45

Джилл сидела у нее в кабинете.

– А что, праздник уже закончился? – спросила Маренн, стараясь за ноткой удивления в голосе скрыть смущение.

– Генерала вызвали на какое-то совещание, и он приказал всем разойтись.

– Ах, значит, война все-таки продолжается. И даже в разведке с контрразведкой. – Маренн подошла к столу, бросила взгляд на фотографию Билла, смутилась еще больше. Усилием воли совладав с чувствами, повернулась к дочери. – И как прошел праздник? У тебя грустный вид. Тебе там не понравилось?

– Вообще-то было весело, мама, – Джилл забралась с ногами на диван, – просто какие-то придурки постоянно кололись в туалете героином.

– О чем я тебя и предупреждала. – Маренн вздохнула. – К сожалению, наркотики здесь – повальная беда. Несмотря даже на принятые в стране строжайшие меры по их искоренению. Когда я приехала сюда в первый раз, вообще был полный мрак. Я просто в ужас пришла! В Германии о подобном и помыслить было невозможно! А тут даже санитары в госпиталях – почти сплошь наркоманы. Отовсюду только и слышалось: морфий, героин, марихуана… Солдаты умирали уже не столько от ран, сколько от передоза. Либо от банальной простуды, поскольку из-за пристрастия к наркотикам их организм уже не мог сопротивляться инфекции. Санитары кололи солдат, а те – их. И так по кругу. Не выдержав, я обратилась к командованию с просьбой предоставить мне более широкие полномочия. Отказа, к счастью, не последовало, и теперь во всех подконтрольных мне госпиталях с наркоманией покончено. Наркотики находятся под жесточайшим моим контролем, новых санитаров я тоже набирала лично и очень серьезно проверяла каждого. Правда, в основном вызвала сюда своих – из Франции и из Чикаго. Тех, в ком была уверена на сто процентов. Но если в отдельных госпиталях ситуацию мне удалось преломить кардинально, то в войсках, к сожалению, употребление этой дури по-прежнему процветает. А здесь у меня нет таких широких прав, какие предоставлял мне для наведения масштабного порядка рейхсфюрер. Это Америка, а не рейх, Джилл. Увы. Тут, например, солдаты запросто сбегают из армии, потому что им, видите ли, надоело служить, и слоняются потом по Сайгону, а их никто даже не ищет. На мой взгляд, дисциплина у американцев очень слабая. Но они считают ее нормальной. Вот и приходится почти ежедневно сталкиваться с ломками у солдат и другими подобного рода проблемами. Потому я так часто и призываю тебя к осмотрительности. Хотя, если честно, мне было бы гораздо спокойнее, если бы ты вернулась в Париж.

– Не переживай за меня, мама, я все понимаю. Объясни мне лучше другое… – Джилл подошла к столу, машинально взглянула на фотографию Билла, повернулась к матери. – Как ты думаешь, мама, а за что, за какие идеалы или интересы Америка сражается здесь, во Вьетнаме?

– Странный вопрос. Не ты ли совсем недавно в этом же кабинете проповедовала, причем весьма патетически, массовый «крестовый поход» против коммунизма? Или к сегодняшнему дню в твоих взглядах что-то изменилось?

– Не то чтобы изменилось, мама, – задумчиво проговорила Джилл, – просто я впервые увидела вьетнамцев вблизи. И мне вдруг стало ясно, за что́ именно воюют здесь американцы. Хотя не думаю, что они сами осознают это до конца.

– Джилл, да что с тобой стряслось? Я не узнаю тебя! Раньше тебе подобные мысли и в голову не приходили! Не припомню, чтобы ты спрашивала фюрера, с какой целью он начал войну…

– Во-первых, я с ним не так уж часто и общалась, мама, чтобы о чем-то спрашивать, – улыбнулась Джилл, – как-то все больше с Вальтером. А во-вторых, в ту войну я была совсем еще несмышленой девочкой. И потому полной дурочкой.

– Последнего я в тебе не замечала. – Маренн погладила подсевшую к ней дочь по волосам. – И Ральф, думаю, тоже.

– Я говорю серьезно, мама. Тогда я даже не задумывалась над тем, что происходит в мире. Просто делала свою работу, и война меня как бы не касалась. До тех пор, правда, пока не погиб Штефан, пока не погибли Ральф и фрау Ирма. Пока большевики не сровняли с землей мой дом, мой любимый город, пока и вовсе не поделили его на части. После всего этого я начала задумываться о том, что такое война, но спросить о причинах ее возникновения было уже не у кого: после падения Берлина фюрер, как ты знаешь, свел счеты с жизнью.

– И к какому же выводу ты пришла здесь, дорогая? Выпьем кофе? – Маренн наконец прониклась серьезностью настроя дочери и, выйдя из-за стола, сама направилась к кофеварке. – За что же воюют американцы во Вьетнаме? Допускаю, что ты и впрямь поняла больше, чем они сами.

– Думаю, так оно и есть, мама. Ведь их же не было в Берлине в апреле сорок пятого. Даже теперешних генералов, которые в конце той войны были, наверное, лейтенантами или, от силы, майорами. Они пришли в Берлин, когда самое страшное там уже закончилось. Они пришли к разорванному на куски трупу и не видели, как его на эти куски рвали. И вот сейчас мне кажется, мама, что эта война – продолжение той, которая тогда так и не закончилась. Ее лишь приостановили на время, а теперь она разразилась с новой силой.

– Пожалуй, зерно истины в твоих рассуждениях присутствует, – одобрительно кивнула Маренн. – Продолжай, Джилл, я слушаю тебя с большим интересом.

– Но это война не с большевизмом или коммунизмом. И не за раздел сфер влияния. Война идет за будущее белой расы, мама! Соединенные Штаты – единственная уцелевшая после той войны мощная держава представителей белой расы! Да и как иначе? Германия разгромлена, Франция унижена, Англия изолирована, об Италии вообще лучше не вспоминать… Потомки Чингисхана, придя с востока, подмяли под себя половину Европы, мама! Вот и осталось уповать только на Штаты, связывать с ними надежды на лучшее будущее. Но американцы уже надрываются здесь, я успела это и понять, и почувствовать. Им очень трудно, мама. Потому что у себя за спиной они видят сплошное предательство. В виде насаждаемых коммунистами многолюдных демонстраций, протестов в прессе, бесконечных баталий в ООН… Политики вкупе с журналистами сами рубят сук, на котором сидят! Кто, если не они, распространяют здесь наркотики и губят молодых американских солдат еще до того, как те успевают попасть под прицел ВК? Это они – пресловутая Пятая колонна и разные преступные кланы, в том числе политические, – везут сюда всякое дерьмо, причем из той же самой Америки. Мы сами уничтожаем себя, мама!

– Вынуждена согласиться с тобой, Джилл. Как бы это ни было прискорбно. Вот, держи, – Маренн поставила перед дочерью чашку с кофе, взяла вторую, для себя, и снова села за стол.

– Спасибо, мама. Теперь я воочию увидела вьетнамцев, о которых раньше только слышала. И убедилась, что они отнюдь не такие несчастные, какими их выставляют для мировой общественности профсоюзные и коммунистические активисты. Уинстон поступил правильно, поддержав Эйзенхауэра. Мне хватило поприсутствовать на нескольких допросах, чтобы понять: вьетнамцы – это настолько агрессивная и фанатичная нация, что дай им с китайцами волю, и не мы их, а они забомбят нас в каменный век, из которого мы уже никогда не выберемся. Вместе с нашими Бетховеном, Брамсом, Леонардо и Боттичелли, на которых им наплевать. Вьетконговцы лишь прикрываются коммунизмом, мама, чтобы качать деньги из Советов и иметь поддержку со стороны Китая. Коммунизм – это вообще величайший обман! Это тот самый «шестой набор», о котором сегодня говорил Билл Смит. Непонятно, что на самом деле собой представляет, но искоренять его нужно безжалостно и беспощадно. До полного уничтожения. Я заметила, мама, что ВК нисколько не озабочены независимостью своей родины, но нас, белых людей, они при этом ненавидят. Американцев, французов, немцев – всех в равной степени. Им наши национальности без разницы. Ненавидят просто за то, что мы не такие, как они. За то, что мы белые, а они желтые. И в их понимании белое должно исчезнуть, уступив место только желтому. Так что война идет не на жизнь, а на смерть, и Вьетнамом она не закончится. Потому что по большому счету – теперь я уверена в этом, мама! – война идет за гуманизм. За его право на существование вообще. Гуманизм же присущ только людям белой расы. А азиаты лишены его природы. Они звери, мама. Ими движет инстинкт диких животных.

– Инстинкт расправы над чужаком? – уточнила Маренн. И тяжело вздохнула. – Если бы только над чужаком, Джилл. К сожалению, ненависть к белым людям заставляет ВК убивать даже собственных детей. Тех, которым американские врачи сделали необходимые прививки. А Натали рассказывала, что если в какой-нибудь деревне, куда она заходила с отрядом Тома, кто-то из местных жителей осмеливался позволить себе проявление хотя бы намека на симпатию к американцам, того потом зверским способом убивали, а саму деревню сжигали. Вставшие под знамена коммунистов ВК угнетают соотечественников неизмеримо больше, нежели угнетали когда-то их самих плантаторы-французы. Те хотя бы давали своим рабам образование, старались приобщить их к европейской культуре. А эти запугивают, свирепствуют и отнимают все до последней крошки, обрекая мирных жителей на голод. С теми, кто осмелится проявить недовольство, не церемонятся – кишки наружу, и весь разговор. В наш госпиталь привозили нескольких таких вьетнамцев. С распоротыми животами и полностью отсутствующими внутренностями. Самое страшное, что помочь такому человеку уже ничем нельзя, а умирает он не сразу. Еще долго и мучительно корчится от нестерпимых болей… Столь изощренному азиатскому зверству позавидовал бы, пожалуй, даже мой давний оппонент доктор Менгеле. А уж с женщинами ВК вытворяют такие мерзости, что о них и говорить-то страшно. Особенно же ненавидят учительниц. Жившие здесь раньше французы часто посылали молодых вьетнамок в колледжи, чтобы они потом преподавали разные науки в родных селах. Вот с этими-то учительницами вьетконговцы и расправились в первую очередь, когда дорвались до власти. Из чего следует, что знание – главный враг для ВК. Потому они и выжигают его прямо на корню…

– Мама, но что же с нами будет, если они одержат верх?!

– Если они и одержат верх, то лишь благодаря поддержке России и Китая. Вот те и стараются подорвать авторитет Штатов, развернув в мире невероятную по масштабам пропаганду. Рисуют американцев насильниками и агрессорами, скрывая истинное лицо вьетнамцев и представляя их исключительно жертвами. Коммунисты это умеют. Особенно те, что живут в Советском Союзе. Эти уже давно научились обманывать весь мир, ловко скрывая то, что происходит в их собственной стране. А после крушения рейха они получили такое влияние в мире, о котором прежде и мечтать не могли. На руинах рейха они обрели могущество, провозгласили себя самой сильной державой и теперь диктуют миру свои желания. И если Америка потерпит во Вьетнаме поражение, это сильно пошатнет ее позиции в мировом сообществе. От войны она ослабеет, а коммунизм, напротив, окрепнет. И тогда нам с тобой, Джилл, придется бежать из Парижа, как когда-то из Берлина. Ибо из Франции нас просто вышвырнут какие-нибудь активисты вроде Мориса Тореза. А судя по тому, что былой боевой дух американцев постепенно угасает, мы снова приближаемся к обстановке апреля сорок пятого года. Но на этот раз вал пирующих победу коммунистов сметет нас окончательно. Если они победят, конечно. Но ведь мы с тобой не сдадимся, верно? Помнишь слова, которые мы твердили как молитву в Берлине, когда русские стреляли прямой наводкой по правительственному кварталу? – Маренн встала, подошла к дочери, обняла, прижала ее голову к себе. – «Мы выстоим, и нас не сломают». Вспомнила? – Джилл грустно кивнула. – А раз они нас не сломают, значит, рано или поздно сломаются сами. – Маренн добавила голосу оптимизма: – Они непременно сломаются, Джилл! Даже если мы проиграем им Вьетнам. Мы выстоим, и наша стойкость когда-нибудь сломает им хребет. Даже если они утроят свои силы.

– Уинстон тоже говорит: «Что нас не сломает, то сделает нас сильнее». – Джилл подняла голову, улыбнулась.

– Он знает, что говорит. И я ему верю.

– Я тоже, мама. Я верю и ему, и тебе, и Биллу Смиту, и всем десантникам из «Тигриной стаи». И готова отдать за нашу победу хоть всю кровь, хоть даже жизнь. И я рада, что мы снова вместе. И что противостоим одному противнику. Который каждой своей победой на самом деле приближает собственный конец. Потому что зло само себя уничтожает. Так ведь, мама?

– Так, Джилл, так. Это вечная правда жизни. И мы все на нее уповаем. И по мере сил и возможностей за нее боремся… Что же касается Пятой колонны, – Маренн снова вздохнула, – то ее нынешняя деятельность напоминает мне действия коммунистов разных стран в Первую мировую. Они тогда сновали по всем окопам, разваливая фронт и подталкивая собственные страны к поражению. Они в совершенстве овладели наукой призывов к братаниям, к борьбе против генералитета и эксплуататоров, к сдаче городов и целых стран. А потом грели руки на чужих бедах и нищете. И я сейчас как никог да понимаю своего отца, маршала Фоша. Тот момент из его жизни, когда он приказал развернуть пушки и расстрелять эту самую Пятую колонну, невзирая на то, что она состояла из его собственных солдат. Зато Франция тогда победила. Признаться, я и сама сейчас с удовольствием расстреляла бы всех, кто занимается в армии провокационной коммунистической агитацией. Всех тех, кто вынуждает солдат, исполняющих свой долг и приказы командиров, чувствовать себя убийцами и ублюдками, а дезертиров и предателей возносит до небес…