Щедро выданные товарищем Кировым «Форды» разъехались по заданиям. Из обшарпанного, но все-таки помпезного центра города на заводскую Выборгскую сторону Зайцев поехал на трамвае. Вагон то бежал, тренькая, то полз, скрежеща колесами: путь был не близкий. Зайцев хорошо понимал недовольство рабочих. Советская власть решила воздать всем поровну и переселила их в барские квартиры в центре, запихнув по семье в каждую комнату. С бывшими буржуями наравне. Вот только телепаться на работу каждый день приходилось теперь через весь город, а вставать – в ночи. С бранью и проклятиями трамваи брали штурмом.

Полон он был и сейчас. Зайцев сперва повис на подножке, потом ввинтился внутрь. Пахло дегтем, немытым телом, влажной шерстью. Пассажиры заводили вялые перебранки, но, гавкнув раз-другой, умолкали. На желтовато-серых лицах была написана усталость. Даже недавние деревенские жители, которых массово переманил город или силой перевело на заводы начальство, быстро обрели нездоровый местный окрас. Уже и не понять, кто местный, кто приезжий. «У, вылупился, черт, – сердито процедила какая-то баба. – Сглазит ишшо».

Зайцев отвел взгляд и по примеру Крачкина попробовал смотреть в окно. Небо над Невой тоже было желтовато-серым. Вода напоминала мятый свинец. На другом берегу высились кирпичные трубы. Низко висел дым. Он постепенно переходил в тяжелые низкие питерские облака. Выборгская сторона была рабочей окраиной: Балтийский завод, резиновый «Красный треугольник». Американец Ньютон служил на бывшем заводе Нобеля – «Русском дизеле».

Едва трамвай перевалил по мосту через Неву, Зайцев начал медленно вывинчиваться ближе к дверям; проклятия пассажиров стлались за ним, как шипящий кильватерный след. И спрыгнул у красной, будто каленой и прокопченной, громады. Зайцев задрал голову. Безо всяких украшений кирпичное здание завода было по-своему импозантным. Оно говорило о силе.

У проходной переступала на каблучках-копытцах девушка в секретарской блузке с галстучком. Обеими руками она обнимала себя за плечи. Красный носик и красная помада на губах равно бросались в глаза. Увидев Зайцева, она нерешительно подняла руку: махнуть или нет?

– Это вы из милиции? – неуверенно спросила она.

Видимо, следователь угрозыска рисовался ей персонажем книжечек из пинкертоновской серии в мягкой обложке. Зайцев в своей кепке и обдерганном старом пальто мало чем отличался от рабочих «Дизеля». «Ботинками разве», – подумал он, проследив за взглядом девицы.

– Вы бы внутри подождали, – мягко сказал он. – Зачем же мерзнуть на улице.

Он видел, как девушка в мгновение ока произвела сложные тонкие вычисления, позволяющие ленинградкам занести любого представителя мужского пола в одну из категорий, высшей из которых была «женихи». И по взгляду секретарши понял, что он в нее не попал. Просто никак не мог попасть. Как не может инфузория быть отнесена в раздел крупных хищников или хотя бы дойных парнокопытных.

Он почти пожалел, что швырнул в окно дородное пальто с гэпэушного плеча. То, что он купил на толкучке, было явно пролетарской породы.

– У нас директор строгий, – сухо сказала секретарша.

На проходной был часовой. Зайцева это не удивило: «Русский дизель» работал над оборонными заказами. Дежурный, тщательно сличив милицейское удостоверение с физиономией Зайцева, принялся выписывать пропуск. Он важно клевал ручкой в чернильнице и поглядывал на Зайцева через каждое слово, будто опасаясь, что тот может внезапно переменить облик. Оборонный профиль явно усиливал нервозность здешних обитателей.

Только секретарша скучающе плавала взглядом по сторонам.

С пропуском в кармане Зайцев был переведен в кабинет директора.

Сначала ему показалось, что в просторном кабинете заседают сразу три человека. Впрочем, третьим оказался огромный Ленин: на портрете вождь сидел за столом вровень со столами двух других. Но эти двое были из плоти и крови. Один – с совершенно пролетарской рожей. При виде нее Зайцев вспомнил знаменитый плакат «Папа, не пей». Глаза у него были ушлые. Привстав, он быстро сказал что-то политически выдержанное. По его хитрым глазам было ясно, что он сказанному ни на грош не верит. Это был так называемый красный директор.

– Леночка, спасибо, – кивнул он секретарше.

Второй человек, лет сорока на вид, сиял гладко выбритым черепом. Недостаток волос на макушке компенсировали четкие черные брови и густые усы.

– Фирсов, – негромко представился он. Из рукава показался ослепительный белый манжет, когда Фирсов протянул руку. – Афанасий Осипович.

Яркие карие глаза выдавали уроженца южных губерний. В глазах жарко блеснул ум. Это был директор настоящий, как бы там ни называлась его должность в действительности.

Костюм у него был английский.

– Зайцев.

Они пожали друг другу руки. Рука Фирсова была мягкой, интеллигентской. Одной этой руки с ее белым манжетом Зайцеву было достаточно, чтобы достроить биографию Фирсова: богатая русская купеческая семья, университет за границей, инженерная карьера, после революции остался служить стране. Не попал под красный террор только потому, что гиганты вроде «Русского дизеля» одной классовой сознательностью не управляются. Фирсова сохранили при драконе, с которым новые правители не умели сладить. А красного директора выдвинули из местных митинговых крикунов.

Красный директор одернул пиджак. Под пиджаком была косоворотка.

– У нас политинформация в цеху, – сказал хитроватый мужик. – Рад бы вам помочь, да занят. Дела, дела. Не присесть. Вот Афанасий Осипович на вопросы ответит. Потеря товарища Ньютона потрясла наши сердца. Капитализм дотянулся своей лапой в самое сердце Ленинграда и нанес удар.

Но тут красный директор спохватился, не перехлестывает ли. Осторожная мужицкая смекалка подсказала ему: еще не известно, чего тут рыщет этот мильтон, да и что там натворил этот американец, прежде чем отбросил коньки. «На черта с иностранцем связались», – так и пронеслось у него на лице. И выкатился из кабинета.

– Я вас слушаю, товарищ Зайцев, – Фирсов сцепил руки на столе. – Присаживайтесь. Может, чаю?

– Не буду отнимать ваше время.

– Спасибо, – честно сказал Фирсов. По-видимому, он был вполне уверен, что без него здесь не обойдутся: держался внушительно. Не так, как другие представители отживших классов, которые не успели сбежать в эмиграцию или напрасно понадеялись, что заваруха 1917 года ненадолго. А теперь были лишены всяких прав: «лишенцы». Они норовили закатиться в какую-нибудь щель, стать невидимыми и неслышными. Фирсов подобных забот не знал. Он был видным и слышным. Он чувствовал себя под защитой своего образования, опыта, знаний. А может, и покровителей на самом партийном верху.

– Товарищ Фирсов, и вы мое время тоже не отнимайте, сделайте милость. Расскажите мне про Ньютона.

И Зайцев встал со стула. Принялся задумчиво мерять шагами кабинет, оглядывая шкафы, задерживаясь у портретов и плакатов. Глядя в окно. Обычных начальников такая смена мизансцены всегда выбивала из себя. На это Зайцев и рассчитывал.

– Пожалуйста. Что вас интересует? – спросил его в спину Фирсов.

– На заводе его любили?

Инженер подумал, глядя на собственные руки.

– Его НЕ не любили, – ответил он. – Рабочим нравилось, что он черный. Он улыбался. Был любознателен, добродушен. Старался освоить русский, – Фирсов помолчал, подбирая выражение. – Это тоже забавляло. К нему были очень снисходительны, – добавил он, провожая Зайцева взглядом.

– Над чем он работал? – спросил Зайцев у окна. А потом сел на подоконник.

– Он числился инженером, – выразительно не ответил на вопрос Фирсов и закинул ногу на ногу, переведя сцепленные руки на колено.

– То есть он не мешал людям работать? – в лоб спросил Зайцев.

– Тем, кто хотел работать, – нет, – отрезал тот.

– Но и помощи от него не было. Так вас понимать? – Зайцев подошел к самому столу, оперся на него руками. Фирсов ни на йоту не переменил положения. Не сделал и попытки отодвинуться. Зайцев уловил запах его одеколона.

– При чем здесь я? – Фирсов вскинул острую темную бровь. – Багаж образования у товарища Ньютона был минимальным.

– Вот как?

– А как вы себе представляете ситуацию с правами чернокожих в Североамериканских штатах, товарищ Зайцев? К школам и университетам их на пушечный выстрел не подпускают. Вины товарища Ньютона в этом нет. Что касается наших рабочих, то у большинства, уверяю вас, понятия куда более дремучие, чем у этого несчастного американца.

Фирсов все же не выдержал и громыхнул стулом. Отодвинулся.

– Но Ньютон получал инженерский оклад и карточки.

Фирсов пожал плечами:

– Партия хотела подать пример иного отношения к чернокожим у нас. К тому же чернокожим коммунистам.

Зайцев сел на стол: Фирсова надо было как-то раздразнить, взбесить, но вывести из этой его невозмутимости. Дать наговорить лишнего.

– А как к этому относились на заводе?

Фирсов, однако, и бровью не повел.

– Поймите, к Ньютону никто не относился как к обычному русскому ваньке. Он был диковинкой. Почти цирковым артистом. Его оклад казался всем нормальным.

– Друзья? Подруги у него были?

– Это вам надо спросить в комсомольской организации завода. Она над ним шефствовала.

Фирсову явно не понравился вопрос. И Зайцев это заметил.

– Он что, самостоятельно не мог завести друзей?

– Он почти не говорил по-русски. А впрочем, парень он был славный и добрый. Мне очень жаль, что его постигла такая участь.

Из этого Зайцев сделал выводы, что сам Фирсов по-английски говорил великолепно.

– Вы в Америке учились?

Инженер обжег его карими глазами.

– Это как-то нужно для дела?

«Да, такому палец в рот не клади», – подумал Зайцев.

– Просто мое любопытство, – искренне признался Зайцев. Фирсов чуть смягчился:

– В Германии. И это не секрет для нашей партийной организации, если вы об этом.

– Бросьте, товарищ Фирсов. Я милиционер, а не гэпэушник, я убийц и бандитов ловлю, а не шпионов и классовых врагов. У Ньютона была семья?

– Н-нет. Нет. Он жил один.

– Почему вы не вполне уверены? – небрежно бросил Зайцев, а внутренне моментально собрался.

– Я вполне уверен, – бормотнул инженер. – Просто… мне кажется, он был не очень счастлив. Поймите: он приятный, жизнерадостный, общительный парень. Молодой, с замечательной открытой улыбкой…

Опять повисла пауза. Зайцев ее не нарушал. Фирсов попробовал подступиться еще раз:

– Но без русского языка. И потом… У нас, конечно, не Америка, отношение к Ньютону было замечательным. Но…

Он явно начал спотыкаться. Зайцев заметил: он смутился.

– Все-таки… Вы поймите, комсомольцы наши старались. Но у нас контингент рабочих… Вдобавок в последние годы он сильно пополнился жителями деревни. Для них чернокожий…

Фирсов снова умолк.

Но Зайцев его понял. Недавним деревенским паренькам бедняга Ньютон казался лесным дикарем. Забавным, только пока он крутился подле станков и смешно коверкал русские слова, широко улыбаясь. Но рабочие быстро зверели, если чернокожий приближался к девицам. Или девицы приближались к нему, учитывая, что оклад у иностранца был инженерский, а квартира – отдельной. Дрались и убивали на Выборгской стороне и за меньшее. Особенно приняв горячительного. А большинство принимало каждый день.

Зайцев поднялся.

– Спасибо, товарищ Фирсов.

– Простите, не смог оказаться вам хоть как-то полезен, – развел руками истинный директор «Русского дизеля». Тряхнул Зайцеву кисть, прощаясь. – Вы думаете, что беднягу прикончили товарищи по цеху? А, тайна следствия, наверное.

Зайцев так не думал.

– Она самая, – улыбнулся он. И добавил: – Спасибо.

Зайцев понимал, что если бы Ньютона убил поддатый рабочий, то убил бы он кулаком, камнем, бутылкой. Пырнул бы ножом.

Одинокий и чернокожий. Без языка. Без друзей, семьи или хотя бы возлюбленной. Оливер Ньютон был легкой добычей. Его можно было заманить куда угодно всего лишь лаской.

Хоть бы и покупной.

След чернокожего американского коммуниста уводил с Выборгской стороны совершенно не понятно куда.

Лаской. И еще хотя бы небольшим умением изъясниться по-английски. Пока это было единственной зацепкой.