Глава 15

«Она влипла. Думай, что хочешь, а я тебе говорю: она влипла». Когда Катрин что-то втемяшивалось в голову, ее никакими силами невозможно было разубедить, а еще труднее – помешать ей внушать свою идею всем и каждому. Две недели она твердила, что я влипла, и даже Никола – я это видела по тому, как он отчаянно вращал глазами, – не мог больше этого слышать.

– Она не влипла, – сказал Никола. – Да, Жен? Вчера мы опять провели суперский вечерок с Максом… ты несешь черт-те что, Кэт.

– Ничего не черт-те что. У меня безошибочное чутье, вот увидите.

Мы с Никола сделали большие глаза: чутье у Катрин было, по всей вероятности, худшим на планете – до такой степени, что мы обычно основывались на ее «предчувствиях», принимая решения в точности до наоборот. Что не мешало нашей подруге козырять своим чутьем по поводу и без повода, особенно перед теми, кто, плохо ее зная, мог купиться на ее имидж гадалки.

– Ты вправду еще веришь, что у тебя чутье, или говоришь так для проформы? – спросил ее Никола, получив за это увесистый подзатыльник.

– У меня безошибочное чутье, – повторила Катрин. – И Жен влипла.

– Знаешь, – сказала я ей, – сам факт, что твое чутье тебе это говорит, меня успокаивает.

– Я понимаю, – обронил Никола и быстро пригнулся, избегая второго подзатыльника. Мы шли к маленькому бару на улице Сен-Лоран, где Максим и еще несколько поэтов устраивали коллективное чтение своих стихов. Лишнее доказательство, говорила я себе, что я не влипла. После ночи неприятия действительности, последовавшей за моим визитом к Флориану, я перезвонила Максиму и объяснила, что не ответила вчера на звонок, потому что очень устала и уже спала, что он, конечно же, прекрасно понял. Мы увиделись в тот же день, и наши встречи продолжались, простые, приятные и легкие, как и сам мой любовник.

Он приходил ко мне, я к нему, мы гуляли по горе Мон-Руаяль и пили в маленьких барах у ее подножия, обедали у Катрин и Никола, которые имели деликатность приглашать нас не как пару, а по отдельности, что было, в сущности, то же самое, но успокаивало мою совесть. Угрызения совести, впрочем, быстро шли на убыль, и я ловила себя на том, что брала Максима за руку, когда мы шли по улице, или вдруг целовала его, если он говорил что-то смешное. Он всегда непомерно удивлялся и радовался этим проявлениям, но все еще оставался настороже.

– Как ты думаешь, мы встречаемся? – спросила я Никола несколько дней назад, когда он помогал мне устанавливать стиральную машину и сушку.

– Издеваешься? – ответил Никола глухо – голова его была в барабане сушки. – Тебе что, тринадцать лет?

– С половиной! – уточнила я девчачьим голосом. Но через минуту, когда я принесла Никола пива, снова спросила:

– Серьезно, мы встречаемся?

Никола выпрямился и взял бутылку у меня из рук.

– Жен, я даже не знаю, как тебе сказать, до какой степени это идиотский вопрос.

– Ну да, в каком-то смысле мы как будто встречаемся, но… Думаю, я еще не совсем влюблена, и потом… Всего три месяца, как я рассталась с предыдущим… и пока не готова для новой любви, и…

Никола скорчил такую уморительную гримасу, давая понять, что он ошеломлен моей глупостью и в ужасе от этого разговора, что я расхохоталась.

– Ладно, ладно, но… как ты думаешь, а он в меня влюблен?

Никола сунул голову обратно в барабан и завопил: «ПОМОГИТЕ!», так что больше я вопросов не задавала, по крайней мере пока. Сама я подозревала, что Максим «влюблен». Я видела это по его жестам, по взглядам, по улыбкам и знакам внимания, и особенно по тому, как он «любил меня». Я еще держалась за свой развязный лексикон, но мы давно уже не трахались – мы любили друг друга.

И я трепетала всякий раз, ловя на себе его долгий и пристальный взгляд или угадывая на его губах слова, которых он не говорил. Однажды в постели он сказал, глядя мне прямо в глаза: «Я… я очень люблю тебя, Женевьева», и я ощутила сильный толчок в сердце, который не смогла объяснить. Была ли то радость? Взаимность? Страх? Момент был неподходящий, чтобы это обсуждать, да Максим и не ждал ответа: мы были заняты другим. Я уснула, думая об этом его «очень» – нюансе, который он добавил из стыдливости или из осторожности, – и об абсурдности ситуации. Должна ли я вернуться к этой теме? Ждал ли он откровенного разговора? Нормально ли ломать голову над такими вещами в тридцать два года? Никола, кстати, на этот последний вопрос ответил твердым «нет».

Одна Жюли Вейе, казалось, понимала меня – она повторяла мне, что после случившегося со мной – это естественно, что мне трудно разобраться в своих чувствах и что я стала не в меру боязлива. «Страх мешает различить многие сигналы, знаешь ли», – сказала мне, и эту прекрасную истину я тоже занесла в список ошеломлявших меня очевидностей. Я вышла из ее кабинета, источая благодарность за такое чудесное понимание, и осознала, что еще один человек понимает меня, наверно, куда лучше, чем я сама: Максим.

Он никогда не задавал вопросов и, казалось, абсолютно ничего от меня не ждал, что заставляло меня подозревать за ним либо дьявольскую хитрость, либо способность к сопереживанию на грани сверхъестественного. Еще один вариант для размышлений был предложен Никола: «Он, может быть, просто не такой сумасшедший, как ты», что хоть и не очень мне нравилось, несомненно, заслуживало внимания. И, чувствуя себя в безопасности под покровом его мягкой терпимости, я тешила себя иллюзией, что ничего не изменится, что все так и будет дрейфовать в этих тихих водах, глубину которых я еще долго смогу игнорировать.

«Влипла!» – кричала Катрин, когда я делилась с ней этим пожеланием. Она завела привычку, с тех пор как я рассказала ей о встрече с Флорианом, кричать «влипла» всякий раз, когда я упоминала что бы то ни было, касающееся моих чувств. А между тем с Флорианом я больше не виделась. Я не сошла с ума, не поставила палатку под кустом сирени в надежде увидеть его, когда он выйдет выносить мусор или в магазин. Я не переставала повторять это Катрин, но она в ответ только смотрела на меня своим взглядом гадалки да кричала «влипла!» или толковала о своем безошибочном чутье.

Я, конечно, не сказала ей, что все-таки позвонила Флориану через день после моего визита к нему. Я оставила сообщение, которое повторяла часами, до тех пор, пока слова совершенно не потеряли смысл. Я не хотела посылать мейл или смс, нет, я хотела продемонстрировать свою непринужденность, оставив голосовое сообщение – невозмутимое, забавное и беспечное, что удалось, казалось мне, в полной мере.

«Привет, это Жен… я только хотела тебе сказать… я так быстро ушла позавчера, потому что торопилась на встречу, но я была рада тебя видеть, и хорошо, что мы еще можем посмеяться вместе. Правда, мне было очень приятно. Короче… слушай… увидимся как-нибудь, и береги себя!»

Искренность, хорошо дозированная развязность – все, что нужно. Я даже не стала подпускать юмора, чтобы не создавать впечатление, будто я пользуюсь им как прикрытием.

Но вот в чем дело: Флориан мне так и не ответил. Я не получила от него ни мейла, ни смс, ни голосового сообщения, невозмутимого, забавного и беспечного. Я была слегка задета, но меньше, чем ожидала, и решила, что лучшая позиция – безразличие. По крайней мере, я не испортила все сиропным или слезливым сообщением, говорила я себе. Честь спасена. Но порой я вспоминала его длинные ресницы, отбрасывающие тень на скулы, и вздыхала про себя, принимая эти мимолетные желания за последние содрогания моей агонизирующей любви.

Так что мне не составляло труда быть искренней, когда я твердила Катрин, что нет, я не влипла. Но сегодня, впервые за две недели, мы встретились все втроем, и она непременно хотела, пока мы шли на чтение Максима, изложить ситуацию Никола.

– Мы еще не провели разбор полетов втроем, – объясняла она.

– Это потому, что разбор полетов не нужен, – повторила я в шестой раз с тех пор, как мы вышли из квартиры.

– А может, мы с приятностью проведем разбор полетов насчет тебя и Эмилио? – предложил Никола.

– Тут и разбирать нечего, – ответила Катрин тоном обиженного ребенка. – И все равно он через пару месяцев уедет.

В самом деле, Эмилио, исчерпав все судебные ресурсы, чтобы остаться в стране, решил покинуть ее сам, пока его не депортировали, что было бы для него непереносимым оскорблением. («Я не желаю быть политзаключенным!» – скандировал он, хоть никто не понимал, с какой вдруг стати он стал бы политзаключенным.)

– И нечего мне говорить, что я влюблюсь в него как раз перед отъездом, именно потому, что он уезжает, ясно?

Мы с Никола живо запротестовали, делая вид, будто такая мысль нам никогда не приходила в голову.

– И вообще у меня другой план, – добавила она.

Слово «план» в устах Катрин обычно не предвещало ничего хорошего.

– Можно узнать, какой? – осторожно спросил Никола.

– Попозже. Пойдем ужинать после чтения, там я вам все объясню.

– Да ну, ты что, не можешь сказать сейчас?

– Нет, попозже. Этот план заслуживает сидячего положения и оптимального внимания.

Я бросила встревоженный взгляд на Никола, который ответил испуганной гримасой.

– Я знаю, что вы переглядываетесь за моей спиной! – сказала Катрин, опередившая нас на несколько шагов. – Вот видите? Безошибочное чутье!

На чтение собрался весь продвинутый Монреаль – люди, которые, наверно, слушали «Arcade Fire» еще до того, как группа образовалась, и имели много друзей в Вильямсбурге. Я с порога увидела Максима, который беседовал с девушкой, одетой так экстравагантно, что она выглядела маскарадным персонажем. Он тепло улыбнулся и, положив руку девушке на плечо, направился ко мне. Люди останавливали его, он приветливо отвечал, целовался с женщинами, хлопал по спине мужчин: у Максима было много друзей, и, что неудивительно, все здесь обожали его и искали его общества.

Но он шел ко мне, и это наполнило меня детской гордостью. Он показался мне сегодня еще сексапильнее обычного в белой тенниске и джинсах, и я сказала себе, что это, наверно, оттого, что он был центром внимания: пришлось признать, что, несмотря на все мои принципы, мало что делает мужчину желаннее, чем взгляды других женщин. Это ли заставило меня поцеловать его, вот так запросто, при всех этих людях, которые его знали? Я подумала, водя языком по его губам, что еще немного, и я бы помочилась около него, чтобы пометить территорию, но все равно мне было хорошо, когда я целовала его, когда чувствовала его руки, обнимавшие меня, и когда он представлял меня десяткам людей, имен которых я не запомнила.

Катрин и Никола уже с кем-то разговаривали, и я на минуту ударилась в панику, увидев со спины коротко стриженную блондинку, которая вполне могла оказаться чертовой хипстершей, – ей здесь было самое место. Но это была не она, а поэтесса, с которой Максим поспешил меня познакомить, а я поспешила купить ее сборник. «Надо покупать, – сказал нам Максим, когда мы пришли. – На таких вечерах мы делаем лучшие продажи». И мы покупали все подряд, засовывая экземпляры в огромную холщовую сумку, которую всегда таскала с собой Катрин и которая уже начала походить на котомку букиниста.

– А я не могла бы опубликовать мои пьесы в твоем издательстве? – спросила Катрин Максима, когда мы, с трудом отыскав два места у барной стойки, заняли их вчетвером.

– Кажется, они издают только поэзию, но я могу познакомить тебя с издателем, – ответил Максим, указав на молодого человека не старше тридцати, оживленно беседующего на другом конце битком набитого зала.

– Это было бы здорово, – сказала Катрин.

– Больших тиражей не обещаю.

– Слушай, ты знаешь, перед какими толпами я привыкла играть? Хорошо если в зале наберется человек тридцать.

– Примерно моя читательская аудитория, – сказал Максим, и они засмеялись, чокнувшись.

– А ты бы продолжал писать стихи, если бы не имел успеха с твоими детективами? – спросила Катрин.

– Конечно. Ты ведь тоже не бросаешь театр, правда?

– Да… но часто хочется. Так часто хочется поставить крест на всех этих чертовых прослушиваниях и… не знаю, открыть кондитерскую и продавать капкейки или еще какую-нибудь никому не нужную фигню в этом роде.

– Никто не любит капкейков, – вмешался Никола.

– Я ненавижу капкейки, – добавила я.

– Я никогда не понимал, кто покупает столько капкейков, если кондитерских такое количество, – внес свою лепту Максим.

– Кончайте поносить мой запасной вариант! – крикнула Катрин, и мы все расхохотались.

– В каком-то смысле, – заметила я, – то, что я пишу для прокорма, мои автобиографии – это как бы литературный эквивалент капкейков. Ничего хорошего, и непонятно, кто это читает, но они продаются.

– Интересно… – протянул Никола. – Может быть, тебе пора перейти на что-нибудь более питательное?

– Тофу? – предложила Катрин.

– Я предпочла бы тартифлет, – возразила я. – Обожа-а-ааю тартифлет. Картошка, вино, сало и сыр. Не изысканно, без претензий, но, черт подери, до чего вкусно.

– Так давай! – сказал Максим. – Напиши тартифлет.

Я улыбнулась ему. Я писала, и даже много, в последние две недели, и уже привычно посылала ему мои тексты. Его комментарии были конструктивными и неизменно обнадеживающими, что начало меня слегка тревожить. Я обвиняла его в пристрастности, он клялся, что «ничего подобного!», и я делала вид, будто верю. У меня получались длинные описания мест и людей, наброски сцен, моментов, но я не рассказывала историй. «Как ты придумываешь истории?» – спрашивала я Максима нарочито наивным тоном, чтобы скрыть истинную наивность моего вопроса. «Рано или поздно они сами приходят», – отвечал он, и я немного сердилась на него, потому что у него все было так просто.

Он предложил мне попробовать себя в новеллах: «Ты отлично улавливаешь настроение, атмосферу… иногда для хорошей новеллы большего и не надо», и я прямо заразилась этой идеей. Но всякий раз, открывая свой компьютер не для того, чтобы писать биографию молодого гаспезианца, приехавшего в Монреаль голым и босым для участия в конкурсе песни и ставшего любимцем Квебека, я чувствовала себя как в университете, когда преподаватель литературного творчества дал нам карт-бланш.

И потом – хорошая новелла не имела ничего общего с тартифлетом. Хорошие новеллы – по крайней мере те, что любила я, – были вещицами чеканными, сделанными тщательно и со вниманием к деталям, чего, конечно же, не найти в грубом свинском тартифлете. Я хотела было поделиться этой мыслью с друзьями, но сказала себе, что кулинарная метафора, пожалуй, уже избита и главное, что я проголодалась.

– Пойдем поедим? – предложила я.

– Тартифлет?

– Все равно что… Макс, ты сейчас куда?

Максим, разумеется, шел с группой друзей и коллег в испанский клуб, находившийся через два дома, где подавали национальные блюда в обстановке, которую можно было определить как «непринужденную». «Хотите со мной?» – спросил он. Мы радостно согласились и через пару стаканов сидели в большом зале перед литром красного вина, обещавшим бурный вечерок и тяжкое пробуждение. Максим ходил от стола к столу, а мы пили двенадцатый за вечер аперитив под звуки андалузских мелодий, которые наигрывал на маленькой эстраде беззубый гитарист.

– Ну, – спросил Никола Катрин, – что у тебя за план?

Рядом с нами группа молодых хипстеров, мешая английский с французским, спорила о культурной политике округа. Катрин подозрительно покосилась на них.

– Кэт, – сказала я ей. – Если только твой план не предполагает запрета субсидий на уличное искусство в квадрате, в котором мы находимся, ты вряд ли их заинтересуешь.

Она поморщилась, но все же наклонила голову к нам.

– О’кей, – начала она. – Так вот. – Она выдержала паузу. – Как вы знаете, мне тридцать четыре года. – Снова пауза. Ждала ли она ответа? В сомнении мы с Никола сочли благоразумным кивнуть. – И у меня нет друга, – добавила Катрин и снова остановилась. Пауза затягивалась, и я подбодрила ее новым кивком, но этого оказалось недостаточно. Тогда я толкнула локтем Никола, и тот, словно проснувшись, сказал:

– Да!.. То есть нет! У тебя нет друга! – Удовлетворенная Катрин открыла рот, чтобы продолжить, но тут к нам подсел Максим.

– Нет! – крикнула я одновременно с Никола. Любое вмешательство извне грозило затянуть изложение, а нам уже не терпелось добраться до пунша. Максим поднял брови, полустоя, полусидя, положив руку на пластиковую скатерть.

– Хм…

– Все правильно, – сказала Катрин. – Ты имеешь право услышать. Я излагаю друзьям мой план.

– Какой план? – спросил Максим, в то время как мы с Никола жестами призывали его молчать и только слушать. Но Катрин, всегда великодушная к своей аудитории, начала сначала. «Так вот…» – повторила она и сделала уже предсказуемую паузу. Я вздохнула и налила нам всем по стакану густого вина.

Через десять минут Максим сравнялся с нами, и мы снова остановились на «у меня нет друга». Все подтвердили эту информацию энергичными кивками, я налила еще вина, мы были готовы к продолжению.

– Ну, вот… – протянула Катрин. – Как вы знаете… Во всяком случае, Жен и Нико знают, я никогда не была уверена, что хочу детей.

– О’кей, – кивнул Максим, чье терпение, казалось, не имело границ.

– Типа – да, я бы не прочь, но хочу ли я этого по-настоящему? Не уверена.

Она снова остановилась. Я чуть было не сказала ей, что все это мы знаем с незапамятных времен, но, опасаясь спровоцировать дополнительные подробности, промолчала и только сделала знак официанту, чтобы он принес еще литр вина.

– Потому что, конечно же, есть Ной, который играет огромную роль в моей жизни.

– Конечно, – подтвердил Максим, и я легонько толкнула его локтем. Лучше было ограничиваться кивками и иногда междометиями: любой диалог грозил затянуть процесс.

– Но я знаю, что Ной не мой сын, и если когда-нибудь Нико заведет подругу или я друга и мы больше не будем жить вместе…

– Да брось ты! – воскликнул Никола. – Ты же ему как мать…

Он тоже выдержал паузу.

– Правда, надо бы мне уже сейчас начать откладывать наличность на его будущий психоанализ, но, Кэт… даже если мы не будем жить в одной квартире, ты все равно будешь играть важную роль в его жизни… надеюсь, ты это знаешь?

– Да, да, мой волчонок… – Она ласково погладила его руку, а мы с Максимом расплылись в умиленных улыбках. – Но все-таки он не мой сын… – Она остановилась, и нам всем понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что снова требуется наше одобрение.

– Так вот, – продолжила Катрин, убедившись, что мы следим за ходом ее мысли. – Я задалась вопросом: хочу ли я по-настоящему своего ребенка?

Она смотрела на нас большими глазами, подняв раскрытые ладони к небу. Все-таки это была великолепная актриса, и я спросила себя в тысячный раз, с тех пор как ее знала, что же мешает ей получить хорошую роль. Она смотрела на нас троих по очереди, и я чувствовала, что Максим и Никола лихорадочно ломают голову, чего же от них ждут. Ответа? Ободрения? Трепета от такого саспенса?

– Так вот, ответ… – проговорила Катрин и остановилась.

– Блин, этому нет конца! – выкрикнул Никола на грани нервного срыва. – Нет, мать его, конца! Давай уже, колись! Хочешь ты младенца или не хочешь?

– Да, хочу, – объявила Катрин и откинулась на стуле, скрестив руки. Она гордилась собой: ей удалось добиться именно той реакции, какой она хотела, то есть довести как минимум одного из своих собеседников до ручки.

– Короче, ты хочешь ребенка, – сказал Максим, который, похоже, единственный не заметил, что такая торжественность вокруг такой малости выглядит немного странно. Он не знал Катрин так, как мы, – с нее бы сталось напустить торжественности, даже заказывая кофе. Но я вспомнила, что она говорила о каком-то «плане», а до сих пор не было и тени плана.

– Да, – подтвердила Катрин. – Я хочу ребенка.

Она снова обвела нас взглядом, ожидая – я это знала, – чтобы ее подбодрили или поуговаривали немного. Но Никола смотрел на нее, насупившись, и я решила пожертвовать собой.

– Отлично, – спокойно сказала я. – А… твой план?

– Так вот. Мне тридцать четыре года…

Пауза. Три кивка, два из них крайне раздраженные.

– …и у меня нет друга…

Услышав это опять и поняв, что все начинается сызнова, Никола взвыл, а я прыснула со смеху, поперхнувшись глотком вина и окропив бордовыми брызгами пластиковую скатерть и руки Максима. Хипстеры за соседним столом, дружно вздрогнувшие от крика Никола, смотрели на нас, как на буянов, и трудно было их за это осудить.

– Катрин! – растерянно выдохнул Никола. – Я… Он огляделся вокруг безумным взглядом, ища, за что бы уцепиться, схватил свой стакан с вином и опрокинул его залпом. Даже Катрин засмеялась.

– Серьезно, Кэт, – взмолилась я. – Пощади нас.

– Ну… это не лишено интереса… – сказал Максим, смеясь и вытирая руки.

– Ладно, – заявила Катрин – само великодушие. – Я обрисую вам ситуацию.

Она повернулась к Никола, который сделал вид, будто дрожит как лист, и налил себе еще вина.

– По-настоящему обрисую. Вот: мне тридцать четыре года, у меня нет друга и даже никаких надежд на друга, и я хочу ребенка. Я не готова поставить все на какого-то гипотетического парня, который то ли придет, то ли не придет, не знаю. И я не хочу в сорок два года остаться одна и говорить себе: черт возьми, слишком поздно. И вот…

Она не смогла отказать себе в удовольствии сделать еще паузу.

– И вот… – повторил Максим, подбадривая ее, – он выглядел как ребенок, которому рассказывают интересную сказку.

– И вот, – повторила за ним Катрин, – я решила родить ребенка одна.

За столом повисло полнейшее молчание. Я повернулась сначала к Максиму, который взглядом спрашивал меня, надо ли смеяться, потом к Никола, не успевшему сделать глоток вина. «О боже», – пробормотал он в стакан, так и застывший у него под носом. У меня мелькнула совершенно нелепая мысль, что, будь мы в ситкоме, настало бы время для рекламной паузы. Но Никола так и сидел, уткнувшись носом в стакан, а Максим осторожно поглядывал то на меня, то на него: рекламной паузы предусмотрено не было, и кто-то должен был что-то сказать. Собрав все свое мужество, я кашлянула и пробормотала едва слышно:

– Ребенка одна?

– Именно, – подтвердила Катрин и бросила grazie официанту, который принес нам еще литр вина, – я повторяла ей раз десять, с тех пор как мы пришли, что «спасибо» по-испански gracias, но все без толку: она твердо держалась своего grazie, видимо, казавшегося ей ужасно чувственным. Она посмотрела вслед официанту и продолжала, обращаясь ко мне:

– Кстати, ты пойдешь со мной в клинику оплодотворения на той неделе.

– Кто… я?

Я огляделась, чтобы удостовериться, что ее приглашение не относится к кому-то невидимому за моей спиной, кого я еще не заметила.

– Да, ты. Ник меня достанет. Мне нужен кто-то, кто может выносить меня на сто процентов.

– И… хм… это я?

– Да, моя дорогая.

Катрин хоть кого умела заставить плясать под ее дудку: она вела себя так, будто наших сомнений и возражений просто не существует. Интересный факт: обычно это куда лучше срабатывало с мужчинами. Я не раз пыталась подражать ей, но то ли убеждения не хватало, то ли умения рисовать себе проницательные цыганские глаза, – всегда выходил досадный облом. Флориан, мой главный подопытный кролик, попросту говорил мне, смеясь: «Ты опять копируешь Катрин?», и этого было достаточно, чтобы я сдулась.

– Я знаю, что эту новость надо переварить, – признала Катрин, обращаясь на этот раз в основном к Никола, который так и не шелохнулся, – но я все обдумала, и это решено. Я очень довольна, что решила. Я в предвкушении.

Взгляд Никола медленно переместился на меня: мы оба знали, что, когда Катрин заявляет с непрошибаемым на вид апломбом, что она «очень довольна» и «в предвкушении», приняв решение Х, это значит, что ее терзают отчаянные сомнения.

Максим, не так хорошо знавший Катрин, взял слово:

– Это… интересно, – начал он, – но ты… вообще-то я уверен, что ты хорошо подумала… взвесила все «за» и «против»… но…

Он отчаянно буксовал, бедняга: Катрин уставилась на него пристальным взглядом, который, я видела, его немного пугал. Я решила прийти ему на выручку.

– Кэт, – сказала я. – Я тебя люблю и хочу, чтобы все было, как ты хочешь, но… ребенка? Одна?

– Я не одна, вы же со мной.

Мне представился большой загородный дом, превращенный в коммуну, в котором мы живем все вместе, деля хозяйственные обязанности и по очереди присматривая за нашими многочисленными детьми. Картинка была прелестная, если смотреть на нее очень, очень издалека, и главное – не пытаться увидеть обратную сторону медали, поистине устрашающую. И я сказала себе, что Катрин наверняка уповает на этот прожект, столь же идиллический, сколь и далекий от реальности.

– Да, – промямлила я, – но…

А что – но? Что я могла добавить? Что я не уверена, что идея завести ребенка одной – здравая? Что мне тревожно и за Катрин, и за будущего ребенка? Я почти удивилась, осознав, до какой степени привержена традициям. А ведь у меня перед глазами были Никола и Ной – яркий пример нетрадиционной, но все же функциональной семьи! Я хотела поделиться этим соображением с Катрин, но тут вмешался Никола:

– Это ты посмотрела на днях какой-нибудь фильм или сериал? Типа – героиня родила ребенка одна, это и натолкнуло тебя на мысль?

Он высказался мужественно и совершенно здраво: скорее всего, он был прав, что незамедлительно подтвердила реакция Катрин – она оскорбилась и одновременно растерялась.

– Ничего подобного! – крикнула она, сорвавшись на визг. – И потом, я спрашивала Ноя, понравится ли ему, если у него будет маленький кузен, и он сказал, что это было бы обалденно, и еще, что я буду суперской матерью.

– Ною восемь лет, – напомнил Никола.

– Не трогай Ноя, – одернула его я. – Это мой эталон в области психологии.

– Как бы то ни было, – не унималась Катрин, – все решено. Я не передумаю. Карьера у меня все равно не клеится, верно?

– Постой, – сказал Максим. – Если бы твоя карьера задалась, ты отложила бы проект с ребенком?

– Ну… да. По крайней мере, на пару лет, я думаю.

– Не надо тебе ребенка.

Я нащупала под скатертью руку Никола, чтобы не чувствовать себя одиноко перед бурей, которая грозила обрушиться на Максима с минуты на минуту. Но Катрин лишь прочистила горло и спросила Максима: «Что-что?» Она явно хотела сказать: «Как ты смеешь?», но в ее тоне слышалось и еще кое-что – ей было любопытно.

– Это не мое дело, – сказал Максим, – но мне кажется, что ребенка надо рожать, если хочешь этого всем своим существом. А ты вписываешь создание маленького человека в свой карьерный план! Это бессмысленно.

– А ты знаешь, сколько мужчин и женщин поступают именно так? – спросила я. Это была трусость: я хотела снискать милость Катрин на случай, если буря все же разбушуется.

– Тысячи, – ответил Максим, – я знаю. Но не такие, как ты, Катрин. Ты цельная, ты вся на поверхности. Такие рожают ребенка, потому что яичники лопаются, потому что он им ночами снится… а не для того, чтобы отвлечься… Если бы ты действительно хотела ребенка, ты бы его родила, даже пригласи тебя на роль Майк Ли. – Они с Катрин часто говорили о своей общей страсти к этому британскому режиссеру.

– Ну, знаешь, все-таки, – сказал Никола.

– Да уж, – поддержала его я.

– О’кей, – кивнул Максим, – я, пожалуй, хватил через край. Если тебя пригласит Майк Ли, продай отца и мать, но соглашайся. Но ты понимаешь, что я хочу сказать, правда?

– Я прекрасно понимаю, – ответила Катрин. – А вот ты, я думаю, не можешь понять, что такое быть почти тридцатипятилетней женщиной, у которой нет друга и нет никаких перспектив и которая каждый вечер, ложась спать, говорит себе: если так будет продолжаться, то я останусь к сорока пяти совсем, черт побери, одна и тогда уж будет действительно слишком поздно.

Максим долго смотрел на нее, переваривая сказанное.

– Об этом я не подумал, – признал он наконец и сокрушенно улыбнулся: – Извини.

Катрин, которую шесть лет совместной жизни с золотым медалистом по упрямству приучили к куда более жарким стычкам, оторопела.

– Как это? – спросила она, где-то даже разочарованная.

– Да, – подхватил Никола, – как это? Я думал, ты меня поддержишь, я против…

Катрин повернулась к нему:

– Нико… пожалуйста… не начинай, а?

И золотой медалист по упрямству, тоже пораженный искренностью доводов Катрин, смирился и, обняв ее за плечи, сказал бесконечно устало, но ласково:

– Ладно, Кэт. Ладно. Если ты этого хочешь, если ты этого правда-правда хочешь, мы с тобой. Ага?

– Ну да, – подтвердила я.

– Правда? – спросила Катрин, глядя на нас. Глаза ее были полны слез.

– Ты же еще как была со мной, когда мать Ноя ушла. И потом… нас самыми абсурдными планами не испугать.

– Да, не испугать, – повторила Катрин.

Я подняла свой стакан в знак одобрения. Никола и Катрин тоже подняли свои, за ними и Максим. Я была слегка ошарашена: как это мы перешли от полнейшего сомнения к внезапному приятию этого несуразного плана? Максим улыбался, тоже удивленный, а Никола ласково поглаживал спину своей кузины. Я посмотрела ей в глаза, и мы чокнулись. Я гордилась моей подругой: у нее хватило мужества сказать вслух слова, которые так часто не решаются произнести одинокие женщины нашего возраста: «мне страшно» и «я больше не верю» – но при этом не выглядеть несчастной и тем более побежденной. «В полку старых дев прибыло», – сказала я, подмигнув ей. Она встала, перегнувшись через стол, ухватила меня за голову и звонко чмокнула в лоб, отчего я рассмеялась, как девчонка.

– Извините! – крикнула Катрин официанту. – Мы хотим большую паэлью по-валенсийски. И еще vino! Grazie!

Никола с Максимом переглянулись, смеясь и обескураженно потирая лица.

– Так ты пойдешь со мной в клинику? – спросила меня Катрин.

– Конечно…

– Мы будем похожи на двух лесбиянок, которые хотят завести ребенка!

Она была в таком восторге, что я воздержалась от холодного душа и крикнула «йе-е-ее!», подняв сжатые кулаки в знак своего энтузиазма, будто походить на лесбиянку, желающую зачать ребенка со своей партнершей, было пределом моих мечтаний. «Почему бы нет?» – решила я.

– А это неплохой сюжет для новеллы, – смеясь, сказал мне Максим.

– Да! Да! – подхватила Катрин. – Ты напишешь много-много новелл, это будет как бы хроника моего проекта.

– Тебе бы это понравилось, а?

– Да! – повторила моя подруга, хлопая в ладоши. – Мы назовем это «Хроники Катрин». А потом, если получится, можно будет выложить в Интернет, или сделать телесериал, или…

– Кэт, – перебил ее Никола. – Мы уже ратифицировали один провальный проект. Думаю, на сегодня хватит.

– Ладно. Хорошо. Ладно.

– И потом, замечу в скобках, ты не могла бы просто сказать нам: «Я хочу родить ребенка», а не тянуть резину… – он посмотрел на часы, – сорок минут?

– Могла бы, – согласилась Катрин. – Но разве тогда было бы так весело?

Мы вышли из клуба несколько часов спустя, раздутые, как бурдюки, и изрядно пьяные, смеясь и придумывая имена для будущего ребенка. Максим остался со своими друзьями-поэтами, поцеловав меня на прощание долгим поцелуем и пообещав позвонить завтра. «Ты видишь, что я не влипла?» – сказала я Катрин. Она не ответила, продолжая с удовольствием выкрикивать имена в вечерний сумрак.

Проект был, как проницательно заметил Никола, совершенно провальный, но его принятие вкупе с красным вином вызвало у нас подъем, который только усиливал свежий ночной ветерок. Мне подумалось, что такой подъем, наверно, испытывают люди, в одночасье решающие отправиться покорять Эверест или покупающие билет в один конец до Гуандуна, говоря себе: «Там будет видно». Катрин родит ребенка, мы ей поможем, окружим заботой и поддержим – это по меньшей мере так же необычайно и смело, как уехать в неизвестность без обратного билета. Мы расстались на углу неподалеку от наших домов, на прощание крепко, по-братски расцеловавшись и много раз с чрезмерным пафосом повторив, до чего же нам повезло, что мы друг у друга есть.

Я не влипла, говорила я себе на последних нескольких метрах, отделявших меня от дома. Совсем наоборот: у меня есть друзья, эксцентричные и чересчур эмоциональные, зато в них плещет через край чудесное желание жить. Такое чудесное, что оно передалось и мне, я снова могу – или научилась заново – стоять на ногах самостоятельно, лишь с небольшой помощью и поддержкой такого человека, как Максим. Я чуть было не побежала вприпрыжку, переходя улицу, и тут увидела на ступеньках, ведущих к моей двери, Флориана.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я.

– Я хочу, чтобы ты вернулась.