Глава 16
Я тысячу раз представляла себе возвращение Флориана. Эту фразу, «я хочу, чтобы ты вернулась», он говорил мне на все лады и под бесчисленными небесами по прихоти моих мечтаний. Тон менялся, но слова были все те же: «Я хочу, чтобы ты вернулась». То проситель, то рыцарь, Флориан моих фантазий каждый раз заставал меня врасплох – он поджидал меня на повороте улицы, в кафе, известном только нам двоим, на террасе ресторана, которой еще не существовало, зато с нее открывался волнующий вид, подходящий для воссоединения любящих сердец. Он не давал мне ничего сказать, покоряя своим напором и искренностью: он бросался к моим ногам, безумно влюбленный и глубоко раскаивающийся.
Короче говоря, он делал в точности то, что сделал сейчас. Разве не следовало мне быть к этому готовой? Разве три месяца неотступных мечтаний не подготовили меня к этому моменту, которого я так ждала? Конечно же, нет.
Я застыла посреди улицы точно громом пораженная, с единственной мыслью: «Я этого не хочу».
Это было слишком. Слишком, и я была не готова и, как ребенок, вдруг испугавшийся Деда Мороза, о котором мечтал весь год, хотела убежать со всех ног. Это я, скорее всего, и сделала бы, но мои ноги превратились в две тряпочки, и возникло четкое ощущение, что я сейчас упаду в обморок. Как ни странно, я подумала в эту минуту о Максиме. Я, только что сказавшая себе в радостном порыве, что наконец-то стою на ногах самостоятельно, боялась упасть и хотела опереться на мужчину – но не того, который шагнул мне навстречу.
Увидев, надо полагать, что мне вот-вот станет дурно, Флориан встал и подошел ко мне. На нем были джинсы и светлая рубашка под пуловером с треугольным вырезом – я успела подумать, пока он шел, что он одет, как француз. Я протянула к нему руку, не зная толком, хочу ли не дать ему подойти или удержаться за него, чтобы не упасть, и его рука поймала мою. Теплая и сильная рука стиснула мою ладонь, поднесла ее к груди и крепко-крепко прижала. Я наконец подняла к нему лицо: его голубые глаза смотрели на меня незамутненно ясным взглядом; мне казалось, будто я вижу его впервые или, по крайней мере, не видела очень и очень давно. Мои колени подогнулись, и я села на край тротуара.
Флориан постоял немного и сел рядом со мной – я чувствовала на себе его взгляд, но смотрела в какую-то точку на асфальте. Вправду ли он сказал: «Я хочу, чтобы ты вернулась»? – спрашивала я себя. Вправду ли искренне раскаивается? Я посидела так несколько секунд, показавшихся мне вечностью, – мне не хотелось ни двигаться, ни говорить, а хотелось, наверно, лечь прямо здесь, на этот твердый, такой осязаемый тротуар, и проснуться завтра в своей постели со странным чувством, какое бывает после сна, слишком похожего на явь.
– Женевьева, – тихо сказал рядом Флориан. Я повернулась и посмотрела на него. Его длинные ноги были согнуты, руки лежали на коленях, голова наклонена ко мне, и в его глазах мне открывалась его душа, его сердце – все то, что делало его единственным и неповторимым, тем, кого я знала, думалось мне, как свои пять пальцев, и кто бросил меня – в буквальном смысле слова, на землю.
– Ты поняла, что я сказал?
Нет, захотелось мне ответить, ты спросил меня, который час, и из-за этого я чуть не потеряла сознание. Я пристально посмотрела ему в глаза – наверно, я пыталась связаться с ним телепатически, что было бы гораздо проще. Помоги мне, молила я его. Скажи что-нибудь.
И – о чудо! – Флориан меня услышал. Он вздохнул и начал говорить. Он поведал мне, что последние две недели провел у себя дома один. Что когда я заехала, чтобы забрать последние остатки нашей совместной жизни, в нем все перевернулось.
– Ты укатила в такси, – сказал он мне, – и я понял: я люблю эту женщину. Это было… во всяком случае, это казалось так просто. Я стоял, как идиот, в дверях и смотрел в лицо этой очевидности, ее было не обойти, понимаешь? Это все, что я видел.
Я по-прежнему молчала. Я согнула ноги, подтянула их к груди и обхватила руками. Уткнувшись головой в колени, почти в позе эмбриона, я слушала. А он больше не смотрел на меня, глядя то на асфальт, то в небо, и все говорил, говорил. Верный себе, он долго думал, очень долго, прежде чем прийти ко мне. Он знал, что хочет мне сказать и как он это мне скажет. Эта скрупулезность на жизненном этапе, когда все разброд и раздрай, должна была бы меня разозлить, но он вдруг показался мне странно трогательным, с белокурыми прядями, падавшими на лоб, и с этим желанием ясности, прозрачности.
– Вот почему я не ответил на твой звонок, – продолжал он. – Я хотел… хотел знать, что тебе скажу. Я подумал, что дело, наверно, просто в том, что мы увиделись и я нашел тебя… такой красивой! – Он повернулся ко мне, видно, все еще удивляясь, что нашел меня «такой красивой». – И сильной. И полной… полной воли, и жажды жизни, и… – Он закончил фразу по-немецки.
– Ты потерял меня, Флориан. Я так и не научилась толком понимать немецкий, remember?
Его улыбка показалась мне прекраснейшей на свете, и он сказал:
– Я снова увидел в тот день женщину, в которую когда-то влюбился. С некоторых пор ты была… какой-то вялой, или пассивной, или… у меня было такое впечатление, что ты погасла. А теперь, уж не знаю, что случилось, но тебя как будто снова зажгли.
Я провела руками по лицу. Значит, я все угадала правильно: Флориан оставил меня, потому что во мне было недостаточно драйва, а теперь, когда я вновь обрела его, благодаря окружающим и себе самой, сумев извлечь из моего горя что-то позитивное, он вернулся. Не отрывая рук от лица, я рассмеялась почти злобным смехом. Я только диву давалась, с какой скоростью мое смятение перешло в гнев, но это точно: я была вне себя.
– То есть, – сказала я, – ты пришел сюда, чтобы похвалить меня за хорошее поведение и за то, что я наконец-то доросла до тебя.
– Нет… Женевьева.
– Ты пришел оказать мне честь, позвав обратно.
Я чувствовала, как во мне поднимается колоссальная волна лукавства, и совершенно не собиралась ее сдерживать. Напротив, я подкармливала ее моей обидой, моим горем, моим гневом. Боже мой, подумалось мне, как это никто не заметил, до какой степени я еще обижена и зла? Как это я сама ничего не замечала?
– Ты что, не понимаешь, до чего это нагло и самонадеянно? Ты ждешь меня под дверью в час ночи, чтобы сообщить, что, коль скоро я снова верю в себя, я тебе опять интересна. Так вот что я тебе скажу, дорогой. Катись ты к черту.
Я поднялась. Я почти ликовала, и мне хотелось весь остаток ночи кричать ему «катись ты к черту».
– И кстати, да, меня снова зажгли. И не ты, чтоб ты знал. Другой человек.
Я тотчас пожалела о своих словах. Не из-за Флориана, который тоже встал и, казалось, готов был взорваться, но из-за Максима – он-то никак не заслуживал быть впутанным в эту историю и использованным в целях утоления моего желания ранить «бывшего». Острое чувство вины усилило мою злость на Флориана.
– Тебе непременно надо было дать мне понять, что ты вернулся, потому что я это заслужила, да? Ты ведь не придешь просто так и не скажешь: «Я совершил ошибку». Слабо это признать, а?
Я замолчала. Слов хватало, но кончилось дыхание: я пыхтела, как после интенсивной пробежки. Уперев руки в бока, я смотрела на Флориана с вызовом – мне даже смутно хотелось подраться.
– Скажи мне, какой дебил, поняв, что он еще любит женщину, которую бросил, две недели обдумывает свой спич и свои мотивации, прежде чем прийти с ней поговорить? Какой фрик, вместо того чтобы действовать, ищет оправданий своему решению?
– Да я же! – заорал Флориан. – Я!
Я попятилась, потрясенная такой вспышкой со стороны Флориана, никогда не повышавшего голос. Он, похоже, тоже был вне себя.
– Вот такой я, ясно? – продолжал он тише. – Уж извини, что не такой эмоциональный, и непосредственный, и… – он добавил какое-то слово по-немецки, – как твои замечательные друзья, но я переживаю мои бури… здесь. – Он приложил руку к сердцу. – А не… – он неопределенным жестом обвел окрестности, улицу, весь город, – не здесь. И не делай вид, будто ты удивлена и обижена, Женевьева. Ты меня знаешь. Знаешь, как никто.
Мы стояли лицом к лицу на тихой, пустынной улице. Слова и мысли теснились у меня в голове в полнейшем хаосе, в ушах стучало.
– Так нельзя, – сказала я. – Нельзя быть таким рассудительным, да еще излагать мне твои чертовы аргументы. Я на это не куплюсь, ясно? Я. На это. Не куплюсь.
Я вся кипела. Я все же смогла сообразить, что до такой степени обижена еще и потому, что в моих мечтах, в моих жалких, протертых до дыр фантазиях Флориан возвращался ко мне со слезами, мольбами, самобичеванием – а уж никак не спокойно объясняя мне ход своих мыслей. Я махнула рукой, словно хотела стереть то, что оставалось между ним и мной, и начала подниматься по ступенькам к двери. Мне больше нечего было сказать, да и сил не было что-либо говорить, и я боялась расплакаться.
Но я не добралась и до второй ступеньки – Флориан поймал меня за руку и потянул к себе. «Прекрати!» – успела я крикнуть. Но его губы уже накрыли мои, его ладони сжали мое лицо, а мои руки, куда лучше меня знавшие, чего я ждала все это время, обхватили его. Я вся затрепетала, вновь ощутив эти губы, этот язык, эти объятия, которые я знала до тонкостей, но сейчас вкусила их как будто в первый раз. И я устремилась, очертя голову и сердце, в эту вновь обретенную близость. Я хотела раствориться в нем, хотела, чтобы он растворился во мне, – это было мучительно, это было прекрасно.
Флориан держал мое лицо и волосы в своих ладонях и целовал меня с нежностью, которую я помнила, но так давно не ощущала, по крайней мере в его объятиях. От этой мысли я как будто отделилась от своего тела, почти в экстазе, и вдруг увидела себя со стороны, потерявшую голову в объятиях Флориана, и отчетливо сказала себе: «Что ты делаешь, Женевьева?» Наши губы оторвались друг от друга, и я слышала его дыхание, а он целовал мои волосы, висок, лицо, не отпуская меня.
– Подожди, – прошептала я, – подожди… – Я стояла на цыпочках, чтобы дотянуться до него, и теперь снова опустилась на пятки. Мы не размыкали объятий, но мое лицо уткнулось ему в грудь – я слышала, как глухо и очень-очень сильно стучит его сердце. «Я… нет… нет». Я подняла к нему лицо. В его голубых глазах смешались желание, жажда и что-то, похожее на острую боль: он не ожидал, подумалось мне, что это может вот так прекратиться, и растерялся.
– Люблю тебя, – шептал он. – Люблю тебя, люблю, люблю, люблю…
Он, наверно, так бы и продолжал, если бы я не крикнула: «Замолчи!», заставив его отпрянуть. Он все еще держал меня, но только ладонями, и я резким движением стряхнула их.
– Ты ушел, Флориан, ты меня… ты рассек меня надвое, ты разбил мне сердце, ты… ты хоть представляешь, что мне пришлось из-за тебя пережить? – Мне вдруг стало очень важно, чтобы он узнал о моих страданиях. – Ты меня… бросил. Ты. Из-за… – Мне вспомнилась чертова хипстерша. – А где твоя подружка?
– Там все кончено. Кончено, Женевьева. Была только ты.
– Ну, нет, была не только я! Была она! Еще как была! Я ее видела, помнишь? Она была вполне реальна, уж я знаю!
– Она ушла. Это была ошибка.
Я не знала толком, подразумевает ли он под «ошибкой» чертову хипстершу, с которой я вдруг ощутила некоторую солидарность, или то, что он бросил меня. «Флориан, ты не можешь…» Не можешь – что? Я даже не знала, как закончить фразу. Бросить меня и вернуть? Так играть с чужими сердцами? И рыбку съесть, и на дерево влезть? Причинить мне такую боль и явиться как ни в чем не бывало? Я уже не знала, хочу ли мести, извинений или просто все забыть.
– Ты не можешь, – только и повторила я. Каждое слово, каждый слог стоили мне невероятных усилий. Он шагнул ко мне, но я подняла руку, на этот раз достаточно властно, чтобы не дать ему подойти.
– Женевьева…
– Ты меня… разрушил, Флориан. РАЗРУШИЛ, понимаешь?
Я била себя в грудь, глядя ему прямо в глаза, – я видела, как больно ранит его это слово «разрушил». Он был так красив, я так любила его столько лет и так ждала все эти месяцы, что чуть было не бросилась ему на шею, чтобы забыть все в его объятиях, но мой страх, вдруг поняла я, был еще больше моего желания.
– Я не могу себе этого позволить, – сказала я, показав рукой на него и на себя.
– Но я тебя люблю.
– Что ты себе думал, Флориан? Что можешь вот так запросто явиться сюда, после того как столько месяцев… терзал меня, сказать «люблю» – и я вернусь? Потому что ты такой весь из себя?
Он моргнул, и я поняла, что именно так он и думал.
– Уходи, понял? УХОДИ! – Я была на грани истерики.
– Я не хочу уходить, Женевьева.
– Ну и стой тут. – Я бегом поднялась по ступенькам. – И не ходи за мной, понял? Только попробуй, клянусь, я позову полицию.
Я сама поразилась, до чего смешна моя угроза. «Полицию?!» – хватило у меня присутствия духа переспросить себя, и на короткую, сюрреалистическую секунду меня одолел смех. Но я была слишком занята поисками ключей в сумочке – я чувствовала присутствие Флориана за своей спиной и была недалека от паники. Я знала: если он поднимется, если подойдет ко мне, то жалких остатков моей воли не хватит, чтобы устоять. Я обернулась. Он стоял внизу и пожирал меня глазами, как будто мог вернуть одной магнетической силой своего взгляда. Я поколебалась, но, покачав головой, открыла дверь.
– Женевьева.
Я шагнула в квартиру и невольно прижала руку к груди: сердце болело.
– Я буду ждать тебя, – сказал Флориан. – Ты знаешь, где меня найти. Я буду ждать.
Еще секунду я смотрела на него, потом захлопнула дверь.
Шатаясь, я добрела до спальни и рухнула на кровать между котами.
Лежа на спине, я попыталась перевести дыхание, собраться с мыслями, восстановить сердечный ритм, но не могла. Мне казалось, что Флориан позвонит в дверь с минуты на минуту, и от ожидания этого звонка меня всю трясло. В конце концов я встала и подошла к окну, но улица была пуста, ступеньки тоже, Флориана больше не было. Ну конечно, подумала я. Я сказала «уходи», и он ушел. И следующая моя мысль была: он сказал, что будет ждать, и он будет ждать.
Немного успокоившись, я вернулась в спальню, разделась и нырнула под одеяло. На секунду я подумала было выйти через задний выход и отправиться к Катрин и Никола, но идти, пусть даже всего несколько кварталов, не было сил. И я наивно надеялась сама найти ответы на все вопросы. Завтра, сказала я себе. Утро вечера мудренее.
Незадолго до рассвета я сдалась. Уснуть я не могла, это было ясно, а продолжая смотреть в потолок, рисковала взглядом просверлить в нем дыру, пробить и крышу, и, может быть, даже озоновый слой. Около трех ночи позвонил Максим, и я чуть не заплакала, увидев его имя на определителе. Он, наверно, вышел из бара и хотел меня видеть, а мне казалось, что он принадлежал другой жизни, что вчерашний вечер в испанском клубе был целую вечность назад. Я слушала звонки и почти с облегчением вздохнула, когда он не оставил сообщения.
Я подхватила Ти-Мусса, издавшего раздраженное «мряу», и встала у окна. Медленно занимался рассвет. Все было голубовато-серым, редкие звуки слышались в переулке: мяукала кошка, тащил мусорный мешок булочник, пришедший на заре испечь круассаны в кафе напротив, отъехал ночной автобус, всего несколько секунд постояв на остановке, где никто не сел. Я дышала в шею кота, который тихо мурлыкал, перебирая передними лапками.
Я пыталась разобраться в себе – это упражнение быстро становится абсурдным, если подходить к нему чересчур сознательно. Я была раздражена, чисто физически раздражена, не находя ответов, не понимая, что со мной происходит. Флориан вернулся, мысленно повторяла я, мне бы полагалось умирать от счастья, ликовать и радоваться! Но мне было страшно, грустно и муторно. Я подумала о нем – он, наверно, тоже стоит сейчас в своем кондоминиуме, ждет знака от меня и, конечно же, ничего не понимает в моем поведении. Или понимает? Я надеялась, глядя в голубоватый рассвет, что понимает.
– Что мне делать, – тихо прошептала я в кошачью шерстку, – что же мне делать?
Я сама удивлялась, что не бросилась сразу к этому человеку, которого так ждала, но я не предвидела, как велик будет мой страх. Недооценила я и глубину моей раны. Я была так довольна, так радовалась, когда она почти затянулась на поверхности, что смотрела с некоторых пор на длинный шрам, не думая о том, какая глубокая травма скрывается под ним. Возвращение Флориана, нахлынувшие на меня чувства, когда его губы прижались к моим, открыли мне всю мою хрупкость и шаткость моего равновесия. Одним словом, я была в ужасе.
Я поставила кота на пол, спрашивая себя, что же мне теперь делать – в самом буквальном смысле слова: принять душ? Немного почитать? Отправиться на пробежку? О сне не могло быть и речи – мне казалось, что я уже никогда не усну.
Первый луч солнца, пробившись в комнату, упал прямо на кровать, на простыни, на которых несколько дней назад спал Максим. Я мучительно застонала при мысли об этом другом мужчине в моей жизни и с силой потерла лицо, как будто могла стереть все – сомнения, чувство вины, страх.
Я села в изножье кровати, в бледном солнечном луче. Все было очень просто: я должна принять решение. Но я была словно парализована и растерянно озиралась, как будто могла найти какой-нибудь знак, примету, что-то, указывающее мне путь, наводящее хоть на крошечную мыслишку. Только коты спали, прижавшись друг к другу, и я грубо отпихнула их, потому что их мирный сон показался мне прямым оскорблением.
Ситуация, бесспорно, становилась смешной: я начала завидовать моим котам, им-то не приходилось решать проблему с возвращением бывшего. Я посмотрела на будильник, который показывал 5:22, и спросила себя, сколько еще смогу тешить себя иллюзией, будто справлюсь со своим страхом сама. Как мне хотелось быть сильной и самостоятельной! Разобраться в себе и спокойно принять решение без чьей-либо помощи! Я снова посмотрела на будильник: 5:24. Мне все же удалось продержаться три с лишним часа. Я тяжело вздохнула, уснувшие коты вздрогнули, и я сделала то, что хотела сделать все это время: отправилась к Катрин и Никола.
Я приоткрыла дверь квартиры как можно тише. Все, разумеется, еще спали. В гостиной царил симпатичный беспорядок, отчего мне, в моем состоянии, сразу захотелось снова здесь жить. Бедная дуреха, говорила я себе, кто сказал, что к тебе вернулись силы? Мне хотелось, чтобы меня опекали, наставляли, подбадривали, какую-то часть меня очень бы устроили наставления – что мне делать – от моих друзей.
Я стояла посреди комнаты, поглядывая то в коридор, то на дверь Никола, то на дверь Катрин. Что мне нужнее – цинизм или утешение? Правда-матка или дружеское плечо, на котором я могла бы побаюкать мое неприятие действительности? Я выбрала дверь Катрин: она, конечно, не преминет напомнить мне, что все это знала, зато потом – по крайней мере я на это надеялась – окружит заботой и сочувствием.
Я трижды тихонько постучала в дверь, не решаясь открыть, чтобы не обнаружить Эмилио в чем мать родила или, хуже того, на моей подруге, но в комнате было тихо. Я снова постучала, погромче, потом в третий раз, изо всех сил, отчего из комнаты донеслись шорохи – кто-то ворочался в постели. Раздался голос Катрин: «Ной, еще нет шести… иди разбуди отца!»
Я приоткрыла дверь, вызвав новую волну шорохов и жалобно-раздраженный стон: «Ной…» Только тут мне пришло в голову, что мои друзья не пережили, как я, сильнейший нервный шок и могут позволить себе отсыпаться после литров красного вина, выпитого в испанском клубе.
– Катрин, – прошептала я, – это я!
До меня донеслось растерянное «Жн-н?», и я наконец распахнула дверь настежь. Катрин сидела в постели, прижимая к груди простыню, один глаз у нее был закрыт, а другим она пыталась разглядеть меня с гримасой, от которой я тотчас прыснула. «Подруга? Что ты здесь делаешь? Который час?» Выпутавшись из простыни, она подняла валявшийся на полу будильник, чтобы убедиться, что еще только шесть утра. «Что с тобой?» Она терла глаз и, казалось, никак не могла выбраться из на редкость глубокого сна. Я подошла и села в изножье кровати.
– Кэт… Флориан вернулся.
– Жн-н?
– Флориан вернулся. Он ждал меня под дверью вчера, когда я пришла домой.
На короткую секунду мне показалось, что Катрин меня не слышит. Она замерла с приоткрытым ртом, а потом протянула:
– О боже мой…
– Да.
– О боже мой!
– Да.
– О БОЖЕ МОЙ!
– Ладно, Кэт, пора сменить пластинку.
– О бо… Я знала! Я точно знала! Вы трахались? Трахались, да? Точно, трахались.
– Нет! Нет. Не трахались.
– Правда? – недоверчиво спросила Катрин.
– Черт, Кат, этот человек разбил мне сердце… думаешь, я так сразу прыгну на него, только потому, что он оказал мне честь и вернулся?
– Умничка. Ты молодец…
Она была искренне впечатлена, и мне вдруг стало стыдно за мою жалкую ложь.
– Честно говоря, просто месячные…
– Что?
– Я бы, наверно, переспала с ним, если бы не… Мы целовались…
– Я так и знала! Я точно знала: что-нибудь произойдет! Жен, я знала, что ты влипла! У меня безошибочное чутье!
Я улыбнулась ей уголком рта. Она еще попричитала «о боже мой», потом как будто успокоилась.
– О’кей… о’кей… Короче, вы целовались, и потом…
– Потом не знаю, я подумала о Максиме, я… я очень испугалась, Кат.
– Ну и правильно сделала! Черт, что он себе думал, мать его? Что может разбить тебе сердце, а потом нарисуется такой весь из себя – и ты сразу побежишь к нему?
– Вообще-то, он думал именно так.
– Недоумок чертов.
– Да, но дело в том, что я тоже так думала, понимаешь? Все эти месяцы я представляла себе, как он возвращается, и в моих фантазиях бежала ему навстречу, понимаешь? Что я наделала?!
– Нет! Нет, спокойно… Самоуважение, подруга, самоуважение!
– Угу…
– Единственное, что можно было, – сказала Катрин, – это переспать с ним, но так, на скорую руку, а потом послать его на хер, чтобы он уполз, поджав хвост. Вот это было бы классно.
– Не уверена, Кат…
Она задумчиво покачала головой.
– Может быть. Все-таки… Короче, расскажи мне все. Все-все-все.
И, пока она одевалась, выбирая вещи из кучи, занимавшей угол ее комнаты и пребывавшей в перманентном обороте, я рассказала ей, как прошла моя ночь. Она перебивала меня каждые пятнадцать секунд, как умеет только лучшая подруга, выспрашивая все: как посмотрел, как сказал, как крепко обнял.
Я не упустила ни одной детали, не умолчала ни о звонке Максима, ни о «люблю» Флориана, ни о своем безмерном смятении. Я хотела, чтобы Катрин знала все, но зачем – трудно сказать. Неужели я надеялась, что она даст указания, что мне делать? Это она-то, моя чересчур эмоциональная подруга, которая решила одна родить ребенка?
– Короче, что будем делать? – спросила она, когда я закончила выкладывать душу перед нею.
Было уже, наверно, около семи – я говорила очень долго. Ее «мы» тронуло меня: Катрин считала мои проблемы своими – и наоборот. Я улыбнулась ей.
– Не знаю… Никакого понятия.
Катрин задумалась, и, кажется, у нее появилась идея.
– Пойдем разбудим Нико, – объявила она.
Мы прошли через коридор на цыпочках, чтобы не потревожить Ноя, который каким-то чудом еще спал. Я хотела постучаться в дверь Никола, но Катрин опередила меня и без церемоний распахнула ее настежь.
– Слушай, – прошептала я, – имей уважение к его интимному пространству!
Катрин посмотрела на меня, то ли удивившись, то ли развеселившись, как будто я ляпнула несусветную чушь, и пошла будить своего кузена со всей деликатностью, на какую была способна, – то есть минимальной.
– Что? Что? ЧТО? УЙДИ! – промычал Никола и спрятал голову под три подушки. – Спа-а-аать! – донеся его голос, приглушенный слоями пуха.
– Просыпайся! – повторила Катрин и изо всех сил дернула на себя подушки. Она покосилась на ночной столик, но я предусмотрительно убрала подальше стоявший там стакан с водой.
– Подруга! – крикнул Никола. – Серьезно! – Он вынырнул между подушками и одеялом, взъерошенный и помятый, похожий на только что вылупившегося птенца. – Какого черта?
– Флориан приходил к Жен вчера вечером. Он хочет, чтобы она вернулась. Не трахались, но потискались, – изящно подытожила мои страдания Катрин.
– Ох, ох, ох, – простонал Никола и с трудом сел. – Что?
– Флориан приходил к Жен вчера вечером, – повторила Катрин. – Не трахались, но…
– Да, да, я понял! Но… Жен? Что…
– Не теряй зря время, – сказала я, – у меня тоже нет ответов. Почему, ты думаешь, я приперлась сюда в шесть утра? Когда у меня нет ответов, я всегда надеюсь, что они найдутся для меня у вас.
– Да уж, странная мысль, – вздохнул Никола.
– Я знаю, но… help!
Никола энергично потер лицо и голову, поискал что-то на ночном столике. Я протянула ему стакан с водой, который переставила на комод.
– Признает теперь кто-нибудь мое безошибочное чутье? – не выдержав, крикнула Катрин.
– В который раз она тебе об этом говорит? – спросил меня Никола.
– О, я уж и не считаю… Да ладно.
– Да ладно, – согласился Никола. – Короче, что произошло?
Пока он натягивал спортивные штаны и футболку, я вкратце изложила ему события, не упустив деталей, казавшихся мне существенными для полного понимания ситуации и моего состояния.
– Так, – сказал Никола. – Ты думаешь… думаешь, он будет тебя преследовать?
– Это же Флориан, – ответила я. – Он будет ждать.
– Чего ждать?
– Чего-чего: когда я вернусь!
– Но ты же не вернешься к нему? – встревоженно воскликнула Катрин.
– Ну уж!.. – фыркнула я.
У нее это вырвалось так непосредственно, что отвечать было даже неловко, и я вдруг поняла, что для меня не стоит вопрос, вернусь я к Флориану или нет, – вопрос лишь в том, как. Катрин немного смутилась – в той мере, в какой могла смутиться Катрин, – и опустила глаза.
– А Максим? – спросил Никола.
При упоминании Максима я сползла к изножью кровати. Мысль о Максиме, само его имя, тот факт, что он где-то существовал, были мне невыносимы. Тому была тысяча причин, но главное – он мешал мне сосредоточиться на другом аспекте проблемы: что делать с Флорианом? Я простонала что-то в одеяло Никола, потом подняла голову и повернулась к ним.
– Разве это так важно? – спросила я. – Я хочу сказать… я ведь даже не знаю, встречаюсь ли с ним. Я встречаюсь с ним?
– Ох, нет! – вздохнул Никола, которого давно достала эта бесплодная дискуссия.
– Прекрати! – прикрикнула я на него.
– А как ты себя чувствуешь? – спросила Катрин.
– Я себя чувствую так, будто крутила за его спиной… – Я посмотрела на Никола. – Это ведь значит, что мы встречаемся, да?
– Ладно, – решительно сказал Никола. – Если мы снова будем обсуждать это в тысячу первый раз, мне понадобится ведро кофе. Пошли в кухню.
Мы безропотно последовали за ним в кухню, где они с Катрин принялись готовить завтрак. Я, вдруг поняв, что проголодалась, смотрела на них, жуя черствый бейгл и жалуясь на свою горькую судьбу. На наш шум выбежал из своей комнаты Ной. Он был в пижамных штанишках, светлые волосы торчали несуразными очаровательными перышками. Он посмотрел на нас, словно не веря своим глазам.
– Как это все встали раньше меня? – спросил он. В его голосе звучало почти разочарование: самым большим его удовольствием в выходные было будить отца и тетю.
– Мы проголодались, – объяснил Никола, что, похоже, устроило Ноя. Он повернулся и побежал в свою комнату, крича: «Я хочу чашку йогурта!»
Никола занялся приготовлением смеси из кофейного йогурта, шоколадной крошки, бананов и сладкой гранолы – эквивалент крема «Бадвиг» для детей.
– Знаешь, что действительно тревожно? – сказал он, перемешивая густую массу. – Катрин-то была права. Ее чутье сработало.
– У меня безошибочное чутье, – повторила Катрин.
– С ума сойти, – продолжал Никола. – Умереть не встать. Что с нами будет, если уже можно доверять чутью Катрин?
Я оставила их дружески тузить друг друга в кухне и понесла Ною йогурт. Он был уже в гостиной и старательно воспроизводил абордаж двух огромных кораблей из лего (один из них был космический, но разве такие технические мелочи могут остановить восьмилетнего мальчишку?). Я села на диван, такой привычный и даже некогда любимый, и Ной уселся рядом.
– Что ты скажешь о Флориане?
– Флориан?
– Ты же знаешь, он мой любимый.
– Разве не Максим твой любимый?
Он говорил с полным ртом йогурта – разговор, похоже, его нисколько не интересовал, оно и понятно: что такое любовные горести тридцатилетней тетки по сравнению с яростным абордажем «Черной жемчужины» и «Черной звезды»? Ровным счетом ничего.
– Максим классный, – заявил Ной, поставив на стол опустевшую чашку. – Он знает все приемы, чтобы убивать боссов в «Зельде».
– Да, а Флориан? – повторила я.
Ной пожал плечами.
– Максим показал мне, как играть музыку на бокалах для вина.
Я так и увидела их: оба сидят на полу перед низким столиком в гостиной и водят пальцами по краям более или менее пустых бокалов, извлекая легкие, мелодичные ноты. Флориан никогда не пытался подружиться с Ноем – он был для него, как мне всегда казалось, чем-то вроде домашней зверушки.
– Да, и еще, – сказал Ной. – Максим играет на гитаре.
И я снова не стала упоминать мастерство Флориана в игре на клавесине.
Никола и Катрин вышли к нам с большим подносом в запахах кофе и поджаренного хлеба.
– Ты, кажется, выспрашиваешь мнение Ноя? – несколько обескураженно спросил Никола.
– Нет!.. может быть… немножко?
Он закатил глаза и покачал головой со снисходительным видом. Катрин протянула мне чашку кофе.
– Ты спала? – спросила она.
– Ни секунды.
– Не хочешь прилечь, поспать?
– Невозможно.
Мне вспомнился Флориан, его вчерашний гнев, непривычная запальчивость, с которой он крикнул: «Я! Вот такой я, ясно?», и на меня нахлынула любовь к этому цельному и ранимому человеку. Тот факт, что он никому не показывал свою ранимость, но обнаружил ее передо мной, трогал меня и умилял – мы знали друг о друге то, чего никто больше не знал, разве это не священные узы, которые надо лелеять и укреплять? Я откинулась на диван.
– Я запу-у-уу-талась… как же я так запуталась!
– Потому что этот парень разбил тебе сердце? – предположил Никола. – Жен, не стал бы я тебе этого говорить, но я буду жестоко разочарован, если ты упадешь в его объятия, стоит ему только щелкнуть пальцами…
– Очень мило, Нико, но, знаешь, не гордость и не щепетильность меня остановили. Мне очень хотелось тра… – я покосилась на Ноя, который двигал человечка лего, то ли пирата, то ли скелета, рыча «рр-рррр… р-рррр…», – поиграть с ним, – поправилась я.
– Думаю, это была бы опасная игра, – сказал Никола, подражая моему многозначительному тону.
– Да, но я только этого и ждала! Все эти месяцы я только этого и жду! Это как… – Я закрыла лицо руками. – У меня в голове каша… – простонала я и посмотрела на них с выражением отчаяния, как бы говоря: «Вы не могли бы подумать за меня, пожалуйста?»
Катрин засучила рукава и громко выдохнула.
– О’кей, – сказала она, – допустим, не было бы Максима. Что тогда?
– Ну… конечно, было бы не так сложно…
– Значит, ты выбираешь. Между двумя.
– Нет! Я…
Я задумалась. Выбирала ли я между двумя? Флориан так много для меня значил. Он был моей любовью, моим спутником, моими воспоминаниями. Он был и самой глубокой раной моей жизни. А думая о Максиме, я видела только его улыбку на солнце.
– Все не так просто, – добавила я.
– Все-таки, – продолжала Катрин, обращаясь к Никола, – надо понимать, красавчик Макс набрал достаточно много очков в рекордно короткий срок, чтобы принять его в расчет, верно?
– Он чертовски славный парень, Жен, – сказал Никола. – И потом, не надо себя обманывать, мы все знаем, что он влюблен в тебя, короче…
– Короче – что? Что мне делать? Не стану же я звонить ему, чтобы сказать: мол, мой бывший вернулся и я с ним от души потискалась? Кто сказал, что мы встречаемся? Да он вообще, возможно, провел ночь с поэтессой из Майл-Энда!
Катрин и Никола, мало впечатленные моим лукавством, смотрели на меня терпеливо, но понимающе, как смотрит учитель на запутавшегося лодыря. Я и сама все понимала, поэтому только махнула рукой.
Катрин хотела было продолжить, но тут появился Эмилио – он давно уже входил без намека на стук.
– Hola-a-aaa, – пропел он и остановился, немного удивившись при виде нас.
Ной радостно подскочил к нему:
– Все готово к абордажу!
Эмилио сидел с ним вчера и, похоже, был в курсе взрывоопасной ситуации между двумя кораблями лего. Он подошел к нам, шаркая по полу своими большими тапками в виде медвежьих лап, взял тост и сел.
– Что это вы тут делаете? – спросил он. – Вы так поздно вернулись вчера, я был уверен, что вы еще спите… я пришел проведать моего amigo…
– Женевьева нас разбудила в шесть утра, – сказала Катрин.
– Porqué?
– Мой… «бывший»… как бы вернулся, – объяснила я. – Он хочет, чтобы я вернулась к нему.
– Maravilloso! Браво, querida.
– Да, но есть Максим.
– Ах, sí… – Эмилио задумался. – Но ты же хотела, чтобы твой бывший вернулся, разве нет? – Он захныкал, подражая мне: – «Но йа хочу, чтобы он вернулся! Но йа люблю его!»
Катрин и Никола согнулись от хохота.
– Ладно, хватит, – буркнула я, но тоже не удержалась от улыбки.
– Я тебе говорю: возвращайся к твоему бывшему, – продолжал Эмилио. – Ты же знаешь, чего хочет твое сердце?
Мне было почти неловко отвечать «не знаю», но я была рада, что наконец нашла поддержку.
– Вот так, – сказала я. – Эмилио думает, что мне надо вернуться к Флориану.
– Еще Эмилио думает, что хорошая идея – просить статус безработного, будучи нелегальным иммигрантом, – заметил Никола.
– Гражданин мира легален везде! – проскандировал Эмилио.
Я вздохнула, наливая себе еще кофе: далеко мы не продвинулись.
Мы обсуждали мою жалкую дилемму еще долго, а на кофейном столике между тем пираты Карибского моря отважно отражали атаки Штормтруперов. Но бой был проигран, и через час оба экипажа, недолго думая, перемешались, следуя логике, понятной одному только Ною.
Я была за гранью усталости и то впадала в чистый экстаз, то проникалась мелочной жалостью к себе. «Флориан вернулся», – повторяла я, еще не придя в себя после вчерашней встречи на ступеньках моей лестницы. Я вспоминала его взгляд, его страстное «люблю», вспоминала дрожь, охватившую меня в его объятиях, и на несколько секунд меня охватывала уверенность, что вот он, ответ: мы же созданы друг для друга, правда? Но тут же мне вспоминался Максим с его лучезарной улыбкой, такой чувственный в постели, такой земной, и я чуть не плакала, окончательно запутавшись.
Я не понимала, что со мной происходит: я выстрадала право быть счастливой, что же мешает мне радоваться этому крутому повороту? Я пролила столько слез, я так ждала этого момента, почему же теперь не могу им насладиться? И я повторяла друзьям: «Мне было слишком больно, когда Флориан ушел… а вчера все было слишком бурно… но мы ведь созданы, чтобы быть вместе, разве нет?» А они смотрели на меня с сокрушенным видом и только напоминали, как им нравится Максим.
Около половины десятого, когда завибрировал мой телефон, мы все уставились на него. Звонил Максим, он, конечно, хотел пожелать мне доброго утра, рассказать, как прошел вечер, спросить, что я делаю сегодня. Мы выглядели смешно, склонившись впятером над кофейным столиком и скорбно глядя на аппаратик, который весело вибрировал.
– Ай-яй-яй… – вздохнул Эмилио, увидев, кто звонит.
– Ай-яй-яй! – повторил за ним Ной.
И я не могла с ними не согласиться.
– Ай-яй-яй, – сказала я. – Ай-яй-мать-твою-яй.
