— Вот и пришлось нам схлестнуться с гордыми бриттами!

— Корнилович встал, развел локти, потом несколько раз резко свел их перед собой, так, что хрустнули суставы.

— Признаться, никогда не понимал, зачем петербургским господам понадобилось воевать с Вильгельмом и таскать каштаны из огня для Франции с Англией. Неужели история никого и никогда не учит? Уж кажется, после восьмидесятых годов, после Кушки и несостоявшейся британской экспедиции на Кронштадт, а паче того — после войны с японцами, пора бы избавиться от иллюзий касательно «просвещенных джентльменов». Так нет же — снова русским мужикам пришлось лить кровь ради прибылей британских купчин!

— Бросьте, лейтенант. — усмехнулся Марченко. — Наше дело присяга и престол-отечество, а политику оставьте сенаторам, Государственному Совету и лично Самому.

— Ну уж нет — упрямо тряхнул головой Корнилович. — Теперь господа, и нам пора и нам подумать об этих материях. Известный нам Санкт-Петербург вместе с министрами остались, черт знает где, и что теперь предпринять — решать, извините, некому-с…

Это как же — «некому»? — картинно удивился Марченко. — Вы, мичман, кому присягали? Государю Императору и в его лице — царствующей династии. А значит и Николаю Павловичу, восседающему сейчас на престоле. Так что, душа моя, и решать за нас есть кому — как, впрочем, и всегда…

Корнилович удивленно воззрился на собеседника — он явно не ожидал такого поворота. Я поудобнее устроился в кресле, предвкушая эффектную пикировку, но тут дверь распахнулась и в кают-компанию «Морского быка» вошел лейтенант фон Эссен.

— Здравствуйте, господа! Как отдыхается?

Авиаторы приветствовали начальство нестройным гулом. Законы кают-компании незыблемы — здесь обходятся без чинов и уставной субординации.

Строго говоря, это помещение не было задумано, как кают-компания. «Дениз бога», он же «Морской бык» — новый авиатендер в составе русского отряда, — обычный коммерческий пароход, и его строители не предусмотрели особого помещения для офицерского досуга. Так что авиаторам самим пришлось об этом позаботиться. Перетащили кой-какую мебелишку, посуду, столовые приборы, из числа взятого на британском пароходофрегате; Лобанов-Ростовский, путем интриг, лести и подкупа переманил с «Алмаза» буфетчика, младшего баталера Синицына, знаменитого на весть Черноморский флот своими горячими закусками и пуншем. За четыре дня, пока трофейный угольщик превращали в авиатендер, вестовые обустроили импровизированную кают-компанию со всем уютом, какой позволяли имевшиеся в их распоряжении скудные средства.

Я перебрался на «Морской бык» сразу после набега на караван. Формально — чтобы ознакомить ребят фон Эссена с тактикой морской авиации, применявшейся в боях Второй Мировой. На самом же деле мне просто нравилось общество этих молодых, веселых, отчаянно храбрых людей. С ними я будто избавился от половины своих пятидесяти с хвостиком лет — третий день шучу, пью коньяк, слушаю байки, сам рассказываю вымышленные или реальные — а оттого еще более невероятные! — истории из авиационной жизни. Слушают меня, раскрыв рот, а уж когда я включаю ноутбук, и на экране начинают мелькать корабли и самолеты — тишина стоит гробовая, изредка нарушаемая эмоциональными репликами. Вчера вечером я поставил им «Перл-Харбор»; обсуждение продолжалось до двух ночи, уговорив совместными усилиями четыре бутылки ямайского рома и две — джина. Я не рискнул соперничать с молодыми организмами авиаторов, и ограничился двумя стаканами пунша. И все равно наутро голова гудела — спасибо умнице Синичкину, который проявил редкую деликатность, прислав прямо в каюту здоровенную кружку трофейного портера. Спасительную влагу приволок вестовой; он же сообщил, что «ихнее благородие, господин лейтенант велели непременно быть к трем склянкам, потому как совещание».

К этому тоже предстояло привыкнуть — я не сразу сообразил, что «три склянки» — это девять-тридцать утра; склянки считают с полуночи, отбивается каждые полчаса, и так — до восьми. После чего счет начинается вновь.

Все-таки у моряков все устроено иначе, чем у нас, сухопутных обитателей. Это касается незыблемых материй вроде часов и календаря: я с удивлением узнал, что на флоте с петровских времен в ходу особое «морское счисление», согласно которому сутки начинаются с полудня предшествующего дня по календарю, опережая привычный счет на двенадцать часов.

Настенные часы «Ф. Винтеръ» на переборке музыкально тренькнули — девять-тридцать. Эссен водрузил перед собой обшарпанный бювар и принялся возиться с кожаным язычком. Марченко и Лобанов-Ростовский переглянулись и тоже подсели к столу. За ними один за другим подтянулись и остальные. Буфетчик засуетился, унося тарелки и недопитые стаканы с чаем; вестовые наскоро обмахнули столешницу полотенцами. Совещание началось.

— Итак, господа, мы с вами имеем бледный вид. — подвел итог лейтенант. — Из шести аппаратов исправны два, еще два нуждаются в основательном ремонте. Моторы все хорошо бы на переборку. «Тридцать вторая» вообще больше никуда не полетит, пустим на запчасти. Простите, Борис Львович, Константин Алексаныч, говорю, как есть.

Марченко лишь пожал плечами; вконец расстроенный Лобанов-Ростовский помотал головой. После вчерашнего проворота в кают-компании он вместе с мотористами до утра провозился у аппарата. Князь надеялся заменить верхнюю плоскость и стойки, разбитые английским ядром, но не вышло — в лонжеронах и килевой балке обнаружились трещины, и заделать их подручными средствами не удалось. Оставалась надежда на замену поврежденных частей в мастерской «Алмаза», но пока экипаж «тридцать второй» остался безлошадным.

— Последние бомбы мы раскидали. — продолжал Эссен. — Есть, правда, еще два ящика гранат Новицкого и подрывные патроны. Ну и зажигалки, спасибо Кобылину.

Увидев плоды творчества эссеновского летнаба, я попробовал внедрить в широкие авиаторские массы термин «коктейль Молотова». Но успеха не имел: острослов Марченко окрестил их «ромовыми бабами» (Кобылин разливал импровизированную огнесмесь в бутылки из-под трофейного пойла) а Эссен называл по-простому, «зажигалками».

— Да куда нам воевать-то, Реймонд Федорыч, второй день такие качели, не приведи Господь. Аппараты не то что в воздух поднять — на воду спустить немыслимо.

Корнилович был прав. Погода испортилась уже к середине дня набега на караван. Гидропланы ударного звена садились с трудом, а подбитый «тридцать второй» «Заветный» еле-еле дотянул до авиатендера. К удивлению Эссена, мотористы взялись восстановить покалеченный гидроплан, благо резервный «Гном» в закромах отряда имелся.

— Значит, окончательно решено идти в Севастополь? — осведомился с дальнего конца стола прапорщик Энгельмейер, пилот аппарата номер четырнадцать.

— Решено. — подтвердил Эссен. — И не волнуйтесь вы так, Владимир, навоюетесь еще…

Экипаж «четырнадцатой» не участвовал в атаке на караван — их М-5 была отведена роль резервной машины, и мичман чрезвычайно переживал по поводу вынужденного бездействия.

— А англичане точно уходят? — спросил Корнилович

— Насколько мы знаем — да. — ответил фон Эссен. — Конечно, хорошо бы слетать, посмотреть, но погода не позволяет. Вчера «Заветный» сбегал на разведку; говорят, линейные повернули на зюйд-вест и теперь ползут к Варне. С ними ушла колонна транспортов, тоже под британскими флагами.

— А французы с турками? Эти-то почему не повернули?

— Сергей Алексаныч полагает, что они могли не понять, что произошло. Расстояние от места боя было изрядное — мили три, если не больше, да еще и за английскими транспортами. Возможно, как услышали пальбу — прибавили ход и, в итоге, оторвались.

Час назад командир крейсера подробно изложил фон Эссену по радио результаты разведочной вылазки. «Заветный» сумел нащупать хвост британского ордера и даже обстрелял концевой пароход. Без особого, впрочем, результата — видимость стремительно ухудшалась, моросил дождь, и командир миноносца, старший лейтенант Краснопольский, не стал впустую разбрасывать драгоценные снаряды.

— Так что ж, выходит, они до сих пор не знают, что их бросили?

— Могут и не знать. Вряд ли в такой суматохе англичане подумали о посыльном судне — им бы только ноги было унести. А теперь — поди, догони караван! Я так думаю, французы с турками сообразят, что случилось, когда доберутся до мыса Тарханкут, где у них назначено рандеву с разведчиками.

Эссен говорил об отряде, ушедшем вперед от острова Змеиный, где армада союзников собиралась для перехода в Крым. Всего ушло четыре корабля — парусный линкор «Карадок», пароход «Самсон» и французский фрегат «Примогэ». Возглавил отряд заместитель Дундаса адмирал Лайонс на винтовом «Агамемноне»; разведка имела задачей обследовать побережье на предмет места для высадки.

— Да, ушел от нас «Агамемнон». - вздохнул Марченко. И «Санс Парейль» отделался, можно сказать, легким испугом. Подумаешь, мачту потерял…

За столом завздыхали. Винтовые линкоры англичан, ударная сила эскадры, предполагалось топить в первую очередь. И на тебе — оба уцелели! Как и «Наполеон», самая мощная боевая единица союзников.

— Ничего, Борис Львович, достанем еще этих господ, не переживайте. Зато вы с князинькой уж как отличились — дома за такое вам непременно по «Георгию» перепало бы! Ну-ка, князь, расскажите, как вы «Везувий» чуть не потопили!

Лобанов — Ростовский расцвел:

— Ну, вы и скажете, Реймонд Федорыч — «потопил»! Куда мне… Мы, как увидели, что он к нам идет, решили — все, пропадай наши молодые годы. Сами понимаете, сдать аппарат решительно невозможно… Борюсик в моторе копается — не взлететь, так своим ходом, по воде уйти от этого клятого «Везувия»! А я на него посмотрел и говорю — «поздно, господин лейтенант, придется нам на воздух взрываться, дабы не сдать врагу военные секреты». И полез за подрывным патроном — мы парочку с собой прихватили: мало ли, на палубу кому закинуть. Вот, думаю, и пригодятся, наши бессмертные души к Николаю Угоднику отправить малой скоростью…

— Вы этого балабола больше слушайте, господа, — лениво отозвался Марченко. — Наш сиятельный князь встал в полный рост, аки памятник адмиралу Макарову перед Морским собором, навел на супостата пулемет и собрался дорого продавать свою жизнь. А я и правда, попытался уговорить «Гнома», но тот не изволил снизойти. До «Везувия» уже четыре кабельтовых: тут-то я о подрывных зарядах и вспомнил. Перегнулся через правое сиденье — они у князиньки в ногах были запрятаны — а он как влупит у меня над ухом! Верите ли, час, не меньше, ни пса не слышал, да две гильзы за шиворот попали, а они горячие… Я князиньку матерю, на чем свет стоит, а он знай, поливает из «люськи». И физиономия, изволите заметить, такая зверская, что разгляди его лимонники — сбежали бы со страху!

— От миноносников не сбежишь! — хохотнул прапорщик. — Боренька уж и фитиль обрезал, и зажигалку мириканскую достал, чтобы, как «Везувий» вплотную подойдет, взрываться. А тут на тебе: «Заветный», так и чешет на всех оборотах! Англичане, как его увидели, сразу поняли, что им аппарата не видать, как своих ушей, обозлились и давай из пушек садить, чтобы, значит, ни себе ни людям. А с двух кабельтовых поди, промажь! Третьим ядром левую плоскость снесло подчистую, спасибо в мотор не попали…

— А с «Заветного», как англичашки пальбу открыли, сразу пустили торпеду. — добавил Марченко. — Чуть в нас не угодили, саженях в двух прошла, я аж обмер. Ничего, обошлось; а «Везувию» под мидель ударило, он сразу переломился и затонул. Из воды только восьмерых и подняли.

Я вспомнил спасенных англичан — шестеро матросов, офицер и мальчишка лет двенадцати, из числа «пороховых обезьян». Вид у них был такой, словно только что выбрались из ада — безумные глаза, перекошенные физиономии, срывающийся голос. На нас они смотрели, как на выходцев из преисподней.

Новых пленных не стали даже допрашивать — зачем? Матросы присоединились к товарищам по несчастью в носовом трюме «Морского быка», офицерика сдали на «Алмаз» вместе с «пороховым обезьяном», двенадцатилетним ирландцем с редкой фамилией O’Лири и не менее редким именем «Патрик».

— Сколько же англичане всего потеряли кораблей, Реймонд Федорыч? — спросил Энгельмейер. — «Везувий», «Трафальгар» — миноносники, они же в начале боя разбили «Нигер»…

— «Алмаз» потопил фрегат «Хайфлауэр», потом угробил «Британию». Мы с вами изрядно растрепали еще троих — «Лондон», «Беллерфон» и «Санс Парейль», но эти, пожалуй, доползут. Ну и… «Родней».

Разговоры как обрезало. Рана была слишком свежа; мичман Цивинский и Иван Скирмунт, штабс-капитан, попавший в летнабы из Кавказского конно-горного артиллерийского дивизиона, сгорели вместе с аппаратом на шканцах британского линкора. Что случилось, почему «девятка» вдруг потеряла управление и врезалась в «Родней» — теперь уж не выяснить; Рубахин, узнав об обстоятельствах гибели экипажа орал, что виновата лопнувшая тяга руля высоты, и даже полез с кулаками на Эссена: зачем тот не позволил снять тягу с разбитого аппарата Корниловича? Пришлось прибегнуть к испытанному средству, и теперь бедняга отсыпается в каюте под присмотром бдительного Кобылина.

В кают-компании о погибших старались не говорить. Даже не вспоминать — но два стула, обычно занимаемые Цивинским и Скирмунтом, весь день оставались пустыми. За обедом я заметил, что вестовой поставил перед ними чистые приборы.

— Ладно, господа… — Эссен захлопнул бювар, из которого не извлек за все время совещания ни единого листочка. — Будем считать, что итоги мы подвели. До восьми склянок — отдыхать, а потом всем за ремонт аппаратов. Нельзя ударить в грязь перед предками — к Севастополю чтоб все четыре поставить на крыло!

— Дядя Спиро, наверное, уже в Одессе… — задумчиво произнес Валентин.

Андрей промолчал. Они стояли на вертолетной палубе, между коробкой сборного ангара, где помешалось научное хозяйство Проекта, и ребристым бочонком спасательного плота. Отдыхали, привычно медитировали: разглядывали горизонт, плевали в воду. Обзор здесь, конечно, так себе, но все же лучше, чем на полуюте, под нависающей вертолетной площадкой. Жаль только, погода не балует: по морю бродят дождевые шквалы, приходится кутаться в ярко-желтые непромокаемые куртки и жаться к надстройкам.

— А Белых и его ухорезы оттягиваются в полный рост. — продолжал инженер. — Синенькие едят, тараньку. Винище хлещут, домашнее…

Это была больная тема: кладовки «Адаманта», заполненные в расчете на один экипаж, грозят вот-вот опустеть. Мичман Водянко, провизионщик, ходит с недовольной миной и предрекает неминуемую голодуху, урезание пайков и переход на «доширак». Андрей знал, что Водянко лукавит — «быстрой лапши» в его запасах не имелось, а вот тушенки и консервированной сайры хватало. И команду, и невольных гостей сторожевика уже подташнивало от одного вида этих банок.

— Вряд ли… — лениво отозвался Андрей. — Мы когда расстались? Позавчера, около полудня. Ветер был северный… то есть с норда. И только вчера задул зюйд-вест. «Клитемнэстра» наверняка все это время провела в море, ждала попутного ветра. Да и не стал бы дядя Спито соваться с полными трюмами контрабанды, средь бела дня, к берегу. Наверняка дождался вечера, а уж там, на мягких лапках…

— В темноте, на парусной скорлупке? Не стремно? Да и заблудиться можно на раз…

— Дядя Спиро берег наизусть знает, не заблудится. У него повсюду свои знаки: скалы, валуны, одинокие деревья на прибрежных кручах, домишки всякие. Ну и звезды, конечно. Это, брат, такая навигация, куда там ДжиПиЭс!

Часы — дорогой швейцарский хронограф — негромко тренькнули. Андрей скосил глаза на запястье. Полпервого ночи, одна склянка. «Адамант» еле полз, таща за собой длинные, ярко светящиеся усы. Морось куда-то подевалась, небо постепенно расчистилось. Море «горело» — так называл это явление старый грек. Это было очень красиво — на гребешках маленьких, едва плещущих волн то тут, то там, вспыхивали россыпи фосфорических пятен. Время от времени раздавался громкий звук, словно хрюкала невесть откуда взявшаяся посреди моря свинья, и вдоль борта порскали десятки серебристых струек — рыбья мелочь спасалась от дельфина.

«Адаманту» в отличие от них, торопиться некуда. Сторожевик медленно ползет в хвосте каравана союзников, время от времени поднимая в воздух «Горизонт». Беспилотный вертолет проходит над армадой, передает захватывающие панорамы моря, от горизонта до горизонта покрытое колоннами судов, и уходит дальше, по пеленгу радиопередатчиков. Леха настроил БПЛА так, что он долетал до алмазовского отряда на автопилоте и зависал километрах в двух, на высоте трехсот метров. На экранах две серые тени — «Алмаз» с «Заветным» — и черная туша турецкого парохода. Подводить «Горизонт» ближе Леха отказывался категорически, но и с такого расстояния на палубе отлично различались желтые этажерки гидропланов.

Вчера, несмотря на скверную погоду, «Горизонт» поднимали целых четыре раза. БПЛА нанес визит алмазовскому отряду, облетел караван, дважды смотался к улепетывающим англичанам. Тактический планшет в центре управления усеивали значки и стрелки, обозначавшие колонны, эскадры, и их предполагаемые курсы. Леха пахал, как папа Карло, перекусывал бутербродами, которые кок таскал ему прямо на вертолетную палубу.

К огорчению Фомченко, примерно наказать строптивого оператора не удалось. Поначалу Кременецкий собрался отправить «штрафника» на исправительные работы — отдирать, под чутким руководством боцмана, краску. Или точить якорь. Или продувать макароны. То есть, заниматься чем-то бессмысленным, но душеспасительным, обязательно — на глазах злопамятного генерала.

Но — не судьба. Заботясь о здоровье незаменимого специалиста (а заодно и о сохранности ценного оборудования), Кременецкий приказал поставить на вертолетной площадке невесть откуда взявшийся на сторожевике пляжный зонтик, теперь, увешанный электроникой Леха торчал под веселеньким рыже-белым куполом, изображая киборга на курорте. А Фомченко оставалось хмуриться, глядя на наглеца, и строить планы мести, один другого кровожаднее.

Вот и приходилось срывать раздражение на горемыке-Бабенко. Тогда, в радиорубке, генерал чуть не довел старлея до нервного припадка — тот даже о запасе хода «Горизонта» забыл, чем и подставил ни в чем не повинного Леху. Оператор до сих пор не может простить старшему лейтенанту «генеральского неудовольствия» — говорит, пусть теперь попросит лечить его компы, когда они в очередной раз зависнут! А шило свое пущай сам пьет, мне в горло не полезет…

Да, усмехнулся Андрей, начальство долго будет припоминать нашему королю эфира тот сеанс радиоперехвата. Совсем плох стал Никитка: веко дергается, бледный… Как бы не сорвался — работы у него сейчас невпроворот? эскадры, как тараканы, расползаются в разные стороны, и за всеми надо уследить…

Валентин будто прочел его мысли:

— Странно, с чего англичане так поспешно повернули назад? И не попытались связаться с союзниками? Есть же у них какие-нибудь посыльные суда?

Ну вот, опять… Андрей тяжко вздохнул и в сто первый раз объяснил:

— А ты представь, что у них творится. Вместо Черноморского флота на караван напали какие-то странные корабли в сопровождении летающих машин. Кто это — марсиане? Робур-Завоеватель? Британский комфлота то ли погиб, то ли тяжело ранен, его флагман, «Британия», потоплен. Эскадру ведет один из командиров кораблей, а на него давит генерал, требует вернуться и переждать. Поневоле растеряешься!

Часть кораблей горят, часть вообще неизвестно где. Быстроходные паровые суда норовят сбежать, их надо разворачивать и припахивать к буксировке парусников. Все вокруг твердят, что остальные колонны союзников — те, что не повернули, — прямо сейчас добивают где-то за горизонтом «марсиане». А что делать с теми, кто до сих пор болтается в воде, на обломках? Спасать их, рискуя попасть под новый удар этих самых марсиан, или бросить на произвол судьбы и удирать?

Рогачев пожал плечами — возразить было нечего.

— То-то брат… — вздохнул Андрей. — а ты говоришь — посыльные суда…

Инженер воровато оглянулся и вытащил сигареты. Андрей покосился, покачал головой. Курить здесь запрещалось категорически, для этого была отведена галерея-полуют под вертолетной палубой. И Валентина поймают с сигаретой — не миновать. Он и сам об этом знал: нерешительно помял в пальцах мальборину и со вздохом засунул обратно в пачку.

— Я вот о чем подумал: зря генерал запретил связываться с вашим другом, который на «Алмазе». Знали бы сейчас все точно…

— По-своему генерал прав. — пожал плечами Андрей. — А вдруг там под пистолетом говорит? И вообще, мало ли кто может слушать эфир? Вот если бы как-то ему намекнуть, что мы здесь…

Андрей покачал головой. Он уже подходил к Фомченко с этой идеей. И услышал в ответ непреклонное: «Вы даете гарантии, майор, что этот ваш сигнал поймет только Велесов и больше никто?» Гарантий не было, а потому идея так и осталась пока идеей.

А дождик-то совсем прекратился, подумал Андрей. И с «Алмаза» могут поднять гидропланы, погода позволяет. Как бы «Горизонт» не засекли — догнать его, конечно, не догонят, не та прыть у стареньких М-5, но все равно — неприятно…

— Вы говорили, Сергей Борисович хорошо знает фантастику? — прервал затянувшуюся паузу инженер.

— Было дело. Студентами мы состояли в КЛФ-е при Бауманке — там, собственно, и познакомились. Был такой — «Три парсека». Мы его еще «Три поросенка» звали. Слыхал по такое явление — КЛФ?

— Клубы любителей фантастики? — кивнул Рогачев. — Приходилось.

Он так и не убрал сигареты и вертел пачку в пальцах.

— Сейчас-то весь фэндом в интернете сидит, встречаются, разве что, на конвентах. Я к чему спросил: как думаете, он читал Дугласа Адамса?

— «Автостопом по Галактике»? Ну еще бы! Как сейчас помню: «Если бы мы знали, почему горшок с петунией подумал именно то, что подумал, мы бы куда глубже понимали природу мироздания».

— Я как раз о природе мироздания! — обрадовался Валентин. — Не припомните ответ на Главный Вопрос Жизни, Вселенной и Всего-всего?

Андрей внимательно посмотрел на инженера, извлек у него из пальцев красно-белую коробочку с надписью: «Курение убивает» — и отстучал ею по поручню: так-так-так-так, пауза, так-так. И снова: так-так-так-так, пауза, так-так. И еще.

Небо на востоке совсем посветлело. Сторожевик прибавил оборотов, палуба под ногами дрожала от скрытой мощи дизелей. Андрей оглянулся — снежно-пенные жгуты за кормой скручивались в кильватерную струю: «Адамант» на двадцати узлах крейсерских влетал в новый день.