Ночь, когда кончался один год и начинался другой, была на нашем острове особенной. Провожая уставший старый год, забывали все несправедливости, смотрели в будущее с возродившейся надеждой. В бурном празднестве участвовал весь город; людям позволялось многое, и на многое смотрели сквозь пальцы. Можно было поцеловать первого попавшегося прохожего, пить всю ночь, участвовать в драках, играть в азартные игры, носиться сломя голову, и все это сходило с рук. Иногда мне казалось, что некоторые люди только в эту ночь приобретают способность прощать обиды. Цветные и европейцы, богатые и бедные, потомки королевских семейств и потомки рабов смешивались в танцующей толпе. На острове было много свободных африканцев, которые вскоре должны были получить гражданство и право заводить собственный бизнес, а евреи – право жениться на людях другой национальности. Правда, вряд ли стоило ожидать, что многие осмелятся сделать это и вызвать негодование всей конгрегации.

Однако в эту ночь, единственный раз в году, все были равны. Некоторые носили маски, чтобы их не узнали матери, жены или соседи, которые могли уличить их в неподобающем поведении и закатить скандал. Празднование начиналось в четыре часа дня и продолжалось всю ночь. Даже рабам позволялось делать все, что им заблагорассудится, и они вовсю танцевали и играли на музыкальных инструментах, основным из которых был барабан гамба. В нашей общине участвовать во всем этом разрешалось только мужчинам, но я всегда презирала правила. Я даже не сказала Фредерику, куда я направляюсь, просто поцеловала его на прощание, когда он еще сидел над своими гроссбухами. Розалия обещала побыть с детьми до полуночи, после чего собиралась встретиться с мистером Энрике. Я надела зеленое платье, сшитое Жестиной в тот период, когда я думала, что буду носить черное до конца своих дней, заплела косы, сняла кольца и нашла в комоде маску. Мой муж доверял мне и не задал никаких вопросов, что лишь увеличивало мою любовь к нему. Если бы кто-нибудь узнал, что я гуляю по городу одна в свое удовольствие, нам был бы обеспечен новый скандал. Уложив детей спать, я спустилась на улицу, в темноту.

Там меня ждала Жестина. Мы надели маски из перьев, под которыми нас нельзя было узнать. На Жестине было жемчужное ожерелье, бывшее недавно ставкой в игре за мою судьбу. За моей подругой непрерывно увивались мужчины, ибо даже под маской она оставалась самой красивой женщиной в толпе. Но она не обращала на них внимания. Может быть, мы с ней поменялись местами, и теперь она не верила в любовь. Для нее существовала только ее дочь, и больше в ее сердце ни для кого не было места. Люди принимали нас за сестер, мы смеялись и пили ром, продававшийся с уличных лотков.

– Я более красивая сестра, а ты получаешь от жизни все, чего желаешь, – посетовала Жестина.

Это была правда. У меня был любимый человек и десять детей. Несмотря на все трудности и на то, что окружающие сторонились меня, я не была обижена судьбой.

– Через несколько часов весь мир начнет жить с новой страницы. Сегодня ночью надежды возрождаются, – сказала я Жестине.

– У меня есть надежда. Надеюсь, что эта рыжая девка умрет страшной смертью.

Такие желания не принято высказывать вслух, но я понимала Жестину и даже разделяла ее чувства. Мы чокнулись за то, чтобы француженка умерла, и я не испытывала угрызений совести в связи с этим.

Мы бродили среди пьяной толпы в районе Бутылочного и Звенящего переулков – там, где нам быть не полагалось. Мы опять выпили у лотка рома с гуавой, слушали музыкантов, громко приветствуя их, и гуляли по улицам, взявшись за руки, пока звезды на небе не начали бледнеть.

Через несколько часов начался пожар. В одной из драк разбили керосиновый фонарь. Окружающие деревянные здания мгновенно вспыхнули, как солома. Мы с мужем были в постели, и нам показалось, что закричал кто-то из детей. Но это был принесенный ветром крик огня, перескакивавшего с одного дома на другой. Фредерик выскочил из постели и натянул рубашку и брюки. Я любила смотреть на его плечи и мускулистые руки, когда он одевался. Мне хотелось, чтобы он остался со мной и предоставил другим бороться с огнем, но он был не из тех, кого пугает опасность.

– Поливай водой землю вокруг дома, – велел он мне, – и не спускайся с нашего холма.

Когда он вышел, меня охватила паника. Я звала его, но его уже не было. Я не боялась ни за кого, кроме него. Я чувствовала внутри какую-то тяжесть, словно жизнь покинула меня. Я подбежала к окну, но он был уже за углом и спускался с холма, направляясь в синагогу, где бригада спасателей начала поливать горящие здания водой из ведер. Люди трудились изо всех сил, особенно когда налетали порывы ветра. Я разбудила Розалию, и с помощью старших детей мы тоже стали поливать водой наш дом и магазин. Воздух был насыщен дымом, летали искры, но мы не бросали работы, хотя уже промокли насквозь. Я подумала о Жестине, которая, наверное, тоже черпала ведром морскую воду и поливала ею свою хижину. В темноте над нашими головами слышались крики птиц, спасавшихся от дыма и стаями летевших в сторону моря. Пеликан, который поселился на нашей крыше и в котором, как я верила, жила душа Адели, покинул гнездо, когда в него попала искра. Мы привыкли к нему, как будто он был одной из звезд, появлявшихся по ночам у нас над головой, и, когда он улетел, я ощутила пустоту.

Огонь бушевал два дня, и все это время мы не отходили от дома, непрерывно поливая водой улицу и сад. Бочка с дождевой водой быстро была вычерпана, и я посылала мальчиков с ведрами к морю. Пока они бегали за водой, я считала минуты в страхе, что с ними что-нибудь случится. Наша одежда была покрыта пеплом, от него щипало глаза. Птицы, не улетевшие вовремя, падали на землю, разбиваясь о мостовую, в лужах плавали их перья. Я забралась на крышу, куда дети подавали мне ведра зеленой морской воды, и поливала ею крышу. Не было слышно ни птиц, ни человеческих голосов на улицах, ни корабельных сирен, только один непрерывный звук, напоминающий крик. Двое суток мы почти не ели и не спали. Фредерик в первый вечер не вернулся домой. У меня было чувство, что я потеряла половину самой себя – нет, больше половины, без него я была ничем. Во время пожара многие получили травмы или погибли, более тысячи зданий сгорело дотла. Я скорбела по нашему городу, но у ворот я ждала с замирающим сердцем лишь одного человека. Волосы мои растрепались и пропитались копотью, руки покрылись пузырями после таскания ведер с водой, ручки которых были такими горячими, что оставляли на ладонях ожоги.

Наконец муж вернулся, почерневший от сажи. Но это не имело значения. Я кинулась к нему и обняла. Сердце опять начало биться нормально. Я не могла удержаться от слез, но старалась, чтобы он их не видел. Он должен был оставаться самим собой, молодым человеком с большим будущим. Ни к чему было изливать на него свои эмоции и говорить, как я его люблю и как страшна мне была возможность потерять его. Ну, и прежде всего он должен был смыть с себя следы пожара.

Раздевшись догола, он поливал себя в саду водой из ведер. Вскоре земля вокруг почернела. И даже после мытья от него пахло дымом.

– Никто не хотел со мной говорить, – пожаловался он. – Они приняли мою помощь, но, когда все кончилось и все догорело, они отвернулись от меня. Ни один человек из всей конгрегации не пожелал заговорить со мной.

В его голосе звучали обида и растерянность, и я подумала, что, как бы ни обернулись дела – признают ли наш брак законным или мы навсегда останемся преступниками, – я не смогу доверять никому в нашей общине. Изгой будет изгоем, что бы ни случилось, люди всегда будут воспринимать меня как женщину, которая была грешницей. Мне казалось, что я могла бы превратить мужчин нашей общины, отвернувшихся от Фредерика, в соляные столбы или заколдовать их, чтобы они выполняли мои приказания или умоляли меня пустить их в мою постель. Я ненавидела их всех, но это не мешало мне безгранично любить мужа. Он был необыкновенно красив – и телом, и душой. А в эту ночь он лежал, обнимая меня, и я находила остатки сажи в его темных волосах.

Город был полуразрушен, от пожарищ поднимался дым. Мы с Фредериком были презренными личностями, но я считала, что мне повезло больше, чем большинству других, хотя я и отдала Жестине свой талисман, приносящий удачу. Я была благодарна женщинам, чьи души сопровождали меня во время моих визитов на кладбище. Утром я заметила в саду наше фамильное дерево: ветви нашей яблони с обгоревшими листьями валялись на земле, но кора у нее на стволе все же была зеленой. Это дерево, привезенное из Франции, выдержало морское путешествие и несколько ураганов, его пересаживали с места на место всякий раз, когда семье приходилось переселяться. В последний раз я сама перенесла его сюда из сада моих родителей. И сейчас верила, что даже пожар не погубит яблоню. Впрочем, после пожара она стала плодоносить лишь раз в год, причем – только горькие яблоки. Однако если их пропитать смесью патоки и рома, они становились очень даже вкусными.

Когда у нас с Фредериком родился четвертый сын, я назвала его Аароном Густавом, чтобы избавиться от неприятных ощущений, связанных с именем Аарон, но моя затея не имела успеха. Жестина сначала не желала видеть малыша, а позже, оттаяв, звала его Гусом – это имя когда-то носил козел одного из наших соседей. Это смешило даже меня.

Теперь у меня было одиннадцать детей – приемных, ныне выросших, я тоже считала своими. Феликс, которого я вынашивала, когда стояла на пороге дома раввина, продолжал доставлять мне беспокойство. Этот мальчик с яркими черными глазами был слабеньким и тихим, часто простужался. А на следующий год после его рождения я потеряла другого ребенка, недоношенного и еще более слабого. Я стояла в саду, когда внезапно начались схватки, и мне пришлось рожать его в одиночестве, без чьей-либо помощи, подобно женам пиратов. Мальчик появился на свет уже мертвым, и невозможно было дать ему имя и защитить от Лилит. У меня было чувство, что ребенка украли у меня, но я никому не рассказывала об этой потере. Мы с Фредериком не могли совершить похоронный обряд в синагоге и в сумерки, в этот синий переходный час, пошли вдвоем на кладбище, наняв всего одного могильщика не нашей веры. Мы положили мальчика рядом с моим отцом, и я надеялась, что он позаботится о ребенке в загробном мире, если таковой существует. Я не плакала, в отличие от моего мужа, упавшего на колени и взывавшего к Богу, но меня наполняла горечь. Отпустив могильщика, мы сами похоронили нашего безымянного сына, которому предстояло существовать среди духов.

В тысяча восемьсот тридцать третьем году руководство конгрегации признало наш брак законным и сделало соответствующую запись в книге, так что теперь все могли видеть, что мы муж и жена. Я не была уверена, что это существенно изменит что-либо, но надеялась, что в качестве полноправных членов общины можно будет жить спокойнее, чем в качестве изгоев. Фредерик сразу же стал посещать все службы, но я отказывалась сопровождать его. По субботам я дожидалась его в саду, где он молился за меня, за наших детей и наш дом.

Я жила по своему усмотрению и не рассчитывала на то, что Бог простит меня. Удачи я тоже не ждала – ведь я ее отдала. Я надеялась, что жизнь Жестины изменится к лучшему, однако она по-прежнему пребывала в угнетенном состоянии, жила одна в своем доме у моря. Я написала несколько писем Аарону, но ответа не получила. Мне хотелось, чтобы он понял, какое горе он причинил Жестине, и отпустил бы Лидди к матери. И вот как-то в пятницу к вечеру, когда мы с Розалией готовили ужин, Фредерик вдруг пришел к нам. Я удивилась, что он оставил работу, потому что дел и посетителей в магазине было много. Муж повел меня в сад, чтобы поговорить наедине. Вид у него был встревоженный, и я тоже начала волноваться, но вздохнула с облегчением, когда он вручил мне конверт, прибывший из Франции. Он заходил на почту и увидел там письмо на мое имя.

– От твоего кузена, полагаю, – сказал он.

Я вскрыла конверт кривым садовым ножом, лезвие которого заржавело и оставило на бумаге следы, напоминающие кровь. По почерку я сразу поняла, что писал не Аарон.

– От его жены.

Я не стала читать письмо, решив передать его той, которая имела больше прав на это. С собой я взяла Иакова. Он был спокойным ребенком почти четырех лет и часто не слушался старших. Откровенно говоря, я любила его больше других детей, хотя старалась этого не показать. Он был умным и мечтательным мальчиком и, в отличие от его братьев и сестер, живо интересовался миром взрослых.

– Ты поможешь мне нести продукты, – сказала я. Ему нравилось делать что-нибудь полезное. Перед тем как идти к Жестине, я решила отнести старику-травнику фрукты и свежий хлеб из маниоки, выпеченный Розалией в то утро. Может, хоть как-то мне зачтется. Около хижины травника стояло ведро с водой и валялась кухонная утварь, что было признаком жизни.

– Это дом оборотня? – спросил мой сын. Глаза его округлились. Я читала ему все свои истории, и рассказ об оборотнях нравился ему больше всего.

– Нет-нет, – ответила я. – Здесь живет один добрый человек. Он очень стар, и поэтому мы принесли ему еду.

Другой ребенок в испуге спрятался бы за материнскую юбку, мой же заглянул в окно. Оно было затянуто противомоскитной сеткой, прикрепленной к двум доскам. Наверное, травник был в постели, а может быть, наблюдал за нами, ожидая, когда мы уйдем. На росших около хижины тамариндовых деревьях прыгали попугаи, стряхивая листву нам на головы.

– Дождь, – сказал Иаков и, собрав охапку листьев, положил их у порога в качестве еще одного подарка.

Мы пошли обратно по тропе, которая, казалось, менялась всякий раз, когда я ходила по ней. Вскоре мы увидели ослов и спрятались за кустами, чтобы понаблюдать за ними.

– Одного из них зовут Жан-Франсуа, – прошептала я.

– У ослов не бывает имен, – прошептал Иаков в ответ, помотав головой.

Он с самого рождения был очень самоуверен. Уже тогда можно было понять, что мне с ним будет нелегко, – слишком мы были похожи. Но я лишь рассмеялась, вспугнув ослов. Они разбежались.

За несколько месяцев до этого был сильнейший ураган, нанесший вред многим домам в гавани, и некоторые из них все еще не были восстановлены. Мой муж нанял несколько рабочих, и они починили крышу дома Жестины и навесили новые ставни на окна, которые после починки можно было закрыть изнутри, если бы внезапно разразилась буря. Жестина покрасила их в синий и белый цвета. По сторонам от дороги до сих пор лежали поваленные ураганом пальмы. Письмо было спрятано у меня за корсажем и давило на меня, словно камень. Я держала Иакова за руку, но около дома Жестины он вырвался и вприпрыжку взбежал по ступенькам, заставив меня волноваться: что, если он упадет и волна унесет его в море.

На острове было много хороших портных. Спрос на них был большой, потому что морякам часто приходилось обзаводиться новым гардеробом. Но самой искусной из всех мастериц по пошиву одежды была Жестина. Мое свадебное платье было ее первым опытом, затем она сшила для меня черное траурное платье и нарядное весенне-зеленое, а также всю одежду для Лидди. К моменту нашего с Иаковом визита она стала, можно сказать, хозяйкой салона: образовалась целая очередь женщин, желавших приобрести ее изделия. Она в совершенстве овладела ремеслом, но главное, придумывала совершенно необычные фасоны. Жестина давала своим моделям имена. Шелковое платье чернильного цвета, сшитое во время урагана, когда ветер свистел у нее в доме, назвала «Бурей»; «Мотыльком» было бледно-серое платье из французского полотна, такое блестящее и красивое, что Жестине даже было жаль отдавать его заказчице, некрасивой пожилой женщине. В настоящее время она работала над «Звездным светом», изделием из серебристого дамаста, который обладал свойством отражать свет на лицо владелицы платья, приковывая к ней внимание общества. Правда, вряд ли это имело смысл, потому что женщина тоже была стара. Когда мы вошли, перед Жестиной лежали катушка с белой ниткой и пригоршня хрустальных бусинок.

Иаков очень любил бывать у Жестины и чувствовал себя здесь как дома. Она была его любимой тетушкой, и я, по правде говоря, ревновала его. Они беседовали о цвете моря и пальмовых листьев и радовались тому, что в них столько оттенков красного. Меня все это не очень интересовало. Иаков пошел в спальню Жестины и улегся на ее кровать, накрывшись тонким синим пледом. С тех пор как мой сын глотнул данного травником снадобья, он спал прекрасно. Мы с Жестиной со смехом вспоминали, как по ночам он не давал мне покоя своим криком.

Наконец я отдала Жестине письмо. При виде его она выронила шитье из рук, уколовшись иголкой, и капелька крови упала на материю. Впоследствии Жестина удалила пятно с помощью лаймовой воды, но я, встречая изредка старуху в этом платье, всегда вспоминала этот день.

– Наверное, плохие вести, – сказала Жестина.

Я понимала: она боится, что с Лидди что-то случилось. Прошло десять лет с тех пор, как Лидди украли, и письмо после столь длительного молчания могло означать все, что угодно.

– Прочти мне его вслух, – попросила Жестина, и я взяла письмо из ее трясущихся рук.

Подходя к ее дому, я заметила, что на новой крыше свил себе гнездо пеликан. Возможно, это был тот самый, что улетел от нас во время пожара в новогоднюю ночь. Если так, то, значит, моя удача и в самом деле перешла к Жестине, и я, подумав, что в письме не должно быть ничего плохого, развернула его.

Я подняла глаза от письма и увидела, что Жестина плачет. Она даже отодвинула шитье в сторону, чтобы не закапать его вдобавок и слезами.

– Жестина! – воскликнула я, отложив письмо.

– Они чуть не убили ее своей любовью, – сказала она и покачала головой. – Продолжай. Читай.

Я вспомнила Элизу в нашей ванне, ее длинные рыжие волосы, ее бледную кожу, усеянную веснушками. Она плескалась, как невинный простодушный ребенок. Наверное, тогда я поняла, что люди не всегда бывают такими, какими кажутся.

Внизу вместо подписи была отпечатана монограмма Элизы.

Нам обеим Лидди представлялась маленькой девочкой, какой она была, когда ее увезли, а не помолвленной молодой женщиной.

– Надо сжечь письмо, – сказала я.

В тот день на море был штиль, поверхность воды была гладкой, как зеркало. Казалось, можно перейти океан по воде или по спинам черепах и так достичь берегов Франции и солевых отмелей древней Ля-Рошели. Мне очень хотелось попасть туда и вернуть моей подруге ее дочь, я даже была готова отдать ей кого-нибудь из своих детей, но все это было одинаково невозможно.

Мы приготовили на обед фонджи из кукурузной муки и оставили порцию Иакову, которого не стали будить. Эта каша была любимым блюдом Лидди, когда она еще вела жизнь, предназначенную ей. Мы не поставили тарелку каши для нее в качестве магического средства, помогающего вернуть ее домой, потому что это могло потревожить ее дух и помешать счастливому исходу помолвки. После еды мы сожгли письмо и заметили, что дым был синим – признак того, что человек, написавший его, скоро умрет. Очевидно, жена Аарона решила написать его после столь долгого молчания в попытке замолить свой грех. Однако в ее послании не было ни сожаления, ни извинений, ни благодарности. Будь я на месте Жестины, прокляла бы Элизу, но моя подруга просто залила пепел водой, чтобы не оставалось опасных искр. Остатки мы выбросили в море.

Тут проснулся мой сын, выбежал к нам и кинулся обнимать Жестину, а не меня.