Лейтенант Качинский, жадно слушал рассказы о событиях последней недели и отпустил Эссена, лишь заручившись обещанием зайти попозже. Викториан Романович остро переживал по поводу своей травмы; доктор Фибих хмурился и сулил Качинскому еще неделю в лазарете. Четыре сломанных ребра — не шутки, так что пока положению Эссена, как главного авиационного начальства, ничто не угрожало. Это его не радовало: лейтенант с радостью уступил бы эту должность — авиаторы верили Качинскому, а многие, включая и самого Эссена, считали его своим наставником.

На крейсере второй день сущее столпотворение. Матросы носятся, как наскипидаренные; с полубака несется боцманский рык: «Ты что ж, халамидник, самому адмиралу Нахимову хошь таку медяшку предъявить? Да он, даром, что отец матросам — велит разложить тебя на да всыпать десяток горячих! Здеся это на заржавеет, времена не те! Жалится, небось, некому, хас-спада думцы и газетчики, яти их через ржавый якорь, дома остались! Хватай тряпку, рукопомойник, и чтоб к пятой склянке медяшка сверкала, аки котячьи причиндалы!»

Драят палубу: двое матросов с прибаутками волокут по доскам плиту из ноздреватого ракушечника, за ними другие орудуют веревочными швабрами. Тысячей бриллиантов искрятся брызги — палубу скатывают забортной водой.

— Петька, шоб тебя…! Куды смотришь, постреленок? Их благородие чуть не замочил! Вот я тебя линьком пониже спины вытяну, будешь знать, как хулиганничать!

Брезентовым рукавом, орудует новый юнга, Патрик O’Лири. История юного ирландца стала предметом нескончаемых пересудов: паренька доставили на «Алмаз» вместе с пленным офицером с потопленного «Везувия», и спасшие его матросы уверяли, что мальчишка наотрез отказался оставаться с земляками. Лейтенант Завирухин, признанный знаток английского, произвел допрос «пленника».

Выяснилось что ему предстояло разделить печальную участь многих «пороховых обезьян» и юнг на кораблях ее Величества. Нравы тамошних кубриков мало отличались от тюремных; каждому третьему из числа глотавших синюю книгу, место было на каторге, а не на военном корабле. Впрочем, «просвещенные джентльмены» порой не делали различий между этими понятиями.

Здесь процветал содомский грех, и первыми его жертвами становились малолетние служители Роял Нэви. Офицеры предпочитали ничего не замечать. Некоторые их них и сами приобщились к этому пороку: кто в стенах закрытых аристократических школ, кто в бытность свою гардемарином. Так что, большинство мальчишек в итоге, уступали домогательствам похотливых мерзавцев.

Но только не юный O’Лири. Выросший в Белфасте, переживший Картофельный голод, истребивший треть населения Ирландии, он сбежал на флот, спасаясь от беспросветной нищеты. Патрик, подобно многим его землякам, мечтал об Америке и был готов зубами выгрызать у судьбы счастливый билет. Трущобы приучили его драться за жизнь; Патрик научился орудовать ножом раньше, чем освоил искусство письма. И первого же сластолюбца встретил навахой, украденной у старшего плотника. Получивший чувствительные порезы негодяй отступился, но обиды не простил. «Пороховую обезьяну» ждала незавидная участь: в наказание за строптивость, с ним собирались скопом потешиться дружки пострадавшего. Укрыться от насильников на шлюпе негде, и человека менее стойкого это подтолкнуло бы к самоубийству. Но для мальчика из католической семьи и это не было выходом. Патрик уже прощался с жизнью — он твердо решил не даваться в руки негодяям и забрать с собой на тот свет хоть одного.

От горькой судьбы неуступчивую «пороховую обезьяну» спасла торпеда, проломившая борт посудины Ее Величества. Патрик O’Лири оказался в числе немногих счастливцев, удержавшихся на обломках. И когда увидел, что на решетку светового люка, на которой он устроился, карабкается из воды Перкинс — тот самый подонок, что возжелал когда-то юного ирландского тела, — нож сам прыгнул в руку. Матросы, спасавшиеся неподалеку на разбитом барказе, видели расправу и сулили Патрику лютую месть. Но не вышло; русский боцман пожалел юного пленника и отделил его от остальных «лайми». Протесты разозленных англичан, требовавших выдачи убийцы, успеха не имели: кулак Перебийвитра (размером с хорошую дыню) с одинаковым успехом внушал страх Божий что папуасам с Маркизовых островов, что подданным королевы Виктории. Так Патрик O’Лири попал на «Алмаз».

Эта история сделалась достоянием не только кают-компании, но и кубриков. Боцман приставил Патрика к делу и нарадоваться не мог на сообразительного мальчугана. Русским людям свойственно сострадание к несправедливо униженным: юный O’Лири сделался всеобщим любимцем, особенно когда выяснилось, что он не питает к англичанам теплых чувств и пошел на флот чтобы не помереть с голодухи. Матросы наперебой подкармливали его, хотя Петька — так называли «найденыша» — был зачислен на довольствие, а с корабельными порциями не всякий взрослый управится.

Эссен приветственно помахал юному уроженцу Эрина. Патрик в ответ взял под козырек непривычным, нерусским жестом. Брезентовый рукав он при этом он попытался зажать под мышкой, но не преуспел: россыпь хрустальных брызг обдала стоящих рядом матросов, а заодно, прошлась и по Эссену. Спасаясь от неожиданного душа, лейтенант нырнул за раструб палубного вентилятора; за спиной разносились гневные вопли боцмана и хохот матросов.

— Реймонд Федорыч, поднимайтесь к нам!

Зарин наблюдал за разыгравшейся сценкой, перегнувшись через парусиновый обвес мостика. Достанется Петьке на орехи, подумал Эссен, взлетая по трапу. Любимец-то он любимец, а приборка — дело святое. Каперанг попеняет боцману: «что ж это у вас, голубчик, за цирк творился сегодня на полубаке»? А тот не преминет донести эту мысль до виновника, причем куда более доходчивым способом.

— Дым на двадцать три румба! — крикнул сигнальщик. Все бинокли, сколько их было на мостике, немедленно развернулись в указанном направлении. Эссену бинокля не досталось, и он сощурился, вглядываясь в горизонт. Там, на фоне тонущего в дымке низкого берега, маячило крохотное черное пятнышко.

— То за корабль, Сергей Борисыч, «Владимир»?

Гость из будущего оторвался от бинокля.

— Либо он, либо «Громоносец», больше некому. Колесный, две трубы, три мачты — два таких построили в Англии по заказу Морского ведомства. Остальные — «Херсонес», «Крым», «Одесса», «Бессарабия» — однотрубные. Пароходофрегаты входят в отряд контр-адмирала Панфилова, но реальная сила там — только «Владимир» с «Громоносцем». Надо полагать, несут охранение на подступах к Севастополю.

— Да уж куда ближе… — буркнул Зарин. — Штурманец, сколько винтить до Графской пристани?

— Двадцать миль, не больше! — бодро отрапортовал мичман.

— Да, задержал нас «Морской бык». - покачал головой каперанг. — Если бы не он, уже два дня, как были в Севастополе. А тут — нате вам, чуть не в один день с союзничками. Они ведь сегодня должны войти в евпаторийскую бухту?

— Если ничего не изменилось, то завтра. А высадка начнется четырнадцатого; это если французы с турками не задержались. Или не повернули вслед за англичанами.

— Да, голубчик, нехорошо. Нам бы все это разузнать, разведать — а вместо этого провозились с буксировкой! Тыркайся теперь, как слепые котята…

Старший механик, предрекавший поломки в машинах, все-таки накаркал. Правда, жертвой стал не «Алмаз», а турецкий трофей, но легче от этого не стало — два дня авиатендер тащили на буксире за «Заветным» черепашьим трехузловым ходом, пока сводная команда с обоих русских кораблей лихорадочно исправляла поломки. Зарину смерь, как не хотелось подходить к Севастополю такой вот инвалидной процессией. Машину привели в чувство три часа назад, «Морской бык» дал ход, и теперь отряд на экономических семи узлах приближался к базе Черноморского флота.

— Ничего, Алексей Сергеич, море тихое, вполне можно выслать гидропланы. Надо только спуститься к норду. Вдоль берега можно подальше лететь, миль на сорок. Если что — сядем, приткнемся к песочку, подберете.

— Вот и хорошо. — сказал Зарин. — А пока, господа, надо достойно встретить предков. Сыграйте-ка «большой сбор» и изготовиться к салютации.

Фон Эссен поднял к глазам бинокль, позаимствованный у старшего офицера. На фоне близкого берега отчетливо рисовался силуэт корабля. Над кормой трепетало белое пятнышко Андреевского флага.

— Ну вот, мы и добрались, Реймонд Федорыч. Как-то теперь дело обернется?

Фон Эссен покосился на Велесова. Представитель потомков, скрестив руки на груди. В ладони он сжимал крошечный, вроде театрального, бинокль в буро-зеленых разводах. Эссен знал, что за скромными размерами — в сложенном виде он легко помещался в нагрудный карман — скрыта небывалая оптическая сила. Линзы, или что там в нем есть, давали двадцатикратное увеличение.

«…какие же у них, должно быть, артиллерийские прицелы…»

— А как бы ни обернулось, Алексей Сергеич, нам все одно. Наше дело: защищать Россию врага, а какой год на календаре — какая разница?

Велесов кивнул, и поднял бинокль к глазам. Эссену на миг показалось, что на лице гостя из будущего мелькнула тень то ли замешательства то ли… стыда?

«Вторая неделя нашего несчастливого плавания. Двенадцать дней минуло со дня гибели „Фьюриеса“; Четыре раза солнце сменило на небосклоне Луну после разгрома, учиненного британской эскадре. Сегодня, прогуливаясь на полубаке (русские позволяют нам это развлечение во всякое время, лишь иногда требуя, чтобы мы спустились в каюты), я увидел на горизонте неровную полоску земли. Это, несомненно, Крым, куда влекло нас чувство долга и полученные приказы; но близость суши вызывала у меня лишь тоскливое ожидание новых несчастий. Нас, несомненно, везут в неволю; среди моих спутников сделались обычными пересуды о сибирских рудниках, где обреченные гнить заживо узники выкапывают из недр земли свинец и ртуть.

Доктор Фибих очень с нами сблизился и проводит много времени в обществе офицеров Ее Величества. Его рассказы вызывают недоумение — этот джентльмен нападает на своего монарха так, как это не снилось иным лондонским изданиям! Например, он упорно именует царя Nikolay Palkin, что, без сомнения, свидетельствует о чрезвычайной популярности телесных наказаний в России. Да, подобные меры весьма полезны и даже необходимы, когда речь идет о воспитании в простонародье духа покорности и почтения перед власть предержащими. Недаром сказано в Послании к Евреям: „Конечно, всякое наказание не радует, а огорчает, но только на время, а потом те, кого оно исправило, пожнут плоды мирной и праведной жизни“.

Ведь и в нашем флоте (бесспорно, наилучшем и самом разумно устроенном) дисциплина поддерживается именно таким способом, и мало кто из матросов избежал объятий с чугунной подружкой. Но мысль о том, что плети, розги и тому подобные средства могут быть применены к пленникам благородного происхождения, офицерам и джентльменам, повергает нас в трепет и справедливое негодование.

И, если наиболее свободно и смело мыслящие сыны России (а к таковым несомненно, относится и доктор Фибих), даже спустя полвека будут разделять негодование тиранией в своей отчизне, то трижды права „Таймс“: „Хорошо было бы вернуть Россию к обработке внутренних земель, загнать московитов вглубь лесов и степей“. И это тем более справедливо, что этот варварский режим вот-вот получит высочайшие достижения инженерной науки, не русскими сделанные (наш друг поведал о пришельцах из грядущего столетия), но могущих быть употребленными ради насаждения по всему миру отвратительной тирании!

Я поделился этой мыслью с товарищами по несчастью и нашел у них понимание. Мы сошлись на том, что по законам, как Божеским, так и человеческим, следовало бы вернуть заимствованное из грядущих столетий в лоно цивилизации, на Британские острова. И наш дорогой друг, доктор Фибих, выказал горячее этому сочувствие.

В последнее время он проводит много времени с Блэкстормом. К моему огорчению, эти джентльмены говорят обычно по-русски; когда я попенял на это мистеру Блэксторму, он объяснил, что старается таким образом улучшить свой русский язык. Это меня удовлетворило, ведь русские фрегата обращаются к нам исключительно на английском и, по преимуществу, на сугубо бытовые темы. Доктор Фибих остается нашим единственным окном во внешний мир.

Наше утреннее бдение на полубаке прервал русский мичман. Он сообщил, что корабли приближаются к Севастополю, и не позже чем через…»

— Османы… — прошептал дядя Спиро. Он сразу сгорбился; глаза, совсем недавно искрившиеся хитринками, запали, потускнели. — Вапора — ходит, до Одессы никого не пускает. Теперь амба: эти досматривать не будут, ограбят. Кого не зарежут — за борт покидают.

«Вапорой», на свой манер, греки именовали пароход.

— А это разве не военный корабль? Сам говоришь, из эскадры Ахмет-паши. Вот и флаг….

— Военный, 'дакси!Так и что с того? Они и в мирное время с нашим братом не больно-то возились, а уж сейчас… нет, нэарэ, не знаешь ты османов. Это такое зверье…

— Тебе виднее. — покладисто согласился Белых. — Ты тогда вот что, дядя Спиро. Как турок подойдет — паруса сбрасывай и ложись в дрейф. А люди твои пусть ныкаются под палубой.

— Не бывать тому! — вскинулся грек. — Не хотим, чтобы нас, как крыс, из щелей вытаскивали! У нас тоже ружья и ножи найдутся, турки за наши жизни дорого заплатят, не будь я Спиридон Капитанаки! А старого Капитанаки…

— …всякий знает, от Трапезунда до Анапы. — привычно закончил Белых. — Помню. Только, ежели твои парни хотят сегодня ночью девок потискать — ты им внуши, пусть как начнется, падают на палубу и лежат смирно. И чтоб ни один отморозок не вздумал на турка прыгать! А то знаю я вас…

Офицер кивнул на греков, столпившихся возле мачты «Клитемнэстры». Вид у них был весьма решительный. Из-за спин взрослых выглядывает юный племянник судовладельца. В руках мальчуган сжимал зловещего вида тесак. «С камбуза стащил. Или как там у них, по-черноморски, называется этот курятник — куховарня? Не дай бог, полезут дорого продавать свои шкуры, разбирайся потом, кто есть кто…»

— Я, дядя Спиро, говорю без второго слова: хотите жить — по моему сигналу падайте ничком и молитесь. Сделаете — останетесь целы. Все, мне некогда.

Боевые пловцы деловито распределились указанным по местам. Двое улеглись вплотную к фальшборту; еще один укрылся на корме, а четвертый, старшина-контрактник с позывным «Вий» — невысокий, сухопарый, лучший пулеметчик в группе, — устраивался в вороньем гнезде. Капитан взвесил в ладонях фиберглассовый тубус. Термобарическая БЧ компактного «Бура» не уступает реактивному огнемету «Шмель», но это на самый крайний случай — профессиональная гордость требовала взять «вапору» без шума и пыли, желательно — в работоспособном состоянии.

Белых окинул взглядом будущий театр военных действий. Крышка люка, которую он наметил в качестве исходной позиции, стоит вертикально: капитан-лейтенант заблаговременно подпер ее дрючком и привалил с наружной стороны мешками с ветошью и бухтой толстого каната. Баррикада получилась, вроде, надежная, но проверять что-то не тянет. На корме другое укрытие: четыре составленных вместе бочонка с сухарями; на них, под куском парусины, растопырился на треноге «Корд». Главному корабельному старшине-контрактнику Артеньеву (позывной «Карел») до смертоубойной машинки всего два прыжка.

Хорошо бы если дядя Спиро оказался прав, и турки в самом деле не станут стрелять, а постараются взять приз в целости. Глубоко сидящая, груженая шхуна контрабандистов — лакомый кусок; капитан парохода наверняка уже подсчитывает барыши. Да, кстати…

— Дядя Спиро, а как зовется эта коробка?

— Вапора-то османская? — отозвался грек. — Да откуда ж мне знать, нэарэ? А только не наш он, не черноморский. Может, с Мраморного моря, а может вообще из эскадры египетского бея — слышал, он с турецким флотом пришел.

— Не знаешь, ну и пес с ним! — не стал настаивать Белых. — Успеется еще, выясним. Ну что, пора?

Грек кивнул и потянул за румпель-тали. Нос «Клитемнэстры» покатился к ветру, стаксель захлопал, заполоскал. Матрос, опасливо озираясь на подкатывающийся с на-ветра турецкий пароход, принялся споро собирать парус.

Белых выглянул из-за крышки. Неприятельское судно подошло уже совсем близко — видно, как шлепают по воде плицы колес, как летят из-под них брызги. С полубака вдруг выметнулось ватное облачко, по волнам перед носом шхуны мячиком заскакало ядро. Контрабандист скривился, будто от зубной боли.

— Не боись, дядя Спиро, все путем. — подбодрил старика офицер. — Ты вот что лучше скажи: катер хорошо закрепили, не унесет его?

Белых не рискнул подставлять незаменимый «Саб Скиммер» под шальные пули. Моторку пришвартовали к подбойному борту, и дядя Спиро для верности посадил туда племянника. Каплей отобрал у мальца тесак и посулил самолично оборвать уши, если тот покинет пост.

— Да что с ним сделается? — прошипел грек. — Сам крепил, никуда не денется!

Вот и славно. — прошептал капитан-лейтенант. — А теперь ныряй в люк, дядя Спиро, и молись…

Щелчок-пауза-два щелчка.

— Я — Снарк, я — Снарк, готовность…

Три щелчка — Вий на месте. Два-два — Змей. Три-один — Гринго. Два-один — Карел.

Вот и все. Комитет по организации встречи в сборе. Барыня лягли и просять…

«Клитемнэстра» вздрогнула всем корпусом — турецкий пароход ударил шхуну в борт.

«…неаккуратно паркуешься, брателла. Придется ответить.»