Собак расстреляли через два дня после отъезда Гриши. Я не видела это своими глазами, была в школе. Но вечером, когда я, привычно собрав остатки ужина, пришла на пустырь, никого не нашла. Накануне выпал первый снег, и на тонкой укутавшей землю белой скатерти отчётливо видны были следы тяжёлых ботинок, клочки шерсти и тёмные пятна крови. Они темнели по всему пустырю – видимо, стая пыталась скрыться в лесу. Мне оставалось только надеяться, что хоть кому-нибудь из них удалось сбежать. Несмотря на то что меня грела мысль о спасённом Ветре, смотреть на следы этой бойни было невыносимо.

У дороги темнели на снегу следы больших колёс – должно быть, убитых собак сбросили в кузов грузовика и увезли. Я немного помедлила у этих следов, присела на корточки и почему-то даже потрогала их ладонью. К пятнам крови я прикоснуться не решилась.

Чуть поодаль, под кустом, что-то лежало… Подойдя ближе, я увидела на снегу растерзанное тельце маленького пушистого щенка. Наверное, когда собирали тела, этого просто не заметили. У меня разом тяжело заболела голова, а в висках застучало. Я опустилась на колени и начала разрывать занемевшими пальцами землю. Ломая ногти, вырыла небольшую ямку, опустила туда тельце детёныша и присыпала землёй.

С того самого дня меня начали преследовать сны. Стоило мне опустить голову на подушку и закрыть глаза, как я снова видела окутанный утренним туманом лес. Изумрудную зелень, уходящие к горизонту пологие сопки, тёмные ели и подёрнутые белой дымкой стволы деревьев. Ощущала терпкий хвойный запах. Кажется, даже чувствовала прикосновение росистой травы к босым ногам. Но солнечные лучи больше никогда не пронизывали этот мглистый сумрак, как бывало раньше. Нет, теперь всё в моих снах было затянуто густым млечно-белым туманом. Я брела сквозь него по лесным дорожкам, пытаясь разгонять его перед собой руками, срывалась на бег, неслась куда-то, чувствуя, как болезненно колотится в груди сердце, окликала Гришу – но никак не могла выбраться. Единственное, что сопровождало меня в этих ночных метаниях – это низкий, надсадный, тоскливый собачий вой. И я знала, это воет Ветер. Зовёт своих погубленных товарищей, свою стаю, которую ему пришлось бросить. Зовёт меня, пообещавшую ему любовь и ласку. Зовёт и не может найти…

Пришла зима и не принесла с собой ничего нового.

Я всё так же старалась накопить хоть немного денег, чтобы по выходным звонить Грише. Помню, как впервые позвонила ему через неделю после его отъезда и боялась, что тётя Маруся ответит мне: «А он ещё не приехал». А потому, когда услышала в трубке родной голос Гриши, у меня невольно потекли слёзы – от облегчения.

– У тебя всё хорошо? – спросила я.

Он негромко рассмеялся.

– Ну конечно, у меня всё хорошо. Что это ты там себе надумала? Я же обещал тебе, что со мной ничего не случится.

От его слов у меня потеплело в груди. Я словно своими глазами увидела, как он сидит у себя дома в прихожей на кое-как сколоченной деревянной табуретке, улыбается и рассеянно водит пальцами по прорехе на джинсовой коленке.

– А как Ветер? – спросила я.

– Отлично, – отозвался он. – Мамка ругалась, конечно, поначалу, но потом сама так к нему привязалась. И он сразу понял, кто тут хозяин в доме, слушается её. А меня и Саньку – не очень-то. Только скучает по тебе, это видно. Выходит по вечерам на крыльцо и смотрит куда-то в ночь.

Я почему-то очень ярко представила себе одинокую собачью фигуру на крыльце Гришиного дома и сглотнула подступивший к горлу комок.

– Ну хорошо, – сказала я. – Хорошо, что он у тебя. Потому что… Потому что, знаешь, Гриша, здесь…

– Значит, всё-таки… – догадался он.

– Да.

Нам даже не нужно было говорить это вслух. Он и без того понял, о чём я хочу ему сказать, – собак безжалостно расстреляли той ночью, когда выпал первый снег.

– Ты… как? – осторожно спросил он. – Нормально?

– Ага, – отозвалась я.

Не нужно ему было знать ни про то, как я выла, зарывая руками могилку щенка, ни про снившиеся мне страшные сны. Он и так мне очень помог, приютив Ветра. Мне не хотелось, чтобы он мучился от собственной беспомощности, зная, что я здесь схожу с ума.

– Всё нормально, – сказала я. – Все хорошо, правда.

– Ты знаешь, – помолчав, сказал Гриша. – Я, наверное, какое-то время не смогу выходить на связь.

– Почему? Что случилось? – тут же всполошилась я.

– Ну помнишь, я тебе говорил про заработок? Сейчас как раз на зимних каникулах есть возможность…

– Гриша, – перебила я. – Я боюсь. Это что-то опасное? Гриша, не надо, пожалуйста!

– Ну перестань, – сказал он. – Ничего там опасного. Просто есть возможность наняться на зимний перегон скота. Я потом подробности расскажу – самой интересно будет. А главное, я получу деньги, начну откладывать, и так мы скорее сможем быть вместе.

– Гриша… – снова неуверенно протянула я.

Но он уже перебил меня:

– Расскажи лучше, как там Ванька. Забавный пацанёнок, он мне понравился.

Больше мы к этому разговору не возвращались, а в конце декабря, когда я в очередной раз позвонила ему домой, тётя Маруся, поначалу подробно расспросив меня о моём житье-бытье, сказала затем, что Гриши нет дома – ушёл перегонять скот, как и собирался.

– А куда? – спросила я.

– Детка, да он толком мне и не рассказал ничего, – смущённо сказала тётя Маруся. – Да ты не волнуйся! Всё с ним будет в порядке. Мужик ведь, денег решил вам с ним заработать. Видишь, как он тебя любит? Аж завидно немного, – хихикнула она, а потом вздохнула: – Мой бы Колька меня так любил – цены б ему не было.

Вот так я лишилась единственного, что меня поддерживало из недели в неделю – голоса Гриши по телефону. То ли от этого, то ли от разрастающейся внутри тревоги за него кошмары стали сниться мне ещё чаще. Я уже попросту начала бояться спать. Старалась взвалить на себя побольше работы, чтобы к вечеру, выбившись из сил, упасть в постель и уснуть тяжёлым, как обморок, сном без сновидений. Даже тётя Инга обратила внимание на то, с каким упорством я вдруг принялась отмывать квартиру: заросшие вековой грязью плинтусы, сантехнику и прочее. Она с подозрением следила за моими действиями и наконец спросила однажды:

– Ты чего добиваешься-то?

– Вы о чём? – не поняла я.

– Ну трудишься так, выделываешься… Чего это тебе от меня спонадобилось, а? Денег? Так нет у меня…

Мне в ту секунду стало её жаль. Как же должна была сложиться судьба этой женщины, что она не верила ни в малейшее проявление искренности по отношению к ней. Любой благой порыв казался ей желанием подольститься, добиться от неё какой-нибудь привилегии.

– Мне ничего не нужно, – скупо ответила я.

Но она, кажется, не поверила и всё продолжала настороженно коситься в мою сторону.

В новогоднюю ночь Славка, как обычно, куда-то сбежал, заткнув уши плеером. Ваня тихо посапывал в своей кроватке – организовать ему хоть какой-то праздник никто не счёл нужным. И потому из подарков Ваньке досталась только копеечная машинка, купленная мной на оставшуюся от одного из походов в магазин сдачу.

Инга, внезапно накрасив губы ярко-красной помадой, собралась в гости, наказав мне следить за её младшим сыном. И я осталась в квартире одна с малышом. Немного посмотрела по телевизору какое-то угнетающе-развесёлое новогоднее шоу, послушала бой курантов, а затем выключила телевизор и просто сидела в полутьме, оставив гореть лишь одну настольную лампу. С улицы доносились залпы петард, хохот, обрывки пьяных разговоров. А я думала о том, где сейчас может быть Гриша. Где он встречает этот год?

Я вертела в пальцах деревянного волчонка, прижимала к лицу и просила – сама не знаю, у кого – чтобы всё, о чём я сейчас думала, обязательно сбылось.

Первые десять дней января почтовое отделение не работало, и добраться до телефона мне удалось только после каникул. Я забежала туда сразу после уроков. На улице было морозно, и на шарфе, в который я закуталась чуть ли не до носа, застыл серебряный иней. Телефонистка уже знала меня и потому, даже не дожидаясь просьбы, просунула в щель плексигласовой загородки синюю телефонную карту. Я вошла в кабинку и набрала заветный номер.

Трубка отозвалась всего двумя гудками, и на звонок тут же ответили. Я услышала голос тёти Маруси, но поначалу даже не узнала её. Её голос стал как будто бы… моложе. Обычно она говорила довольно отрывисто, деловито, торопливо, словно пыталась как можно скорее выдать собеседнику всю необходимую информацию, чтобы рвануть дальше заниматься своими делами. Теперь же её голос странно звенел.

– Тётя Маруся, – сказала я. – Здравствуйте, это Рада.

– Рада… – отозвалась она и вдруг замолчала.

Это насторожило меня.

– Тётя Маруся, с Новым годом вас! С новым счастьем! – пробормотала я.

Внутри у меня всё сжалось. Так уже было, когда мне сообщили о смерти деда. Время как будто застыло. Весь мой мир словно повис на волоске, и реальность окрасилась в странный серо-бурый цвет. Я старалась всеми силами оттянуть этот момент. По-детски пыталась спрятаться от реальности, зажмуривала глаза, отчаянно надеясь, что пока я ничего не знаю, ничего плохого и нет, и всё ещё может быть как прежде.

– Рада… – снова повторила тётя Маруся. – Радочка, родная…

И я, кажется, поняла, от чего так звенел её голос. В нём стояли непролитые рыдания.

– Что? – спросила я помертвевшими губами. – Что случилось, тётя Маруся? Что… с Гришей.

И она вдруг завыла в трубку, протяжно, дико, на одной ноте. Меня парализовало от этого дикого животного воя. Я лишь снова и снова лепетала непослушными губами:

– Что?.. Что?..

И с трудом разбирала прорывающиеся сквозь этот надсадный стон слова:

– Нет больше Гриши… Нет Гриши нашего… Господи, да за что мне это? Я даже тела его не видела. Хоть бы одним глазком… Мальчик мой!

У меня онемела рука, сжимавшая трубку. Так бывает, когда ночью случайно навалишься на неё всем телом и с утра, проснувшись, не можешь разжать кулак, пошевелить пальцами. Лишь чувствуешь, как под кожей тонко покалывает иголками, а странная боль отдает куда-то под лопатку.

– Что случилось? – снова по-дурацки повторила я.

– Он пропал. Пропал… Ушёл вот тогда с мужиками перегонять скот на весеннее пастбище. Все вернулись ещё второго, а его нет… И мне сказали, что погиб он. Отстал от них… пропал… Они искали его, но нашли только… только… там лёд треснувший, на лесном озере… Он… он…

– Подождите! Подождите, тётя Маруся! – внутри у меня забилась отчаянная надежда. Так заколотилась, что больно стало дышать. – Может быть, он выбрался? Или вообще туда не проваливался? Может, нужно продолжать его искать?

– Ты думаешь, я так не говорила? – выкрикнула вдруг она. – Я умоляла их, в ноги кидалась, чтоб вернулись за моим сыном. Сама хотела идти искать. Но они сказали, что надежды нет. Они же все опытные, не первый год туда ходят. Погиб… Погиб мой Гришенька… Провалился под лёд…

Больше я уже ничего не могла разобрать из её бессвязных всхлипов. Я положила трубку на рычаг, а сама все сидела в телефонной кабинке и рассеянно смотрела на расходящиеся круги на старом потёртом линолеуме.

В первую секунду мне отчаянно захотелось отправиться туда и искать самой. Я мысленно перебирала возможности достать где-то денег на билет, если надо, идти пешком. Наверное, это были отчаянные попытки зацепиться за что-то реальное, бытовое и не сойти с ума в первые секунды обрушившегося на меня дикого ужаса.

А потом до меня постепенно стало доходить, что если Гришу не нашли даже опытные перегонщики, если даже тётя Маруся отказалась от попытки что-то сделать, это могло значить только одно… Смерть…

Кто-то дёрнул дверь, и в переговорную кабинку просунулась голова мужика.

– Прошу прощения, барышня, – обратился он, таращась на меня круглыми в красных прожилках глазами. – Вы, я извиняюсь, может, свою любовную драму на улице будете переживать? А то мне позвонить требуется.

– Да, – почти беззвучно прошептала я. Голос мой, ещё недавно звеневший как сталь, теперь мне отказал, не желал слушаться. – Да, конечно.

Я попыталась подняться со стула и вдруг поняла, что не могу двигаться. Казалось, мне отказал не только голос, само моё тело не хотело подчиняться. И я как будто со стороны – как Алиса в Стране чудес – с изумлением смотрела на собственные ноги в старых стоптанных сапогах, казавшиеся мне сейчас какой-то совершенно отдельной от меня живущей субстанцией. Я не понимала, как мне заставить их идти, и даже улыбнулась над глупостью этой ситуации.

Видимо, улыбка у меня получилась до того странная, что дядька развернулся к стойке, за которой сидела скучающая телефонистка, и рявкнул:

– У вас тут девушке плохо!

Меня усадили по другую сторону загородки. Немолодая женщина в тёмно-синей шерстяной юбке суетилась вокруг, совала мне в руки стакан с водой, задавала какие-то вопросы. Здесь пахло газетами, сургучом, бумагой и ещё чем-то неуловимым, чем-то затхлым. Вокруг громоздились посылочные ящики, обёрнутые тканью бандероли, мешки с письмами. Я вдруг подумала: почему мы с Гришей никогда не писали друг другу писем? Ведь теперь у меня бы что-нибудь осталось от него, я могла бы перечитывать строчки, которые он мне посвящал, гладить бумагу, к которой прикасались его руки. А от наших телефонных разговоров у меня ничего не осталось. Никакого подтверждения, что он когда-то был в моей жизни.

Телефонистка – Наталья Степановна – напоила меня сладким чаем, заставила съесть несколько печений. А потом попыталась расспросить, что такое у меня случилось. Но мне не хотелось делиться с ней, словно я боялась расплескать то чёрное, страшное, что жгло меня изнутри. Я наврала ей, что погиб сосед. Мой язык плёл что-то сам по себе.

– Тебя проводить? – участливо спросила она, когда я пришла в себя и, поблагодарив её, собралась уйти. – А то я ща тут запру и добегу, ниче, подождут!

– Нет, – отозвалась я, направившись к двери. – Нет, не надо, спасибо. Я сама.

– Эй, подожди! – окликнула она меня. – А портфель как же?

И сунула мне в руки мой старый, заштопанный в нескольких местах школьный рюкзак – тот самый, что когда-то давно привёз отец из рейса.

Я не знала, куда мне теперь идти. В жуткую провонявшую квартирку к Инге? Я сейчас просто не могла бы вынести ни хамских замечаний Славки, ни брюзжание тётки, ни пьяный смех её приятелей.

Броситься на автобусную остановку, уехать в Хабаровск и взять билет на поезд до Владивостока? Рвануться к Ветру, к тёте Марусе, к моему родному, хоть и заколоченному, дому? Но у меня не было денег, и я знала, что тётя Инга мне их не даст, даже если я буду, рыдая, валяться у неё в ногах.

Господи, ведь они все умерли. И мама, и папа, и дед. И Гриша… Гриша, с его впитавшими в себя все краски леса глазами, с сильными большими руками, с его безмолвной и непримиримой преданностью… Гриша, который, кажется, был со мной всю мою жизнь и однажды стал практически частью меня. Теперь у меня как будто бы разом отмерла половинка души.

Я в каком-то полуобморочном состоянии бродила по улицам посёлка, сворачивала в подворотни, останавливалась у фонарей и скамеек, переводила дыхание. Злой мелкий снег сыпал в лицо, забивался за шиворот. В одном дворе под моими ногами метнулась тощая кошка. В другом мне в спину крикнули что-то подгулявшие заводские рабочие. Пальцы в варежках окоченели, ноги плохо слушались в стареньких сапогах. Но я не чувствовала холода, просто как-то равнодушно замечала, что руки и ноги стали вялыми и непослушными.

Не помню, каким образом я оказалась на крыше одного из домов. Кажется, какое-то время я сидела в подъезде, чувствуя, как гудят постепенно оттаивающие пальцы. Но вместе с физическими ощущениями возвращалась и душевная боль. И в конце концов она стала такой невыносимой, что я решила снова выйти на улицу – только не спуститься вниз, а подняться наверх. Дверь чердака очень удачно оказалась открыта, и я вошла в низкое белёное помещение. На полу валялись бутылки, окурки, чешуя от воблы и прочий мусор. Видимо, местные подростки избрали этот чердак местом своих тусовок. Но сейчас здесь никого не было. Я нашла шаткую металлическую лестницу и выбралась по ней на крышу.

Здесь было ещё холоднее, чем внизу. Свистел ничем не сдерживаемый ветер. Меня сразу закрутило, заколотило снежным вихрем и как будто бы нарочно поднесло к краю крыши. Я услышала, как заунывно дребезжит на ветру металлическая телевизионная антенна, как хлопает где-то этажом ниже форточка.

Дом был не очень высоким – пятиэтажка, других в посёлке не водилось. Но я понимала, что и такой высоты хватит, чтобы покончить со всем раз и навсегда.

Небо надо мной было чёрным и непроглядным. Ни одна звезда не смотрела с него в эту метельную ночь. Внизу зияла подсвеченная тусклыми фонарями пропасть. Где-то на земле виднелись металлические конструкции детской площадки, и я успела даже как-то отстранённо подумать – успеют ли меня найти до того, как сюда сбегутся дети. Мне совершенно не хотелось никого пугать. Если бы был способ просто исчезнуть, не доставляя никому неудобств, я бы выбрала его.

Мне подумалось, что от моей смерти и в самом деле многим будет только лучше. Ведь во всём мире не осталось ни одного человека, который бы меня ждал. Для всех я была только досадной помехой.

Я шагнула к самому краю – и пустота поманила меня, даже как будто ласково позвала. Всего один шаг – и ты свободна, легка, ничем не связана. И, может быть, где-то там, в другом мире, сможешь опять быть вместе с Гришей? Там, где царит вечное лето, где тебя ждёт дом, где все живы… где никто не умирает…

В эту секунду мой старый сапог поскользнулся на наледи. Я поехала вперёд, машинально взмахнула руками, пытаясь поймать равновесие. Сработал инстинкт, и я старалась спастись от гибели. Совершив резкий рывок назад, я извернулась и неловко упала на бок, уцепившись руками за острый, выступающий край шифера. Пальто моё задралось, за пояс набился колючий снег, а из кармана вылетело что-то маленькое и упало в наметённый снежный бугор прямо перед моими глазами. Волчонок. Деревянная фигурка, которую выстругал для меня Гриша.

Он смотрел на меня, тёмный на фоне белого снега. А из меня как будто разом выкачали все силы. Словно этот рывок забрал из организма всю остававшуюся в нём энергию. Я почти не могла двигаться, лишь чуть отползла от самого края и накрыла фигурку рукой.

Её сделал для меня Гриша, чтобы она оберегала меня, чтобы со мной ничего не случилось. Он, наверное, чувствовал себя таким беспомощным, когда вынужден был меня отпустить. И во второй раз ему было ещё тяжелее, ведь он теперь точно знал, что оставляет меня в отвратительном мне мире. Но он верил, что я справлюсь, что выстою. Верил и подарил мне этого волчонка – как напоминание. Как символ того, что он всегда будет со мной, что бы ни случилось. И я поняла, что не могу его подвести, не могу предать его веру в меня. Я справлюсь, даже если отныне каждый день будет для меня мукой. Справлюсь и выстою – знать бы только зачем.

Ладонь совершенно закоченела от холода. Я с трудом сжала фигурку в пальцах, уронила голову в снег и заплакала.