ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Звено гидропланов М-5
8-е сентября 1854 г.
лейтенант Реймонд фон Эссен
Корабль Ее Величества «Родней» умирал. Это была мучительная смерть — языки огня поднимались поднималась выше мачт; огромный парусник, лишенный управления (буксирные концы обрубили, как только начался пожар), выкатился из строя. У шкотов уже никого не было, но порывы ветра, раздувающие пламя, наполняли заодно фок и фор-марсель, давая линкору ход. Грот-марсель сгорел, его остатки свисали с рея обугленными клочьями; еще несколько минут — и огонь сожрал ванты, грот-мачта рухнула поперек квартердека, взметнув тучи искр. Обреченный «Родней» рыскнул влево и носорогом попер на колонну, идущую параллельно линейному ордеру. Колесные пароходы, волокущие транспорты с войсками, спешно бросали их и отворачивали от охваченной огнем махины.
Кобылин, изрыгая черную брань, поливал гибнущий линкор очередями. Смысла в этом не было никакого, на «Роднее» и без того царила паника. Никто не пытался бороться с пожаром: матросы метались по палубе, вылезали из пушечных портов, прыгали с планширя; самые невезучие ударялись о крутой изгиб борта. Но летнаб все равно косил свинцом перепуганных людей, а Эссен, которому по уму, следовало пресечь бессмысленный расход патронов, наоборот, выписывал широкий круг, держа «Родней» в центре, и яростно орал при виде валящихся фигур.
Уж очень дорого далась эта победа.
* * *
Первый заход сделали вдоль британской колонны. На головной «Хайфлауэр», бомб тратить не стали — по фрегату пристреливался «Алмаз», и о его судьбе его можно было не беспокоиться. Ракета с аппарата Марченко указала «ударному звену» цель — «Санс Парейль», винтовой линкор, ударная сила эскадры.
Первые бомбы легли мимо. Кобылину повезло больше: два «коктейля Молотова» (бог знает, что имел в виду пришелец из будущего, именуя так бутылки с горючей смесью) булькнули в воду, а третья ударилась о грот-стеньгу и окатила чадным пламенем марсовую площадку. Но черная с белыми продольными полосами громадина уже осталась позади, и бомбы посыпались на следующий мателот. Потом — на третий, и так до самого хвоста колонны.
Попаданий на этот раз было больше: пилоты прошли над парусными линкорами в кильватере «Санс-Парейля», едва не цепляясь за клотики. С кораблей стреляли, но что толку было от этой пальбы? Одно дело — отогнать ружейным огнем гидроплан, выписывающий виражи на уровне фальшборта, и совсем другое — стрелять вверх, сквозь путаницу такелажа, по цели, на мгновение мелькнувшей над палубой. Несколько мелких бомбочек легло куда надо, да и Кобылин отметился то ли двумя, то ли тремя бутылками.
Второй заход — с кормы, вдоль колонны — обещал результаты посолиднее. Как ни медленно ползли британцы, но все же теперь гидропланы их нагоняли, а значит, над каждым из кораблей проводили на секунду больше. Да и пилоты приноровились к целям.
Первая бомба в полпуда весом, рванула на шканцах концевого «Беллерфона». Сработал идущий первым Корнилович: Эссен, замыкавший ударную тройку, видел, как расшвыряло фигуры в темно-синих офицерских мундирах.
Следующему в колонне линкору, «Лондону» (огромные позолоченные буквы отлично читались на корме) достались две шестифунтовые бомбочки и пара бутылок от Кобылина. Летнаб швырял сразу по нескольку штук, намотав на палец длинные шнуры терочных запалов, чтобы они разом выдергивались из улетевших за борт бутылок.
За «Лондоном» последовала главная цель — «Санс Парейль». К удивлению Эссена, горящий марс успели потушить. Но ничего, дел у команды линкора тут же прибавилось: несколько бутылок и две бомбы, по одной от Корниловича и с «девятки». Мичмана Цивинский ухитрился всадить двухпудовую бомбу в основание фок-мачты, и Эсен увидел, как покачнулась эта массивная деревянная колонна, как повалилась за борт, увлекая за собой путаницу вант, штагов, ломая реи; как посыпались в воду марсовые…
Миновав «Санс Парейль», Корнилович увел гидроплан в сторону — в голове ордера, вырастал еще один дымный столб, и соваться туда, под снаряды «Алмаза», не хотелось.
Навстречу следующему аппарату, «девятке», с кормы «Роднея», шедшего на буксире за «Терриблем», захлопали ружья. Гидроплан клюнул носом, провалился футов на двадцать, ниже марсовых площадок. Эссен не понял, что произошло — то ли повезло одному из стрелков, то ли нервы у пилота не выдержали. Аппарат словно пьяный, мотнулся из стороны в сторону, задрал нос, вильнул — и зацепил плоскостью бизань. «Девятку» швырнуло в самую гущу снастей; на мгновение лейтенанту почудилось, что гидроплан так и зависнет, подобно мухе, угодившей в паутину. И тут же сверкнуло, фюзеляж переломился пополам, отлетели, разбрасывая стойки, плоскости. Мелькнула за борт распяленная человеческая фигура, и все захлестнуло прозрачной завесой огня. Топливный бак, понял Эссен, такой же, как у них за спиной. Разбился о палубу, и хватило одной искры, чтобы превратить шканцы «Роднея» в крематорий.
«…вот и еще два пилота пополнили ангельский авиаотряд…»
«Кольт» захлебнулся очередью — кончились патроны. Пилот взял штурвал на себя, и М-5 подскочил сразу на сотню футов. Внизу, насколько хватало глаз, море усеяно кораблями. В разрывах дымной пелены видна завалившаяся на борт «Британия»; чуть дальше чадным костром пылал пароходофрегат, а позади линейного ордера, в гуще транспортов, догорает «Родней». Лейтенант огляделся: аппарат Корниловича дисциплинированно пристроился справа. Эссен помахал ведомому — домой!
II
Из книги Уильяма Гаррета
«Два года в русском плену.
Крымская эпопея»
«Вот я и подошел к самому черному, самому трагичному дню из всех, пережитых за эти два года. На его фоне меркнет даже гибель „Фьюриеса“ — особенно, с учетом разрушительных последствий, которые имели эти события для многих стран, так или иначе затронутых военными бурями. Мне возразят, что нельзя придавать такое значение одному сражению; я же отвечу, что ведь и искра на конце огнепроводного шнура мала, но она вызывает взрыв камуфлета, обрушивающего бастион!
Но оставим отвлеченные рассуждения ученым историкам и перейдем к тому, чему автор этих строк был свидетелем. Ибо истинное свое предназначение — разумеется, помимо служения Господу, — он видит в том, чтобы точно и беспристрастно поведать об этом читателю.
В то утро, восьмого сентября, завтрак нам подали в каюты, хотя раньше пленников с „Фьюриеса“ приглашали в кают-компанию (разумеется, после трапезы русских офицеров). Мы принялись утолять голод, привычно обмениваясь шутками по поводу русского меню, когда раздались звуки горна и колокола, извещавшие, видимо, о некоем тревожном событии. Мистер Блэксторм, с которым я делил каюту, открыл дверь, чтобы узнать, в чем дело. К удивлению, снаружи оказался матрос, вероятно приставленный для надзора за нами. Мистер Блэксторм заговорил с ним по-русски, чем немало меня удивил — я понятия не имел что он владеет этим языком!
Разумеется, я не понял ни слова, тем более, что беседа скоро прервалась: в коридоре показался русский врач, мистер Фибих. Он отдал нашему церберу распоряжение, которое тот попытался оспорить; медик повысил голос, настаивая на своем, и надзиратель ушел. Я обратил внимание, что на поясе у матроса была кобура с револьвером.
Доктор Фибих перешел на английский язык и рассказал, что на фрегате объявлена боевая тревога — русские корабли намерены атаковать флот союзников, следующий в Крым. Это вызвало у нас с мистером Блэкстормом некоторое недоумение: как ни разрушительны русские орудия, нелепо считать, что два корабля способны справиться с целой армадой! Мой компаньон высказал осторожное предположение: на самом деле это передовой отряд севастопольской эскадры, и скоро мы станем свидетелями грандиозного сражения с участием всего русского флота.
Наш гость затруднился ответить; вместо этого он предложил репортеру подняться на палубу и посмотреть на происходящее собственными глазами. На вопрос: „а будет ли это дозволено?“ — Фибих ответил, что мистер Блэксторм является некомбатантом (опять это слово!) — и к тому же, представителем весьма авторитетного в Европе издания. И, следовательно, имеет полное право своими глазами увидеть, как он выразился, „роковые исторические события“. Я не стал спорить — в конце концов, он лучше разбирается в нравах своих соотечественников.
Мой компаньон, разумеется, не забыл о своей фотографической камере. Как это не удивительно, русские не отобрали у него инструменты репортерского ремесла. Камера, вместе с остальным нашим скудным имуществом, находилась в каюте, ставшей теперь тюрьмой. Мистер Блэксторм извлек из багажа камеру, особый ящик для подготовки фотографических пластинок плотное, темное покрывало и бутыли с химическими растворами. Я, страстно желая увидеть то, что происходит наверху, предложил ему помощь.
Примерно через четверть часа — мистер Блэксторм потратил это время на приготовление пластинок, — мы поднялись по крутому железному трапу на палубу и расположились под сенью деревянного сооружения, похожего на строительные леса.
Доктор Фибих пояснил, что это пандус, на котором хранятся летательные машины русских. На мой вопрос: „а где они теперь?“ — он сделал указующий жест.
Я посмотрел — и обмер. Примерно в миле с четвертью от стремительно несущихся русских кораблей развернулась во всей своей красе колонна линкоров Королевского Флота. Дух захватывало при виде этого грозного великолепия. Я узнавал эти гордые корабли, столько раз виденные в былые дни! Первым шел фрегат „Хайфлауэр“. Он увлекал за собой „Британию“, идущую под флагом вице-адмирала Дундаса — сто двадцать орудий, — и сташестнадцатипушечную „Куинн“. В их кильватере колесный „Террибль“ буксировал „Родней“ и „Альбион“, которым командует мой добрый знакомый, Сэмюэль Люшингтон. За ними в колонне дымил винтовой линкор, „Санс Парейль“; следующие за ним корабли я не смог опознать из-за слишком большого расстояния.
* * *
Не припомню, рассказывал ли я об оптическом приборе доктора Фибиха? Это бинокль с трубками необычной формы; по словам нашего провожатого, вместо обычных линз там стоят стеклянные призмы! Я изумлялся изобретательности русских, пока не увидел фабричного клейма — оказывается, прибор изготовлен фирмой „Carl Zeiss“. Мне приходилось слышать об этой крошечной иенской мастерской оптических приборов, и даже пользоваться микроскопом их изготовления. Но чтобы они производили бинокли и, судя по всему, в массовом порядке? Видимо, в будущем, из которого, как теперь уже точно известно, прибыли эти русские корабли, дела герра Карла Цейсса идут неплохо…
* * *
То, что я увидел в бинокль, отнюдь не внушало оптимизма. В стороне, за кормой русского корабля, костром пылал британский корвет. Доктор Фибих пояснил, что корвет загородил врагу путь к нашим линейным силам. Стремление выполнить свой долг оказалось губительным для храбрецов: второй русский корабль, тот, что расправился с „Фьюриесом“, в несколько минут покончил с несчастными. „И сейчас — сказал доктор, — ваша эскадра будет атакована одновременно с воды и с воздуха“.
Я, замирая от ужаса, вгляделся в британскую фалангу. И точно: к кораблям на небольшой высоте приближались три летучих вельбота! Они казались такими незначительными на фоне этих громад, что мне на секунду стало смешно — как могут такие крохи всерьез угрожать своему грозному противнику? Но память услужливо подсунула пример Давида и Голиафа, и сердце мое переполнилось отчаянием: неужели Господь все-таки на стороне русских варваров?
И было с чего прийти в уныние! В этот самый момент загрохотали орудия русского фрегата, и мы чуть не попадали с ног от неожиданности. Звук был столь силен, что я оглох и принужден был некоторое время изъясняться жестами; та же участь постигла и мистера Блэксторма. Должен отметить, что этот достойный джентльмен быстро справился с замешательством и установил на палубе треногу фотографического аппарата. Я, по мере сил, старался ему помочь.
Русские орудия гремели, не переставая. В бинокль я видел и столбы воды от падающих вокруг „Хайфлауэра“ снарядов и необычайные по силе взрывы, вызванные попаданиями. Не прошло и пяти минут, как корабль ее Величества охватил пожар; летучие вельботы стаей разъяренных гарпий носились над британской колонной, и кое-где уже поднимались к небу дымы пожаров. В глазах у меня помутилось; разум не в силах был принять то, что разворачивалось перед моим взором, и я, едва не теряя сознание от ужаса, ухватился за леерную стойку.
Сражение тем временем продолжалось. Мистер Блэксторм, сделав несколько снимков, завладел биноклем и разглядывал избиваемый строй Королевского Флота. Я не препятствовал; силы оставили меня, и я молил о том, чтобы Создатель, в милосердии своем, избавил меня от мучений и забрал к себе, из земного ада, что творился сейчас вокруг нас.
Картина вдруг изменилась: второй русский корабль резко увеличил скорость и направился к британской линии. „Будет бросать торпеду“ — прокричал мне в самое ухо доктор Фибих. Это слово показалось мне незнакомым; позднее я узнал, что русские называют так самодвижущийся снаряд сигарообразной формы, начиненный сотнями фунтов пороха.
Я потянулся к мистеру Блэксторму, чтобы вернуть себе бинокль, но в этот момент фрегат повернул. Маневр был неожиданным; мы чуть не покатились кубарем — так сильно накренилась под ногами палуба. Доктор Фибих вынужден был подхватить фотографический аппарат, который, в противном случае, улетел бы за борт. Орудия больше не стреляли; я хотел обратиться к доктору за разъяснениями, но тут к нам подошел русский офицер, совсем юноша, и потребовал вернуться в каюту. Наш друг — теперь в этом не было никаких сомнений! — пытался протестовать, но мичман остался непреклонен.
Не имея возможности возразить, мы вынуждены были подчиниться и…»
III
ПСКР «Адамант»
8-е сентября 1854 г.
майор ФСБ Андрей Митин
В радиорубке темно. Перемигиваются разноцветные лампочки, тускло светятся шкалы и мониторы. Пахнет здесь так же, как и в любой радиорубке на любом корабле мира: нагретой изоляцией, озоновой свежестью, горелой пылью и чуть-чуть, самую малость, канифолью.
Ароматы высоких технологий, подумал Андрей. Хотя, каких там, высоких — прошлый век. Старлей как-то обмолвился, что часть блоков вообще на радиолампах — причем как раз они-то и не пострадали при Переходе. И сейчас пашут, хотя и греют помещение не хуже калорифера. Вон, как завывают вентиляторы…
Офицеры столпились за спиной Бабенко. Тот сидел перед монитором, одной рукой прижимал к голове массивный наушник, а другой терзал верньеры настройки.
— Ну что там у вас? — нетерпеливо спросил Фомченко. Генерал внимательно рассматривал монитор. Что он там нашел, удивился Андрей, на экране только лепесток курса БПЛА да две яркие точки — сам «Горизонт» и сторожевик. Точка, обозначающая беспилотный вертолет, застряла в верхней части изгиба; рядом с ней мигают зеленоватые цифры: «67, 66…» — расстояние от «Адаманта».
И все — ни водопада телеметрии, ни сетки ДжиПиЭс-координат, ни контуров облачных фронтов.
«…тяжело в деревне без нагана… то есть в море без спутника…»
— Так точно, тащ генерал-лейтенант… — невпопад ответил командир БЧ-4. — Одну минуту, сейчас…
И принялся вертеть ручки блока, стоящего рядом с монитором. Несколько секунд ничего не происходило, потом в колонках захрипело, заулюлюкало, сквозь помехи прорвались голоса:
— …тридцать второй, «Родней» горит, на воде никого!
— тр-р-р… пш-ш-ш… точно не… пш-ш-ш… облетите ш-ш-тр-р-р…
— Они только что потеряли самолет. — негромко произнес старлей. — Разведчику велели поискать пилотов…
— …ш-ш-ш… дцать второй, никого, как поняли?
— Тридцать второй, я «Алмаз», ясно слышу… пш-ш-ш-виу-виу…
Голос ослаб, потонул в шумах. Фомченко ткнул в колонку и покрутил в воздухе пальцем. Старший лейтенант закивал, полез в заднюю панель и принялся перевтыкать какие-то шнуры, щелкать переключателями. Голос стал громче, шорох и треск помех ушли на задний план. Генерал удовлетворенно кивнул.
— Значит, потеряли самолет?
— Так точно! Тридцать второй доложил, что «девятка» сбита!
— Сбита? Что ты несешь, старлей? Чем их могли сбить? Ядрами? Картечью? Это же калоши времен Нахимова и Нельсона!
— Может, не сбили… — поправился Бабенко. — Передали: «девятка» врезалась в «Родней», а почему — нет сведений.
— Ну так и докладывай, как есть, без отсебятины! А то: «сбили-сбили»…
— Виноват, тащ генерал-лейтенант, больше не повторится…
Совсем затравил Фомич нашего Никитку, усмехнулся про себя Андрей. Вот и руки уже дрожат… А как не испугаться — у генерала харизма, как у бронепоезда. Того, что на запасном пути.
Радио снова ожило:
— Алмаз, я тридцать второй, ордер разваливается! Пытаются обойти горящую «Британию». «Хайфлауэр» тонет. Пароход, идущий следом, обрубил буксиры, обходит голову колонны. «Родней» выкатился из строя, горит, как поняли?
— Тридцать второй, понял вас, продолжайте наблюдение.
Генерал и командир «Адаманта» вопросительно посмотрели на Андрея.
— «Хайфлауэр» — винтовой фрегат. «Британия» — флагман, парусный линкор. Видимо, фрегат вел ее на буксире.
— Молодцы, — сказал капитан второго ранга. — Если потопят флагман, остальные могут разбежаться.
— …пр-р-р-виу-виу-виу! — ответила колонка. Старлей шепотом выругался и потянулся к верньерам.
— …п-ш-ш… тридать вто… п-ш-ш-ш… остальной ордер?…
— Я тридцать второй, «Санс Парейль» принял влево… тр-р-р… горит… виу-виу-виу… об ходит голову колонны. Остальные за ним, держат… т-щ-щ-щ-виу… как поняли?
— Тридцать второй, это «Алмаз», как ударное звено?
Звук снова стал ясным и чистым. Довольный старлей откинулся на спинку стула и посмотрел на начальство, будто ожидая похвалы.
— …я тридцать второй, бомбы раскидали, ведут пулеметный огонь.
— Что у них? — шепнул Андрею Кременецкий. — Крупняки?
— Какое там! Винтовочный калибр: «максимы», «льюисы», может ружья-пулеметы «Мадсен».
— Слабовато. — покачал головой моряк. — По таким махинам — как об стенку горох. Разве что зажигательными, да и то — пока ещезаймется…
— Так точно, товарищ капитан второго ранга. А зажигательных у них нет, это точно.
— Тридцать второй, — захрипело в динамиках. — Укажите «Заветному» ракетой «Санс Парейль», как поняли?
— Я тридцать второй, вас понял, выполняю.
— А это что за зверь? — тут же осведомился Фомченко.
— Второй винтовой линкор англичан, тащ генерал-лейтенант. Вместе с «Агамемноном» — главная ударная сила их эскадры.
— Разумно, — бросил Кременецкий. — Выбивают самые мощные единицы.
Бабенко прижал к уху наушник, лицо его делалось сосредоточенным.
— Морзянка! Одна станция… нет, уже две! Отвечают!
— Связались со вторым кораблем по своему радиотелеграфу. — буркнул Фомченко. — Как бишь его, «Заветный»?
— Так точно, тащ генерал-лейтенант!
— Миноносец тысяча девятьсот четвертого года постройки — вставил Андрей. — Два торпедных аппарата, две скорострелки, пулеметы.
— Будут торпедировать. — негромко сказал командир сторожевика. — Правильное решение. Линкор, хоть и деревянный, а семьюдесятью пятью мэмэ его можно сто лет ковырять. -
— Алмаз, я тридцать второй! — голос в эфире сорвался на крик. — Алмаз, «Заветный» перепутал, идет не на «Санс Парейль»! Повторяю, «Заветный» идет на парусный «Трафальгар»! «Санс Парейль» следующий в строю, обозначаю ракетой! «Алмаз», они не видят! «Алмаз», передайте…
Пи-и-и…Пи-пи-пи. Пи-и-и…Пи-и-и…
— Тащ генерал-лейтенант, снова морзянка!
— Я тридцать второй, «Заветный» бросил торпеду, отворачивает.
Генерал повернулся к Андрею:
— Они что, ошиблись?
— Вполне могли, товарищ генерал-лейтенант. Линейные корабли все похожи, что парусные, что паровые. Трубу запросто можно и не разглядеть.
— Алмаз, я тридцать второй, попадание!
И, несколькими секундами спустя:
— Алмаз, «Трафальгар» ложится на левый борт, как поняли, прием?
— Тридцать второй, я «Алмаз», вас понял. Веду огонь по следующему в ордере, корректируйте…
— Есть, «Алмаз». Вижу всплески, перелет два, как поняли?
Динамики захлебнулись треском помех. Старлей вздрогнул, испуганно оглянулся на начальство и снова полез в настройки. Фомченко раздраженно фыркнул.
— Что скажете, майор?
— Похоже, они используют один гидроплан — вот этот самый «тридцать второй» — как авианаводчик и корректировщик огня. Другая рация, позывной «Алмаз» — это, видимо, флагман отряда.
Фомченко поморщился, что-то вспоминая.
— Вы говорили, что «Алмаз» — это их авианосец?
— Гидрокрейсер. Четыре гидроплана Эм-пять.
— И с какого тогда бодуна он ввязался в огневой бой?
— «Алмаз» — бывший крейсер второго ранга, — вмешался Кременецкий. — У него стадвадцатимиллиметровки, деревянным кораблям хватит за глаза.
— Я «Алмаз», — снова забубнило в динамиках. — «Морской бык», ударное звено возвращается, готовьтесь принять…
— Готовы, «Алмаз». Ветер четыре балла, волна до полуметра, посадка будет опасной…
— Третья рация! — воскликнул старлей. — Вот эта, с позывными «Морской бык» — третий «Кенвуд», точно говорю!
— Какой еще «Морской бык»? — скривился Фомченко.
— Понятия не имею — честно ответил Андрей. — Но похоже, гидропланы действуют с него, а не с «Алмаза».
Фомченко раздраженно кашлянул.
— Хрен знает что, майор. То «Алмаз», то какой-то бык. Выясните, наконец, кто там есть?
— Слушаюсь, тащ генерал-лейтенант. Есть одна мысль. Тот, что с позывным «Алмаз» — это точно Серега… простите, Сергей Велесов. Голос его, я узнал. Может, попробовать с ним связаться? Тогда сразу все и проясним!
— А-а-атставить, майор! — взревел Фомченко. Лицо его налилось багровым. — И чтоб никакой самодеятельности! Старший лейтенант, специально для вас: запрещаю любые попытки выйти на связь, только слушать! Лично отвечаете!
Андрей кивнул. Он ожидал чего-то подобного.
— Алмаз, я тридцать второй, — проснулся динамик, — С зюйд-веста подходят два колесных корыта. Один — вроде «Фьюриеса», второй поменьше.
— Тридцать второй, осмотрите поближе, доложите, как поняли, прием!
— Я тридцать второй, вас понял, выполняю…
— Охранение, тащ генерал-лейтенант. — упредил вопрос Андрей. — Пароходофрегаты. Шли в удалении от линейного ордера, а теперь стягиваются.
— Им лучше отойти. — добавил Кременецкий. — Если попадут под перекрестный огонь — придется туго.
В рубке повисла тишина, только булькал время от времени динамик, да потрескивало что-то в недрах электронных блоков. Фомченко сердито сопел, косясь на радиста. Тот старательно делал вид, что не замечает начальственного нетерпения.
— Я тридцать второй, — вновь ожил эфир. — Алмаз, двигатель глохнет, иду…
Фомченко вскинул голову
— Я «Морской бык», что у… пш-ш-ш… происхо… тр-р-р-виу-виу…
— Какого черта, старлей?
— Сигнал уходит… — прошептал радист. — Счас, тащ генерал-лейтенант…
Колонка захлебывалась криками, вопросами:
— Тридцать второй, что… пр-р-р-р…
…тр-р-р… я тридцать второй мотор… ш-ш-ш… на вынужде… тр-р-р-ш-ш…… фрегат, двадцать кабе… тр-р-р-виу-виу-щ-щ…
…«Алмаз»… ш-ш-ш… — сколько дл… виу-тр-р-р… «Заветный» скоро… ш-ш-виу-виу…
— Хватит жевать сопли, старлей! — в ярости взревел Фомченко — Сделайте что-нибудь!
— …двигатель заглох, сели. — ясно, чисто зазвучало в колонках. — До фрегата кабельтовых пятнадцать-двадцать, не больше. Идут к нам.
— Все, — Бабенко говорил неожиданно спокойно. — Сигнала нет. «Горизонт» уходит, далеко.
И ткнул пальцев монитор. Зеленая точка неторопливо ползла по кривой, цифры около ней торопливо менялись.
Кременецкий схватился за гарнитуру:
— Алябьев, отставить! Вас куда несет?
— А что я могу? — из командирского наушника зазвучал Лехин голос. — Все, горючка йок, увожу пепелац.
Фомченко танком надвинулся на командира «Адаманта». -
— Кавторанг, твои подчиненные что, совсем охренели? Творят что хотят, не спрашивая начальство? Это что, кологривский бардак или боевой корабль?
— Товарищ генерал-лейтенант, топливо на «Горизонте» заканчивается! — отрапортовал испуганный Кременецкий. — Оператор в соответствии с инструкцией…
— Инструкции у него… — Фомченко не говорил, а рычал. — Докладывать надо, прежде чем что-то делать! Разберитесь и накажите!
Есть, тащ генерал-лейтенант! — вытянулся капитан второго ранга. — Примем меры, как только вернется БПЛА!
— Вот и прими! — буркнул Фомченко. — А то устроили, понимаешь, клуб компьютерных игр…
И медведем полез прочь из радиорубки. Андрей посторонился, пропуская начальство.
«…что же у них там все-таки стряслось?»
