, что присутствует опытный человек. Когда начались схватки, мама оставила нас, но прочитала перед этим несколько строк из Книги пророка Исайи, чтобы уберечь младенца от козней Лилит, этого демона в образе визгливой совы, и обещала ей неприкосновенность, если и она не тронет малыша. Ну что ж, мама по крайней мере помолилась за меня – я и этого от нее не ждала.

Младшему сыну Исаака потребовалось четыре часа, чтобы выбраться на белый свет. Я старалась терпеть боль и не кричать, но чувствовала, как внутри, рядом с младенцем, накапливается горечь, очаг неблагополучия. Я искусала губы до крови и мечтала улететь куда-нибудь из своего тела, чтобы прекратить боль. Когда мне показалось, что я умираю, я закричала первой жене Исаака, чтобы она взяла меня к себе, но как раз в этот момент ребенок родился. Он был маленький, но сразу завыл по-волчьи, что было признаком крепкого здоровья. Жестина завернула его в чистую простыню и пробормотала молитву, которую произносила ее мать, когда мы болели или нуждались в успокоении. Говорила Адель на память на языке такого далекого от нас мира, что сама его не понимала. Тем не менее мы обе знали, что это мольба о долгой жизни в этом жестоком и прекрасном мире.

Волна облегчения накрыла меня, и я была рада, что могу спокойно уснуть. Я думала, что мама смягчится в своем отношении к Жестине после того, как та помогла родиться ее внуку, но однажды сквозь дрему я услышала их разговор в саду, во время которого мама не выказала никакой благодарности. Голоса то понижались, то повышались, порой напоминая жужжание жалящих пчел. Рядом со мной, ровно дыша, спал последний сын Исаака. Я оставила его и подошла к открытому окну.

– Не хочу тебя здесь видеть, – говорила моя мать. – Тебя могли бы арестовать, если бы я захотела.

– Арестовать? – расхохоталась Жестина. – За что?

– За воровство.

– Это меня обокрали! Эта ведьма, ваша невестка, отняла у меня дочь.

– Ты первая обокрала меня! – крикнула мадам Помье.

– И что же я украла? – начала было Жестина и запнулась. Она поняла.

По лицу матери текли слезы. Она сунула в руки Жестине жемчужное ожерелье – то самое, которое вывезла в подоле платья с Сан-Доминго.

– Возьми это, только никогда больше не показывайся здесь.

– Хорошо, – ответила Жестина, надевая ожерелье на шею. – Я возьму это как искупление вашей вины, только это ничего не меняет, мадам. Это из-за вас мы обе потеряли детей.

Жизнь малыша вошла в свою колею, и я снова стала ходить в нашу контору. Мы уже обсудили положение дел с Энрике. Я считала, что мы можем сохранить семейное предприятие в своих руках, не передавая его родственникам из Франции. Отец в свое время научил меня почти всему, что надо для ведения дела, а Энрике мог помочь с остальным. Мы с ним сотрудничали очень успешно, и вскоре я поняла, что наш бизнес построен на ненадежном фундаменте. Мы были заложниками погоды. Когда начинались шторма, мы теряли и корабли, и товары. Энрике предложил продать часть предприятия, связанную с судоходством, и сосредоточиться на торговле – на том, с чего начинал отец и что было основой его бизнеса.

– Пусть другие рискуют в погоне за большими барышами. Магазин даст стабильный доход. Для одинокой женщины с детьми это более надежное дело.

Я решила, что это разумно, и предоставила ему составить смету. Затем я изложила наш план матери. От самой мысли о том, что надо обсуждать что-то с ней, у меня снова появилась сыпь, исчезнувшая было с рождением ребенка. Однако хочешь не хочешь, а сделать это было надо. Мы с мамой остались единственными взрослыми членами семьи и, возможно, могли достичь согласия относительно плана, который сохранил бы наши права на собственность, принадлежавшую моему отцу.

Мы сели в кабинете отца. В окружении опустевших полок меня вновь охватило чувство потери. Я вспомнила тот вечер, когда он сказал мне, что я должна выйти замуж, и удовлетворение, которое я испытывала от того, что спасаю семью от разорения. Но моего мужа, как и предсказывала Адель, преследовали несчастья. Вместо того чтобы усилить два семейных предприятия благодаря их объединению, он ослабил их из-за того, что был плохим бизнесменом, да и из-за неуправляемых природных стихий. Так что моя гордость за спасение бизнеса путем замужества оказалась ложной. Свадьба не принесла пользы семье. Но теперь я, возможно, действительно могла поправить дело, уговорив маму сократить бизнес, но сделать его более надежным. Однако она, взглянув на документы, досадливо махнула рукой:

– Ты же не думаешь, что все дело доверят вам с Энрике?

– А почему бы и нет? Мы хорошо работаем вместе.

Мама состроила кислую мину.

– Ты никогда не могла понять, что ты всего лишь женщина. Это чувствовалось даже тогда, когда ты была в утробе. От тебя одни хлопоты.

– Очень жаль, что ты так к этому относишься, – сказала я, хотя на самом деле не жалела, а радовалась тому, что доставляю ей беспокойство.

Мама встала, давая понять, что совещание окончено.

– Семья твоего мужа посылает сюда его племянника. Он и решит, что делать дальше.

Я тоже поднялась. Лишь бы она не заметила, как меня трясет.

– Ты предпочитаешь, чтобы всем заправлял неизвестный нам человек, а не твоя дочь?

– Не я предпочитаю это, а законоположение. Я не обладаю правами наследства, как и ты. Но если ты считаешь, что законы не для тебя писаны, тебе и карты в руки. Только не учи этой ереси детей.

Я не решилась сказать Энрике, что наш план отвергнут, но он и без меня знал это. Всем было известно, что приезжает племянник моего мужа. Энрике продолжал вести дела, я же валялась в постели. Я чувствовала себя так, словно у меня была лихорадка, изнурительная зеленая лихорадка в самом сердце и в костях. Это была горечь, унаследованная от матери. Мне было так плохо, что мама даже не стала возражать, когда Розалия пригласила Жестину навестить меня. Жестина не обращала внимания на мою мать. Она принесла мне чая с имбирем, но это было не то лекарство, которое мне было нужно. На Жестине было жемчужное ожерелье. Она сняла его и положила мне на грудь. Оно было холодным, как лед; в голове у меня сразу прояснилось. Жестина сказала, что очаг лихорадки находится у меня в мозгу, и это действительно было так. Черная завеса закрыла весь мир передо мной с тех пор, как я переехала к матери. Я не видела розовые цветы на ветвях деревьев за окном из-за закрытых ставен. Вся красота была мне недоступна.

В дверях появилась, как тень, моя мать. Она ходила в черном после смерти отца. Когда я смотрела на нее, у меня было чувство, что я гляжу в зеркало. Мы были слишком похожи.

– Ты же не должна сюда приходить, – бросила мама Жестине и обратилась ко мне: – Если ты не собираешься умирать, то лучше бы встала и занялась делом.

Когда она вышла, мы с Жестиной, посмотрев друг на друга, прыснули. Таково было мамино сочувствие.

– Вряд ли ты согласилась бы поменяться со мной местами, – сказала я.

– Ни на один день, – кивнула Жестина.

Взяв сумку, она вытащила из нее приготовленный для меня подарок – сшитое ею бледно-зеленое платье. Оно выглядело, как свежая трава или весенние листочки.

– Наденешь его, когда у тебя кончится траур. Тогда твоя мать увидит, что ты не боишься быть самой собой.

Мне хотелось закрыть глаза и спать, но у меня были дети, уже семеро. Я делала все, что полагалось, но будто во сне, и все еще в траурной одежде. Время для зеленого платья еще не наступило. Однако что-то изменилось во мне. В голове у меня была одна мысль: выбраться из материнского дома. Когда я зашла однажды в магазин за сахаром и мукой, Энрике поманил меня за собой и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Раньше там был склад, ломившийся от товаров, но теперь товарооборот снизился до минимума, и склад был превращен в жилое помещение с несколькими спальнями и кухней, где стояла старая плита, оставшаяся от прежних владельцев. Энрике нанял рабочих, которые навели здесь порядок и расставили кое-какую мебель, негодную для продажи.

– Это помещение можно сдавать, – сказал он, – если у вас нет других видов на него.

Я широко улыбнулась. Когда-то Энрике спас моего отца, теперь он спасал меня.

– Беру, – сказала я, открывая ставни и впуская дневной свет. Из окна была видна улица, на которой торговцы продавали фрукты.

– А что ОНА скажет об этом? – спросил Энрике.

– Она может говорить все, что хочет. Ее слова, как и мои, не имеют никакого значения. Все будет решать этот француз.

Когда я сказала матери, что переезжаю в комнаты над магазином, она не стала протестовать. Может быть, она была рада избавиться от меня. Мы уже достаточно попортили друг другу крови. Она была уже очень стара, плохо себя чувствовала и почти не покидала папиного кресла. Часто, когда в сумерках мимо окна проходил какой-нибудь сосед, она принимала его за отца и выкрикивала его имя.

Наше новое жилье было тесновато, мебели не хватало, но все равно я предпочитала жить здесь. Все младшие дети спали на расстеленных на полу матрасах в общей детской, у двоих старших мальчиков, Давида и Самуила, была отдельная комната. Гостиной нам служила кухня. По утрам я слышала, как Энрике отдает распоряжения в конторе и работает с документацией. Розалия часто подавала ему чай. Она задерживалась с ним в конторе на час, а то и больше, но я не возражала.

Никто не удивился, когда моя мать скончалась, лежа полностью одетая на их с отцом супружеской постели. Иногда я думаю, что она призвала свою смерть силой воли. Она порвала все связи с этой жизнью и хотела только воссоединиться с мужем. Мать оставила мне в наследство алмазные серьги и брошку, вывезенные с Сан-Доминго в подоле платья, а все остальное имущество, включая родительский дом, переходило к племяннику моего мужа. Как-то ночью я пробралась в дом и взяла несколько карт Парижа и серебряное перо, которым папа писал. Пробираясь ночью по темному дому, я заметила искры у себя на ладонях, но, когда я попыталась задержать их, они исчезли. Если раньше я вроде бы могла вызывать духов, то теперь утратила эту способность.

В саду, как мне показалось, я увидела ящерицу, которая была любимицей Аарона много лет назад. Она пробежала под кустами среди сухих опавших листьев, шуршавших, как бумага. Я уже хотела уйти, но в последний момент вытащила яблоню из большого керамического горшка, в котором она росла, и поволокла ее за собой, хотя рукам было больно. Оставляя грязный след на улице, я дотащила дерево до маленького садика позади магазина и оставила там, чтобы утром дети его посадили.

Все следующие дни я принимала посетителей, приходивших отдать дань уважения и приносивших еду и сладости. Не могу сказать, что я сильно горевала, и хотя я не показывала этого, мадам Галеви, которая вместе со своей служанкой принесла целый обед из цыпленка с карри, сладкого хлеба из патоки и кондитерских изделий с манго и кокосом, проницательно посмотрела на меня и произнесла страдальческим тоном:

– Постарайся хотя бы притвориться, что ты способна испытывать горе.

– Вы, похоже, считаете, что знаете меня лучше, чем я сама, – ответила я сухо.

– Вспомни этот момент: когда достигнешь моего возраста, тогда ты поймешь, права я или нет.

Я написала Аарону, и хотя не ожидала, что он будет настолько любезен, чтобы ответить, через несколько недель ответ пришел. Его сожаления выразились в одной фразе: «Она хорошо относилась ко мне, когда никто от нее этого не требовал». В остальном его короткое письмо касалось Жестины. Аарон писал с такой откровенностью, что мне стало неловко. Ему страшно не хватает ее, и он не может справиться со своей печалью. Моя мать испортила жизнь и мне, и ему. Не дочитав письма, я отнесла его Жестине. Она закрылась с ним в спальне, а я ждала, пока она выйдет. Я успела прочитать фразу Аарона о том, что их дочь ни в чем не нуждается, девочка очень умная и красивая. Как будто это могло утешить Жестину. «Возможно, я поступил неправильно, – писал он, – но я действовал из любви к ребенку, хотел, чтобы ей было хорошо».

Наступила весна – время, когда в юности мы с Жестиной ходили к морю смотреть, как черепахи вылезают на берег. Но теперь ее это не интересовало, как и все остальное, что происходило на острове. Ее сердце и ее помыслы были во Франции. По вечерам, оставив детей на Розалию, я встречалась с Жестиной, и мы часто прогуливались по набережной. Мы рассматривали корабли, стоявшие в гавани, а затем расходились по домам.

Наше тридцатилетие мы отметили вместе. Между нами было девять месяцев разницы, но мы устраивали общие празднования, выбрав день посередине между двумя нашими датами. Мы приготовили себе в доме Жестины детские блюда: пудинг из кукурузной муки и кокосовый торт и запивали их большим количеством рома, поднимая тосты за то, чтобы следующий год был легче предыдущего. Мы не высказывали конкретных желаний, хотя желали одного и того же – сесть на один из кораблей и переплыть океан. К концу вечеринки под влиянием выпитого Жестина затосковала по своей дочери и расплакалась. Я оставалась с ней, пока она не уснула. Тут я впервые почувствовала, как одиноко в ее доме по ночам – как на корабле, потерявшемся в океане. Уже после полуночи я поднялась на холм, к своему магазину. Быть вдовой в некоторых отношениях удобнее. Никто не спрашивает, где ты была, с кем проводила время. Мать больше не следила за мной зорким взглядом, и я могла делать что хочу. Я не боялась ходить одна по ночам. Со всех деревьев свисали летучие мыши, но я махала руками наподобие некоего духа и отгоняла их от себя. Казалось, всего какой-то миг назад я была еще молодой. Я представила себе, что в следующий миг я буду уже старой и, возможно, мой жизненный путь кончится совсем не так, как я планировала. А может быть, меня ждет что-то совершенно неожиданное, и годы спустя, оглядываясь назад, я пойму, какой я была глупой в молодые годы, – как говорила мадам Галеви.