— Ну и кто вы есть после этого? Армеуты, папуасы, колец в носах не хватает! Ну ладно, дома безобразили — могу понять, хотя тоже свинячество. Но здесь-то, перед предками — как вам только не совестно? Вот ты, Кобылин, скажи — как тебя, храпоидола, после такого земля носит?

Летнаб, переминался с ноги на ногу. Он старался изобразить крайнюю степень раскаяния, но безуспешно — мешала скошенная на сторону физиономия. Глаз затек, почернел, нос увеличился по крайней мере, вдвое, бровь, залепленная пластырем, набрякла над почерневшим веком. Правую руку, с разбитыми костяшками и опухшим запястьем, Кобылин держал на отлете.

— И какой из тебя наблюдатель? Нам, может, завтра лететь, а что ты таким глазом разглядишь? А ты, Рубахин, не прячься, покажись! Или думаешь, забыл о тебе? Нет, мер-р-рзавец, не забыл! А что рожа у тебя меньше расквашена — так это, знаешь ли, и поправить недолго!

Моторист, прятавшийся от начальственного гнева за широкой спиной летнаба, только икнул. Он, разумеется, не верил, что Эссен прибегнет к мордобитию. Не принято это: выбранить, упечь на гауптвахту, но чтобы в рыло — ни-ни. Не крупа пехотная, не матросики, — авиаторы, белая кость!

Вина этих двоих была очевидна, даже по либеральным меркам, принятым в авиаотряде. Накануне, когда офицеры в очередной раз отправились на корниловский флагман, летнаб с мотористом отправились в город. Требовалось проследить за тем, как в кузнице военного порта изготавливают опытовую партию флешетт (заказы на них с утра распихивали по всему городу). Кузнецы Севастополя, забросив все дела, перековывали подковные гвозди и строительные костыли в грубые стрелки, которым предстояло пролиться смертоносным дождем на головы французов, турок, англичан, сардинцев. Рубахину с Кобылиным доводилось видеть флешетты фабричного изготовления еще на той войне, а летнаб не раз сбрасывал их стрелки на головы турок.

Работа в портовой кузне спорилась, флотский унтер, приставленный следить за заказом, в подгоняльщиках не нуждался. Придравшись для порядку, к какой-то ерунде, Кобылин с Рубахиным отправились на следующий «объект» — в мастерские крепостной артиллерии, расположенные водном из фортов.

Если бы, отправляясь в командировку, авиаторы надели обычную форму — кожаные куртки-регланы, фуражки английского образца, английские же башмаки с кожаными крагами и галифе — глядишь, и обошлось бы. Уж очень отличался этот облик от привычного вида гарнизонных солдат и матросов. В Севастополе каждая собака знала о гостях из грядущего, и ни один патруль не посмел бы их тронуть. Но Зарин, отправляя команды в город, не желал, чтобы те стали предметом повышенного внимания. А потому, мотористы и летнабы, в массе своей, состоявшие в унтер-офицерских чинах (Кобылин с Рубахиным, к примеру, носили лычки мотористов первой статьи), одевались поскромнее — в робы и форменки. Они и в таком виде отличались от местных, но все же, разница не так бросалась в глаза. И все бы ничего, если бы «командированные» не собрались отдохнуть от трудов самым что ни на есть российским способом…

Фон Эссен с Корниловием после совещания съехали на берег. К трем пополудни их ждали в Офицерском Собрании, а пока можно было осмотреть город — за полвека знакомые улицы и бульвары разительно поменяли облик. Удалившись от Графской пристани, офицеры перестали что-то узнавать, лишь по немногим знакомым зданиям догадываясь, куда их занесло.

Но заблудиться им не дали. Десяти минут не прошло, как пролетку нагнал верхоконный казак.

— Так что, ваши буянют! В кабаке заперлись, патрулю морды понабивали, грозят стрелить, ежели кто к ним сунется! Вы бы их вразумили, вашбродия, пока до беды не дошло!

До беды и правда оставалось совсем недалеко. За полквартала от места происшествия Эссен услышал сухие, резкие щелчки. Он похолодел, живо представив заваленную телами улицу, и пьяного Кобылина, стреляющего по бегущим.

По счастью, летнаб палил в белый свет, как в копеечку, имея задачей не душегубство, а приведение неприятеля в страх Божий. В роли супостата выступал патруль в составе четверых матросиков и седоусого боцмана с линейного корабля «Париж». Морячки попытались изложить офицерам подробности происшествия, но Эссен только отмахнулся. Кобылин, узнав голос командира, пальбу прекратил, отчинил дверь и появился на пороге разгромленного заведения во всем великолепии — форменка разорвана до пупа, физиономия в крови, в руке — дымящийся пистолет. За спины летнаба виднелся Рубахин с кочергой.

История оказалась самой что ни на есть простой. Употребив по две кружки пива, догнавшись «монополькой» и закусив таранькой, «командированные» собрались было уходить, но Рубахин, разогретый казенным хлебным вином, сцепился с владельцем заведения и, по собственному выражению моториста, «заехал ему прямо в бесстыжую харю». На обидчика набросились половые и оказавшиеся рядом кумовья избитого — матросы с фрегата «Сизополь». Виду подавляющего численного перевеса неприятеля (все же не французы какие, или итальяшки — российские матросы, а с ними в кабацкой драке шутки плохи!), Кобылин прибег к крайнему средству — вытащил «парабеллум» и принялся палить в потолок. Противник немедленно отступил, но избитый хозяин позвал на подмогу патруль. Драка вспыхнула с новой силой; дрались уже все со всеми, и Кобылину пришлось выпустить по окнам и полуштофам полный магазин. Это возымело действие — поле боя осталось за авиаторами, а патрульные, оценив безнадежность ситуации, послали за подкреплением.

Эссену нестерпимо хотелось прямо тут же, не сходя с места преступление, раскровенить мерзавцам физиономии. Но сдержался — не хватало еще вытаскивать непутевых унтеров с гарнизонной гауптвахты! Пострадавшим патрульным и хозяину кабака были выданы за обиду наскоро накарябанные расписки на пять рублей каждая; Корнилович поймал извозчика, и они во весь опор понеслись к Графской пристани, где дежурила гичка с крейсера

История этим не закончилась. Доктор Фибих не успел обработать ссадины и раны бузотеров, а к «Алмазу» уже подошел вельбот. Адъютант командира порта передавал распоряжение — отныне нижних чинов и унтер-офицеров «гостей» станут выпускать в город только в сопровождении специально отряженных полицейских чинов. Каковые будут дежурить в караулке на Графской пристани, и как только возникнет надобность — сопроводят в город. Во избежание.

Позор был велик. Тем более, что Зарин и сам понимал: следовало сразу же попросить провожатых, нечего его людям, не знакомым со здешними порядками, напрашиваться на неприятности.

— Ну что, допрыгались, соколики? — продолжал Эссен. — Теперь ахти вам, по срамным девкам да кабакам не побегаете!

Кобылин осторожно шмыгал сломанным носом, Рубахин переминался с ноги на ногу — до того было неловко.

— А вот узнают матросы, из-за кого им теперь, как ворье, под присмотром городовых по городу расхаживать! То-то вас отблагодарят…

Провинившиеся испуганно уставились на лейтенанта. Угроза была нешуточной — виновных в позорище ждала суровая, но заслуженная расправа сотоварищей.

— Да мы, вашбродие, не хотели вовсе! — неуверенно начал Кобылин. Федор честь по чести хотел расплатиться, а тот денег не берет! И вопит, как резаный, будто деньги у нас какие-то… турецкие!

— Так что в точности! — вставил Рубахин. — Я трешницу сую, а он повертел, на свет глянул, да как заголосит — «мошенник, деньги ненастоящие!» А как же они ненастоящие, коли я самолично их у господина ревизора получил? Под роспись? Что мне, терпеть, кады всяка лярва худая срамит?

— А ну-ка, дай сюда свою трешницу! — распорядился Эссен.

Рубахин порылся в кармане и протянул лейтенанту зеленовато-серую с розовым купюру.

Эссен повертел банкноту в руках.

— Болван ты, братец! Оглобля, гузно деревенское, а не авиатор! Смотри, что тут написано?

А что? — не понял моторист. — как надо — так и написано! Что я, трешниц никогда не видел? Да вы не сумлевайтесь, вашбродь, мы и на трешницу-то не нагуляли, все честь-по-чести…

— А ну читай! — взревел фон Эссен.

Рубахин съежился

— Государственный кредитный… — начал он, раздельно выговаривая слова.

— Ниже!

— …разменивает кредитные биле…

— Еще ниже!

-..Управляющий… вашбродь тут неразборчиво!

— Я те дам «неразборчиво»! — окончательно взъярился фон Эссен. — В самом низу — что написано?

— Так ничего тута нет, тока год значится!

— А какой год, лошак?

— Тыщща девятьсот пятый, вашбродие!

— А тут какой год?

— Верно! — Кобылин хлопнул себя по лбу и скривился от боли в разбитой руке. — Ты, Федька, асигнацию ему дал, а тут таких нет — вот он и полез на рожон!

— Доперло наконец! — буркнул лейтенант. — А я уж боялся, вам окончательно мозги отшибли. Но Арцыбашев хорош — надо было додуматься и выдать такие деньги тем, кто отправляется в город! Непременно с ним побеседую, тоже мне, ревизор… А сами-то куда смотрели?

— Так ить мы не сообразили сразу… — начал оправдываться Рубахин. — Где ж тут дотумкаешь — такой, понимаешь, оборот!

— Должен был дотумкать! — наставительно поднял палец Эссен. — Не пехота, в авиации служишь, а значит живо соображать обязан. Ладно, пошли вон с глаз моих! А ты, Кобылин, ступай-ка снова к доктору Фибиху. Придется замену искать, какой ты наблюдатель с таким глазом?

Черноволосый парень с серьгой в ухе старательно налегал на весла. Тоже племянничек, лениво подумал Белых. Они все тут его родственники. Или кумовья. Или знакомцы. Неудивительно — когда занимаешься таким промыслом, без доверия не обойтись. А уж черноморские греки всегда старались держаться друг за друга…

Каплей устроился на корме длинной, выкрашенной в ярко-зеленый цвет шаланды. Весла мерно поскрипывали в уключинах; этому звуку вторили снасти на тонкой мачте, обмотанной парусиной. На носу крупными буквами значилось: «Вера». На редкость оригинальное название; помнится, у Катаева было: «Вера», «Надя», «Ольга»… И непременно чтобы шаланда зеленая…

Лежать на груде сухих сетей было несказанно удобно. Белых вытянулся и закинул ноги в берцах на борт, подсунув под голову пробковый буек. Сидящий напротив дядя Спиро с неодобрением покосился на слишком уж развязную позу пассажира, но смолчал. После захвата турецкого парохода он сменил иронично-покровительственное отношение на боязливое почтение и старался лишний раз не перечить гостю. Да и какой он теперь гость? Скорее уж компаньон, а то и подельник…

Солнце еще не всходило. Небо на востоке окрасилось в оранжевый цвет апельсиновой кожуры, над водой бродили розоватые полосы тумана. Впереди, на темной стороне горизонта проступал высокий, обрывистый берег с черной невысокой башенкой.

— Это что, маяк? — нарушил молчание Белых. — А что фонарь не горит? Вроде, самое время…

— Это телеграф, кирие. — отозвался Капитанаки. В тридцатом году построили, по приказу адмирала Грейга. Линия от Севастополя до самого Измаила.

Белых уже и сам разглядел над крышей башни мачту, канаты и угловатые крылья оптического телеграфа. Вот, значит, как они держат связь по побережью… что ж, неглупо. Одна беда — сообщение может перехватить кто угодно. Правда, потом его надо расшифровать…

— А зачем нам сюда тащиться? Да еще и морем, посреди ночи?

Они около часа гребли вдоль берега от неприметной бухточки, где погрузились в шаланду. Дядя Спиро буркнул только: «Пошли, кирие, Апостолокакис ждет», взвалил на плечо тюк в мешковине и затопал к тропинке, прорезающей береговой откос. До объяснений он не снизошел.

— Никанор Апостолокакис очень бережется. — подумав, ответил грек. — Сказал: «на Молдаванке ушей лишних много, зачем?» Он только вчера пришел из Трабзона, привез одного человека. Говорит: «пригодится он вам, море знает, пароходы понимает, в военном флоте служил. Нужный человек.» Я Никанору верю, зря табанить не станет…

— Ну, нужный, так нужный. — покладисто ответил Белых. — Тебе, дядя Спиро, виднее. Говоришь, твой Апостолокакис из Турции притащился? Он что, тоже контрабанду возит?

Старик хитро сощурился:

— А ты решил, что старый Капитанаки один товар с того берега возит? Нет, кирие, у нас этим мало не каждый третий промышляет. И как люди услышали про нашу задумку — все пришли, просятся с нами. Вчера Сандропулос приходил с сыновьями. Сказал: «Я сам стар, руки уже не те, а их возьми. Добрые тебе помощники будут.»

— И что, взял?

— Взял. Я сыновей Сандропулоса давно знаю, в море с ними ходил. Помехой не будут. Только скажи, кирие — ты правда, веришь, что нам позволят такое дело?

— А почему бы и нет? — хмыкнул капитан-лейтенант. — Закон не запрещает, даже наоборот. Тот же адмирал Спиридов вовсю раздавал грекам каперские грамоты…

— Было дело. — согласился грек. — Родичи моей жены с Архипелага, они в войну восемьсот пятого года по русской бумаге и под русским флагом француза ловили. А потом турку. Дядя ее русскому агенту в Венеции три шебеки с грузом сдал и поимел с того прибыля!

— Вот видишь? Так что зря опасываешься, дядя Спиро, все у нас сладится. Пароход, пушки есть, люди, сам говоришь, просятся, моряк этот твой… Бумагу я обеспечу, устроим господам союзничкам вырванные годы…

Никанор Апостолокакис оказался невысоким, крепким, просоленным дядькой далеко за пятьдесят. В руке он держал жестяной фонарь со свечкой; огонек таял в подступающем утреннем сумраке. Отсветы ложились на темное, изрезанное морщинами лицо, бритый квадратный подбородок, бычью шею. Колоритный персонаж, подумал Белых. Они тут все колоритные, хоть в кино снимай. И похожи — курчавые черные волосы, усы… Знаменитое одесское арго видимо, еще не сложилось, но отдельные словечки нет-нет, да и проскакивали.

Апостолокакис встретил их возле уреза воды. Помог по черноморскому обычаю, вытащить шаланду на песок, не спеша вытер руки о штаны и только тогда поздоровался. Трижды обнял Капитанаки, каждый раз хлопая старика по спине; капитан-лейтенанту подал руку — по-крестьянски, дощечкой. Белых пожал, подивившись крепости ладони.

— И где твой найденыш, Никанор? — спросил грек. — Вот, капитан в сомнении — не зря ли мы гребли от самого Большого Фонтана?

Никанор обернулся к откосу, поднял над головой фонарь, дважды вз махнул им и крикнул: «Эла!». Белых как бы невзначай завел руку за спину, к рукояти пистолета за поясом.

В лиловой черноте, заливавшей склон под башней, раздался шорох, посыпалась по склону мелкая галька. Захрустело, будто кто-то невидимый оступился и теперь нащупывает подошвами опору на предательской осыпи.

— Шайзе! Щтейнкштифель…

«Немец? Здесь? А ведь дядя Спиро говорил, что он военный моряк…»

Незнакомец спускался с обрыва. Ноги его, обутые в молдавские постолы, разъезжались на каменной мелочи. Удерживая равновесие, человек взмахивал руками, и при каждом движении длинная овчинная безрукавка расходилась, открывая на обозрение…

«…ешкин кот, да он в галифе! И рубашка форменная, с накладными карманами!..»

Белых дождался, пока чужак подойдет к лодке, вдохнул, выпятил челюсть и каркнул в лицо новоприбывшему:

— Хальт! Вер зинт зи? Фон вальхэр ваффедатунг? Флигэр? Артилри? Вифль шверэ хаубицн?

Немец вытянулся в струнку. Белых показалось, что он услышал звонкий щелчок, будто вместо разбитых постол на ногах у того были высокие армейские сапоги.

Их бин обер-лёйтнант цур зее Ханс Лютйоганн, херр офциер! Ихь бин…

И осекся.

— Ихь понимайт нихьт вас ист дас… — в бледно-голубых глазах вспыхнуло недоумение, потом гнев. Еще бы, так попасться!

— Значицца, по-русски шпрехаешь. — кивнул довольный каплей. Немецкого он отродясь не учил, а фразы эти позаимствовал из военного разговорника 42-го года издания. Белых приобрел его в Москве, на Вернисаже, у военно-исторических барахольщиков, и с тех пор взял в привычку третировать бойцов лающими немецкими репликами.

Вот и пригодилось…

— Обер-лейтенант цур зее, говоришь? Кайзермарине?

— Яволь!

И уже по-русски: — Простьите, откуда ви знайт?…

В льдистых глазах вместо гнева уже плескался страх.

«…что ж, закрепим. Да и на место поставить лейтенантика — дело святое.»

— Вопросы здесь задаю я! — рыкнул Белых. И добавил, для пущей убедительности: — Штээн зи руихь!

Немец, и без того стоявший по стойке «смирно», вытянулся так, что едва не выскочил из опорок. Вот что значит — школа…

— Яволь, херр официэр! Фэтцай мир, херр официэр! Эс вёд них виддер фокоммен, херр официэр!

— Тот-то же… кивнул Белых. — Ладно, можешь встать вольно.

Чем хороши бундесы, так это неистребимой тягой к субординации. Стоит обозначить старшинство — и все, нет проблем. Даже языка знать не надо, начальство чует спинным мозгом…

Лет десять назад, он встречался на очередных антитеррористических учениях с немецкими военными. Правда, там объяснялись по-английски.

— Вы что это раздухарились? — осторожно спросил дядя Спиро. Вид у него был ошарашенный. — Никак, не поделили чего?

— Все путем, дядя Спиро, не боись! Правильно меркуешь, сгодится нам этот фраерок. Скажи Никанору — мы его с собой заберем, потолкуем в спокойной обстановке…

17-е сентября. Наконец-то я предстал перед светлы очи. Нет, кроме шуток — одно дело наблюдать за этими людьми из почтительно молчащей толпы, и совсем другое — пожимать руки, беседовать, чертить на карте неровные линии, обсуждая прожекты, более подходящие попаданцу из фантастической книжки.

А я-то кто, если подумать? Он самый и есть

Итак, Корнилов и Нахимов. Первый — элегантный красавец, утонченный аристократ, такому место на балу. Или на сером, в яблоках жеребце перед строем кавалергардов. Корнилов неизменно в парадном сюртуке, треуголке, при шпаге. И холоден как лед, как дамасский клинок, как указ о сибирской ссылке…

Второй — небольшого роста, сутуловат; скуластое, живое лицо, отражающее искреннее участие к собеседнику. Голубые глаза, большие, слегка навыкате, добрые, немного ироничные. Сюртук, знаменитая фуражка, ослепительные лиселя… Мне приходилось читать, что Павел Степанович происходит из кантонистов; не знаю, правда это, или нет, но контраст с Корниловым разителен.

И при том — черта, о которой пишут все до одного историки и биографы. Для Нахимова морская служба — не важнейшее дело жизни, а единственно возможное занятие. Это во всем — в его вопросах, в живом интересе к любой теме, затрагивающей флот, в поразительной осведомленности в военно-морских делах.

Когда речь зашла о моем предложении — собрать по Черному и Азовскому морям пароходы, вплоть по портово-буксирной мелочи, и снарядить из них минную флотилию, — вице-адмирал с ходу вспоминал названия и характеристики любой из посудин, что бегают на угле и дровах, от Измаила до Новороссийска. И первым поддержал этот проект, выстраданный мною в тишине алмазовской каюты.

Хотя — еще бы не поддержать! Мы передаем предкам «Морского быка» — железный пароход британской постройки 1912-го года, с самыми современными по тому времени машинами и механизмами. Для 1854-го — кладезь высоких технологий!

Далее: устраиваем подкрепления палубы под шестидесятивосьмифунтовые пексановские орудия и карронады. Этот, сам по себе, неслабый арсенал, дополняют три противоаэропланные трехдюймовки Лендера и «максим». Из котельного железа и мешков с песком сооружаем противоосколочные траверсы; на уровне ватерлинии, в трюмах «Морского быка оборудуем дополнительные угольные коффердамы.

Таким образом, несчастному „Дениз Бога“ предстоит подвергнуться уже третьему „перепрофилированию“ всего за четыре года. Сначала из британского карго-шипа в турецкий углевоз; потом из „турка“ в русский авиатендер и, по совместительству, плавучую тюрьму, а теперь вот станет вспомогательным крейсером.

Козыри новой боевой единицы — пятнадцатиузловой ход, три мощных прожектора и приличный запас осветительных снарядов и ракет. Ночной морской бой здесь явление редкое, и когда я предложил создать особый отряд для ночных операций, адмиралы задумались. А пока они думали — Зарин выложил на стол примерный расклад по действиям силами сразу двух соединений. Первое строится вокруг „Морского быка“; в него входят пароходофрегаты „Владимир“, „Громоносец“, и пароход „Бессарабия“ с новенькой английской машиной, способной обеспечить одиннадцать узлов. В качестве посыльного судна отряду придается лучший „ходок“ Черноморского флота, шестнадцатиузловая „Тамань“.

Если хорошенько натаскать команды на ночную стрельбу и маневрирование по указаниям прожекторов „Морского быка“ — союзников ждет крайне неприятный сюрприз. Противопоставить этому им нечего, особенно если учесть наличие второго, куда более грозного „дивизиона ночного боя“: „Алмаза“ с „Заветным“.

Вместо „Морского быка“ мы получаем „Херсонес“. Адмиралам до слез жаль расставаться с одним из немногих паровых судов способных нести мощные орудия, но дело того стоит. Я предложил оборудовать пароход двумя пандусами с аппарелями для спуска на воду гидропланов. Если убрать мачты и мостик, он вместит три аппарата из имеющихся пяти. А базу подскока можно оборудовать на побережье, километрах в сорока от Евпаторийской бухты.

За обсуждением „минного“ проекта просидели до глубокой ночи. Непростое дело — собирать паровые суда с Черноморского и Азовского театров — поручили командиру парохода „Дунай“, Дмитрию Дмитриевичу Шафранову, недавно произведенному в капитан-лейтенанты с пожалованием ордена св. Станислава 2-й степени. Вдоволь походивший на черноморских пароходах, Шафранов, как никто подходил для такого поручения.

Решено создать минную лабораторию, о чем составили отношение начальнику над Севастопольским портом, капитану первого ранга Ключникову. В „завлабы“ прочат мичмана Красницкого, минера с „Заветного“. Мичман, кроме Морского Корпуса, закончил Кронщдадтские минные классы. Ему предстоит заняться взрывателями для шестовых мин; отдельно требуется изготовить небольшое количество адских машин с начинкой из „привозного“ динамита и пироксилина.

Припомнили и о работах генерала Тизенгаузена. Его опытный паровой катер с минным вооружением как раз сейчас достраивался на Николаевской верфи. Чтобы довести до ума многообещающий проект, в помощь Тизенгаузену решено откомандировать прапорщика по адмиралтейству, второго механика Кудасова.

Оставалась еще одна забота. В мае из петербургского Ракетного заведения в Севастополь отправили шесть сотен двухдюймовых ракет системы Константинова. Обоз с ними в сопровождении поручика Щербачева, фейерверкера и четырех нижних чинов, „ознакомленных с действием и употреблением боевых ракет“, уже прибыл в город.

Пройти мимо такого ресурса я не мог. В „прошлый раз“ ракетное оружие в обороне Севастополя никак себя не проявило: дали произведено несколько ракетных обстрелов с 4-го бастиона, но без ущерба для неприятеля. После чего ракеты сдали на склад, а расчеты перевели в пушкари.

Но я-то помнил, что такие же ракеты хорошо показали себя при взятии Ак-Мечети, осаде Силистрии и на Кавказском фронте. Неплохо представляя себе их недостатки — низкая кучность и слабый боевой заряд — я предложил переделать ракетные станки в примитивные РСЗО: по густым порядкам пехоты это „вундерваффе“ должно сработать как нельзя лучше. „Ракетные пакеты“ можно смонтировать на обозных повозках, на манер проектного 22-ти ствольного „ракетного ящика“ времен турецкой войны 1828-го годов. А полсотни ракет я предложил переоснастить в осветительные и передать в „минный“ и „ночной“ отряды.

Ближе к полуночи приехал Меншиков, привез карту с текущей оперативной обстановкой. И началось: карандашные стрелы, обозначающие перемещения дивизий, сводки о состоянии артиллерии и боеприпасов, лошадей в казачьих и драгунских частях, нудный перечень обозов со снабжением. Зарин вручил Меншикову рапорт с перечнем всего необходимого для пулеметных команд. Им передавались все пулеметы кроме двух — один оставили для „Морского быка“, другой выторговал для авиаотряда Эссен. Сам он рыскал по городу в сопровождении наряда жандармов, безжалостно изымая по аптекам и москательным лавкам керосин, касторовое масло и спирт высокой очистки. В порту устроили авиамастерские; туда свезли аппараты и оборудование, сколачивали слипы для спуска гидропланов. Мотористы и пилоты ходили, одурев от бессонницы, но клялись к 18-му поднять в воздух все пять машин.

Под конец совещания князь Меншиков поднял щекотливый вопрос: „Что мы, господа, будем докладывать в Петербург“? В кабинете повисло тяжелое молчание. Всем было ясно, что умолчать о таком поразительном событии, как явление целой эскадры „потомков“ не получится; но, с другой стороны, я понимал замешательство князя и адмиралов, которым предстояло составить доклад об этом самому Николаю Первому. Лично. В белы ручки Государя всея Великия и Малыя и Белыя…

У меня на этот счет имелось свое мнение, но я благоразумно придержал его при себе. Севастопольские начальники считали меня „техническим специалистом“, не имея понятия о том, что нас с ними разделяют по временной шкале не какие-то жалкие пятьдесят лет, а все полтораста. Но — всему свое время, господа, мы еще познакомимся по-настоящему…

Удивительно одно — как это Меншиков и адмиралы до сих пор не отрапортовали самодержцу? При Сталине начальника любого ранга — хоть маршала, хоть наркома, — придержавшего ТАКУЮ информацию ожидало бы строгое порицание в затылок, в размере девяти граммов свинца. Чтобы другим неповадно.

Хотя — где гарантия, что князь не лукавит, и все это не спектакль для нас с Зариным? И в Питер летит уже фельдъегерь с пакетом, усаженным сургучными нашлепками…

„Зачем он шапкой дорожит? Затем, что в ней донос зашит. Донос на гетмана-злодея, царю Петру от Кочубея…“

Понять бы еще — кто тут выступает в роли Мазепы, а заодно, и короля Карла?

О нашем статусе — как людей, так и кораблей — старались не вспоминать. Будто молчаливо согласились не поднимать тему, пока не будет ЛИЧНОГО распоряжения. А пока — князь распорядился о выделении денежных сумм для выплаты денежного довольствия и снабжения наших кораблей всем необходимым. Надо, кстати, поинтересоваться, причитается ли что-то и мне? Я как раз собирался посетить ближайшую лавочку готового платья, но там, боюсь не принимают карточки Сбербанка…

P.S. Завтра отправляемся искать место для „аэродрома подскока“, и я уже знаю, что предложить. Уверен, Эссену и его людям понравится.»