Глава 6
Ночь старого года

Если бы я похоронила себя в четырех стенах и носила траур всю оставшуюся жизнь, все члены конгрегации были бы, несомненно, довольны. Многие желали бы, чтобы я отдала ребенка в какую-нибудь бездетную семью. Все двери были для нас закрыты. На рынке другие женщины проходили мимо, не замечая меня. Считалось, что общаться со мной опасно, и молодые девушки особенно боялись этого. Я поняла, почему жены пиратов жили в пещерах в одиночестве, избегая даже друг друга. Легче жить, не сталкиваясь с осуждением со стороны других, тем более таких же, как ты.

Мы назвали сына Иосиф Феликс в честь сына моей предшественницы – на счастье. Но он был бледным тихим ребенком – слишком тихим, на мой взгляд, никогда не капризничал. Часто он был вял и апатичен, и я думала, не был ли он проклят еще в моей утробе, – может быть, сплетни обо мне каким-то образом проникли туда и повредили ему. Я старалась держать его все время при себе, а на ночь часто брала в нашу постель, чтобы наши тела согревали и оберегали его, компенсируя холодный прием со стороны других. В течение нескольких месяцев после его рождения Фредерик ходил к самым видным членам нашей общины, умоляя их дать согласие на наш брак, но всякий раз получал отказ. Раввин не допускал его к себе, а члены совета конгрегации, вершившие судьбы всех жителей, с презрением советовали ему поселиться отдельно и найти подходящую жену.

Фредерик сказал мне, что месье Де Леон как-то отвел его в сторону, чтобы поговорить. Он знал меня еще ребенком и хорошо относился ко мне.

– Я заступался за вас как мог, – сказал он Фредерику, – и буду продолжать в дальнейшем, но здесь всегда существовал запрет на браки между членами одной семьи.

– Но я не из ее семьи, – возразил Фредерик.

– Вы возглавляете предприятие ее отца, вы племянник ее мужа. На этом острове считается, что вы из одной семьи.

Совет конгрегации выразил пожелание, чтобы Фредерик вернулся во Францию как можно скорее, пока датские власти не вмешались в личные дела живущих на Сент-Томасе евреев. Фредерик пришел домой с этого собрания в подавленном настроении. Он всегда был примерным сыном и хорошим братом, молодым членом семьи, на которого можно положиться. Ему всегда было важно, что думают о нем другие. Розалия сообщила мне, что на рынке говорят, будто я ведьма и околдовала его. Возможно, так и было. Я хотела, чтобы он не поддавался никому, даже самому Богу, если потребуется, – хотя я не думала, что Бог против нашей любви. Мы ни перед кем не провинились, нам не в чем было каяться.

Поскольку мы не были женаты, нашего сына не записали в «Книгу жизни», где регистрировались все рождения, браки и смерти, случавшиеся в нашем обществе. Это значило, что Бог не знает его, и если он вдруг умрет, то его нельзя будет похоронить на кладбище. Через восемь дней после рождения мальчика месье Де Леон привел к нам человека, совершающего обрезания. Операция была проведена тайком, после захода солнца. Розалия расчистила кухонный стол и постелила чистую простыню. Наш сын во время операции ни разу не заплакал.

Никто в синагоге не хотел сделать запись о его рождении, так что пришлось мне взять это на себя. Старик-смотритель впустил меня, так как я принесла с собой швабру и сказала ему, что меня прислали подмести пол. Как говорила Адель, женщина, которая держится уверенно, добивается своего. Я держалась уверенно и прошла в синагогу как ни в чем не бывало. Смотритель поклонился и назвал меня «мадам». Я не стала поправлять его и говорить, что большинство членов конгрегации называют меня гулящей девкой. Мне показалось, что я увидела цаплю в саду, а может быть, это была женщина, сидевшая в пятнистой тени около небольшого каменного фонтана.

Было два часа, самое жаркое время дня, когда магазины и кафе закрываются и большинство жителей дремлют в своих гостиных или спальнях. За детьми присматривала Розалия, так что я могла позаботиться о том, чтобы Бог узнал о моем новорожденном. Найдя книгу с самыми последними данными, я записала в нее дату рождения Иосифа Феликса Пиццаро и имена родителей – свое и Фредерика. Я старалась писать очень разборчиво и аккуратно, чтобы ни у кого не возникло сомнений в принадлежности моего сына к нашей общине. Затем я обратила внимание на то, что книги записей валяются в беспорядке, и стала их разбирать, хотя не собиралась делать этого.

В воздух поднялись столбы пыли. Многие книги заполнялись несколько десятилетий назад; в некоторых записи выцвели на солнце. Отец учил меня разбираться в документах, но в этих книгах царил полный хаос. Записи делались чуть ли не одна поверх другой неразборчивым почерком и бессистемно. То ли Бог, то ли судьба так распорядились, но я вдруг наткнулась на запись о рождении моего кузена Аарона. Она была сделана через три года после моего рождения. Мне всегда говорили, что его родители, наши дальние родственники, погибли при кораблекрушении, но оказалось, что это не так. Матерью его была незамужняя женщина из нашей конгрегации. Таких женщин обозначали буквой Х. Эта буква встречалась в книгах довольно часто. Сколько же женщин потеряли своих детей из-за этой буквы, подумала я. Об отце Аарона имелась запись Inconnu. «Неизвестен». Имя матери было тщательно замазано чернилами, так что его невозможно было разобрать, даже держа страницу против света. Моя мать была назначена официальным опекуном мальчика, ему была присвоена фамилия Родригес, которая принадлежала родственникам матери еще до того, как они покинули Испанию и Португалию.

Было неясно, то ли мать Аарона сама отказалась от него, то ли ребенка отняли у нее. В любом случае выбор у нее был ограниченный. Может быть, она успокаивала себя мыслью, что ветер унес ребенка на вершину какого-нибудь дерева, где за ним присматривают попугаи, но его взяла моя мать, которая всегда мечтала о сыне. Аарон говорил мне правду: мать никогда не допустила бы, чтобы он женился на Жестине.

Как-то, выйдя из магазина, я увидела ожидавшую меня мадам Галеви. Прошло несколько месяцев с тех пор, как они с мадам Жобар предлагали мне найти подходящего для меня мужа – еще одного, которого бы я не любила и не хотела. Я была уверена, что и на этот раз она не скажет мне ничего, что могло бы заинтересовать меня, поэтому направилась быстрым шагом прочь, но она последовала за мной так быстро, как будто и не была старухой с клюкой.

– Я не считаю вас потерянной для общества! – крикнула она мне.

– Пожалуйста, считайте, – отозвалась я, спеша отделаться от нее. Но она, к моему удивлению, не отставала. Пришлось остановиться.

– Что бы вы там ни думали, ваша мать любила вас, – сказала она. – Вы просто не знаете всех обстоятельств.

Мама всегда говорила, что мадам Галеви – самая замечательная женщина на Сент-Томасе, мне же она представлялась свернувшейся кольцом затаившейся змеей. Ей хотелось, чтобы я думала так же, как она.

– Спасибо, что сказали, – криво усмехнулась я. – Сама я уж точно не догадалась бы об этом.

– Сара Помье была доброй женщиной и желала всем членам общины только добра. И вам тоже. – Мадам Галеви сжала мой локоть. Мы были в тени. У меня было ощущение, что она меня гипнотизирует, как змея воробышка. – Если бы она видела, что вы вытворяете сейчас, она пришла бы в ужас. Живете с мужчиной в безбрачии. Роетесь в бумагах раввина. – Она посмотрела на меня. – Вы думали, что найдете Бога в этих книгах?

Значит, она все-таки шпионила за мной.

– Я тоже знала свою мать, – ответила я, отодвигаясь от нее. – Что бы я ни делала, все было, по ее мнению, плохо. Если Бог создал меня для того, чтобы доставлять ей удовольствие, значит, моя жизнь не удалась.

– Вы были трудным ребенком, а теперь стали трудным человеком, – посетовала мадам Галеви. – Я помню, вы плакали целыми ночами. Ваша мать просила меня посидеть с вами, чтобы она могла поспать хоть несколько часов. А мужа ее, между прочим, никогда не было рядом.

– Давайте не будем трогать память о моем отце, – сказала я.

– Я знаю вас с рождения, так что позвольте мне сказать вам напрямик, что ваше скандальное поведение затрагивает нас всех. Бывают незаметные грехи, а бывают такие, которые отражаются на всех. Этот вопрос гораздо шире ваших личных потребностей. Люди глядят на евреев с недоверием и ненавистью, и если у нас начинаются разногласия, это дает им основания презирать нас. Мы должны оставаться незапятнанными.

– И поэтому в «Книгу жизни» вносят поправки, подтасовывая факты, чтобы создать желательную картину?

– Вы заметили там поправки? – спросила мадам Галеви, прищурившись.

– Некоторые имена замазаны. Убирают неугодных людей.

– Нам приходится защищать себя, – отрезала она.

– Поговорите об этом с раввином. Уверена, он согласится с вами. А еще лучше, скажите это его первой жене. Она умерла при родах, а он меньше чем через год снова женился на девушке, которая ему нравилась. То же самое сделал, чтобы спасти свой бизнес, и мой первый муж. А я никогда не задавала вопроса, почему это моя жизнь ценится гораздо меньше, чем его.

– Рахиль, – прервала меня мадам Галеви, – вы думаете, то, что вы сейчас делаете, не будет потом преследовать вас?

Я ответила ей, что не боюсь призраков. Они пытались преследовать меня, но я выжила. Поблагодарив мадам Галеви и извинившись, я пошла своей дорогой. Я чувствовала на себе ее взгляд, но он меня не волновал. Возможно, ее намерения были благими, но благие намерения – это еще не все. Один раз я уже приносила в жертву свою собственную судьбу и не собиралась повторять это в угоду мнениям других. Молодой девушкой я поступила так, как требовалось, но я больше не была молодой девушкой.

Адель говорила, что у меня будет второй муж.

На этот раз я сама выберу его.

Когда Фредерик не смог ничего добиться у раввина, я настояла на том, чтобы пойти вместе с ним. Моим оружием были решимость и справедливое негодование. Фредерик был еще молод и верил, что справедливость так или иначе победит, в то время как я знала, что надо драться, чтобы достичь своей цели. Погода была сырая, на море назревал шторм. Это был плохой знак, и он оправдался: жена раввина не пустила нас в дом. Женщины должны оставаться у себя дома, особенно такие грешницы, как я. И хотя в это время полил сильный дождь, она отказывалась впустить нас.

Она стояла, опустив голову и глядя на ползающих по земле красных муравьев, на которых не рекомендуется наступать босиком. При этом она дрожала.

– Уходите, или мы вызовем полицию, – произнесла она, запинаясь и покраснев. Было ясно: она говорила то, что ей велели.

Я была матерью восьми детей, дочерью Мозеса Помье, владелицей крупнейшего магазина на острове, уроженкой Шарлотты-Амалии и полноправным членом конгрегации и должна была стоять на пороге насквозь мокрая, словно нищая попрошайка. Фредерик тронул меня за руку. В отличие от меня, у него было мягкое сердце, он легко прощал и не хотел ни с кем воевать.

– Нет смысла оставаться здесь, – сказал он. – Давай не будем больше унижаться.

Но я не собиралась уходить. Когда мне не хотели идти навстречу, я занимала боевую стойку, у меня появлялись когти и клыки. Я столько воевала с матерью в детстве, что приобрела в этом навык. Я сделала шаг вперед, встав почти вплотную к жене раввина. Я кипела внутри и испускала горячие пары. Женщина попятилась от меня.

– Я имею право поговорить с вашим мужем, – сказала я.

Я знала, что ее зовут Сара, как и мою мать. Она была моложе меня, в то время как раввину было почти пятьдесят. Его первая жена умерла при родах, как и первая мадам Пети, и тоже от родильной горячки. При этом у них умер и ребенок. Казалось бы, между нами могло возникнуть взаимопонимание, но его не было. Я призвала на помощь дух первой жены раввина и дух первой мадам Пети. Я пообещала приносить цветы на их могилы, ставить свечи и молиться за них, если они помогут мне добиться своего.

Жена раввина сказала, что она ничего не может для меня сделать, и захлопнула дверь. Но со мной рядом стояли две женщины с того света, добродетельные и смиренные, до самого конца поступавшие так, как, по мнению других, было дóлжно. Я чувствовала их энергию, жизненную силу, отнятую у них. Наверное, они придавали мне решимости. Я начала стучать в массивную дверь, затем колотить кулаком. Разбила руки чуть не до крови, но это меня не останавливало. Я была готова к схватке. Когда я стала кричать, Фредерик попытался утихомирить меня, боясь, что это вызовет неудовольствие датских властей, но я не слушала его.

Наконец к нам вышел раввин. Мы хотели убедить его, что нас свела любовь и что это Божий дар. Но он покачал головой и сказал, что такая любовь губительна.

Я чувствовала, как во мне нарастают горечь и обида.

– Зачем вы мучаете ее? – упрекнул Фредерик раввина.

– Как я мучаю ее? – Он не испытывал никакого сочувствия ко мне. – Вы приехали сюда почти мальчиком, а она охотилась за вами. Вас я не виню, только ее. – Он смотрел на меня так, как будто я была мерзкая колдунья, и с отвращением разглядывал облепившую меня промокшую одежду. Волосы мои растрепались, туфли были в грязи. Я приподнимала подол платья, чтобы он не намок, но тщетно. Наверное, я действительно выглядела как ведьма, у которой только мерзости на уме.

– Почему вы так относитесь к ней? – возмутился Фредерик. – Люди нашей веры должны быть братьями и сестрами, а не врагами друг другу.

– В том-то и дело, что вы как брат и сестра! – повысил голос раввин. – Как вы не понимаете? Вы не можете вступить в брак, потому что вы родственники. Это аморально и противозаконно. Если вы будете упорствовать, ни к чему хорошему это не приведет.

– Это уже принесло много хорошего, – возразил Фредерик.

Он имел в виду нашу любовь и нашего ребенка. Дверь перед нами опять захлопнули, и мы пошли под дождем, как в наших снах. Я дрожала от холода и боялась, что совершила ужасную ошибку и ввергла любимого человека в пучину беспросветного мрака. Я взглянула на него, и он, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Ни о чем я не жалею.

Я тоже ни о чем не жалела.

Придя домой, я все еще дрожала. Розалия разогрела воду, и я приняла горячую ванну. Я вспомнила мерзавку Элизу, которая приехала из Франции и украла ребенка Жестины. Окунувшись с головой, как делала Элиза, я рассматривала из-под воды потолок, затем вынырнула, отфыркиваясь. Как же я ненавидела правила, законы и моральные нормы, которые можно было менять по своему усмотрению! Я не вылезала из ванны, пока вода не остыла, – к тому моменту у меня уже созрел план. Отец говорил, что у меня мужской склад ума, и, возможно, отчасти был прав. Мне не нравилось сидеть за вышиванием, печь пироги, ухаживать за детьми и ждать, пока другие примут за меня решение.

Я села за письменный стол и стала излагать свой план на бумаге, чтобы показать его Фредерику.

Я решила, что мы через голову нашего раввина обратимся к главному раввину в Дании с прошением о вступлении в брак.

Такие вещи были недопустимы, это было оскорблением нашего раввина и всей конгрегации. Мы представляли их перед главным раввином беспомощными и ничего не значащими. Но наш маленький остров и его население действительно выглядели незначительными на карте мира. А у нас не было выбора. Бог должен был это понимать и благословить наши попытки. Я не теряла надежды.

Фредерик составил текст прошения, который мне в целом понравился. Надежда разгорелась во мне с еще большей силой. Я молча молилась в саду. Может быть, Бог не покинул нас, и если мы обратимся к нему прямо, он услышит нас. Мы обдумывали текст прошения целую неделю, взвешивая каждое слово, пока не были удовлетворены. Фредерик отнес письмо на почту, а я ждала его на улице, закрыв голову капюшоном, хотя погода была теплая. Это письмо было бомбой, которая могла взорваться в любой момент где угодно.

Фредерик спустился ко мне по ступенькам почтового отделения. Дело было сделано, мосты сожжены. Он был так молод. Когда я смотрела на него, мое сердце разрывалось. В эту ночь мы не разговаривали в постели, а просто крепко обнимали друг друга, как в тот первый раз, когда я боялась, что он умрет от лихорадки. Возможно, мы оба были в лихорадке, когда решились на такую крутую меру, оскорбляющую всех членов общины. Письмо, которое должно было изменить нашу судьбу, было на пути в Данию, мы пока были в безопасности в своей постели. Я не могла думать ни о чем другом, кроме бледного конверта, совершавшего путешествие через океан, невинного клочка бумаги – невинного до тех пор, пока конверт не вскроют и письмо не прочтут. Тогда наша жизнь в корне переменится. Нас будут считать изменниками, предавшими свой народ. Единственный, кто не осудит меня, – это Жестина. Она знала, что такое любовь. «То, что разрушает тебя, то и спасает», – говорила она. Теперь я понимала это. Моя любовь к Фредерику погубит меня, но я не хотела ничего другого.

Я стала замечать то, на что раньше не обращала внимания. Может быть, я была наивна, а может быть, просто закрывала глаза на жестокости, творившиеся на каждой улице Шарлотты-Амалии и в загородных поместьях. Дания издала закон о том, что рабства больше не будет, но люди, бывшие до этого рабами, так ими и оставались. Воскресенье было у них выходным днем, как у свободных людей, и они могли съездить на соседний остров к своей семье, но, вернувшись в понедельник, снова попадали в рабство. Больше половины африканского населения на нашем острове были свободны – в основном те, чьи отцы были европейцами, остальные же были просто чьей-то собственностью.

Теперь я лучше понимала, что судьба человека может зависеть от произвольных постановлений, вынесенных людьми ради их собственной выгоды. Если бы я жила в Дании, я могла бы свободно выйти замуж за Фредерика. Население там было гораздо многочисленнее, и мы могли бы раствориться в нем, поселились бы на окраине большого города и жили бы как хотели. А здесь я была грешницей. Оказалось, я не замечала страданий других людей, пока мне самой не выпала тяжкая доля. Теперь, видя рабов на рынке, я удивлялась, как они выносят это. Они не имели прав даже на собственную жизнь, на собственную плоть и кровь, собственное дыхание. Было непостижимо, как можно сохранить веру, моля о спасении и не получая его. У меня было чувство, что мой народ и сам Бог отвернулись от меня. В пятницу вечером я ставила свечи, но больше не молилась. Пусть это сделает мой любимый, чья вера не пошатнулась.

Нашему сыну не было и года, когда главный раввин дал официальное согласие на наш брак. Из Дании прислали брачный договор – самый обычный документ, который, однако, имел большое значение, потому что был подписан высшим авторитетом нашей конгрегации. На следующий день, двадцать второго ноября тысяча восемьсот двадцать шестого года, мы внесли плату в газету «Тиденд», чтобы они напечатали объявление о браке, и такое же объявление дали в «Сент-Томас таймс»: «С разрешения Его Милостивого Величества короля Фредерика VI они объявляются мужем и женой согласно еврейскому обычаю». Мы думали, что на этом наши беды кончились и что мы больше не считаемся изгоями, но на следующий день Фредерик принес из магазина свежий выпуск «Тиденд» и сказал, что мне лучше его не читать. Он хотел сжечь газету в плите, но я отняла ее и открыла на странице объявлений. Наша конгрегация осуждала нас и заявляла, что мы заключили брак «без ведома руководства и служащих синагоги, и обряд не был совершен в соответствии с принятыми обычаями».

Люди нашей общины хотели наказать нас за то, что мы действовали через голову раввина. Если евреи начнут делать все, что им заблагорассудится, вопреки установлениям закона, то может случиться все, что угодно, – синагога падет, весь привычный мир будет уничтожен. Они могли настроить против нас датское правительство и начать новую атаку против нас. Глава конгрегации обратился в газету, опорочив нас на весь остров.

Секретарь нашего раввина отослал письма главным раввинам в Лондоне, Амстердаме и Копенгагене. Протестанты, африканцы, католики, люди всех слоев общества читали о нас как о «добропорядочном человеке и его соблазнительнице», о нас судачили в каждой кухне. Некоторые считали, что я состою из черной патоки, достаточно один раз меня укусить, и уже не оторвешься. Другие говорили, что днем я превращаюсь в птицу, летаю по острову, высматривая своих врагов и нападая на них, а если меня разозлить, то я могу поджечь искрами крыши домов. А по ночам я снова становлюсь женщиной и кидаюсь в постель своего любовника, так что он не успевает ни спастись бегством, ни обратиться к Господу за помощью.

Никогда еще ни на кого не нападали публично с такой злобой. Надо было подумать о детях. Старшие уже слышали, что говорят о нас в городе и в нашем магазине, но мы старались оградить младших от этих слухов. Розалия сочувствовала мне.

– Пускай себе болтают, – говорила она. – Он все равно уже ваш муж.

Розалия понимала, что значит желать недостижимого, так как у мистера Энрике осталась жена на соседнем острове, и он не мог жениться на Розалии. Однако я не желала воспринимать это с таким же терпением и снисходительностью, как Розалия. Пробуждающаяся во мне злоба была опасным ростком. Я чувствовала его горький привкус, похожий на вкус мышьяка, которым травят мангуст, выписывая яд с другого конца света.

Через несколько недель стали приходить письма от родных моего бывшего мужа, которые стремились сохранить контроль над семейным бизнесом. Они ведь все-таки владели половиной имущества, доставшейся им от моего отца и Исаака. Им послали изданные на Сент-Томасе газеты, и они испугались, что часть их собственности, находящаяся у нас в руках, пропадет. Фредерик прятал их письма, но я нашла их. Они писали, что он слишком молод и они ошиблись, послав его на остров, так что теперь он обязан предоставить им распоряжаться наследством и отослать все деловые бумаги во Францию. Но Фредерик этого не сделал. Он был молод, но упрям, он верил, что имеет на это моральное право, пусть даже это противоречит местным законам.

Вскоре мы получили записку от руководителей конгрегации, извещающую нас, что они ведут переписку с копенгагенским раввином и просят его расторгнуть наш брачный договор, который якобы противоречит основам иудаизма. Конгрегация объявила нам войну. Фредерика и всех детей охватило какое-то недомогание, из-за которого они не могли есть. Я делала настойки трав, готовила им чай из ягод с имбирем, и они начали поправляться. Но военные действия против нас продолжались.

Под давлением нашей конгрегации королевский суд пересмотрел свое решение и объявил наш брак недействительным, поскольку мы якобы не предоставили полной информации и не сообщили властям, что являемся евреями. Главный раввин проклял меня как грешницу. Женщины плевали в мою сторону, когда встречали меня на улице. Я стала носить с собой яблоко, так как это был наш фамильный фрукт, и я считала его амулетом, способным защитить меня от проклятий в мой адрес. Затем я перестала выходить из дома и снова начала одеваться во все черное.

Розалия как-то обратилась ко мне:

– Не позволяйте им одержать верх над вами.

– Они уже победили.

– Это они так думают. Но они не смогут вас сломать, если вы им не позволите.

Однако я не желала вставать с постели целую неделю, пока однажды Розалия не сказала, что ей надо сменить мое постельное белье. Стоило мне подняться с кровати, как она вылила мне на голову целый кувшин воды. Я завопила и стояла, отплевываясь, мокрая с головы до ног, а мои младшие дети смеялись надо мной.

– Раз вы сами не можете проснуться, приходится вас разбудить, – сказала Розалия.

Я была ошеломлена, но что-то внутри меня действительно пробудилось – очевидно, моя подлинная личность, женщина, знающая, чего она хочет и что ей надо. Я с благодарностью обняла Розалию. Затем я оделась и приготовилась к схватке со всем миром, движимая гневом и желанием. Наверное, именно это всегда побуждает женщин к активным действиям. Я послала сыновей в лес за охапками цветов делоникса, отнесла их на кладбище и завернула во влажную шелковую ткань, придававшую цветам более насыщенный алый цвет. Уже смеркалось. Голубоватый свет окутывал меня, когда я молилась на могиле Эстер Пети. Оставив на ее могиле ее любимые цветы, я стала искать могилу первой жены раввина. Ей я тоже принесла особый дар – яблоко с того дерева, которое отцу прислали когда-то давно из Франции. Оно потеряло почти все листья во время пожара, но продолжало плодоносить. Я просила первую жену раввина заступиться за нас перед ее еще живым мужем. Возможно, он так и не познал любовь ни в одном из браков, но должен же был увидеть ее, когда она была прямо перед ним.

Мы продолжали жить так, словно кроме нас на свете никого не было. Я нашла у себя несколько седых волос, и Жестина вырвала их с корнем. Мы сидели на крыльце ее дома, смотрели на море и ждали, что будет дальше, как делали еще девочками, когда наша жизнь казалась нам историей, которую мы сами сочиняем. Мне по-прежнему снился Париж, только теперь я в панике бегала по саду Тюильри под дождем и искала кого-то. Иногда я начинала при этом задыхаться, и тогда Фредерик будил меня и уверял, что будет со мной всегда, так что нет необходимости искать его. Видимо, я говорила что-то во сне. Я прижималась к нему и целовала его, пока не заглушала все свои дурные мысли.

У нас отняли брачное свидетельство, и тем не менее мы с Фредериком заключили брак, не ставя в известность о наших намерениях ни конгрегацию, ни раввина, который заставил нас мокнуть под дождем. Мы решили все-таки провести свадебный обряд и собрали небольшое общество в гостиной месье Де Леона. Он выступал с речью еще на моей первой свадьбе и не порвал отношений со мной впоследствии, хотя и не всегда одобрял то, что я делала. И сейчас он, из уважения к памяти моего отца, пошел мне навстречу и пригласил к нам на свадьбу свидетелями десять мальчиков бар-мицва, то есть достигших совершеннолетия. Все они были в черном, словно на похоронах. Де Леон был, как и мой отец, всесторонне образованным человеком и прочел молитву вместо раввина. Десять набожных свидетелей чувствовали себя неловко, но тем не менее произнесли в конце молитвы «аминь». Я понимала, что после совершения обряда месье Де Леон не сможет встречаться и разговаривать со мной, чтобы не быть изгнанным из общины.

B эту ночь я была уже замужней женщиной. Фредерик сделал мне подарок к свадьбе – изданную во Франции книгу Редуте «Самые красивые цветы». Никто, кроме него, не знал, что я мечтала об этой книге, она была для меня дороже всех жемчугов и бриллиантов. Лежа в постели, мы вместе разглядывали иллюстрации. Плотная бумага пропахла солью по пути через океан.

– Тебе нравится подарок? – спросил Фредерик.

Я боялась, что Бог накажет меня, если я скажу ему, что чувствовала в этот момент, я слишком любила его. Поэтому я ограничилась кратким «да», и мы не выходили из спальни двенадцать часов. Впоследствии Розалия дразнила меня:

– Женатые люди так себя не ведут.

Три года спустя родился наш второй сын, Мозес Альфред, и секретарь раввина внес его имя в книгу регистрации рождений под записью о его брате, и мне не пришлось пробираться для этого в синагогу тайком. Розалия объясняла это тем, что я назвала второго ребенка, во-первых, в честь своего отца, которого на Сент-Томасе любили, а во-вторых, в честь основателя нашей общины, благодаря которому люди на острове жили свободно. Фредерик же полагал, что конгрегации просто надоело воевать с нами. «Мы победили их терпением, – сказал он, смеясь, поцеловал меня и добавил: – Даже без благословения раввина мы стали почтенной супружеской четой, и с этим никто не может поспорить». Но что бы там ни говорили Фредерик и Розалия, я-то знала истинную причину. Конгрегация смирилась с нашим браком потому, что я почтила память умершей жены раввина и склонила на нашу сторону его вторую жену.

Тем не менее мы продолжали жить как изгои. По субботам Фредерик молился вместе с детьми в нашем саду, и затем мы шли на Рыночную площадь, где в выходные дни собирались люди разных вероисповеданий. Всего на Сент-Томасе числилось около полутора десятка национальностей, у каждой из них были свои национальные блюда и продукты, так что эти субботние сборища напоминали карнавал. Я всегда обожала испанскую кухню – яйца, сардины, оливки; любили мы также пить моби, настойку из коры колумбрины с корицей – безалкогольный напиток, очень приятный на вкус, когда привыкнешь к нему. Все магазины закрывались с двенадцати до двух часов дня, а также вместе со всеми учреждениями по субботам, так что в этот день мы часто ходили купаться в том месте, где раз в год черепахи откладывали яйца. Я заходила в воду в нижнем белье вместе с детьми, и мне всегда помогала присматривать за маленькими Ханна. Ей уже исполнилось тринадцать лет, и она была даже лучшей нянькой, чем я. Я думаю, доброта в ее сердце зародилась в те двенадцать дней, которые ее мать прожила после ее рождения. Ее русые волосы отливали на солнце золотом; я молилась, чтобы ей повезло в жизни, в отличие от большинства женщин. Когда она садилась рядом со мной и листья сыпались на нас с деревьев, хотя воздух был неподвижен, я чувствовала, как любовь ее матери объемлет нас обеих.

Прошло еще три года, и наступил тысяча восемьсот тридцатый. Десятого июля родился наш третий сын, с самого начала обладавший строптивым характером и доставивший мне немало мучений при своем появлении на свет. Хорошо, что со мной были Жестина и Розалия. Фредерика со всеми детьми выгнали из дома; я думала, что задохнусь от крика. Жестина с Розалией позже признались, что боялись потерять меня, так как роды продолжались трое суток с непрерывными схватками. Я в бреду разговаривала с духами. Когда Жестина и Розалия осознали, что я беседую с первой мадам Пети так, словно собираюсь в скором времени присоединиться к ней, они поклялись, что не дадут мне умереть, даже если это будет стоить жизни ребенку.

Естественно, я ничего не сознавала и не видела, что Розалия плачет. Я была в лихорадочном состоянии и чувствовала себя во власти какой-то непреодолимой силы; такой боли я не испытывала при прежних родах, словно мой сын еще до рождения вознамерился доставить мне как можно больше страданий. Но именно из-за этой нашей борьбы я полюбила его больше всех других детей, когда он родился. Однако я держала это в секрете от остальных. Я дала ему три имени: Абрам – в честь первого имени его отца, Иаков – в честь библейского патриарха и Камиль – чтобы он не забывал о своем французском происхождении. Он был больше других детей похож на меня со всеми моими недостатками. Он кричал все ночи напролет – как, по словам мадам Галеви, вела себя и я. Когда я хотела взять его на руки, он сопротивлялся; нежные прикосновения Жестины также ему не нравились. Он был красивым мальчиком без всяких видимых дефектов, но я боялась, что он не спит из-за какой-то болезни.

После того как я почти не сомкнула глаз из-за него в течение двух недель, а он не прибавлял в весе, я попросила Жестину сходить со мной к деду-травнику. Мы, правда, не знали, жив ли он еще, – он был очень стар, а если кто-либо из местных жителей и посещал его в последнее время, то не сообщал об этом другим, так как эти визиты были связаны с проблемами и бедами.

Лето было в разгаре, но я на всякий случай завернула младенца в простыню. С собой мы взяли кувшин с лаймовой водой; я взяла также несколько золотых монет, чтобы заплатить на этот раз за снадобье. Мы шли медленнее, чем в юности, когда бегали вдогонку за дикими ослами или удирали от них. И сейчас мы тоже увидели ослов, жующих сухую траву у дороги.

– Интересно, нет ли среди них нашего Жана-Франсуа? – произнесла я.

Жестина с неодобрением покачала головой.

– Что тут интересного? Ты опять будешь переживать из-за животного, которому самое место среди дикой природы?

Тем не менее я свистнула и выкрикнула имя ослика. Все ослы, подняв головы, уставились на нас. Жестина расхохоталась.

– Вот видишь? Если даже твой Жан-Франсуа и находится в этой компании, он ничем не отличается от других. Ты облегчила жизнь и себе, и ему, когда отпустила его на волю.

Но один из ослов смотрел на меня по-особому, и я поняла: это он, Жан-Франсуа. Наш любимец, которого я отвела как-то вечером в горы, а он не хотел расставаться со мной.

Посмотрев на меня, Жестина сказала:

– Ну вот, теперь ты заплачешь.

– Вот еще! – ответила я и отвернулась, чтобы она не видела моих слез. Ребенок у меня на руках заерзал. Жестина обняла меня одной рукой за талию.

– Ты слишком мягкосердечна, – сказала она. – Но не волнуйся, я никому не скажу.

Мы обе рассмеялись. Никто не знал меня так хорошо, как Жестина, даже Фредерик. Друзья юности видят тебя насквозь и распознают в тебе того, кем ты был когда-то и кем, возможно, бываешь в некоторых случаях до сих пор. Поплакав вволю, я взяла себя в руки.

Воздух был горячим и желтым. Мы прошли мимо водопада с прудом, в котором плавали голубые рыбки. Мне очень хотелось раздеться и окунуться в прохладную воду, но мы продолжали свой путь сквозь заросли вьющихся растений с колючками и без колючек. Вокруг стояла тишина, и Иаков тоже затих – чуть ли не впервые за две недели в этом мире. Среди зелени идти было легко, почти как в юности. Мы миновали развалины фермерского дома столетней давности, где среди обломков поднимались ростки сахарного тростника. Наконец мы вышли на прогалину и увидели дом травника. Без сомнения, кто-то жил в нем. В самодельной жаровне тлели угли, рядом были разбросаны горшки и кастрюли. Жестина не знала, что я однажды приходила сюда без нее, чтобы отблагодарить старика, и поцеловала его. Она хотела войти в хижину, но я сказала, что пойду на этот раз сама. Если кто-то и должен был заплатить за снадобье для малыша, так это я.

– Попросить его о чем-нибудь для тебя? – спросила я Жестину.

Она нахмурилась.

– Попроси его вернуть мне все, что я потеряла. Посмотрим, способен ли он на это.

Я постучала и услышала разрешение войти. Мой малыш слегка поерзал у меня на руках. Когда мои глаза привыкли к полутьме, я разглядела травника в кресле. Он был так стар, что, казалось, уже переселился в другой мир.

– Вы меня помните? – спросила я.

Он пожал плечами. Это не имело для него значения.

– Проблемы с ним? – кивнул он на ребенка.

– Он не ест и не спит.

Я поднесла Иакова поближе к старику. Травник приподнял простыню и осмотрел ребенка. Мой сын вскинул руки вверх и заорал басом.

– Сильный парень, – прокомментировал старик. – Лихорадки у него нет, просто у него другое на уме.

– Что другое? – Я не могла представить себе, что может быть у новорожденного на уме, кроме сна, еды и материнского тепла. Иаков между тем успокоился и смотрел травнику в глаза.

– Он видит то, что не видно вам. Может быть, он видит мою смерть. Не удивлюсь, если он видит, как я выйду из хижины, лягу в траву, поморгаю и улечу к звездам. И оттуда я посмотрю на него. А может быть, он видит только тени на стене.

Травник сделал мне знак, чтобы я завернула младенца, затем медленно поднялся и достал пузырек с коричневой настойкой аноны, в которую были добавлены измельченные целебные травы. Кроме того, он дал мне охапку листьев аноны, которые надо было втереть в одеяло ребенка. Травник был так стар, что ходил с трудом. Было непонятно, как он питается. Я подумала, что, может быть, надо приходить к нему раз в неделю и приносить хлеб и фрукты. Он между тем взял у меня малыша.

– Давайте ему по вечерам каплю этой жидкости, и он будет спать всю ночь. А потом привыкнет спать и без лекарства и будет делать это с удовольствием. Но все это не изменит его самого и то, что он видит.

Старик дал Иакову выпить каплю жидкости с его пальца. Малыш состроил гримасу, но закрыл глаза.

– Надо, чтобы, засыпая, он слышал ваш голос, – сказал травник. – Тогда он будет знать, что вы всегда рядом. Расскажите ему что-нибудь сейчас.

Я так растерялась, что стала рассказывать первое, что пришло мне в голову. Это была история про оборотней, которая всегда пугала Аарона. Вряд ли это было подходящей колыбельной для младенца, тем не менее я продолжала повествование о старых датчанах, которые были наказаны за свою жестокость: в полнолуние их тела покрывались шерстью, на пальцах отрастали когти. Когда я закончила рассказ, мой сын крепко спал.

– Ему нравятся зубастые истории, – сказал травник с одобрением. – Еще один знак, что он сильный.

Тут я заметила нитку жемчуга на шее старика – ту самую, которую бабушка привезла с собой, когда бежала из Испании, а потом мама зашила в юбку, спасаясь от восставших на Сан-Доминго. Жестина отдала жемчуг старику за спасение Фредерика. Травник заметил, что я смотрю на ожерелье.

– Вам нравится? – спросил он, потрогав жемчуг. – Я стараюсь, чтобы заключенное в нем зло исчезло.

Я достала золотую монету и положила ее на стол. Мы оба понимали, что это слишком высокая плата за снадобье. Я объяснила старику, что хотела бы выкупить жемчуг.

– Он нужен одной женщине, – сказала я. – Она хочет получить обратно то, что потеряла.

– Если вы отдадите ей жемчуг, то вместе с ним отдадите и свою удачу, – сказал старик. – Вы уверены, что хотите отдать ее?

Я ответила, что обязана сделать это.

Он снял нитку со своей шеи и вручил ее мне. Жемчужины были такими горячими, что обжигали мне руки. Я хотела положить еще одну монету на стол, но травник остановил меня.

– Какая польза мне будет от этого там, куда я держу путь? – сказал он. – Я хотел бы получить нечто более ценное, чем деньги.

Я поцеловала его, как и в прошлый раз.

На полпути домой я отдала жемчуг Жестине. Когда мы проходили мимо водопада, над водоемом уже кружились тучи комаров.

– Это с самого начала было твоим, – сказала я. Жестина бросила на меня взгляд, надела ожерелье на шею и поцеловала меня. Я отдала подруге свою удачу и была очень рада этому.

По пути я крепко прижимала к себе Иакова, чтобы он слышал мой голос, как велел травник. Я рассказала ему историю о женщине-черепахе, которая никак не могла решить, становиться ей человеком или нет, а также о рыбе с лошадиной мордой и об ослике, носившем французское мужское имя и прибегавшем ужинать, когда его звали. Домой я принесла сына мирно спящим, как будто проблем со сном никогда и не было.