Зима прошла для меня как тяжкий муторный сон. Я двигалась, разговаривала, ела – всё по инерции. Ничего не чувствуя и не понимая.

После того случая на крыше я надолго слегла. Старенький доктор из районной поликлиники упорно писал в карточке «ангина» и не переставал удивляться, почему это я так долго не могу выкарабкаться из обыкновенной болезни. Я не стала ничего ему объяснять, покорно пила антибиотики курс за курсом и становилась всё худее и бледнее. Но в конце концов организм одолел болезнь, несмотря даже на мою апатию.

Кое-как вырвавшись из затяжного температурного кошмара, я вдруг увидела, что на улице весна. Шла из поликлиники и внезапно впервые заметила, что снег уже почти совсем стаял, лишь под деревьями остались потемневшие пористые островки. И воздух стал влажным и свежим, пах освободившейся от снега землёй и пробуждающимися после зимы деревьями. И даже как будто морем.

Тогда я привычно подумала: «Вот и весна. Остался всего год». А потом вспомнила. Мысленно я продолжала отсчитывать время до того, как смогу вернуться к Грише. Делала это машинально и лишь потом осознала, что вернуться к нему я уже не смогу никогда.

Инга только раз спросила меня, находясь в приподнятом настроении, что это давно ничего не слышно от моего Ромео. И я недрогнувшим голосом ответила:

– Его больше нет.

Похоже, она поняла это по-другому:

– Вот так-то они всегда, мужики эти. С глаз долой – из сердца вон. Сволочи проклятые! Вот ты его принимала, ночевать пускала, а я тебе говорила… Ну да не кисни, хрен с ним! Тебе без него в тыщу раз лучше будет. Вот вернется Виталька…

Видимо, тётя Инга так и не смогла смириться с тем, что квартиру во Владивостоке ей заполучить не удастся, и решила прибрать её к рукам таким нехитрым способом – выдав меня замуж за своего старшего сына. Оставался ведь ещё дедовский дом, которым ей тоже не терпелось завладеть. Сейчас, когда уже истекли полгода, она вполне могла бы спокойно его продать, однако ехать во Владивосток пока не собиралась. Я подозревала, что тётка попросту жалеет денег на дорогу. Потратить кровные гроши на бутылку казалось ей более заманчивой перспективой, чем ехать куда-то за тридевять земель в расчёте на приличную сумму. Я не стала ей говорить, что ни при каких обстоятельствах никогда не свяжу жизнь с двоюродным братом, что сама эта мысль кажется мне дикой. Сегодня она была в благодушном настроении, а это случалось так редко, так что мне совершенно не хотелось с ней ссориться. К тому же я вообще старалась свести разговоры с ней к минимуму.

Теперь наконец, когда я выздоровела, я поняла, что могу снова скрываться в своём убежище – в лесу. Там я и проводила дни. Там я хотя бы могла дышать.

Я уходила в лес, как только появлялась возможность. Убегала после уроков, а иногда и вместо уроков. Шла в своих старых ботинках по топким тропинкам, прикасалась ладонью к шершавым стволам берез и осин. Ворошила ногами полуистлевшую прошлогоднюю листву. Тут пахло весной – пока ещё не жарким солнцем, смолой, набухшими почками, талым снегом. Золотистые солнечные лучи пробирались между стволами деревьев, косо ложились на тёмно-зеленые островки мха, подтапливали последние остатки потемневшего снега. Кое-где на открытых местах уже желтели маленькие пятнышки мать-и-мачехи. Меня почему-то особенно привлекали эти неказистые мелкие цветы, эти маленькие солнышки. Может быть, потому, что очень уж щемяще в душе отзывалось их название.

Мать… Мама… Где ты сейчас? Почему ушла от меня так рано? Почему оставила меня на попечение своей вздорной, склочной и пьющей сестры?

Папа… Дед… Как бы мне хотелось сейчас хотя бы просто увидеть вас, посидеть рядом – хоть пять минут, перекинуться словом.

Гриша… Родной мой, самый близкий, самый любимый человек на свете. Единственный мой, тот, с кем я хотела навсегда связать свою жизнь. Тот, без кого мне было больно дышать.

Я не старалась выгнать из головы эти мысли. Уже знала – не получится.

Я находила в лесу то дерево, на котором однажды мы сидели с Гришей, а внизу, у корней, бесновался и лаял Ветер. Я устраивалась на ветке, приваливалась спиной к стволу и закрывала глаза. Здесь я могла представить себе, что Гриша – рядом. Что он всего лишь ненадолго спустился с дерева, чтобы покормить белку или успокоить Ветра.

В один из солнечных апрельских дней я вдруг услышала где-то внизу голоса. Это было удивительно. Не то чтобы такое не случалось никогда – в конце концов, многие жители поселка ходили в лес за ягодами и грибами. Но это летом и осенью, а сейчас, ранней весной, никому вроде бы нечего было делать в лесу. Голосов было на удивление много. Я невольно прислушалась и различила какой-то незнакомый говор. Английский! Моих знаний, полученных в поселковой школе, конечно, было недостаточно, чтобы понять, о чём беседуют пока невидимые мне, скрытые за стволами деревьев люди, но отдельные слова я всё же понимала.

Голоса всё приближались, и наконец стали видны сами незнакомцы. Их было несколько – целая группа. Я заметила высокого худого человека с пробивавшейся на щеках темной щетиной – очень ухоженной, не такой, какой щеголяли наши местные мужички. Он хмуро посматривал вокруг из-за толстых круглых стекол очков и зябко кутался в замшевый пиджак. Рядом с ним топтался толстяк в широченных штанах со множеством карманов и надвинутой на лоб кепке. Какая-то худая женщина с короткой стрижкой шла спиной вперёд, пятилась по тропинке, кажется, замеряя что-то специальной рулеткой. Она опасливо поглядывала через плечо, боясь споткнуться, но при этом не переставала что-то доходчиво внушать мужчине в замшевом пиджаке и возбуждённо махать руками. Следом за ними два парня волокли внушительную технику – странные угловатые конструкции, похожие на железнодорожные шпалы, лампы на высоких палках и огромное количество смотанных проводов.

Толпа просочилась мимо дерева, на котором я сидела, и расположилась чуть дальше, на широкой поляне. Парни, что тащили технику, извлекли из недр своей поклажи маленький стул, потоптались, пытаясь поустойчивее установить его на влажной почве, и наконец один из них махнул рукой человеку в замшевом пиджаке – готово, мол. Тот, поглядывая вокруг все тем же мрачноватым взглядом, уселся на стул, упёрся локтем в острую коленку и принялся вполголоса давать указания.

Все разом засуетились, растаскивая технику, стали переговариваться, занимать позиции. Наконец я заметила камеру и тут поняла, что люди, которых я увидела, приехали сюда что-то снимать. «Может быть, это журналисты? – подумала я. – Делают какой-нибудь репортаж?» Судя по тому, что говорили они по-английски, сюжет должен был пойти на каком-то заграничном канале.

Я притаилась на ветке, не давая знать о своём присутствии, и, невидимая никем, стала наблюдать за тем, что происходило внизу.

По краям полянки установили высокие осветительные приборы. Где-то за стволами сухо застрекотал щиток, зажглись лампы, и над полянкой возник необычный свет. Рабочие закручивали лампы, направляя лившийся из них свет в разные стороны, и от этого неуловимо менялась атмосфера. Над прогалиной то вспыхивал яркий солнечный день, то сгущались таинственные сумерки. Иногда воздух начинал отливать темно-багровым, словно над лесом нависла предгрозовая туча.

Мужчина в пиджаке – я догадалась, что это главный – уставился в какой-то электронный прибор типа планшета, нахмурил брови, отдал несколько указаний и звонко хлопнул в ладоши, скомандовав что-то в поднесённый ему заботливыми ассистентами рупор.

Все тут же затихли, толстяк поднялся на движущуюся конструкцию рядом с установленной на штативе камерой, взялся за неё обеими руками и стал с сосредоточенным видом смотреть в глазок.

Я невольно поразилась тому, как мгновенно изменился этот тип в замшевом пиджаке. Лицо его выглядело всё таким же хмурым, но в глазах его вдруг вспыхнул огонь, он весь подобрался, словно готовящийся к прыжку гепард. Мужчина пристально вглядывался в планшет, кусал губы и изредка подавал знаки рукой. Через несколько минут он снова что-то рявкнул в рупор. Все тут же зашумели, толстяк оторвался от камеры, слез на землю и принялся что-то настойчиво объяснять небритому, в пиджаке, глаза которого сразу же как по мановению волшебной палочки погасли.

Объявили перерыв. К главному немедленно прицепилась женщина с короткой стрижкой, ухватила его под руку и повлекла куда-то за деревья, не уставая при этом что-то ему втолковывать. Тот рассеянно слушал её с таким выражением лица, словно только и мечтал, чтобы все оставили его в покое. Толстяк же вернулся к камере и принялся возиться с ней, вертя в разные стороны, как будто искал наиболее удачный вид.

Я решила, что если хочу удрать отсюда незамеченной, пока у этих странных заграничных телевизионщиков перерыв, самое время сделать это сейчас.

Я начала потихоньку слезать с дерева, всеми силами стараясь, чтобы подо мной не заскрипел сучок, не обломилась ветка. Но по какой-то нелепой случайности именно в тот момент, когда я добралась до самого низа и попыталась упереться подошвами ботинок в ствол, толстый оператор наставил камеру прямо на старый дуб, и я попала ему в кадр. Я поначалу не поняла этого, просто продолжила спускаться, и лишь оказавшись на земле, поспешно отряхнув ладони, увидела, что глазок камеры направлен прямо на меня. Я опешила от неожиданности, замерла на мгновение, а потом готова уже была броситься бежать, когда толстяк пробормотал себе под нос:

– Done! – А затем оторвался от камеры и крикнул мне: – Эй! Привет!

Я ужасно удивилась, обнаружив, что по-русски он говорит без акцента. И от изумления даже задержалась на месте под его изучающим взглядом.

– Ты местная? – спросил он.

Я не знала, как отвечать на этот вопрос. Местной я себя не чувствовала. Но по его меркам – по меркам человека, приехавшего из другой страны, – я, конечно же, считалась местной.

– Да, наверное, – пробормотала я, не желая вдаваться в подробности.

– Ну слава богу, ты разговариваешь, – рассмеялся он. – А то я было подумал, не наткнулись ли мы ненароком на Маугли.

Я неопределенно дёрнула плечами, не понимая, что нужно от меня этому толстому журналисту.

– Я тоже местный, – широко улыбаясь, заявил незнакомец и направился ко мне. – Жил здесь когда-то в детстве. Потом семья в Америку уехала – в конце восьмидесятых, и меня увезли. Двадцать лет здесь не был, – продолжал дружелюбно болтать он. – Хорошо тут, конечно, природа… – Он огляделся по сторонам, состроив самое благостное выражение лица.

Я все молчала, дожидаясь, когда он сделает паузу в своем монологе и я смогу наконец попрощаться и уйти.

– А ты хорошо вписалась в кадр, – вдруг добавил он. – Такая природная грация. Дикарка… И лицо у тебя интересное, очень киношное. Honeymoon…

Тут я, кажется, фыркнула. И слова этого болтливого телевизионщика, приехавшего из самой Америки, показались мне неумной издёвкой.

– Слууушай, – вдруг раздумчиво протянул он. Потом оглянулся по сторонам, убедился, что остальные его коллеги куда-то разбрелись, и шепнул заговорщически: – А можно, я ещё пару кадров с тобой сделаю? Пока эти все прохлаждаются.

– Зачем? – не поняла я. – Для репортажа?

– Какого репортажа? – не понял он. – Да нет, я так, чисто на пробу. Ты понимаешь, вон тот хрен в очках – Джаред Вазовски.

Он посмотрел на меня так, словно я, услышав это имя, должна была как минимум хлопнуться в обморок.

– Да ты что, не слышала о нём? – изумился он. И тут же понимающе закивал: – Ну да, конечно, о чём я. Глубинка… В общем, можешь поверить мне на слово, Джаред – сейчас самый известный в Америке артхаусный режиссёр. Талантливый, как чёрт, но и капризный – сдохнуть просто.

Только тут до меня наконец дошло, что эти люди не журналисты. Это была съемочная группа, приехавшая в наш край снимать художественный фильм.

– Сейчас у него типа творческий кризис, – продолжал рассказывать дядька. – Он нам уже все нервы вымотал – всё ему не так, всё не годится. Сюда вон привёз – снимать настоящую северную природу. Я, знаешь, как-то наплёл ему про свой родной край. А он так загорелся – едем снимать туда. Ну, мы с ним в тот раз выпили, конечно, я думал, это он не всерьёз, наутро забудет. Но ему прямо как вожжа под хвост попала – нет, едем на Дальний Восток. Будто природа в Канаде хуже…

Он осёкся, сообразив, что слишком разболтался и рассказывает мне лишнее.

– В общем, мы тут все бьёмся, чтобы вытянуть его из этого кризиса. А я, как главный оператор, больше всех. И мне почему-то кажется, что пара кадров с тобой его впечатлит. Ну а если нет – значит, он с меня голову снимет за перерасход плёнки. Тоже невелика потеря, – он беззаботно хохотнул.

Странно, но этот нелепый толстяк вдруг заразил меня своей жизнерадостностью. Может, потому, что в последние месяцы общаться мне приходилось исключительно с жителями посёлка, вечно поддатыми и норовящими научить меня нехитрой жизненной мудрости. А этот оператор, кажется, был первым человеком, который умел излагать свои мысли живо и интересно и не благоухал при этом перегаром.

– Ну так что, пойдём прогуляемся вон до той сопки? – предложил он, махнув куда-то рукой. – Только на пару минут, честное слово. Ты, может, меня боишься? Не бойся, меня Алекс зовут. Ну это в Америке, тут-то я Лёшкой был.

И я, пожав плечами, брякнула вдруг:

– Ладно, пойдёмте.

Алекс довёл меня до высокой сопки, показавшейся ему привлекательнее других, велел подняться повыше и по его сигналу начинать неспешно спускаться вниз, ни в коем случае не обращая внимания на работающую камеру.

Я послушно взобралась повыше по уже покрытому свежей зеленью пологому холму, дождалась, пока Алекс, спрятавшийся между деревьев с камерой, махнёт мне рукой, а потом медленно побрела вниз, рассеянно глядя на видневшееся между стволов синее небо.

Этот трюк мы с ним проделали несколько раз. А потом с полянки, где до этого проходила съёмка, раздался пронзительный женский голос, Алекс дёрнул плечом и досадливо фыркнул:

– Чертова Бет! Считает себя правой рукой гения, всем старается внушить, что без неё у него ничего не вышло бы. А по сути – обыкновенная липучка, паразитка. Хочет в лучах его славы погреться. – Он обернулся ко мне: – Ладно, спасибо тебе большое! Если вдруг что-то выгорит… Ты в посёлке живёшь?

– Да, – отозвалась я. – Вон там, – я махнула рукой в направлении дома, где жила тетя Инга. – Улица Красногвардейская.

– Угу-угу, – покивал он. – Ну ладно, беги. И спасибо за помощь!

– Не за что, – удивлённо ответила я.

Он что, в самом деле считал, что пару раз спустившись с холма, я оказала ему неоценимую услугу?

Вернувшись домой, я почти сразу забыла об этом странном происшествии. Тем более что Инга буквально с порога сообщила мне невероятную новость – завтра на два дня должен был прибыть на побывку Виталик. Тётка была вне себя от счастья. И тут же отправила меня в магазин – за лучшими разносолами, консервами, майонезом и за водкой, конечно.

– Так, винегрета надо настрогать, – деловито распоряжалась Инга. – И оливье, конечно, Виталик так любит оливье. Ох, боюсь, водки не хватит…

Я ловко орудовала ножом, не прислушиваясь к причитаниям тётки, и гадала про себя, чем закончится для меня приезд Виталика. Я отлично помнила нашу с ним крайнюю встречу. Нагло шарящие у меня под одеждой пальцы, влажный рот, прижимающийся к моему лицу. От одних только воспоминаний об этом меня бросало в дрожь.

Однако сбежать и спрятаться на время его побывки мне было просто негде. Не могла же я два дня провести в лесу…

На следующий же день Виталик, обритый и в неловко сидящей на нём военной форме, появился в дверях квартиры. Инга тут же кинулась к нему, причитая:

– Сыночек! Да какой же ты у меня взрослый, красивый стал. Настоящий мужик!

Он лениво обнял мать и тут же зыркнул на меня поверх её пухлого плеча. И в глазах его я увидела не только ту давнюю похотливую жажду, но и потаённую злобу. Нет, он явно не забыл того, что между нами произошло. Мне оставалось только надеяться, что за эти два дня мы с ним ни разу не окажемся наедине.

Поначалу всё шло нормально – ну, насколько всё вообще могло быть нормально в квартире, куда тут же набились многочисленные гости Инги. За ними подтянулись и приятели Виталика. Вся эта компания расположилась на кухне, жевала приготовленные мной угощения, поминутно провозглашала витиеватые тосты, гомонила и гоготала. Я попыталась было сбежать на улицу, но Инга рявкнула на меня:

– А ты что, лучше всех, что ли? Не рада приезду брата? Уу, волчье отродье!

Тогда я решила спрятаться в дальней комнате вместе с маленьким Ванькой. Я усадила его за стол, вручила ему пачку цветной бумаги, которую сама купила ему недавно на сэкономленные деньги – ведь тратить их на телефонные карты мне больше не приходилось, и велела ему делать аппликацию. Он старательно щёлкал ножницами, вырезая нарисованные мной для него детали кораблика, и увлечённо щебетал что-то, благодарный мне за внимание. В этом чёртовом доме оно ему нечасто доставалось.

– Это мачта, да? – возбуждённо спрашивал он. – А парус? Парус у нас будет?

– Конечно, будет, – кивала я. – Сейчас только найду белую бумагу. Или, хочешь, сделаем ему алые паруса?

– А такие бывают?

– Бывают. Знаешь, есть одна книжка…

В этот момент дверь в комнату распахнулась, и в проёме возник пошатывающийся Виталик. Он окинул комнату мутным взглядом и решительно направился ко мне.

– Ваня, – испуганно начала я. – Ты не хочешь прогуляться?

Ванька не успел даже ничего пискнуть, как Виталик рявкнул на него:

– А ну дуй отсюда, шкет. Тебя там мать зовёт.

Ванька покосился на меня, неохотно слез со стула и направился к выходу из комнаты. Я, конечно, могла бы его окликнуть, попросить не уходить, но, если смотреть на вещи реально, чем мне поможет зашуганный шестилетний мальчик.

Дождавшись, пока брат выйдет из комнаты, Виталик осклабился и пошёл прямо на меня:

– Ну вот и встретились, сестрёнка. Соскучилась по мне?

– Нет, – бросила я, пытаясь просочиться поближе к двери. – Виталик, пожалуйста…

– А я вот, представь себе, скучал. Все вспоминал… Как мне тогда приятель твой двинул. Ну теперь-то, мать сказала, он нам не помешает?

– Виталик, отстань, – вскрикнула я.

Но было уже поздно. Он ухватил меня своими лапищами, сграбастал, стиснул и поволок к дивану. Я отбивалась изо всех сил, выкручивалась у него из рук, пыталась расцарапать ногтями лицо. Он одной рукой обхватил мне запястья и заломил руки за спину. Другой же рвал в стороны полы моей старенькой застиранной рубашки.

– Я буду кричать, – сорванным голосом прошептала я.

– Да ради бога, – выдохнул он сквозь зубы. – Там все уже в говно, хоть оборись.

Ему удалось завалить меня на диван, но я умудрилась подтянуть ноги к груди и изо всех сил уперлась коленками ему в грудь, не давая рухнуть на меня сверху.

Виталик яростно пыхтел мне в ухо, но я всё же расслышала, что в дверь позвонили. И в прихожей зазвенели удивлённые голоса.

– Там пришли, – выдохнула я.

– Да по хрену!

Виталик коленом попытался развести мне ноги, навалился изо всех сил, и вдруг дверь в комнату распахнулась, он от неожиданности замер и покосился назад через плечо. А я, воспользовавшись случаем, съездила его кулаком по лицу. Толкнув его в грудь, рванулась в сторону, выбралась, вскочила с дивана и застыла посреди комнаты, судорожно одёргивая одежду. В дверях толклась поддатая тётя Инга с расплывшейся по лицу радушной улыбкой. Возле неё же – я едва не решила, что от шока у меня поехала крыша – возвышался тот самый мрачно-скучающий американский режиссёр. А из-за его спины выглядывал уже знакомый мне толстяк Алекс.

– Радочка, – нараспев произнесла тётка, обращаясь ко мне. Кажется, в последний раз я слышала, чтобы она разговаривала со мной таким тоном ещё в родном посёлке. – Детка, к тебе пришли.

– Это чё ещё за хмыри? – прищурился Виталик.

Он уже успел прийти в себя и теперь яростно зыркал с дивана то на меня, то на непрошеных гостей, потирая красную щеку.

– Виталик, сыночек, это товарищи с американского телевидения, – защебетала Инга. – Вот наша Радочка им зачем-то понадобилась. Да и что ж удивляться, девочка она умненькая, талантливая… Вот только скрытная немного – не сказала никому, что в кино снимается, – тут тётка сверкнула в мою сторону недобрым взглядом, и я поняла, что мне ещё достанется за то, что я не посвятила её в историю моего знакомства с Алексом.

– Excuse me, – произнёс режиссёр, и я впервые услышала его голос – на удивление глубокий, звучный, богатый интонациями. Завораживающий. – I have to talk to miss Rada one by one.

– Чего это он говорит? – подозрительно прошипела Инга.

Я тоже не совсем поняла, что нужно от меня этому Вазовски. Мой школьный английский был очень плох, а уж на слух речь я вообще почти не воспринимала.

– Говорит, что ему нужно побеседовать с Радой наедине, – охотно пояснил Алекс. – Не совсем наедине, конечно, он по-русски же не разумеет. Но это ничего, я переведу.

– С чего это – наедине? – взвился Виталик. – Вы за кого нас принимаете? Мы сестрёнку в обиду не дадим – нарисовались тут какие-то орлы, в дом ввалились, а теперь ещё наедине им подавай разговаривать.

– Честное слово, в нашем обществе Раде ничто не угрожает, – заявил Алекс и, проницательно взглянув на Виталика, добавил негромко: – Чего о вашем обществе как раз не скажешь.

– Чё? – набычился тот.

По-моему, больше всего его оскорбило, что Алекс выражался так красиво, сыпал «умными словами» и всячески, по мнению Виталика, выпендривался. Но тут в дело вмешалась Инга, у которой, как я уже давно поняла, был хороший нюх на лёгкие деньги.

– Сыночка, деточка, пойдём со мной, там твои гости тебя заждались, – залопотала она, подхватывая Виталика за руку и несильно, но непреклонно подталкивая его в сторону двери. – Пускай товарищи из Америки с Радой пообщаются. Не будем им мешать.

Виталик пытался было ещё что-то возразить, но мать всё же вытащила его за дверь и уже там, в коридоре, что-то настойчиво зашептала. Алекс, развернувшись, аккуратно прикрыл дверь поплотнее. Джаред тем временем, брезгливо поморщившись, стряхнул с дивана только ему видимые крошки и осторожно присел на краешек. Алекс плюхнулся рядом с ним и заговорил:

– В общем, Honeymoon, вот как обстоят дела. Помнишь, я тебе в прошлый раз рассказывал, как наш талантливый хрен задолбал нас всех со своим творческим кризисом, депрессией и прочим?

– Помню, – протянула я, покосившись на Джареда.

Алекс прыснул:

– Да ты не переживай, он по-русски ни бум-бум. А я уж тебе объясню своими словами, без пафоса, чтоб попроще было. В общем, как говорится, не было печали – теперь у нас всё с точностью до наоборот. Я, когда ему кадры с тобой подсовывал, грешным делом, рассчитывал, конечно, что он заинтересуется и слегка встряхнётся, но таких масштабов не ожидал.

– Каких масштабов? – всё так же ничего не понимала я. – О чём вообще речь?

– Речь о том, что ты нашего гения совершенно покорила. И, можно сказать, пробудила от спячки. Он как увидел те эпизоды, которые мы отсняли, с ним чуть припадок не сделался. Эта нудная документалка, которую мы тут снимали, теперь забыта. А у нашего Феллини уже в голове родился новый гениальный замысел – с тобой в главной роли. И он теперь больше ни о чём и слышать не хочет: подавайте мне эту девочку, буду её снимать.

– Эээ… – ошеломлённо протянула я.

Вся эта ситуация казалась нелепой, нереальной. Такое ведь только в дурацких сериалах бывает – знаменитый режиссёр замечает на улице девушку и тут же утверждает её на главную роль. Но знаменитый американский режиссёр, пригласивший на главную роль девушку из российской глубинки, – это даже для сериала было слишком сказочно. Я попросту не поверила в серьёзность их предложения.

– Но ведь я… Я не знаю английского… Как я могу сниматься у него в кино?

И тут заговорил Вазовски. Слов его я, конечно, разобрать не могла, но сами интонации, звучные, глубокие, прорывавшиеся в его голосе энергия и сила, и то, как горели живым огнём его глаза, – всё это завораживало, затягивало, увлекало. Этому человеку хотелось верить, хотелось проникнуться его замыслами и идти вслед за ним. Наверное, тогда я впервые ощутила на себе манкость и притягательность настоящего гения.

Я не понимала, что он говорит, различая только отдельные слова. Но Алекс слушал его внимательно, временами задавал вопросы или поддакивал, а потом оборачивался ко мне и быстро переводил.

– Значит, слушай, ему в руки когда-то попался сценарий фильма о глухонемой девушке, выросшей в лесах и почти не умеющей контактировать с внешним миром. История тогда его ужасно зацепила, но не было на примете актрисы, которую он видел бы в этой роли. Ну, понимаешь, наверное, какие голливудские бабы лощёные и гладкие – какая там глухонемая дикарка, – фыркнул он. Последнее он, видимо, добавил уже от себя. – В общем, увидев кадры с тобой, Джаред внезапно понял, что именно такую героиню он и искал. Если ты согласишься участвовать в его проекте, он немедленно поручит своей помощнице Бэт – ты видела её, она цепкая, как бульдог, – оформить тебе документы на выезд. И Бэт их в считаные дни оформит, не сомневайся. Если надо, она посольство штурмом возьмёт. Так что говорить на английском тебе не нужно, а понимать команды режиссёра на площадке ты быстро научишься. Тебе сколько – шестнадцать? Ну, в таком возрасте все легко схватывают язык.

– Алекс, нет, извините, я не могу, – замотала головой я. – Я не актриса, я… Я просто школьница. Я ничего не умею…

Джаред, кажется, понял, что я отказываюсь, подался вперёд, ухватил меня за запястье и, заглядывая в глаза, очень ясно и чётко произнёс одну фразу. А Алекс тут же мне перевёл:

– Он говорит, что ты потом всю жизнь будешь жалеть, если откажешься от участия в этом проекте.

Эта фраза запала мне в душу. Вопреки всем сомнениям, я почему-то подсознательно верила, что такое действительно возможно.

Дальше Алекс говорил уже сам, хоть и выступал от лица Вазовски:

– Он тебя не торопит, хотя ему не терпится начать подготовку к съёмкам. Если тебя волнует вопрос денег или документов, он все уладит. Он уверен, что получит финансирование на этот фильм, и с деньгами проблем не будет.

Все эти его аргументы пугали меня ещё больше. Я гнала от себя даже мысль об отъезде, понимая, что если уеду сейчас, то расстанусь со своей родиной, с единственным, что напоминает мне о Грише. Однако с другой стороны… со своей настоящей родиной я рассталась уже давно и теперь, после всего, что случилось, практически потеряла шанс туда вернуться. А цепляться за квартиру тётки… Господи, ну почему же они не появились тогда? Ведь достань я денег хотя бы на полгода раньше, могла бы поехать к Грише, и ему не пришлось бы отправляться на заработки… От этих мыслей в груди заныло, и я закрыла лицо ладонями и затрясла головой, повторяя вполголоса:

– Нет-нет, я не могу. Не могу. Уходите, пожалуйста!

– Эй, ты чего? – изумился Алекс. – Ты не пугайся, мы не хотели…

Джаред тем временем уже поднялся на ноги. Губы его сжались в тонкую линию, он буркнул что-то по-английски, сунул мне в руку визитную карточку с написанным ручкой телефонным номером – видимо, это был номер гостиницы в Хабаровске – и направился к выходу из комнаты. Алекс посмотрел на него, потом на меня, потоптался ещё немного и сказал наконец:

– В общем, ты подумай. Если надумаешь – позвони. И, серьёзно, я б на твоём месте не стал отказываться от такого шанса.

Он коротко дотронулся рукой до моего плеча, а потом поспешил к выходу вслед за Джаредом.

Я вовсе не собиралась обдумывать их предложение. Я прожила на свете всего шестнадцать лет, но за это время со мной успело столько всего случиться, что я давно перестала ожидать от судьбы каких-то счастливых поворотов… Но у Инги, как оказалось, были другие планы. Похоже, Алекс успел переговорить с ней после того, как я решительно им отказала. Тётя Инга немедленно рассмотрела в их предложении возможность невиданного обогащения и тут же принялась «обрабатывать» меня.

– Радочка, – сладко пела она мне на ухо.

Подумать только, я вдруг снова стала Радочкой.

– Радочка, детка, ты только подумай, от чего ты отказываешься. Ты ведь сможешь посмотреть мир, съездить в Америку. Сняться в настоящем кино. Увидеть звёзд! – тут у неё прямо глаза начинали закатываться от восторга. – И сколько денег заработать! Одеться по-человечески – сама ведь знаешь, раньше мы себе этого никак позволить не могли. Я хоть и отрывала от сердца последний кусок, но это – такие крохи… А ты же у нас красавица, тебе бы платье новое, туфельки – ты бы так заблестела.

Этот разговор случился у нас с тёткой утром следующего дня, когда в комнату вскоре ввалился похмельный Виталик. Уезжать ему нужно было только вечером, и сейчас он слонялся без дела, поскребывая живот под несвежей майкой. Несколько минут молча послушав излияния матери, он вклинился в разговор:

– Чё ты ей в уши льёшь? На хрена ей нужна эта Америка? Она ж нормальная девчонка, наша. На хер ей сдались эти грёбаные америкосы!

– А ты рот закрой, – рявкнула на него Инга.

Кажется, я впервые видела, чтобы она осаживала обожаемого старшенького сына.

– Ни черта не понимаешь, ещё лезешь судить! Да девочка, может, потом этого получит… как там его?.. Воскара!

– Ага, она-то получит, а тебе – шиш с маслом, – гоготал Виталик.

– Хорош брехать! – не унималась тётка. – Радочка – девочка добрая, отзывчивая, честная. Она не забудет, как мы ее в беде поддержали. Верно, Радочка?

– Я никуда не поеду, – буркнула я и вышла из комнаты. Меньше всего на свете мне хотелось становиться камнем преткновения между тёткой и её сыном.

В тот же день, ближе к вечеру, Виталик подкараулил меня на кухне, когда я мыла посуду после обеда. Через пару часов он должен был уезжать, и тетка уже начала подвывать по этому поводу.

Он приблизился ко мне, облапил своими руками и душно зашептал в ухо:

– А ты молодец, Радка, что отказалась! Нечего тебе там. Твоё место здесь, с нами. Со мной! Вот я отслужу, вернусь…

Что будет дальше, он так и не успел мне поведать, потому что тут на кухню вошёл как всегда мрачный Славик и захлопал дверцей холодильника. А я вдруг впервые задумалась, что ведь действительно Виталик скоро вернётся навсегда. А тётка, после того как рухнут её планы поживиться голливудскими богатствами, вцепится в мою квартиру во Владивостоке окончательно и не выпустит меня из своих когтей. Мне вдруг так жутко и тошно стало от слов Виталика.

Я рванулась в комнату, вытрясла из тумбочки все свои вещи и принялась рыться по карманам своей немногочисленной одежды. Ведь была же, где-то была…

– Ты чего потеряла? – просочился в комнату Виталик. – Может, помочь?

Он уже направился ко мне, присел рядом на корточки и положил свою влажноватую ладонь мне на шею. Но тут наконец я нашарила то, что искала, и едва не издала победный клич. Телефонная карточка! Та, последняя, оставшаяся у меня после разговора с тётей Марусей. От воспоминаний об этом к горлу мигом подкатила тошнота, но я взяла себя в руки и решительно тряхнула головой. Нужно было действовать, пока ещё не поздно.

Сжав карточку в кулаке, я отпихнула от себя Виталика и вылетела в прихожую. Накинув на плечи ветровку, сунула карточку в карман и выбежала из дома. До почты я добралась бегом – видимо, боясь, что передумаю, если стану медлить слишком долго. Такое решение нужно было принимать именно так – бросаясь в омут с головой.

Я вбежала на переговорный пункт, и телефонистка – та самая, что отпаивала меня чаем зимой, узнала меня и приветственно мне улыбнулась.

– Ну как ты? Все хорошо? – спросила она. – Не болеешь больше?

Видимо, она решила, что мое странное поведение было связано с каким-то недомоганием.

– Нет, – коротко мотнула головой я. – Мне позвонить. Карточка есть.

– Иди, иди, – она махнула головой в сторону свободной кабинки.

Я юркнула в кабину и закрыла за собой дверь с треснутым стеклом. Опустилась на обтянутый дерматином продавленный стул, помедлила пару секунд, чтобы отдышаться, и сунула руку в карман за карточкой. Пальцы мои нашарили кусок картона и еще – теплый рифленый деревянный бок. Волчонок! Мой маленький талисман. Всё, что осталось у меня от Гриши. Я вытащила из кармана карточку вместе с деревянной фигуркой, быстро поднесла волчонка к губам, а потом сжала в кулаке – на удачу. Второй рукой я сунула карточку в щель телефонного автомата, набрала написанный на визитке номер и прислушалась. В трубке два раза прогудело, а потом раздался голос Алекса:

– Hello!

– Алекс, это я, – еле слышно выговорила я.

– Huh? I can’t hear you. Who is it?

– Алекс, это я, – откашлявшись, громче произнесла я. – Я согласна.