ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
Из дневника Велесова С.Б.
«22 сентября. Напрасно я сцепился вчера с Фибихом, вот что. Можно было поговорить по душам с жандармом, и через полчаса англичанина и духу не было бы в Каче. Но, что сделано, что сделано; лейтенант смотрит на меня неодобрительно, да и ладно — завтра с утра мне надо быть в Севастополе, а там, глядишь, и забудется. Это я об Эссене; доктор Фибих, ясное дело, никогда не простит мне своего унижения. Не дай бог теперь заболеть, надежда разве что, на Пирогова. По меркам двадцать первого века Фибих от него недалеко ушел, и еще вопрос, кто из них лучше разбирается в медицине..
Трястись на пролетке не придется — Корнилович доставит, прямо к Графской пристани. В городе как манны небесной, ждут результатов воздушной разведки. Вчера молодчага Лобанов-Ростовский нащелкал на смартфон (это наш главный инструмент фоторазведки) уйму кадров: корабли на якорях, длинные ряды палаток, горы ящиков и тюков, пушки, лошади… Второй день на плацдарме наблюдается непонятное шевеление. Эссен полагает, что союзники, наконец, решатся и двинутся на юг, и в этом я с ним, пожалуй, согласен. Тому есть множество признаков: солдаты снимают палатки, грузятся сотни обозных телег, пушки взяты на передки. На фотографиях видны отары овец и стада лохматых татарских лошаденок, при них пастухи в халатах и войлочных малахаях. Как и в „прошлый раз“, крымчаки встречают интервентов с распростертыми объятиями.
С воздуха видны разъезды, снующие вокруг лагеря. Казаки, что ни день, берут пленных — вчера в Севастополь отконвоировали троих гусар из бригады Кардигана. Британской кавалерии „повезло“ — бо льшая ее часть была на транспортах, добравшихся до Крыма, и теперь англичане вовсю рассылают верховые патрули. Казаки увлеченно режутся с ними в заросших полынью балках и по берегам сухих ручьев, обе стороны несут потери.
История повторяется; Месуд-Гирей, потомок крымских ханов, с позором изгнанный османами и произведенный французами в майоры, зазывает земляков: сулит щедрую плату за скот и лошадей, вербует проводников и добровольцев в иррегулярную конницу. Татары того Месуд-Гирея слушают и валят валом; у шанцев их заворачивают назад казачьи разъезды. Непокорных рубят в капусту; торгашей порют плетьми и отнимают добро. Если поймают муллу — вешают тут же, на вздернутых оглоблях кибиток. Мимо Качи, что ни день, пылят конфискованные отары, стада и табуны.
Мы с Эссеном просидели полдня, перенося на карту данные фоторазведки. Тоже глупость — Зарин не хочет открывать севастопольцам, кто я такой, а начальство на „Адаманте“, в свою очередь, категорически против того, чтобы я рассказывал о них хоть кому-то. В итоге страдает дело: вместо того, чтобы иметь информацию в реальном времени, с картинкой, занимаемся ерундой. Сегодня же поставлю вопрос — либо пусть с „Адаманта“ дают добро на откровенный разговор с предками, либо я обойдусь без их разрешения. Дальше так продолжаться не может, в преддверии наступления противника надежные разведданные — первое дело.
А союзники и правда, готовятся. Видимо, маршал де Сент-Арно (интересно, он и здесь болен раком?) и лорд Раглан наконец, осознали, что время работает против них. Подхода англичан можно ждать до морковкиного заговенья, а русские тем временем подтянут достаточно войск и раздавят пришельцев. Единственное, что удерживало союзников — это полнейшая неясность на море. Они собирались загнать черноморцев под лавку, а вместо этого сами заперты в Евпаторийской бухте. Гидропланы наводят пароходофрегаты и миноносец на любую скорлупку, рискнувшую выйти в открытое море. Вчера к ним присоединился „Алмаз“. Зарин сообщает, что дней через пять будет готов „Морской бык“, и тогда незваным гостям станет совсем кисло. А уж если Корнилов решится вывести флот из Севастополя… впрочем, я забегаю вперед.
* * *
Заканчиваю писать; надо переговорить с Эссеном. Надеюсь, он простит мне эту отвратительную сцену с корабельным врачом…»
II
Одесса, Практическая гавань
Пароход «Улисс»
22 сентября
капитан-лейтенант Игорь Белых,
позывной «Снарк»
— Ну-ка, наведи на то корыто! — капитан-лейтенант показал на зеленую с белой полосой лодку, покачивающуюся метрах в пятидесяти от «Улисса». Черная короткая мачта на растяжках вант, длинный косой рей, обмотанный парусиной, сильно задранные нос и корма, — такие здесь называют «очаковская шаланда». На носу желтыми буквами во всю ширину борта: «Соня»; над планширем торчат три пары коричневых пяток. Чуть в стороне еще одна пара, побелее и поизящнее — явно женские.
Сиеста у них, злорадно подумал Белых. Расслабуха. Сейчас мы вас взбодрим…
— Зо! — важно кивнул Лютйоганн. — Заряшайт холёстой!
Набежали греки-номера. Один пробанил ствол куском толстого каната с щеткой из овечьей шкуры, другой вложил холщовый мешочек-картуз, поданный чернявым мальчонкой. Номер, банивший ствол, заколотил заряд; канонир оттянул молоточек ударника, покопался в кошеле, привешенном к поясу, извлек ружейный пистон. Насадил на шпенек запальной трубки, крикнул «Эла!» Номера, ухнув, налегли на тали, дубовая подушка заскрипела, карронада наползла на борт.
Наводчик, босоногий парень лет двадцати с медной серьгой в ухе (Белых узнал в нем гребца, доставившего их с дядей Спиро к башне телеграфа) навалился на гандшпуг — дубовый, окованный железом рычаг. Чугунные ролики взвизгнули по латунной дуге, кургузый ствол повернулся на шкворне. Грек присел, проверил прицел и закрутил винт под казенником. Ствол опустился, ловя отверстым жерлом несчастную «Соню». На шаланде угрожающих приготовлений не заметили — лишь одна из пяток дернулась и почесала соседку.
«Мухи им, вишь, досаждают. Вот и разгоним, надо идти навстречу пожеланиям одесских рыбаков…»
Наводчик махнул рукой, отскочил, остальные последовали его примеру.
Лютйоганн вопросительно глянул на начальство. Белых кивнул, немец каркнул «Фойер!», грек-канонир, закусив губу, дернул обшитый кожей шнур.
Грохнуло; карронада отрыгнула сноп белого дыма. Пушечный удар прокатился по всей Практической гавани, отразился от берегового обрыва, распугал голубей, облепивших парапеты лестницы. Когда пелена рассеялась, Белых увидел, как на раскачивающуюся шаланду лезут из воды двое. Третий приплясывал на корме, гневно орал и размахивал руками, будто пытаясь изобразить оптический телеграф. Простоволосая. расхристанная девица в юбке, подоткнутой так, что до колен открывала смуглые ноги, голосила, обняв мачту. Надо полагать это и есть та самая Соня…
В ушах звенело — хоть и стреляли полузарядом, а голосок у турецкой «орудии» оказался неслабый. Белых поковырял пальцем в ухе, потряс головой. Не помогло.
— Гут! — сказал Лютйоганн. — Баньит, закрывайт!
— Что ж, герр обер-лейтенант, я доволен. Считаю, этот расчет готов, будем надеяться, в бою не подведут. Ребята шустрые.
— Йа! — произнес немец. — Зер гут, ошшень хорошьё! Только драй… трьи дьень, училль. А другой — абер совсьем глюпий мушик. Как это ин руссиш… сволошшь! Аус иим вирд нихьтс… нитшего не умейт!
И кивнул на прислугу карронады номер три, понуро столпившуюся возле своего орудия. Пять минут назад Лютйоганн устроил им страшенную головомойку после того, как они десять минут возились с заряжанием, да так и не смогли произвести выстрел. Подъесаул Тюрморезов, тоже наблюдавший за учениями, матерно обложил горе-пушкарей и пообещал отдать в выучку к уряднику Прокопию Дудыреву. Урядник, до того как попасть в таможенную стражу, состоял батарейцем в одном полку с Тюморезовым, артиллерийскую науку знал туго и вбивал ее в непутевые головы волосатым, устрашающих размеров, кулачищем. Греки, особенно молодые, боялись Прокопия до икоты, но каждое его слово ловили, как откровение пророка. Белых ухмыльнулся — происходящее, чем дальше, тем больше, напоминало ему сцены из романа Алексея Толстого. В самом деле: немец-капитан, неумелые, старательные матросы, потешная пушечная пальба. И белое с косым крестом полотнище на флагштоке…
Боевая подготовка шла ударными темпами. Лютйоганн гонял команду в хвост и гриву; Тюрморезов не отставал, надрючивая казачков и греческих волонтеров в непростой науке абордажа. Белых шутил, что подъесаул куда больше, чем он похож на «мастера квартер-дека». Уж очень колоритен был казак, когда с бебутом в зубах перелетал на канатной «тарзанке» через фальшборт, на пришвартованную к «Улиссу» барку.
Дядя Спиро ухмылялся в усы, глядя на эти воинственные приготовления. На нем снабжение: провиант, запасной такелаж, плотницкий припас, уголь, машинная смазка, вода — то, без чего пароход не уйдет не то, что в пиратский набег, но даже в каботажный рейс до Николаева.
* * *
Сейчас дядя Спиро сидел на крышке светового люка, посасывал изогнутую трубку и отдыхал. Белых с удовольствием вдохнул табачный дым. Сам он не курил и терпеть не мог сигаретную вонь. «Трубочное зелье» — дело другое, тем более на палубе каперского карабля.
Сладкий аромат греческого табака смешивался с ароматом ружейной смазки. Карел протирал промасленной тряпочкой «Корд» — крупнокалиберный пулемет должен стать главным дальнобойным оружием «Уллиса».
Белых еще раз обозрел суетящихся «номерков» и, вслед за Лютйоганном и Тюрморезовым, полез по трапу вниз. Предстояло окончательно утвердить планы кампании.
* * *
Двухсотсемидесятитонный «Улисс» (в девичестве «Саюк-Ишаде»), — судя по судовым документам, был спущен на воду в 1839 году. Возраст, достаточно солидный для времени, когда техника идет вперед семимильными шагами. Две английские балансирные машины с медными котлами сообща выдавали до ста индикаторных сил. Они приводили во вращение широкие, выкрашенные в красный цвет колеса, сообщавшие пароход до девяти узлов при слабой волне. Под парусами — «Улисс» нес вооружение бригантины, — он давал до шести узлов в полный бакштаг. На острых курсах было еще хуже — «Саюк-Ишаде» еле-еле шел в галфвинд.
Приписанный к эскадре египетского бея, пароходик нес сильную для своих размеров, артиллерию — четыре двадцатичетырехфунтовые карронады, снятые с разбитого при Синопе фрегата «Аунни-Аллах», и медную погонную десятифунтовку.
Планируя операцию, Белых рассчитывал, прежде всего, на свое оборудование и вооружение. Место погонной пушки на полубаке занял «Корд»; поверх шканцев соорудили наклонную аппарель, на которую втащили «Саб Скиммер». Для этого пришлось приподнять на метр с лишним гафель бизани, вконец испортив и без того неважные ходовые качества под парусами. Но Белых не горевал — угля брали с двойным запасом, в расчете на двухнедельное крейсерство.
Выход в море назначили на двадцать пятое; к этому времени и Лютйоганн, и Капитанаки обещали закончить все приготовления. Белых торопил их, как мог: мало ли что придет в голову Строганову? Пока власти к ним благоволят, но кто знает, надолго ли? Да и Фро вполне могла выкинуть какое-нибудь неожиданное коленце. Белых честно пытался отговорить ее от участия в экспедиции, но Ефросинья Георгиевна проявила неожиданную твердость.
— Вы сами виноваты, Жорж! — мило улыбалась она офицеру. — Не надо было спасать меня от турок. А теперь не обессудьте, я у вас в долгу и не отпущу на такое опасное предприятие. Мало ли что с вами случится, а мне потом что — снова слезы лить?
Капитан-лейтенант, вконец смущенный, замолкал и старался отвлечься на более приятные материи. Фигурка и прочие дамские стати были у Ефросиньи Георгиевны выше всяких похвал: Белых уже имел счастье оценить их в самых интимных подробностях. Две ночи они провели в роскошных апартаментах гостиницы «Лондонская» (одиннадцатый номер на Бульваре). На робкое возражение: «А как же ваша репутация, Фро?» — Казанкова лишь загадочно усмехнулась, и той же ночью много порассказала о своих петербургских похождениях. Капитан-лейтенант удивлялся: а он-то он судил о здешнем слабом поле в понятиях, почерпнутых из Тургенева.
* * *
Ефросинья Георгиевна Казанкова, в девичестве Трубецкая, еще в стенах Смольного института отметилась на ниве амурных приключений. Затем последовало замужество, несколько громких адюльтеров и трагическая развязка: муж ее, лейб-кирасирский ротмистр, скончался от жестокой простуды, подхваченной на очередной дуэли, причиной которой стала его благоверная. Овдовевшая красавица продолжала блистать в свете и эпатировать столичных ханжей скандальными романами. Покончила с этой идиллией интрига с участием одного из Великих князей; Ефросинье Георгиевне намекнули, что ее присутствие в обеих столицах нежелательно, и она уехала на юг, в Новороссию, под крылышко к дяде.
Провинциальная скука быстро утомила ветреную особу. Одесское общество оказалось уныло, добродетельно до зубной боли, — что бы ни писали пушкинисты об одесской ссылке поэта, — и насквозь просвечено местными сплетницами. Оставались юные поручики и мичмана (военная молодежь мотыльками вилась вокруг столичной дивы), но им не хватало привычного Ефросинье Георгиевне лейб-гвардейского лоска. Она стала задумываться об Италии, этой извечной Мекке русской аристократии, но тут началась война. Начитавшись в девичестве Байрона и Дюма-отца, Фро жаждала с головой кинуться в новую, невиданную жизнь, в которой есть все, чего она была лишена в Петербурге: скрип корабельных канатов, звон клинков и пушечный гром, огромные греческие звезды над мачтами и подлинное, не втиснутое в рамки светские приличий, кипение страстей. Так что и турецкий плен и невиданные освободители в лице Белых и его бойцов, пришлись как нельзя более кстати. Урожденная княжна Трубецкая готовилась примерить на свои каштановые кудри треуголку принцессы корсаров, а капитан-лейтенант с ужасом осознавал, что не ему становиться на пути этого стихийного бедствия. Да он и не рвался: при всех романтических тараканах в своей прелестной головке, Ефросинья Георгиевна прекрасно знала четыре языка, английский, французский, итальянский и испанский, и немного говорила по-гречески.
Она уже успела стать на «Улиссе» своей. Без разговоров заняла сразу две каюты: одну для себя и вторую, совсем клетушку — для служанки. Дядя Спиро косится на незваную гостью с подозрением, но Фро и тут не растерялась — сумела обаять жену старого контрабандиста, сухопарую и весьма решительную гречанку с неприветливым лицом, украшенным редкими усиками над плотно сжатыми губами. На Молдаванке ее звали «мама Капитанаки»; она командовала супругом и детьми ничуть не хуже, чем тот распоряжался на «Клитемнэстре». И в отсутствие дяди Спиро заведовала другой частью «семейного бизнеса» — крошечной кафенией на шесть столиков, где всегда сидят за чашкой крепкого густого греческого кофе, стаканом терпкого молодого красного вина или стопкой цикудьи, соседские греки. Белых пару раз побывал в этом заведении и запомнил, как освещалось улыбкой лицо хозяйки, стоило кому-то похвалить ее закуски или поблагодарить за вино. А когда посетитель расплачивается, низменно выставляла на стол, домашние пончики в меду, сушеный инжир или рюмку цикудьи — от заведения.
Неизвестно, как Ефросинья Георгиевна отыскала путь к ее сердцу мамы Капитанаки, а только эта решительная дама взялась лоббировать ее участие в каперской экспедиции. Как выяснилось, тетка супруги дяди Спиро занималась ровно тем же на Архипелаге — полвека назад, во время очередной русско-турецкой войны, когда Россия создала на островах «Эптанисос Политиа», свободную греческую Республику Семи островов. И даже с будущим мужем познакомилась на палубе каика, и вместе с ним перебралась в Крым, когда Россия по мирному договору вынуждена была оставить острова туркам.
На заявление Белых: «не бабское это дело», мама Капитанаки лишь усмехалась и отвечала: «Не знаешь ты гречанок, нэарэ! Вам, воинам, до них далеко, и коли уж женщина возьмет в руки саблю… Ласкарина Бубулина была вообще русским адмиралом!» Робкое возражение дяди Спиро, что Ефросинья Георгиевна, вообще-то, никакая не гречанка, было презрительно отметено, и с этого момента Фро окончательно утвердилась в экипаже «Улисса». А Лютйоганн, во всем требующий орднунга, внес ее в судовую роль, как волонтера-переводчика и историографа.
Увидев эту запись, Белых иронически хмыкнул, припомнив незабвенного вольноопределяющегося Марека. Но спорить не стал — пусть будет историограф. Шкиперу виднее.
III
Кача. База гидропланов.
22 сентября 1854 года, вечер
лейтенант Реймонд фон Эссен
— Простите, Сергей Борисыч, но я вас не понимаю. В ваших руках — сведения, способные перевернуть мир, а вы чего-то ждете, оправдания своему бездействию придумываете…
Велесов хлестнул палкой по высоченным пучкам бурой травы. Кача тонула в ковыльном море: оно волновалось от темнеющего на востоке горизонта до гряды песчаных дюн. За ними, рукой подать, пенился прибой. Палатки выстроились шагах в ста от воды; к ним, в обход пологого песчаного холмика, вела тропинка.
— Что ж, вы по-своему правы, Реймонд Федорыч. Только учтите — мы за эти полтора с лишним века вдоволь наелись плодов научно-технических революций. Да что я говорю, война — та, с которой вы сюда угодили, — она ведь из той же категории! Газы, окопная война, дредноуты, бомбежки с воздуха… В наше время слепо верят науке — и без устали рассуждают о вреде безудержного прогресса. А сами покупают новые гаджеты, автомобили, продукты, полученные с применением таких вывертов, что и доктор Моро нервно курит в углу. Поверьте, это настоящая шизофрения в масштабах планеты. Ну, может и не всей — как минимум, северного полушария.
— Значит, африканские негры сохраняют благоразумие? — усмехнулся Эссен. — Вот уж не подумал бы…
— На свой манер — пожалуй, да. Впрочем, это не их заслуга. Из всех достижений цивилизации наши собратья по эволюции освоили лишь умение нажимать на спусковой крючок, и вполне этим обходятся.
— И все равно, не понимаю. Бог с ней, с наукой, но в вашем устройстве содержатся сведения по истории, политике, экономике, в конце концов! Если передать их государственным мужам, они найдут способ обратить это ко всеобщему благу!
Сергей поморщился. Он ждал этого разговора, особенно, после того как научил Эссена пользоваться ноутбуком. Лейтенант просиживал ночи за монитором, а поутру ходил, как сомнамбула, натыкаясь на палатки и что-то шепча под нос. На гостя из будущего он поглядывал со смесью восторга и недоумения.
— Вы, Реймонд Федорыч, так уверены в благоразумии «государственных мужей»? Насколько я понимаю, государь император не жалует научный прогресс, а в нынешней России все делается исключительно по его воле. Вы вот — беретесь предсказать, каких дров он наломает, ознакомившись с нашей версией истории на ближайшие лет сорок? Я уж не говорю о более дальнем сроке…
Эссен пожал плечами. Его распирала жажда действий; получив доступ к кладезю бесценной информации, он вообразил, что грандиозные перемены должны начаться сейчас, сразу, а любое промедление есть преступление перед человечеством.
«Фантастики ты не читал, дружище. А если и читал, то не ту. Мсье Жюль Верн убедил вас, что технический прогресс сам по себе благо, самоцель, а вы и поверили. Хотя, что вам оставалось? На каждом этапе развития цивилизации — свой исторический опыт, и его еще надо осмыслить. А без этого осмысления, любые рассуждения о путях прогресса — не более, чем беллетристика.»
За разговором прошли половину пути. За песчаной дюной открылся вид на причал для гидропланов: аппараты стояли на слипах, словно гигантские древние перепончатокрылые твари, присевшие отдохнуть на песок. Возле крайнего аппарата, с цифрами «32» на носу, возились мотористы.
Реймонд Федорыч, меня что же, Марченко повезет? А вроде, говорили — Жора?
— Он и полетит, только не на своем аппарате. Князинька опять отличился — решил вишь, помочь мотористам. Они вытаскивали на слип Жорин аппарат, ну а Константин Лексаныч решил, что без его сильных рук никуда. Ну и пробили «двадцать четвертой» днище. Дыра — кулак пролезет; Корнилович как увидел, чуть с кулаками не полез… Князь весь вечер провозился, заплату ставил. Говорит, к завтрашнему вечеру высохнет. А я распорядился, чтобы Жора взял их аппарат. Борис Львович мне завтра здесь нужен.
Эссен с лейтенантом Марченко собирались заняться планированием налета на плацдарм.
* * *
— Master Essen! Sir! Слушай здес, ипена твой мать! Wait for me, please! Рваный джопа, сука син! Wait!
Собеседники обернулись. Судя по звукам, неведомый сквернословец ломился через буйные, в человеческий рост, травяные заросли. Насчет его личности никаких сомнений быть не могло — кто еще в Каче мог разбавлять английскую речь сугубо русскими оборотами?
— Патрик? Ты, что ль? Вконец ополоумел, постреленок, с кем говоришь? Линьков захотел?
Зря Эссен ругается, подумал Сергей. Мальчишка наверняка не понимает смысла матерщины: нахватался у матросов, вот и старается…
Соломенная голова мелькнула в ковылях, и через мгновенье Петька-Патрик уже стоял перед Эссеном с Велесовым взахлеб что-то объяснял, для убедительности помогая себе руками. От волнения он позабыл даже те немногие русские слова, что успел выучить, а ирландский акцент делал эту языковую смесь совсем уж неудобопонимаемой.
— Что стряслось? Да успокойся ты, и давай лучше по-английски!
Переведя дух и отплевавшись от пыли, Патрик перешел на родной язык — и чем больше говорил, тем тревожнее переглядывались слушатели.
Оказывается, после скандала, учиненного Велесовым, юнга решил проследить за врачом. Он узнал его спутника, британского репортера, мало того, подслушал их разговор. Фибих и Блэксторм не таились — кто мог заподозрить снующих вокруг матросов в знании английского? Про Петьку врач и думать забыл, а зря: для него, выросшего на улицах Белфаста, не составило труда прицепиться к пролетке. Патрик доехал до самого Александрово-Михайловского хутора и видел, как Фибих договаривается с хозяевами о постое для Блэксторма и жандарма.
Юнга до утра пролежал в засаде под окнами, а сегодня, после завершения работ, отпросился у боцмана и снова кинулся на хутор. Патрик боялся что репортер сбежит и сделает что-то скверное русским. Они ведь такие наивные — вместо того, чтобы сразу, без разговоров, вздернуть сассанаха (как поступил бы любой разумный ирландец) — обошлись с ними уважительно, даже позволили разгуливать, где вздумается! Мастер Эссен говорил — «под честное слово». Будто можно верить слову англичанина!
Опасения подтвердились самым трагическим образом. Не дойдя полверсты до хутора, мальчишка наткнулся в ковылях на тело городового. Бедняга лежал лицом вниз — убийца ударил сзади, наискось, в бок. Кровь еще сочилась из раны, медленно пропитывая белую полотняную рубаху. За свою недолгую жизнь Патрик успел повидать зарезанных; ему и самому приходилось пускать в ход нож, так что мальчик оценил умелый удар, безошибочно распоровший печень. Дорожка примятой травы вела в сторону Качи — по ней-то и кинулся юнга и, пробежав с версту, наскочил на Эссена с Велесовым.
* * *
Лейтенант схватил юнгу за плечо. В сумерках было видно, как побледнело его лицо.
— Куда он побежал?
Петька-Патрик махнул рукой в сторону видневшихся вдалеке палаток. Эссен кинулся напрямик, через траву; мальчишка с Велесовым еле поспевали за ним.
До крайней палатки оставалось шагов полста, когда тишину разорвали выстрелы. Эссен споткнулся на бегу, Патрик, не успевший затормозить, с разбегу врезался в ему в спину и оба полетели в заросли полыни. Снова выстрел; невнятный вопль, в котором с трудом угадывались матерные слова. Лагерь просыпался: метнулась тень в винтовкой наперевес, замелькал оранжевыми отсветами фонарь «летучая мышь» в руке матроса: «Слышь, Игнат, шо тама за кутерьма?»
— Кто стрелял? — разнесся сонный голос Лобанова-Росовского. Огромная фигура прапорщика, в белых кальсонах, появилась на фоне палатки. В руке князь сжимал маузер.
— Кто, мать вашу, стрелял? Начальник караула, ко мне! Шевелись, тетери сонные!
И в этот момент все остальные шумы перекрыл мотоциклетный треск ротационного «Гнома». Эссен, успевший подняться на ноги, невнятно кричал, потрясая кулаками, и Велесов увидел, как над морем, на фоне оранжевой полосы вечерней зари, залившей западную кромку горизонта, наискось мелькнула крылатая черная тень.
* * *
— Он, лярва, ножиком! — хрипел Рубахин. Я поздоровкался, наклонился, чтобы, значить, тягу подтянуть — тут-то он меня и подколол!
Моторист лежал на брезенте, на песке, возле дощатого слипа. Голый по пояс матрос в алмазовской бескозырке, неумело перематывал ему бок полосатой тряпкой. Рубахин охал, шипел от боли и матерился. Рядом, на песке, валялся разодранный тельник.
— Кто тебя, англичанин? — спросил Эссен. Он уже влез в кабину и копался под приборной доской. — Что ж ты его, братец, к аппарату подпустил? Сам виноват…
— Да дохтур же! — взвыл моторист. — Френч надел, консервы, гнида! Я ишшо подумал — чегой-то ихнее бла-ародие так вырядились? А он вон что удумал…
— Англичанин потом набежал. — добавил матрос. Он затянул узел на боку Рубахина и вытирал окровавленные руки тельняшкой. — Я, как увидел, что дохтур Рубахина зарезал — сразу кинулся. А тут ента подлюка: выскочил из-за палатки и давай в меня палить! Пистолетик евонный махонький, не попал, паскудина… А я что могу — каменюкой в него запулить? Завели мотор и поминай как звали!
— Не переживай, братец, тебя ни в чем не обвиняют. — успокоил матроса Лобанов-Ростовский. Он, как прибежал в одних подштанниках, так и стоял: маузер пляшет в руке, деревянная коробка на ремешке болтается на голой волосатой груди, завязки от кальсон свисают с лодыжек.
— С сумкой он был, англичанин! — просипел Рубахин. — Большая, парусиновая, быдто для картинок, художники такие носят. Мешалась она ему, вот и промазал. А пистолетик бросил, вон там…
Матрос покопался в песке и продемонстрировал офицерам карманный двуствольный пистолет с перламутровой ручкой.
Сергей сдернул с пояса «Кенвуд».
— Князь, мы на связи. Бегите, рапортуйте, и пусть «Заветный» идет за нами вдоль берега. И чтоб Энгельмейера с «Алмаза» взяли — не дай Бог, на воду придется сесть — у Евпатории французы шастают.
Мичман Энгельмейер, оставшийся «безлошадным», был временно переведен в радисты. Ему, как и Лобанову-Ростовскому, доверили один из «Кенвудов».
— Думаете, к союзникам полетел? — спросил фон Эсссен. Лейтенант, в пилотском шлеме (и где только успел раздобыть?), перегнулся через спинки сидений и откручивал пробку бензобака.
— А куда еще? Ну, доктор, ну, чмо либерастное… знал ведь, что он в Питере, в аэроклубе состоял! Но чтоб вот так, с ходу, справиться с незнакомой машиной?..
— Да все ему знакомо! — плачущим голосом выкрикнул Корнилович. — Я, дурак, и познакомил! Полгода назад, два раза его вывозил — мне новый мотор поставили, надо было облетать. Вот Фибих и напросился. Первый раз дал только по воде порулить, а второй он уже пилотировал…
Аппарат Корниловича, единственный в авиаотряде, имел двойное, учебное управление.
— И как справился? — поинтересовался лейтенант. Он вытащил из горловины бака проволочный щуп, обтер ветошкой. — Полный.
— Нормально справился, сволота клистирная! Его и другие катали, точно знаю. Я еще говорил: «при нужде вы, доктор, вполне за пилота сойдете, меня замените!» А Фибих, курва мать, отшучивался: мол, куда нам, мичман, рожденным ползать, это вы небожители…
— Как там, Кобылин? — крикнул Эссен. — Закончил?
— Порядок, вашбродие! — отозвался летнаб. — Аппарат осмотрен, к летанию готов!
Кобылин обеими руками ухватился за лопасть, изготовился. Физиономия в ожидании команды, сделалась напряженной. А рожа-то до сих пор распухшая, подумал Велесов. От души погуляли…
Он перекинул ногу через борт, и тут за рукав кто-то ухватился. Петька-Патрик. Мальчишка лопотал, мешая английские слова, русскую матерщину, тянул на себя, пытался что-то втолковать.
Сергей осторожно высвободил рукав из цепких мальчишечьих пальцев.
— Извини дружище, в другой раз слетаешь. А сейчас мне надо…
Неизвестно, понял ли его юный ирландец — он отпустил Велесова и повалился на песок. Худые плечи вздрагивали от злых рыданий.
Велесов выпрямился, держась за стойку. Нащупал тангенту «Кенвуда», поднял зачем-то переговорник к губам.
Щелк-щелк-щелк-щелк, пауза, щелк-щелк. Четыре-два. Сорок два. Их тайный код.
Эссен вскинул руку. Кобылин крутанул пропеллер, «Гном-Моносупап» закашлял, зафыркал, стрельнул касторовой гарью, и ровно затарахтел. Сергей плюхнулся на сиденье и зашарил свободной рукой в поисках привязного ремня. Матросы, мотористы подбежали, навалились с гиканьем, скатили аппарат в воду. Эссен добавил газу, развернулся навстречу волне и пошел на взлет.
IV
ПСКР «Адамант»
22 сентября 1854 г.
капитан-лейтенант Игорь Белых,
позывной «Снарк»
— …что ж, Андрей Владимирович, это все очень любопытно. Остается главный вопрос: как долго союзники будут отсиживаться в Евпатории?
Кременецкий говорил, как всегда, негромко. Из открытого иллюминатора вливался в кают-компанию прохладный сентябрьский воздух. Офицеры «Адаманта» устроились на диванчиках вдоль стен, и лишь сам Андрей стоял возле большого монитора. На экране застыла карта Крыма середины девятнадцатого века.
С памятного дня «переворота», кавторанг взял за правило устраивать по вечерам своего рода брифинг для офицеров корабля. Он не носил характера совещания комсостава — ни протокола, ни аудиозаписи, ни жесткого регламента. Тем не менее, эти брифинги чем дальше, тем заметнее становились «коллективным мозгом» экспедиции. Офицеры входили во вкус непринужденного обсуждения, без оглядки на звания и должности.
— Полагаю, Николай Иваныч, они растеряны. — заговорил командир БЧ-4. — Возвращение англичан — это удар под дых, да и визиты гидропланов выводят их из равновесия.
— Ждут подкреплений?
— Возможно. — ответил Андрей. — Союзники ослаблены, две трети британских экспедиционных сил были на ушедших судах. Но все же я не верю, что они и дальше останутся пассивными. Им сейчас либо начинать эвакуацию, либо наступать.
— Согласен. — кивнул штурман. — Сколько можно сидеть на жо… на месте? В прошлый раз трех дней не прошло после высадки, а они уже обстреляли Севастополь.
— А что им остается? — усмехнулся Бабенко. — Севастопольцы перехватывают любое судно. За пять дней потопили два парусника, захватили пароход. Полезное дело — воздушное патрулирование.
Андрей тронул мышку. Картинка сменилась на изображение колесного парохода с французским флагом с витой надписью: «Salamandre».
— Велесов сообщает: вчера ночью два французских судна попытались подойти к Каче. «Заветный» их обнаружил и обстрелял. Одного из «гостей», вооруженный пароход «Саламандр», «Громоносец» прижал к мелководью и заставил спустить флаг, второй — винтовой шлюп — удрал. Велесов просит нас помочь, хотя бы по ночам. Да и днем не помешает: у их моторов ресурс — кот наплакал, а надо еще плацдарм бомбить. А мы могли бы наладить наблюдение с «Горизонта». Леха… простите, старшина Алябьев говорит, что можно ввести в строй БПЛА научной группы.
Кременецкий потер переносицу.
— Можно, конечно… а где взять оператора? — поинтересовался штурман.
— Я могу — вызвался Рогачев. — Меня учили управлять «Горизонтом». Предполагалось вести наблюдение прямо у границы зоны Переноса. Потом Ле… старшина натаскал. Справлюсь.
_ Вы бы лучше с кодами справились, товарищ инженер. Больше пользы было бы…
Фомченко на брифингах обычно отмалчивался — сидел на угловом диванчике и слушал.
Инженер вспыхнул:
— Сколько раз повторять — это не по адресу! Я инженер-электронщик, а не хакер, коды взламывать не умею!
Ай да Валентин, подумал Андрей. Куда делся былой сакральный трепет перед начальственными ликами? Да и старлей осмелел, вон какой бойкий…
— Да-да, мы все помним, товарищ Рогачев, — кивнул командир. — К вам претензий нет. Насчет второго «Горизонта» — толково, обдумаем.
— Ты мне вот что объясни, майор, — снова подал голос Фомченко. — Мы, кажется, решили, что Велесов не будет светить нас перед алмазовцами? Тогда какой прок от наших разведданных? Он что, провидца из себя будет строить? Мол, было мне, господа офицеры, видение что в двадцати милях от берега курсом сто семьдесят три следует французский фрегат?
По кают-компании прокатились смешки.
— Согласен, звучит глупо. Потому Велесов и просит разрешения сообщить о нас командиру авиагруппы, лейтенанту фон Эссену. Это снимет вопросы, хотя бы на какое-то время. Дело в том, Николай Антонович, что Велесов уверен: союзники вот-вот перейдут к активным действиям. Так что разведданные сейчас важны, как никогда.
Фомченко недовольно поджал губы. раздражало обращение по имени-отчеству младшего по званию, но сделать он ничего не мог: Камерецкий установил на брифингах неформальный стиль общения.
— Я склонен согласиться с этим предложением. — сказал кавторанг. — Если возражений нет, пусть товарищ майор связывается с Велесовым и дает добро. Все согласны?
Офицеры по очереди кивали. Фомченко демонстративно отвернулся к иллюминатору.
Вот и отлично! — подытожил каворанг. — Когда у вас очередной сеанс связи, Андрей Владимирович?
— В двадцать три-тридцать. Запасной — через полчаса.
— А вы, Павел Максимович, — Кременецкий обратился к штурману, — займитесь пока прокладкой, с расчетом на то, чтобы перекрыть локатором и «Горизонтами» возможно больший район.
Дверь кают-компании распахнулась, на пороге возник радиометрист.
— Тащ кавторанг, разрешите обратиться?
Кременецкий кивнул.
— Докладывает главстаршина Сапожников. В двадцать один-сорок семь, это восемь минут назад, обнаружена воздушная цель в районе объекта «Кача». Курс триста тридцать семь, скорость сто пять. Высота триста. Две минуты назад обнаружена вторая цель, следует за первой.
— Это что за сюрприз? — недоуменно нахмурился Кременецкий. — они там что, гонки решили устроить?
Радиометрист пожал плечами.
— Ладно, товарищи офицеры, все свободны. Майор, старший лейтенант — пойдемте посмотрим, что там творится. Да, и пусть Алябьев готовит беспилотник. Мало ли…