Глава 14

Весна улыбалась мне. Мне, Женевьеве Крейган, лично. Я была в этом уверена – бившая во мне ключом энергия могла бы даже напугать солнце, не будь оно так радо за меня. Я была survivor, и дневное светило – не зря же оно метило своими яркими весенними лучами прямо в меня – гордилось мной, если не сказать – восхищалось. Я пережила несчастную любовь, долгие месяцы над моей бедной головой сгущались темные грозовые тучи, но вот благодаря моей беспримерной стойкости я снова улыбалась в бледном майском свете.

И вправду было, чем гордиться! Было, отчего быть счастливой и довольной (или довольной и счастливой). Я нашла новую квартиру и сегодня вечером отпраздную новоселье, которое – я уже решила – будет памятным. Близкие друзья, родные, мои двести пятьдесят равиоли с кабачками (вот и доказательство, что можно превратить свое горе в золото или, по крайней мере, во вкуснейшее блюдо) и много хорошего вина. Веселье и беззаботность. Я начала писать для себя (вообще-то я не написала ни строчки после тех, что показала Максиму, но начало положено, и это тоже надо отпраздновать).

И мое раненое сердце понемногу заживало. Я прямо-таки чувствовала, как оно встает на место и вновь обретает нормальные размеры. Оно больше не болело, не занимало всю грудную клетку, не давило на желудок, на кишки, на мою бедную измученную печень и другие органы, которых все это время, казалось, просто не существовало. Порой я даже удивлялась, как быстро оно срастается. Его география менялась, и я постепенно привыкала к мысли, что оно больше никогда не будет прежним.

На нем навсегда остались шрамы от моей несчастной любви, и оно еще вспухало по несколько раз в день, и особенно ночью, когда я спала одна и передо мной вновь всплывало лицо Флориана. Боль была смутная, все более абстрактная, я уже не знала: страдаю ли от отсутствия Флориана или просто в силу рефлекса. Временами у меня бывало мимолетное ощущение, что я совершенно исцелилась, пережила свое горе, но длилось оно недолго и всегда оставляло за собой странное чувство вины, как будто, избавившись от боли, я что-то предала. Я не могла бы сказать, что именно – мою любовь? Мое горе? Мое прежнее сердце?

Хороший вопрос, подумалось мне, для Жюли Вейе, к кабинету которой я направлялась легким шагом. Я чуть было не позвонила ей, чтобы отменить визит, по всей видимости бесполезный, ибо кто же ходит к психотерапевту в такой прекрасный весенний день?! Уж точно не такая королева стойкости, как я. Но одумалась: я, пожалуй, слишком далеко зашла в своей самоуверенности, это дурной знак. И потом, у меня было чисто эгоцентричное желание рассказать кому-нибудь об этих волнах, всколыхнувших мое сердце и душу.

Я знала, что есть внешние причины этому всплеску энергии. Я не обманывала себя: мне хотелось верить, что этим разнузданным оптимизмом (где-то даже подозрительным, нашептывал мне ехидный внутренний голос, который я грубо заставляла замолчать) я обязана силе своего характера, но я знала: мне помогли, и во многом, великодушие моих друзей, этот глупый метеорологический феномен, который зовется весной и всегда слишком много значит для нас, три бокала вина, выпитые за ланчем, и, что уж тут лукавить, Максим.

Он сумел войти в мою жизнь, этот вкрадчивый молодой человек с неотразимой улыбкой, а я и не заметила. Пока я размазывала слезы и сопли на диване Катрин и Никола, он уже прокладывал путь, отыскав уж не знаю какую трещинку во мне, считавшей себя навсегда закрытой, замурованной в своем горе и отчаянии. Мне вспоминалась строчка Леонарда Коэна «There is a crack in everything, that’s how the light gets in», и я напевала вслух эту прекрасную мелодию на весенних улицах. Этот «crack», эта трещинка во мне была теперь мне бесконечно дорога – до чего же чудно устроена человеческая природа, если мы исцеляемся благодаря своей хрупкости!

Да, Максим занял, мало-помалу, место в моей жизни, это был факт, который я признала лишь несколько дней назад и о котором никому не говорила, кроме разве что котов. Я не была влюблена, но Максим с его ясными глазами был здесь, в новой географии моего сердца, которую я понемногу узнавала. Когда я вспоминала его, мне казалось, будто меня укутали одеялом, теплым и легким. Я говорила себе, что это вызвано состоянием почти перманентной сексуальной эйфории, которая охватывала меня от свиданий с ним, но я знала: с того дня, когда они с Эмилио помогали мне переезжать, дело было уже не только в этом.

И я собиралась спросить у Жюли Вейе – которая, конечно же, ответит мне, что не ей отвечать на этот вопрос, – могу ли я не пытаться понять, в чем еще дело, не сразу, не сейчас, когда так ярко светит солнце и я чувствую себя вылупившейся из куколки, свободной и хрупкой, как никогда.

– Ты, похоже, в отличной форме, – приветствовала меня Жюли в своем кабинете, откуда только что вышла молодая женщина в слезах.

– Ты находишь? – кокетливо спросила я. Сама она выглядела так, будто провела месяц на Кубе или несколько часов в солярии.

– Точно, – подтвердила Жюли, сияя белозубой улыбкой, пока я усаживалась в ставшее уже привычным кресло. – Совсем не та женщина, что вошла сюда полтора месяца назад.

У меня вырвалось глуповатое «ах», и я сама поразилась, до чего смешным оно вышло.

– Тебе надо учиться принимать комплименты, Женевьева. И потом, это не пустые слова. Это правда, и очень важно, чтобы ты сама сознавала свои успехи. Когда ты пришла сюда в первый раз, ты была разорвана на кусочки, тебе было неловко и, главное, чертовски трудно быть правдивой.

Я чуть не повторила со злой насмешкой: «Быть правдивой, честно?» После всех наших сеансов я так и не поняла, что меня больше всего бесит в Жюли – ее акриловые ногти или формулировки типа «быть правдивой». А между тем она была совершенно права, и я вдруг почувствовала, что краснею.

– Я была не так уж плоха… – сказала я и смутилась, вспомнив, как долго предпочитала лгать своему психотерапевту, чтобы не выглядеть – чего уж скрывать – совсем уж «лузером».

– Ладно, это неправда, я была так плоха. Но ты мне очень помогла.

– Нет. Ты себе помогла.

– Знаешь что? Я в это ни капельки не верю. Я понимаю, почему ты мне это говоришь, понимаю, как это важно, чтобы я правильно оценила работу, которую я проделала сама на пройденном пути… – Я сделала короткую паузу, осознав, что сказала «на пройденном пути» без тени иронии, и продолжала: – Но, честно говоря, я знаю, что если мне лучше, то это на девяносто девять процентов благодаря моим друзьям, тебе и…

– Знаешь, ты можешь назвать его имя.

Я уже упоминала ей о Максиме, всякий раз ерзая, точно испуганная девчонка. Я говорила себе, что надо о нем рассказать, но что-то мне ужасно мешало. Я не хотела облекать в слова то, что переживала с Максимом, я ни за что не хотела укоренять наши отношения в пошлой реальности, банально описав их моему психологу.

– Максим, – процедила я сквозь зубы.

Жюли не удержалась от смешка:

– Хочешь, поговорим о том, почему ты не способна говорить о нем?

– Нет.

– О’кей.

Как и всякий раз, когда Жюли признавала мою правоту или уступала моей просьбе, я удивилась. Она уже раз десять объясняла мне, что в ее задачи не входит вытягивать из меня информацию, которую я не хочу разглашать, но я никак не могла этому поверить, что ее явно очень забавляло.

– О чем же тогда ты хочешь поговорить?

– Ну… о том, что у меня вроде бы все хорошо – и мне это почти странно?

Жюли широко улыбнулась, как будто я сделала ей подарок: эта тема, похоже, ей нравилась.

– Начни, пожалуйста, с определения «странного» для меня.

– Почти странно, – уточнила я, словно этот нюанс имел основополагающее значение. Жюли кивнула, давая понять, что слышала, но продолжала смотреть на меня с видом инквизитора.

– Я говорю это, потому что… потому что, думаю, какая-то часть меня вообще не ожидала, что когда-нибудь станет лучше?

Я сама на себя злилась за то, что, говоря о себе, изъяснялась совсем как Одреанна и заканчивала все утвердительные фразы вопросительными знаками. Эту тему мы с Жюли уже пространно обсуждали и заключили, к вящему моему огорчению, что эта стыдливость, выражающаяся обилием неуместных вопросительных знаков, на самом деле скорее притворна: я так боялась показаться смешной, что притворялась дурочкой, предвосхищая потенциально негативное суждение окружающих. Приятного мало, но констатация этого ничего не изменила в моем поведении: вопросительные знаки продолжали выскакивать сами собой.

Жюли, видно, давно смирившаяся с этой моей комедией, и бровью не повела. И я продолжала в том же тоне:

– И… я как будто боюсь сказать, что мне лучше, потому что какая-то часть меня думает, что это ненадолго и…

– Перебью тебя сразу, – сказала Жюли. – Эта «часть тебя», о которой ты говоришь… что это?

Я обескураженно выдохнула «уф-ф-ф» и чуть не ляпнула: «Есть же предел самокопанию?!», но сказала другое:

– Это осторожная часть, я полагаю. Слегка страдающая паранойей…

– Та, что предпочитает ждать худшего, а не надеяться на лучшее?

Я задумалась над тем, что сказала Жюли, и одобрительно поджала губы.

– Именно так, – сказала я и добавила: – Ну и дура же эта часть! – чем насмешила Жюли. – Сложно устроены люди, да?

– Мне повезло! – воскликнула Жюли. – Иначе я бы не зарабатывала ни гроша.

Я тоже засмеялась. Мне захотелось пригласить ее выпить, посидеть с ней на одной из террас, переполненных пьяными от весны посетителями, и поговорить в кои-то веки о ней. Я вышла из ее кабинета в еще лучшей форме; определенно, Жюли Вейе была профессионалкой в поднятии духа, а не просто психологом. Она сказала мне пару банальностей, которые я хотела услышать («Может быть, тебе станет похуже в какой-то момент, но так и должно быть, просто нужно время»), и, как всегда, – одну-две очевидные истины, поразившие меня своей глубиной («Ты не обязана постоянно думать о счастье, чтобы жить. Наоборот…»). Она разговорила меня о моих тревогах и о той части меня, которая отныне официально именовалась «дурой», которая не могла не ждать, что ей на голову упадет тонна кирпичей, из страха не заметить, как тонна кирпичей падает ей на голову.

Еще мы поговорили о жестокой и завораживающей природе несчастной любви и о том, что оплакиваем мы сначала потерю человека, потом потерю самой любви и только потом – потерю несчастья: единственного, что в конце этого пути остается нам от утраченной любви.

Я, со своей стороны, не переставала любить Флориана, и все мои грезы наяву по-прежнему были о его возвращении, но я больше не была уверена, что действительно его жду, и, удивляясь своему смирению, грустила. «Уже?!» – хотелось мне спросить. И я не могла понять, что я предаю – Флориана, память о нас двоих или несчастье, ближе которого у меня не было спутника долгие недели.

Три дня назад я попросила Никола и Эмилио пойти к Флориану и забрать мою мебель, которая еще оставалась там. В последние недели я живо обменивалась мейлами и сообщениями с тем, кто стал моим «бывшим», но видеться с ним боялась, боялась потерять голову и мое шаткое равновесие. И еще я боялась, что, увидев его лицо, такое любимое и такое знакомое, перестану чувствовать эту тягу к Максиму, от которой мне было так хорошо. Никола и Эмилио любезно выполнили мою просьбу и, вернувшись, сказали, что Флориан спрашивал обо мне. Этот факт я предпочла проигнорировать. Я также не спросила их, там ли чертова хипстерша или ощущается ли ее присутствие в кондоминиуме, который так долго был моим домом.

Но, обнаружив нехватку кухонных ножей и принтера, я очень обрадовалась: у меня еще осталась связь с Флорианом, зацепка в его жизни. Смешная зацепка, но мне она показалась до того бесценной, что даже стало немного страшно, и я написала Флориану и спросила, когда могу зайти все это забрать и вернуть ему ключи, которые по-прежнему находились у меня, прожигая карман моего пальто.

«Когда хочешь, – ответил он. – Я вынесу все в прихожую, а ключи оставь на стойке».

Я чуть не плакала, читая эти слова, с ужасающей ясностью говорившие, что между нами в самом деле все кончено. А Флориан – было ли ему тяжело их писать? Я достаточно хорошо его знала, чтобы догадаться, что он долго размышлял над формулировкой и остановил свой выбор именно на этой, потому что она была единственно честной: все кончено и пора перестать питать иллюзии.

Я показала это письмецо Катрин, которая посмотрела на меня с печальной гримаской и крепко обняла, а Ной тем временем, стоя рядом, говорил: «Вот нам тебе никогда не придется отдавать ключи, Жен», – почти рыцарским тоном.

– Когда пойдешь? – спросила меня Катрин. Я зашла к ней перед визитом к Жюли Вейе на ланч с обильными возлияниями и заодно дала указания Никола, который обещал заняться вином и коктейлями на моем новоселье.

– Завтра, – сказала я. – Завтра все будет сделано.

Я хотела было пойти туда после психотерапевта, чтобы новоселье стало настоящим началом новой жизни: Флориан и наша история остались позади, а мои ножи заняли место на новой кухонной стойке. Но я струсила: мне не хотелось ничем омрачать этот солнечный день и мою бившую ключом энергию.

– Я пойду с тобой, – пообещала Катрин, и я, кивнув, удалилась легким шагом. Завтра, повторяла я про себя. А сегодня будем праздновать, пить и встречать новую жизнь.

Пили много, что да, то да!

Человек пятнадцать в большой сдвоенной комнате моей новой квартиры болтали со стаканами в руках, греясь в лучах солнца, на том самом ковре, который мы с Максимом так хорошо обновили неделю назад. Тут были мои родители, Жозиана и Одреанна, которая находила мою квартиру, мой квартал и даже мою жизнь самыми «классными» на свете.

– Типа это точно, что, когда мне исполнится восемнадцать, я буду жить на Плато? – спросила она уже раз двадцать, а отец в ответ поддразнивал ее, говоря, что купит ей к совершеннолетию прекрасный кондоминиум у станции метро «Монморанси». Моя мать смотрела на них, снисходительно улыбаясь, и с тревогой косилась на розовые стринги, выглядывавшие из-под джинсов Одреанны: эта деталь женской одежды явно вызывала у нее недоумение.

Расположившись за кухонной стойкой в углу большой комнаты, Эмилио и Никола смешивали невероятные коктейли (бейлис, водка и мятный ликер у Никола, текила, мелисса и мякоть манго у Эмилио), которые никто, раз попробовав, не хотел пить, и стаканы так и копились на стойке. Только домовладельцы, идеальная пара, – вежливость не всегда идет на пользу! – потягивали их с одобрительными минами, которым никто не верил.

– Как ты думаешь, через сколько времени Эмилио начнет клеить женщин? – спросила меня Катрин.

– Уже начал, – ответила я, указав подбородком на Эмилио, который воспевал идеальной жене моральные и политические добродетели своей страны.

– Он вправду думает так, как говорит? – спросила моя мать, подойдя к нам со своим неизменным полстаканом вина в руке.

– Я бы сказала, что да, – ответила я. – Вообще-то, я думаю, ему так хочется в это верить, что он верит.

– Вот как, – сказала мать. – Не он первый, не он последний выдает желаемое за действительное, а, девочки?

Мы с Катрин уставились на нее удивленно. Сами-то мы прекрасно понимали, что большую часть жизни убеждали себя, будто состоялись, хотя состоялись лишь наполовину, но у меня в голове не укладывалось, что моя мать, которая несла свою безмятежность по жизни, как факел, признает, что тоже иной раз сомневается в своей искренности.

– Это, должно быть, вопрос поколения, – добавила мать, тем самым подтвердив, что ее комментарий относится к нам, а ни в коей мере не к ней.

– А с вами этого никогда не случалось? – спросила Катрин. Я незаметно ущипнула ее за ляжку, отчего она преувеличенно вздрогнула.

Мать, разумеется, ответила «нет», вся лучась внутренним покоем и злоупотреблением книгами по искусству дзен. Я снова ущипнула Катрин, чтобы она не вздумала продолжать спор, и попыталась отвлечь ее, заметив, что чары Эмилио, искренни они или нет, работают. Идеальная жена, с блестящими глазами и порозовевшими от выпитого щеками, сияла улыбкой и с увлечением расспрашивала Эмилио об изумительной культуре его родины. Мы понаблюдали за ними, пока моя мать не заявила с понимающей улыбочкой: «Ну да… все мы когда-нибудь клевали на удочку краснобаев, верно?» На другом конце комнаты мой отец вовсю очаровывал Максима и еще двух моих друзей, которые были явно покорены его энергией и заразительным хорошим настроением.

Я одобрительно похлопала мать по спине и подошла к ним. Некоторых из моих друзей я видела в первый раз после «событий». Два месяца мой мир ограничивался Катрин и Никола, к которым позже добавился Максим. Я была рада увидеть другие лица после такого долгого перерыва. Теперь они смотрели на меня как на выжившую после смертельной болезни и были довольны, что я в прекрасной новой квартире, в отличной форме и как будто совсем оправилась.

– Не думай, что все так просто, – сказала я Франсуа, старому университетскому другу. – Я провела недели в слезах и соплях.

– По тебе не скажешь, – ответил он. – Ты… ты просто сияешь!

И я заворковала, как девчонка. Кое-что немного смутило меня: несколько друзей, расцеловавшись со мной и осведомившись о моем самочувствии и моем сердце, сразу сказали, что им никогда особенно не нравился Флориан. Слишком холодный, слишком сдержанный, слишком высокомерный, объясняли они, а мой отец подливал масла в огонь, имитируя – весьма приблизительно – его акцент.

Я быстро свернула этот разговор и пошла за бейлисом с водкой и мятным ликером: мне было грустно и почти обидно. Неужели люди искренне верят, что делают правильно, когда столь настойчиво твердят мне, что человек, которого я так любила и все еще люблю, того не стоит? Наверное. Но я была немного сердита на них, в основном потому, что мне от этого хотелось со всех ног кидаться защищать Флориана. Максим подошел ко мне у барной стойки и незаметно приобнял за талию, взглядом спрашивая, все ли в порядке. Его забота, участие и деликатность были таким бальзамом на сердце, что мне захотелось его поцеловать. Но я сдержалась, опасаясь комментариев отца, и только посмотрела на него с такой улыбкой, что мать две минуты спустя попросила представить ей моего нового любовника.

А мой новый любовник уже хохотал во все горло над сальными шутками отца.

– Слушай, отец у тебя замечательный, – сказал он мне, когда я подошла.

– Да, я знаю… он так действует на мужчин за тридцать.

Я повернулась к отцу:

– И пожалуйста, не надо шуток о твоем воздействии на женщин за тридцать, о’кей? Теперь, когда я достигла этого возраста, лучше не стоит.

Отец в ответ преувеличенной мимикой показал, что наступили на горло его песне, отчего Максим и Франсуа покатились со смеху. Я тоже улыбнулась и в десятый раз за вечер подавила в себе желание прижаться к Максиму.

Хотя это был вполне естественный порыв – я чувствовала почти физиологическую тягу к этому телу, к этим рукам, которые, я знала, жаждали меня обнять. Но у меня не хватало духу, так сказать, «официально оформить» перед близкими отношения, которые для меня еще таковыми не были, а демонстрация влечения и нежности на людях страшила меня больше, чем признание того факта, что мы спим вместе, о чем почти все гости и так уже знали.

– Классный он, твой новый парень, – сказала мне Одреанна, когда мы любовались закатом солнца с балкона.

Еще не успев дослушать, я возразила:

– Он не мой парень! – так поспешно, что Одреанна вздрогнула.

– Да ну, расслабься? Это твоя мать мне сказала, что он твой парень?

Я бросила гневный взгляд на мать, которая смеялась с отцом и Жозианой на диване в гостиной.

– Он не совсем мой парень, – добавила я спокойнее. – Он скорее…

– Парень для секса? – спросила Одреанна как ни в чем не бывало.

– О БОЖЕ, откуда ты знаешь это слово?

– Во-первых, это три слова? И мне четырнадцать лет?

Я посмотрела на ее еще детское личико, накрашенное гуще, чем мое.

– Хорошо, хоть сигарету у меня еще не просишь, – сказала я.

– Фу, курить – гадость… В моем классе есть такой обалденный парень, он предлагал мне встречаться, но он курит, и, короче, я ни в какую?

– Стало быть, ты уже начала встречаться с другими парнями?

– Ну, так и ты тоже!

– Да, да, это не в упрек… – Я улыбнулась ей. Густо подведенные черным глаза придавали ее личику суровое выражение. – А как ты видишься с тем…

– С Уильямом? Да никак. Он хотел опять со мной встречаться, а я, типа: «Хм… нет?»

Ее «хм… нет?» было конденсатом презрения и оскорбленного достоинства, какой мне редко приходилось слышать, и я не удержалась от смеха.

– Слушай, – сказала я. – Браво. Ты крутая. Куда круче меня.

– А ты бы не сказала «нет» Флориану?

Я отпила глоток вина и вспомнила все наивные сценарии, которые сочиняла на тему возвращения Флориана: в финале я никогда не говорила «хм… нет?», ни даже «может быть», ни даже «дай мне две минуты подумать». Одреанна смотрела на меня в некоторой растерянности.

– Потому что твой новый, кто бы он ни был, – сказала она, махнув рукой на Максима, – стопудово круче Флориана.

Я заглянула в открытую дверь. Максим сидел на полу с Эмилио, оба играли на гитарах, Катрин что-то пела, а идеальная жена, уже далеко не столь идеальная, самозабвенно хлопала в ладоши.

– Офигеть, он еще и на гитаре играет, – добавила Одреанна. Я чуть было не заметила, что Флориан великолепно играл на клавесине, но что-то подсказывало мне, что этот аргумент вряд ли весом в глазах девочки-подростка.

– Он классный, – сказала я. – Что да, то да, классный.

Я немного понаблюдала за ним, он отложил гитару и теперь смеялся с Катрин.

«Славный парень. Очень славный парень». Одреанна рядом со мной допивала остатки вина из моего бокала.

– Эй! Что это ты делаешь, девушка?

– Да ну! Мне…

– Четырнадцать лет, знаю. Но если хочешь приходить ко мне в гости, лучше, чтобы папа и Жозиана не думали, будто я тебя спаиваю.

– А мне можно приходить к тебе в гости?

– Без проблем. Заходи, когда будешь в городе.

– И подружек можно приводить?

Я с тревогой представила себе, как группка «девушек в цвету» щебечет в моей гостиной, издавая пронзительные «О БОЖЕ мой!» через каждые две фразы.

– Будет видно, – сказала я Одреанне и встала, чтобы вернуться в квартиру. Солнце скрылось за зданиями напротив, и стало прохладно. А внутри люди, которых я любила, болтали и смеялись, и я глубоко вдохнула, как будто могла втянуть в себя это ощущение полноты счастья, охватившее меня, которому, я знала, не суждено продлиться долго. Мне хотелось, чтобы они все остались здесь – Ной и малыш идеальной пары, играющий с моими котами, мои мило беседующие родители, Никола, смеющийся со старыми друзьями, Максим и Эмилио, о чем-то спорящие в углу с Катрин. Мне хотелось остановить время, чтобы ничего больше не менялось: я пережила слишком много потрясений за эти несколько месяцев и мечтала теперь о статус-кво, о незыблемости вещей, о душевном покое.

Максим из угла комнаты поднял свой бокал в мою сторону. Я подошла к нему и на этот раз сама обняла его за талию. Он сначала удивился, потом просиял, и его руки обняли меня, не прижимая слишком крепко. Я быстро огляделась, но кроме Никола, который улыбнулся мне, подняв брови, никто и глазом не моргнул. Все уже всё поняли, сказала я себе, и просто ждали, когда я тоже пойму.

Утром я удивилась, что у меня не слишком болит голова после злоупотребления ужасными коктейлями Никола и Эмилио. Я потрясла головой раз, другой, чтобы убедиться, что она не раскалывается, и подхватила спавшего рядом Ти-Гуса, который издал вопросительное «мрр-ру?» и с готовностью замурлыкал. Мои гости ушли одни за другими – последние уже вспоминались точно в тумане, я помнила, как мы смеялись с Катрин, в двадцатый раз повторяя друг другу: «Созвонимся завтра, о’кей?» Она уходила с Эмилио, Никола отбыл раньше с Ноем, и мы смешно подмигивали друг другу, ни дать ни взять две старые девы, трепещущие от мысли, что их сегодня вечером трахнут.

Этим-то я и занялась с Максимом. Мы делали это долго, бурно, чувственно, до тех пор, пока я не прикорнула на его груди, глядя в окно на медленно голубеющее небо. Я все еще не хотела назвать то, что мы делали, любовью, но чувствовала, несмотря на рассеивающееся мало-помалу опьянение, что, как ни назови, это был не просто секс. Эта мысль крутилась у меня в голове, когда я проваливалась в тяжелый сон без сновидений.

Максим ушел очень рано, разбудив меня на минутку, чтобы сказать, что у него встреча с издателем и он позвонит мне позже. Я промычала что-то бессвязное и снова уснула до – отметила я, взглянув на будильник, – одиннадцати часов.

«Девчонка, да и только», – сказала я Ти-Гусу, любовно мявшему лапками мое плечо. Я была рада, что Максим ушел. Мне всегда нравилось просыпаться одной, даже когда я жила с Флорианом, даже в упоительном начале нашей любви. Утро (или в данном случае то, что от него осталось) было моим царством, территорией моей лени. Я сладко потянулась, спрашивая себя, чем же сегодня займусь, и тут же вспомнила, что должна забрать ножи и оставить ключи у Флориана. Я могла бы, конечно, и подождать. У меня не было никакой необходимости разделывать рыбу или рубить тартар, по крайней мере, до конца недели, и даже мои убийственные побуждения в отношении чертовой хипстерши поутихли, – короче, мои ножи могли подождать меня в буфете Флориана еще много дней. Но я хотела покончить с этим, оставить позади, хотела, чтобы все страницы были перевернуты. Я наскоро позавтракала, приняла душ и вышла.

Моя новая квартира находилась недалеко от прежнего жилья, и через несколько минут я уже свернула на слишком хорошо знакомую улицу. Было пасмурно, но большой куст сирени под окнами цвел вовсю, и запах опьянил меня еще до того, как я подошла к дому. Я вспомнила, что так и не позвонила Катрин, и убедила себя, что хочу дать ей провести утро в объятиях смуглых рук Эмилио.

Я остановилась у лестницы, которая вела к нашей двери. Когда же я перестану говорить «наш» об этом доме? Мне пришло в голову, что теперь это «их» дом, и я хотела было повернуть назад или спрятаться за деревом и позвонить Флориану, чтобы удостовериться, что никого не встречу. Он-то, конечно, на работе, а как насчет секретарши-актриски? Расписания секретарш-актрисок я не знала. Можно было позвонить Катрин, которая, сама будучи официанткой и актрисой, должна была иметь об этом представление, но она бы примчалась, и еще, чего доброго, прихватила бы с собой Эмилио, а к этому я была не готова.

Я решила все-таки просто позвонить в дверь и положиться на импровизацию, если вдруг мне откроет чертова хипстерша. «Здравствуйте, я свидетель Иеговы? – прикидывала я, поднимаясь по ступенькам. – Я продаю шоколад в пользу моей школы? Я ищу замечательную молодую женщину, которая жила здесь раньше?» Все это не годилось, ведь чертова хипстерша, разумеется, знала, кто я и как выгляжу. «Привет, впусти меня на минутку, я только возьму ножи и всажу их тебе в спину?» Это, сказала я себе, нажимая кнопку звонка, наилучший выбор.

Я считала секунды в ритме оглушительных ударов моего сердца и уже готова была достать свой ключ, но тут дверь распахнулась и появился Флориан, мой «бывший», моя любовь, который, показалось мне в сером свете этого дождливого дня, светился, как солнце.

Я застыла так надолго, что он наконец сказал: «Алло?», чуть заметно улыбнувшись.

– Что ты здесь делаешь? – с трудом выговорила я.

– Я здесь живу.

– Да, но… Ты не в офисе? Ты же всегда в офисе.

Флориан улыбнулся шире:

– Ты написала, что собираешься зайти. Я хотел тебя увидеть.

Я открыла рот, чтобы сказать: «Я написала тебе, чтобы точно знать, что никого не будет дома», но было ли это правдой? Я убедила себя в этом, отправляя лаконичное письмо Флориану, но не надеялась ли я в глубине души увидеть его? Я поморщилась и выдавила что-то, хотелось надеяться, похожее на улыбку.

– Заходи, – сказал Флориан. – Я приготовил твои вещи.

Я вошла вслед за ним в просторную и светлую квартиру. Я не знала, куда девать глаза. Было страшно наткнуться на какой-нибудь предмет, говорящий о присутствии чертовой хипстерши или, хуже того, о нашем с ним общем прошлом. Все было странно и волнующе привычным. Я вытирала пыль с этой мебели, я стукалась ногой вот об этот угол, сбегала по этой лестнице, занималась любовью на этой софе.

– Как ты? – спросил Флориан.

– Все хорошо, – ответила я и, подумав, добавила: – Офигенно, – потому что так оно и было и ничего другого мне в голову не пришло.

Флориан засмеялся.

– Хочешь кофе?

– Нет, нет, нет. Я ненадолго.

– Бокал вина?

– Нет… Я очень поздно легла вчера, и…

– Когда тебе это мешало?

«Ох! Коварные когти фамильярности!» – подумала я. Было так легко сбиться на непринужденный тон людей, понимающих друг друга с полуслова. Что я и сделала: сбилась на этот самый непринужденный тон, с облегчением, даже с наслаждением, и мне стало на диво хорошо. Я рассказала Флориану о моей квартире, о новоселье, об идеальной паре, карикатурно описала ее, блистая остроумием, с единственной целью – рассмешить его, что мне в совершенстве удалось. Меня пьянил его смех и этот непринужденный разговор о моей новой жизни, в которой его уже не было. И, удивительное дело, мне было очень легко.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал Флориан, наливая мне второй бокал вина.

– Я… я знаю, – ответила я, удивившись, что говорю это и тем более что сама так думаю.

– Я рад за тебя.

Я посмотрела на него. На какую-то мимолетную секунду меня охватило неудержимое желание броситься ему на шею, заласкать и зацеловать. Он выдержал мой взгляд, потом опустил глаза. Его длинные ресницы отбросили тень на скулы. Прочел ли он мои мысли? Заметил ли вспышку моего желания? Наверно.

– Это было нелегко, – сказала я, чтобы заполнить паузу. – И сейчас еще временами бывает трудно.

Флориан поднял на меня глаза. Он хотел что-то сказать, я это видела. Поколебавшись, он произнес: «Мне… так жаль», – и его лицо словно открылось, обнажив на несколько секунд уязвимость, которой я за ним не знала.

– Все правильно, – сказала я. И удивилась, что на самом деле так думаю.

– Нет, это…

– Нет. Все правильно, Флориан. – Уловив на его лице эту мимолетную уязвимость, я почувствовала себя сильнее его, и этого мне хватило, чтобы убедить себя, что так оно и есть.

– Не хочу впадать в популярную психологию, – добавила я, – но… я многое поняла. Я даже сказала бы, что это дало мне… толчок…

Я выдержала паузу, чтобы дать моему «бывшему» посмеяться над этим выражением, которое мы всегда употребляли только с иронией и цинизмом. Но Флориан не смеялся. Он только сказал: «Правда?» с таким сомнением в голосе, что я, не удержавшись, ответила: «Да, Флориан. Есть жизнь и после тебя, знаешь ли».

Мне сразу захотелось извиниться, но я прикусила язык. Я немного гордилась собой и не хотела все портить своим рефлексом воспитанной девочки.

– Fair enough, – сказал наконец Флориан.

– И еще – я начала писать. Свои вещи.

Это было колоссальным преувеличением, ведь до сегодняшнего дня из-под моего пера вышло лишь несколько не самых убедительных текстиков, которые я показывала Максиму.

– Правда? – повторил Флориан.

– Ты сомневаешься?!

Флориан поколебался, видимо, пытаясь понять, действительно ли я обиделась, но он тоже знал меня как облупленную и от души рассмеялся.

– Ваше здоровье, – сказал он, подняв свой бокал. – Ты довольна?

– Очень довольна, – ответила я и не могла не похвалиться, уточнив, что мой издатель заинтересовался тем, что я пишу, что, по сути, не было неправдой и, похоже, сильно впечатлило Флориана. Он не меняется, подумала я. Ему нужен интерес издателя или обещание патрона, чтобы во что-то поверить.

– Я потрясен, – сказал он, и я почувствовала, что он смотрит на меня другими глазами.

– Твоя вера в меня очень трогательна, Флориан.

Он улыбнулся и хотел налить мне еще вина, но я сказала, что мне пора. Я хотела уйти на этой высокой ноте, поймав его почти восхищенный взгляд, который меня донельзя осчастливил. Я понимала, что все эти годы искала его одобрения, и мне надо было над этим подумать. Я уже «плела кружева», говоря себе, что это нормально – хотеть одобрения любимого, и тут же одергивая себя за излишний пафос.

– Мне пора, – повторила я Флориану, торопясь уйти, пока не начала «плести кружева» вслух. Еще один бокал вина был бы особенно опасен – я не забыла нашу последнюю встречу и мои пьяные слезы.

– У меня ланч с Нико.

Я чуть было не сказала «с другом» многозначительным тоном, с единственной целью – заставить его хоть немного ревновать, но подумала, что этот жалкий маневр омрачил бы мой до сих пор образцовый визит. И я вышла с гордо поднятой головой, забрав с собой ножи и принтер, и села в ожидавшее у подъезда такси, послав Флориану лучезарную улыбку. Он сказал, целуя меня на прощание:

– Я, правда, горжусь тобой, Женевьева, – что показалось мне чрезмерно самодовольным, но было, должна признать, ужасно приятно.

Я сразу позвонила Катрин, которая ответила слабым с похмелья голоском.

– Алло-о-ооо?

– Йо! Что ты делаешь?

– Ах! – воскликнула Катрин. – Сколько энергии! Как это что я делаю? Прихожу в себя и переживаю свой позор.

– Да брось ты.

– Жен, я опять переспала с Эмилио.

– Знаю, подруга. Это было написано у тебя на лице, когда ты уходила.

– Ох… я даже не помню, как уходила от тебя… я была пьяна, да?

– Угу.

Катрин в трубке жалобно застонала.

– Перестань, – сказала я. – Эмилио все любят. И потом, хороший трах – это всегда кстати, верно?

– М-м-мм…

– Приходи переживать ко мне, у меня еще остались нераспакованные коробки.

– Не-е-ет. Слишком голова болит.

– У меня есть водка и сок кламато.

– Не-е-ет!

– И потом, я только что от Флориана, и он был дома.

– Как?!

Полчаса спустя Катрин лежала на моем диване с «Кровавым Цезарем» в руке, смотрела, как я распаковываю коробки, и повторяла:

– Не могу поверить, что ты пошла без меня.

– Я знала, что ты будешь маяться с похмелья.

– А мне кажется… – Она бросила на меня подозрительный и проницательный взгляд, как цыганка.

– Все прошло суперски.

– Я уверена: ты знала, что он будет дома.

– Нет. – Это было ложью лишь наполовину. – Но дело не в этом… Кат, я… я была невозмутима, держала себя в руках, острила… Слушай, он был впечатлен. Несколько раз. Флориан. Ты можешь поверить?

Я повернулась к Катрин, которая, все еще глядя на меня своим цыганским взглядом, сказала:

– О боже. Ну и влипла же ты.

– О чем ты говоришь? Я была само спокойствие… не холодной и отстраненной, а… Я была собой, и мы говорили как друзья, а не как парень, который разбил сердце девушке, и девушка с разбитым сердцем. Знаешь, что я поняла? Все это время, все эти годы я искала одобрения Флориана. И вот теперь, как раз когда я его больше не ищу, потому что, ну что тут скажешь, он ушел из моей жизни, я его нашла. Отчасти, но все-таки. Я, конечно, спросила себя: не перебор ли тут пафоса? Но нет, правда? Никакого пафоса. Это нормально.

Я говорила очень быстро, не дожидаясь ответов Катрин на мои вопросы, которые, в сущности, я задавала себе самой. Вдруг я осеклась, осознав, что перевозбуждена, и посмотрела на Катрин, которая повторила:

– Ну и влипла же ты.

– Ладно, заткнись. Помоги мне лучше распаковать книги.

До самого вечера Катрин повторяла мне, что я влипла, пока я расставляла книги в книжном шкафу перед моим чудесным лаковым секретером. Я не возражала и беспечно смеялась, но вечером, когда позвонил Максим, раздраженным жестом захлопнула телефон и легла спать с кипящей от мыслей головой.