VII. Музыка и люди, которые ее делают

Кстати, привет.

Сначала я познакомился с нею на пленке, потом как-то поздней ночью мы поговорили по телефону, а потом одним прекрасным вечером я пошел смотреть, как она играет на пианино и поет.

Дело было в маленьком ресторанчике в Ноттинг-Хилле. Когда я туда добрался, Тори уже начала. Она увидала, как я вхожу, улыбнулась – будто маяк накрыл лучом – и заиграла в знак приветствия Tear in Your Hand. В зале почти никого не было – только хозяин заведения, который, сидя прямо посередине, вкушал свой деньрожденный ужин. Тори спела «С Днем Рожденья», а вслед за ним песню, которую только что написала – Me and the Gun, такую чистую, темную и одинокую.

Потом мы с ней шли через Ноттинг-Хилл и болтали, как старые друзья, которые встретились в первый раз в жизни. На пустой платформе подземки она спела, сплясала и сыграла мне видео, которое в тот день снимала – Silent All These Years. Вот она Тори в крутящемся ящике, а в следующее мгновенье уже маленькая девочка – танцует мимо большого пианино.

Все это было несколько лет назад.

Сейчас я знаю Тори чуть лучше, чем в тот вечер, но изумление и восторг, которые она пробудила во мне тогда, не притупили ни время, ни дружба.

Тори мне никогда не звонит. Она посылает странные послания разными другими способами, а дальше я сам выслеживаю ее в каких-то причудливых краях, то там, то сям, продираясь сквозь чужеземные коммутаторы. В последний раз она, к примеру, пожелала мне сообщить, что тут, в кафе, подают невероятное тыквенное мороженое – оно прямо через дорогу от студии, всего в каком-то континенте от меня. Предложила оставить мне кусочек.

Еще она добавила, что поет обо мне в Under the Pink.

– И что же ты поешь? – поинтересовался я.

– «И где же этот Нил, когда он тебе так нужен?» – сказала она.

Тори свойственны мудрость, ведьмовство и озорная невинность. Тут все просто: что видишь, то и получаешь. Немного безумия и море удовольствия. В ней определенно есть фейская кровь, а еще – чувство юмора, которое шипит, и сверкает, и озаряет, и переворачивает мир вверх тормашками.

Она поет как ангел и отжигает как рыжий бес.

Она – маленькое чудо.

Она – мой друг.

Понятия не имею, где меня носит, когда я так нужен. Надеюсь, тыквенное мороженое не успеет растаять, пока я это выясню…

Я еду на поезде через Америку и любуюсь той ее стороной, которую она предпочитает просто так не показывать: целый мир на неправильной обочине – мир ветхих рубероидных хижин, брошенных машин и заколоченных досками домов. Прямо сейчас я где-то в северном Техасе; поезд несется через болото, вверху кружит орел, свет играет на пыльной листве. Я слушаю, как Тори путешествует на Венеру и обратно.

Она поет Suede, и музыка клубится вокруг ее голоса, как водовороты в болотистой реке. «Всем известно, ты можешь наколдовать что угодно лунной тьмою…». Песня похожа на черный шоколад и дровяной дым – переливающаяся, далекая, тайная. Она поет Suede…

Снаружи слишком жарко, но, кажется, я уже снова могу представить себе зиму. Лето гниет в знойной дымке, как залежалый персик. Альбом играет по новой, и еще раз, и еще…

Помню, как первый раз я слушал эти песни в начале лета. Я отправился на денек в Дартмур, навестить друзей. (Прерафаэлитский коттедж Терри с его волшебной кухней и остроумными сентенциями, записанными золотом на всех поверхностях; дом Фраудов, еще более иномирский от того, что их самих там не было, – только картины Брайана да эльфийские куклы Венди улыбаются и зыркают на тебя из всех углов этого смахивающего на концертину мира-лабиринта). В «Маршн Студиос» в конце дня я ввалился, как бездомный щенок в поисках конуры.

Сейчас за окном показывают: стену из красной глины, утыканную сотнями стеклянных бутылок; сиденье, выдранное из школьного автобуса, – стоит себе одиноко под деревом; сосны, ивы и целую чащу дикой жимолости.

– Что это за вино? – спросил я Тори той ночью, когда в мире было темно и тихо.

– Я пришлю тебе бутылочку, – сказала она.

Красное вино оказалось превосходное – нежное и мудрое.

Мы секретничали на диване: я рассказал ей про баку, про лису и монаха; она сыграла мне новый альбом, открыла его тайны, поведала истории и Lust, и Bliss, извинилась за то, что микс сырой (я этого не услышал, но поверил ей на слово), а я откинулся на спинку и слушал…

Интересное вино придало мне экспансивности. Я уже представлял историю, которую про него напишу: это будут сказки про каждую из двенадцати песен в виде описаний двенадцати воображаемых альбомов.

Это диск суперхитов, сказал я ей, и он из альтернативной вселенной.

Ну, разумеется, ответила она, так и есть.

Та ночь вполне могла длиться и тысячу лет – по году на каждый океан – и под конец ее я там же, на диване, заснул, мягкий, как тряпичная кукла, от превосходного красного вина. Мне снились восьмидесятые во всей их славе. Интересно, почему я тогда-то ее не замечал?

Я все еще в пути. Сейчас мы едем сквозь внезапную грозу в горах Нью-Мексико… потом начинаются величавые калифорнийские поля с ветряками и холмы – они как бы дают понять, что мы покинули реальную Америку и вступаем в страну фантазии.

Я вам непременно расскажу свой сон про Счастливое Привидение и про то, как она улыбнулась и сказала:

– Я в курсе, что я умерла, но с чего вокруг этого такой шум поднимают – ума не приложу!

И про то, как именно она улыбнулась, – тоже. Однако мы уже въезжаем в Лос-Анджелес, а значит, пора кончать с писаниной.

Я до сих пор пьян интересным вином, которое отведал несколько месяцев тому назад, смотавшись на Венеру и обратно.

Скажем прямо, я был уже слишком стар, чтобы всерьез воспринимать музыку (так я, по крайней мере, думал); слишком стар, чтобы меня изменил какой-то там альбом, и уж подавно слишком стар, чтобы покупать синглы.

Мне уже стукнуло двадцать восемь, когда по дороге в аэропорт Гатвик я услышал по радио Bird-house in Your Soul, и это изменило всю мою жизнь. В том-то и странность: я вообще-то не слушал музыкальное радио. И тогда, и сейчас это были либо кассеты, либо уж «Радио 4». Но тут по дороге играл именно музыкальный канал, и там передавали Bird-house in Your Soul, и я поставил себе в уме галочку и запомнил название группы – They Might Be Giants, совсем как тот фильм, где Джордж Скотт воображает, будто он Шерлок Холмс (название взялось из разговора о Дон Кихоте, который сражался с мельницами, думая, что это великаны… – и что если он был прав?).

Вернувшись в Лондон, я отправился прямиком в магазин дисков и купил все, что у них было этой группы (Lincoln и They Might Be Giants). Bird-house in Your Soul у них не было. А Flood вообще тогда еще не вышел.

Что мне сразу понравилось в этой команде, так это что они рассказывали сказки. Слова у них составлялись вместе так, что между ними оставались дыры – и заполнить их предстояло мне, если я хотел знать, что там происходит. Волей-неволей я сам оказывался частью песни.

Я позвонил Терри Пратчетту, который тоже любит сказки, и сказал, что нашел нечто такое, что ему понравится даже больше шоколада. Shoehorn with Teeth стала лейтмотивом автограф-тура «Добрых предзнаменований». Как следует понервничав, мы, бывало, пели ее хором. А нервничали мы тогда много.

Я даже купил Birdhouse… на сингле – первый CD-сингл, который я вообще в жизни купил. Еще там был Муравей, ползущий вверх по чьей-то спине ночной порою.

Flood-ом я обзавелся, стоило ему только попасть в магазины. Вразрез со старой традицией группы, он звучал не так, будто его записали на коленке, в чьем-то чулане. Там были приглашенные инструменталисты, пышный звук, странные сэмплы… Нет, это все равно оставались They Might Be Giants, но на сей раз великаны вышли как-то покрупнее.

Песни были как на подбор – репортажи из альтернативной вселенной; ломтики сказок и жизней, которых мы все равно никогда целиком не узнаем. Разумеется, мне это не мешало катать их в голове и даже выдумывать собственные крошечные сказочки, в сопроводительном порядке.

Начать с того, что это был первый альбом с собственной темой. Мир скоро закончится, но это ничего, потому что музыка уже началась. О, да. Там была Bird-house in Your Soul – песня гордого ночника, происходившего по прямой линии от маяка. И Lucky Ball and Chain, вспоминавшая весьма необычный брачный союз.

Там была Istanbul (Not Constantinople), которую – как я, к своей глубокой печали, обнаружил, – Уилсон, Кеппел и Бетти так никогда и не превратили в «песчаный танец». И Dead – песня о всяких последних и окончательных вещах и о смысле жизни. И Your Racist Friend, которая принимается играть у меня в голове всякий раз, как кто-нибудь начинает предложение с «Я, конечно, не расист, но…».

На диске есть и Particle Man – самый лучший из всех супергероев. Терри Пратчетту настолько полюбилась эта песня, что он даже вставил в одну из книг часы с эонной стрелкой. Я решил, что это ужасно нечестно, потому что сам собирался стырить идею для одной из своих.

Twisting меня опечалила – я был уверен, что там где-то запрятано самоубийство. We Want a Rock сюрреалистична в самом лучшем смысле слова: она имеет смысл, только если понимать ее буквально… а потом сразу же обретает смысл-сновидение. В конце концов, каждый, наверное, хочет себе приставную голову.

Я думаю, что Someone Keeps Moving My Chair на самом деле должна называться «Мистер Кошмар», и очень боюсь Человека-Урода.

Еще там есть Hearing Aid, песня с электрическим стулом внутри, странным образом полная нежности и тихой старости.

От Minimum Wage у меня в мозгу зароились картины паники в табуне; у каждого ковбоя был в руках плакатик с текстом песни. Letterbox – эдакий крошечный хоррор-фильм в любимой коробочке, с запутанными и беспорядочными словами.

Whistling in the Dark – про то, чем все мы занимаемся после встречи с людьми, которые не то чтобы недобрые, но оставляют по себе шрамы.

Hot Cha не вернется уже никогда. Блудный сын останется несъеденным.

Women and Men – это как эшеровский рисунок. Распаковываешь текст, а там внутри еще один; люди переправляются через океан и навеки исчезают в джунглях. Sapphire Bullets of Pure Love – совершенное словосочетание, почти такое же идеальное как «подвальная дверь». Она играет у меня в голове на экране – в фильме в черно-белых и сапфирово-синих тонах.

Еще They Might Be Giants написали песню для самих себя, в которой объясняется название группы и вообще все о ней. Хватайся за карусель и посмотри, что получится!

Мы все сейчас в Road Movie to Berlin. Ну, или, по крайней мере, в каком-то роуд-муви, и если продолжать ехать, кто-то из нас точно окажется в Берлине 1989 года.

А сейчас уже будущее, и Flood давным-давно записан. Потоп все еще прибывает, вместе с уровнем мирового океана. Некоторые вещи никогда не выходят из моды.

«Некоторые песни ты пишешь просто развлечения ради – их текст без музыки просто не выжил бы. Но по большей части за тем, что я пишу, действительно стоит идея попробовать привнести в песню взгляд романиста и, оставляя ее рок-н-роллом, сделать к ней вот такого рода текст, чтобы человек, любящий врубаться на этом уровне, мог получить сразу и это, и рок-н-ролл впридачу», – вот что сказал мне Лу Рид в 1991 году.

Я писатель и занимаюсь художественной литературой – по большей части. Меня часто спрашивают, кто на меня повлиял, и ждут, что я сейчас примусь рассказывать о других авторах художественной литературы – ну, я и рассказываю. Иногда, когда получается, я вставляю в этот список еще и Лу Рида, и никто не спрашивает, чего он там делает. Это очень хорошо, потому что я не знаю, как объяснить, почему поэт-песенник столь во многом определяет, каким я вижу мир.

Его песни были саундтреком к моей жизни: дрожащий нью-йоркский голос с очень небольшим диапазоном, поющий песни об отчуждении и отчаянии с проблесками невозможной надежды; малюсенькие идеальные дни и ночи, которые мы были бы рады удержать навсегда, крайне важные – из-за своей конечности и малочисленности; песни, набитые людьми, то с именами, то без, что вступают то важной походкой, то шатаясь на каждом шагу, то впархивают, то вползают, то автостопом въезжают в свет рампы, а потом прочь из него.

У него везде истории. Песни подразумевали больше, чем рассказывали прямым текстом; они заставляли меня желать большего, воображать, рассказывать истории самому. Некоторые из них никак не удавалось вскрыть, а иные – как тот же The Gift – представляли собой готовые рассказы с классической композицией. У каждого альбома имелась своя личность. У каждой истории – голос рассказчика: часто отстраненный, оцепенелый, безоценочный.

Я вот пытаюсь реконструировать, как оно тогда было: меня первым делом засосала не столько даже сама музыка, сколько интервью NME 1974-го года, которое я прочел в тринадцать лет. Вот тогда-то я и заглотил крючок. Его взгляды, его личность, уличная смекалка, отвращение к интервьюеру… Он как раз был в фазе Sally Can’t Dance – самого коммерчески успешного и самого осмеянного альбома всей его карьеры – обдолбанный, конечно. Я захотел узнать, кто такой Лу Рид, и потому скупил и взял послушать все, что только мог – а все из-за интервью, которое было про истории и про то, как они становятся песнями.

Я был фанатом Боуи – это значит, что в тринадцать я не то купил, не то позаимствовал Transformer, а потом кто-то дал мне ацетатку Live at Max’s Kansas City, и я уже был фанат Лу Рида и группы Velvet Underground. Я охотился буквально за всем, прочесывал музыкальные магазины от и до. Музыка Лу Рида стала настоящей звуковой дорожкой ко всему моему отрочеству.

В шестнадцать я пережил первое расставание с девушкой и крутил Berlin без остановки, пока друзья не начали за меня беспокоиться. Еще я много гулял под дождем.

В 1977 году я собирался петь в панк-группе, решив, что чтобы петь, совершенно не обязательно уметь это делать. Вот Лу отлично обходился тем, что у него сходило за голос. Достаточно просто хотеть рассказывать в песнях истории, вот и все.

Брайан Ино говорил, что когда вышел первый альбом Velvet Underground, его купила всего тысяча человек – зато все они потом создали свои группы. Вполне возможно, это и правда. Но некоторые из нас заслушали до дыр Loaded, а потом принялись писать тексты.

Я видел, как в историях, что я читал, на каждом шагу всплывают песни Лу. Уильям Гибсон написал рассказ под названием «Горящий хром» – это был его подход к песне Velvet Underground – Pale Blue Eyes. «Песочный человек» – комикс, который сделал мне имя, – просто не случился бы, не будь Лу Рида. «Песочный человек» воспевает маргиналов, людей на краю; среди его мелизмов, и среди более крупных тем – Морфея, Сна, самого Сэндмена – есть одна, значащая для меня больше всех остальных. Это Принц-Рассказчик, которого я украл из I’m Set Free: «Я был слеп, но теперь прозрел/Что, ради бога, случилось со мной?/Принц-Рассказчик рядом идет…».

Когда мне понадобилось отправить Сэндмена в ад, я крутил луридовскую Metal Machine Music (которую сам для себя описал, как «четыре стороны аудиопомех на такой частоте, от которой животные с чувствительным слухом бросаются со скал, а толпы впадают в слепую безрассудную панику») целыми днями на протяжении двух недель. Это помогло.

Он пел о совершенно пограничных, трансгрессивных вещах, всегда на грани того, что вообще можно сказать: чего стоят хотя бы упоминания орального секса в Walk on the Wild Side, хотя в ретроспективе куда важнее оказались легкие гендерные сдвиги, то, как непринужденно Transformer превратил зарождающуюся гей-культуру в мейнстрим.

Музыка Лу Рида оставалась частью моей жизни всю дорогу, независимо от всех прочих ее событий.

Свою дочь я назвал Холли, в честь уорхоловской суперзвезды Холли Вудлоун, которую обнаружил в Walk on the Wild Side. Когда Холли стукнуло девятнадцать, я сделал ей плейлист из песен, которые она любила маленькой девочкой, – тех, что помнила, и тех, что забыла, что в конечном итоге вывело нас на Взрослый Разговор. Я вытаскивал песни из глубин ее детства: Nothing Compares 2 U, I Don’t Like Mondays, These Foolish Things… и вот тут-то и вылезла Walk on the Wild Side.

– Это в честь этой песни ты меня назвал? – осведомилась Холли на первых же басовых нотах.

– Ага, – сказал я.

Начал петь Лу.

Холли прослушала первый куплет и в первый раз в жизни по-настоящему расслышала слова.

– «… побрила ноги, и он стал ею». Он?

– Точно, – сказал я, храбро принимая удар; у нас все-таки был Разговор. – Тебя назвали в честь трансвестита из песни Лу Рида.

– О, папа, – она улыбнулась, будто солнце просияло. – Я так тебя люблю!

Потом схватила какой-то конверт и записала на обратной стороне то, что я только что сказал – на случай, если забудет. Вряд ли я ожидал, что Разговор может пойти вот так.

В 1991-м я брал у Лу Рида интервью по телефону. Он был в Германии и как раз собирался на сцену – такой заинтересованный, вовлеченный, энергичный. Очень энергичный. Он только что опубликовал собрание песенных текстов с комментариями – оно вполне тянуло на роман.

Где-то год спустя я встретился с ним за ужином, который давала мой издатель в «Ди-Си Комикс». Лу хотел сделать из «Берлина» графический роман. Ужинать с ним непросто: он был вспыльчивый, едкий, смешной, самоуверенный, умный и воинственный. С таким еще нужно потягаться. Издатель ляпнула, что дружила с Уорхолом, и заработала от Лу допрос третьей степени с целью выяснить, правда ли она была ему другом и насколько настоящим. Прежде чем перевести речь на меня и на комиксы, он устроил мне практически устный экзамен по хоррор-комиксам 50-х и отругал за то, что в написанный мной выпуск «Чудо-человека» я вставил одну его, Лу Рида, фразу. Я сказал, что больше узнал о почерке Уорхола из его текста к Songs for Drella, чем из всех прочитанных мной биографий и дневников самого Уорхола. Кажется, Лу остался доволен.

Экзамен я сдал, но второй раз нарываться на него был решительно не намерен и вообще варился в этой кастрюле достаточно долго, чтобы понимать: творец не равняется творчеству. Лу Рид, сообщил мне Лу, это такая маска, чтобы держать людей на расстоянии. Я, признаться, был совершенно счастлив остаться на расстоянии и вернулся в лагерь фанатов, чтобы радоваться волшебству по возможности без волшебника.

Сегодня мне очень грустно. Его друзья шлют мне горестные электронные письма. В мире стало темнее. Лу хорошо знал и такие вот дни.

– Во всем есть частичка волшебства, – говорил он нам. – А потом непременно утрата, чтобы все выровнять.

Когда мне было где-то четырнадцать, я набрел в местном книжном на сборник текстов Лу Рида. Это было размноженное на мимеографе безобразие в дешевом переплете с пунктирной карикатурой Лу на хлипкой обложке – короче, пиратское издание.

Мне дико хотелось его заполучить, но позволить я себе такое не мог (к тому же полиция только что прикрыла интерклассную службу магазинных краж у меня в школе, так что мне пришлось вернуть экземпляр «Лу Рид вживую», который Джим Хатчинс – эдакий Джон Диллинджер девятых классов – добыл для меня по цене значительно ниже той, что хотел музыкальный магазин, так что даже этого варианта у меня больше не было).

В общем, я читал его прямо в магазине – с опечатками и всем прочим. Вернулся дочитать через пару дней, а издания уже и след простыл.

С тех пор я его ищу.

В 1986-м, когда я все еще подвизался журналистом, мы как-то оказались на пресске с другом, который подогнал мне экземпляр Mistrial.

– Нил хочет взять интервью у Лу Рида, – сказал этот самый друг.

– У Лу Рида? Господи, вот уж врагу бы не пожелал, – сказал его ответственный за связи с прессой. – С интервьюерами он просто ад. Чего-нибудь не то скажешь, и он встанет и нафиг уйдет. Скорее всего, он тебя пошлет. Или вообще не ответит. Или еще что.

Дальше разговор свернул на то, как несколько лет назад какой-то молодой парень не нашел ничего лучше, чем начать интервью с Митлоуфом с вопроса, нет ли у него проблем с обменом веществ. Дальше этого разговор у него почему-то не продвинулся.

Все началось с праздного замечания за ланчем с редактором. Я уже три года как оставил журналистику ради художественной литературы, а тут бросил вскользь, что хотя меня никаким калачом обратно не заманишь, мне всегда хотелось взять интервью у Лу Рида.

– Лу Рид? – переспросила редактор, навострив уши. – У него в следующем месяце как раз Европа. Но мы уже думали попросить Мартина Эймиса поговорить с ним.

Я, однако, вызвался сам, а Мартин Эймис – как раз нет; где-то закрутились колесики… или по крайней мере, кто-то кому-то позвонил.

Через месяц приехала книга.

«Между мыслью и выражением: избранные тексты песен Лу Рида». Девяносто текстов, два стихотворения и два интервью. Одно с Вацлавом Гавелом, драматургом, писателем и по совместительству президентом Чехословакии, а второе – с Хьюбертом Селби, автором «Последнего поворота в Бруклин».

К некоторым песням прилагались маленькие комментарии курсивом в самом низу страницы. Местами они проясняли дело, но по большей части просто раздражали.

Так по поводу Kicks (песни о том, как убийство развеивает скуку почище любого секса) сообщалось: «Некоторые из моих друзей были преступниками»; а Home of the Brave сопровождала следующая аннотация: «В колледже мой сосед по комнате и друг Линкольн пытался покончить с собой, прыгнув на рельсы перед поездом. Он выжил, но лишился руки и ноги. После этого он попытался заделаться стендап-комиком… Много лет спустя его нашли умершим от голода в запертой квартире».

Как-то я зашел в местный «Вулворт» – в ближайшем к нам скучном английском городке: в нем даже музыкального магазина нет, один «Вулворт» – и это уже большая победа по сравнению с тем, что творилось еще несколько лет назад, когда за обладание компакт-диском вас в Акфилде могли запросто сжечь на костре. Короче, я пришел в «Вулворт» искать Magic and Loss, не особо надеясь, что он у них есть. Я прочесал весь стеллаж, но там был только один экземпляр Sally Can’t Dance, да и тот с трещиной во всю длину пластиковой коробки.

Я спросил продавца, и тот ткнул пальцем в стенд с чартами. Лу Рид в первой десятке Соединенного Королевства? Что, правда?

В тот миг я услышал, как Земля поворачивается на своих исполинских петлях, как звезды сползаются в новые созвездия – но кто я такой чтобы спорить? Что ж, – подумал я про себя, – теперь осталось только выпустить «Аристу» на CD.

Я уже десять лет как не мог послушать свой испорченный Rock and Roll Heart на виниле.

В первый раз я увидел Лу Рида вживую, когда мне уже почти стукнуло шестнадцать. Он играл в «Новой Виктории», переоборудованном лондонском театре, который через пару месяцев вообще закрылся. Он еще все время останавливался, чтобы подстроить гитару. Зал вопил, улюлюкал и орал: «Героин!». В какой-то момент Лу наклонился к микрофону и сказал нам:

– Заткнитесь уже, мать вашу. Я тут гребаную тональность поймать пытаюсь.

Под конец концерта он сообщил, что мы поганая аудитория и бисов не заслуживаем – и действительно больше не вышел.

Вот это, решил я, и есть настоящая звезда рок-н-ролла.

Три недели ушло на переговоры с Даблъю-И-Эй, его звукозаписывающей компанией. Интервью состоится. Интервью не состоится. Нет, может, все-таки состоится. Оно будет по телефону. Нет, никаких телефонов. Мне придется лететь в Стокгольм. Ой, нет, в Мюнхен.

Первым делом учишься тому, что всегда нужно ждать.

Где-то посреди процесса я, по просьбе Лу, притащил Салли (пресс-атташе Даблъю-И-Эй) кучу своих книги и комиксов – на правах верительных грамот. Она вроде как впечатлилась, так что я решил не упоминать, что мог бы быть Мартином Эймисом.

В три часа ночи, щелкая каналами, я набрел на видео луридовской What’s Good (европейское Эм-Ти-Ви – единственный на свете канал хуже американского Эм-Ти-Ви). Визуально оно было потрясающее: прямо Мэтт Махурин, только в цвете. Я поинтересовался у Салли, кто делал клип, но она оказалась не в курсе.

Дни шли, дедлайн неуклонно приближался, а мы все ждали Слова. Мне, наверное, все-таки придется лететь в Мюнхен. Даже почти наверняка – в Мюнхен.

В Мюнхене я еще никогда не бывал. И никогда не встречал Лу Рида.

Пятница, полшестого; я не лечу ни в какой Мюнхен, интервью отменено. Совсем. С концами. Капут.

Я слег на все выходные.

Мне было пятнадцать; я сидел в рисовальном классе в школе и слушал Transformer. Тут пришел мой друг, Марк Грегори: они с группой делали кавер Perfect Day, но луридовского оригинала он никогда не слышал. Я поставил ему запись. С минуту он слушал, потом повернулся ко мне с выражением озадаченным и нервным.

– Он же фальшивит.

– Не может он фальшивить, – решительно сказал я. – Это же его песня.

Марк недовольно ретировался, а я до сих пор уверен, что был прав.

Утро понедельника: после того, как мы уже со всем покончили, интервью, кажется, снова решило состояться. Ну, может быть.

В понедельник вечером я сидел в офисе в центральном Лондоне с больным горлом, телефонным микрофоном и чьим-то чужим плеером, ожидая гипотетического звонка из концертного зала откуда-то с просторов Европы.

Владелец плеера, сам музыкальный журналист, подошел показать мне, как нажимать кнопку «запись».

– Разговаривать с Лу по телефону уж всяко лучше, чем лично. Думаю, его греет мысль, что он может в любой момент просто бросить трубку, – сказал он мне, явно намереваясь подбодрить.

Я всегда ненавидел телефонные интервью, и подбодрить меня тут категорически невозможно, ничем.

Так, давайте выложим карты на стол. Там, где речь идет о Лу Риде, мне отказывает всякое критическое мышление. Я люблю вообще все, что он когда-либо делал (хорошо: кроме Disco Mystic на первой стороне The Bells). Мне даже Metal Machine Music нравится – иногда. А это четыре стороны аудиопомех на такой частоте, от которой животные с чувствительным слухом скидываются со скал, а толпы впадают в слепую безрассудную панику.

Семь тридцать. Телефон наконец звонит, это Сильвия Рид. В восемь Лу нужно быть на сцене. Окей? Да никаких проблем.

Пауза.

И вот он, голос Лу Рида – угольно-серый, отстраненный, сухой.

У меня всегда был такой подход, что тексты должны сначала встать на собственные ноги и лишь потом жениться с музыкой. Я просто взял список песен и выбрал те, что были лучше всех сами по себе. Если у меня и оставались еще какие-то вопросы на этот счет, тут все стало ясно.

Другое дело понять, как оно все ложится в канву книги. Там есть определенная повествовательная линия, тянущаяся через три десятка лет, так что важно, что за чем идет и какой смысл получается вместе – на первый план вылезают разные сквозные темы, которых ты раньше не осознавал.

Да, интересный раздел вышел, и он сам из интересного альбома, в котором вообще много такого добра. Я и сам этого не понимал, пока не оглянулся назад.

Это был Growing Up in Public?

Да. Он очень пригодился.

Вот действительно хороший вопрос. У меня с ними нет сейчас никаких связей. Собирается выйти альбом-компиляция, мастерские пленки у «Аристы», и найти их реальная проблема. Ржавеют сейчас где-нибудь в Пенсильвании…

Косвенные источники сообщали, что они вроде как [выйдут], но не знаю, насколько серьезно стоит к этому относиться.

А… [смеется] никакой такой переоценки я, честно сказать, не видел. Меня за них тогда сильно били, это я помню. Смешно, однако, то, что кто-нибудь сначала обрушится на эту серию дисков, потом обязательно выберет один и скажет, типа, «но вот этот – однозначно исключение», а потом другой кто-нибудь сделает то же самое, но исключение у него будет совсем другое.

Думаю, некоторые вещи действительно видятся на расстоянии.

Кое-какие из тех альбомов, про которые говорят, что они были очень плохи, на самом деле у меня из самых любимых.

А любимым текстом вы выбрали The Bells…

Да, он на меня всегда сильно действовал. И по мере того, как я старею и все лучше врубаюсь в тексты, он становится все более значительным.

Конечно. Я часто только потом обнаруживаю, про что же оно все было. Сколько раз бывало думаешь, что оно про одно, а отойдешь подальше – под «подальше» я имею в виду лет так семь или восемь – и на тебе, становится очевидно, что на самом деле оно совершенно про другое.

Особенно это характерно для сцены. Я иногда играю что-нибудь старое и вдруг понимаю: бог ты мой, да вы только послушайте, о чем это… Поверить не могу, что я сказал такое на публике…

Некоторые из текстов, которые вы упомянули, на самом деле ужасно личные и очень при этом точные – потом ужасно смешно, когда годы спустя люди все спрашивают меня: «А это все правда основано на реальных событиях?» Мне всегда казалось, это прямо в глаза бросается, что да.

Да, такая идея изначально за этим всем и стояла. Некоторые песни ты пишешь развлечения ради – их текст без музыки просто не выжил бы. Но по большей части за тем, что я пишу, действительно стоит идея попробовать привнести в песню взгляд романиста и, оставляя ее рок-н-роллом, сделать к ней вот такого рода текст, чтобы человек, любящий врубаться на этом уровне, мог получить сразу и это, и рок-н-ролл впридачу.

На некоторые песни – на то, чтобы они правильно зазвучали – уходят годы. Ты ее пишешь и понимаешь, что она не годится, а как исправить, невдомек, так что ты ее просто откладываешь. Все равно ты можешь сделать с ней только то, что можешь, и иногда твое «все, что можешь» недостаточно хорошо. На этом этапе приходится дать песне отдохнуть, потому что иначе ты станешь с ней вытворять уже какие-то совсем странные вещи. А когда песня пошла вразнос, ее самое время оставить в покое.

Ну, на чтении нет ребят – нет моих музыкантов. С другой стороны, содержащийся в текстах юмор так оказывается гораздо очевиднее. И некоторые стремные моменты тоже гораздо очевиднее…

У меня сейчас вышел новый альбом, и там есть песня под названием Harry’s Circumcision, которую можно понимать сильно двояко. И один из способов ее понимать состоит в том, что она вообще-то смешная. Наверное, меня стоит отнести к жанру черного юмора… что вообще-то не соответствует истине.

А кто сделал видео к What’s Good?

Это что-то, да? Это вот прям что-то! Он невероятно крут. Это парень, который сделал фото для обложки.

Когда я познакомился с Мэттом, я ужасно обрадовался, что он такое умеет. Я ему сказал: «Смотри, я тут набросал вполруки кое-какой визуал, ты его сразу схватишь. Если мы проиллюстрируем кое-что из этого, это будет реально круто». Ну, он так и сделал.

Вот да. Он первым делом прислал мне раскадровку…

No Money Down, ага. Мне казалось, что оно дико смешное. Но да, по части изображения того, о чем на самом деле песня, это у нас такой первый опыт. В этом мы реально поймали смысл.

Мы как раз об этом и думали. Дело в том, что Мэтт все понял сам, так что мне даже не пришлось ему ни о чем говорить. Обычно видео довольно мучительно делать. Но с этим был настоящий кайф. Мне ужасно понравилось смотреть, как оно рождается.

Ну, и к тому же мне не пришлось, типа, играть в кадре Лу Рида – ужасно нудная штука.

Через пятнадцать минут мне нужно быть на сцене – это так, вам к сведению.

Нет, я имею в виду, можете занять все пятнадцать, если хотите.

Я пользуюсь ею, чтобы держать дистанцию, скажем так. Но, должен сказать, она порядком вышла из-под контроля, и в последнее время я ее разрушаю. И это реально забавно, Нил, потому что я могу отойти от этого нью-йоркского уличного пацана в кожаной куртке. Потом выходишь куда-нибудь и первое что слышишь: «Да ладно! Вы вообще о чем? Этот парень выглядит как английский профессор». Это просто умора.

Все зависит от того, на каком этапе они подцепились. Некоторые навсегда застряли в Velvet Underground, другие – в Transformer, третьи – в Rock N Roll Animal – где-то в том районе. И, естественно, хотят, чтобы оно все так и оставалось. Но я-то шел насквозь и дальше.

[Смеется] Ну да. Так оно и есть.

Вас удивил коммерческий успех Magic and Loss?

Лучше сказать, потряс. Это было очень странно. В некотором роде это мой альбом мечты, потому что в нем все наконец сошлось воедино в той точке, где диск раскрывается полностью. Я просто делал то, что хотел – именно так, как хотел – даже не думая ни про какую коммерцию, так что я реально обалдел.

Если под «дразнящими» вы подразумеваете, что я сказал вам чуть-чуть, самую малость, и теперь вы хотите знать больше, то да. Я решил, что достаточно будет рассказать, что на самом деле произошло, и привязать одно к другому, чтобы вы увидели повествовательную линию. Как будто это роман, просто рассказанный песенными текстами, а аннотации – это такие маленькие стежки, сшивающие их вместе и толкающие читателя дальше, к следующему тексту. И вдобавок заставляющие повременить над книгой, засидеться еще на минутку. Но писать слишком длинные мне решительно не хотелось. Это была бы уже совсем другая книга.

Вообще я хочу написать книгу. Но только не про себя.

[На заднем плане что-то звенит и громыхает. Народ, кажется, готов двинуть на сцену.]

Да, какие-то позиции определенно поменялись.

Думаю, я заработал на это право. Я уже достаточно узнал о жизни на этом этапе и достаточно через многое прошел, чтобы мнение о чем-то прозвучало не как демагогия или проповедь, а было бы собственным, тяжело заработанным опытом, который ищет дорогу к слушателю.

Во многом из того, о чем я писал, нет никакой открытой моральной позиции, но описываемые вещи говорят сами за себя, и не думаю, что мне еще нужно что-то об этом специально говорить. Я не смотрю ни на что из этого свысока или с какой-то элитистской точки зрения. Это просто жизнь, и вот об этом-то мы и говорим.

Но за последние пару лет многое изменилось, в том смысле, что теперь я думаю, я могу вставать на ту или иную позицию, относительно которой уже вряд ли передумаю.

Я отвечаю за свои мнения и оценки. Они тяжело мне дались, и они искренние.

Мне просто нравится этим заниматься. Знаете, CD-формат – это до семидесяти четырех минут времени. Мне даже как-то странно сознавать, что последние мои альбомы все имели тайминг по пятьдесят восемь, пятьдесят девять минут… я к этому специально не стремился. Вместо четырнадцати-пятнадцати разрозненных песен ты делаешь фактически одну, в которую реально можешь запустить зубы – это очень интересно. Наверное, интересно было бы сделать двухдисковый сет длительностью в бродвейскую пьесу.

Вот на Magic and Loss… – в какой-то момент ты просто должен замахнуться на большие темы. Утрата и смерть – безусловно, из них.

Это основополагающие темы. У этого есть свои причины, но штука в том, что каждое поколение нуждается в том, чтобы их для него перепели заново.

И хотя я не то чтобы очень детально понимаю процесс, я довольно неплохо себе представляю, что такое талант и какая странная это на самом деле вещь, и я очень старался выделить ситуации, в которых он расцветает. Я чувствую на себе эту ответственность: пытаться быть верным таланту и давать ему работать.

О, да. Именно так. У меня тоже мечта есть. И почему-то оказывается, что куча ответственностей и обязательств подразумевают не дать ей заржаветь или продаться задешево. И все это сводится к тому, что ты делаешь у себя, в частной жизни. Вот поэтому-то мне было дико интересно пообщаться с президентом Гавелом.

[Я слышу на фоне звонок. Кажется, Лу пора на сцену. Пятнадцать минут уже почти истекли.]

Я должен был спросить его: «Почему вы не уехали? Вы же могли уехать. Могли бы сейчас преподавать в Коламбии – вы же знаменитый драматург». Он ответил: «Я живу здесь».

Именно таково мое отношение к Нью-Йорку, да. Поэтому я и спрашивал – пытался связать это с собой, со своим меньшим масштабом.

Да.

[Кажется, он совершенно счастлив заставить их еще немного подождать. «Первое, чему учишься…».]

Дело в том, что и у меня есть своя мечта. Здорово, что моя жена была там, когда я встретился с президентом Гавелом, потому что иначе я бы подумал, что мне все приснилось.

Я хочу дальше писать. Думаю, альбом раз в три года – этого мало. Сейчас я на том этапе, где, скорее всего, знаю, что делаю.

Ага. С Гавелом это было реально трудно.

Нужно этого реально хотеть. Если не хочешь, оно выходит сырое. Это просто оскорбительно для дела – лучше бы шел грузовики водить.

Ну, мне пора бежать…

«Между мыслью и выражением» – совсем не скверно расшифрованная, гадко переплетенная, пиратская книга текстов Лу Рида. Хотя какого черта. Вполне сойдет, пока он сам не подвернется.

Опасность и магия художественной литературы состоят вот в чем: она дает нам посмотреть на мир чужими глазами. Она уводит нас в такие места, которых никогда не было, позволяет волноваться – даже беспокоиться – смеяться и плакать с людьми, которых за пределами книги вообще-то не существует.

Есть те, кто искренне полагает, будто происходящего на страницах книги на самом деле не происходит.

Они ошибаются.

Аманда Палмер – отзывчивая, на удивление забавная, дерзкая, подчас громогласная, практически невозмутимая, красивая и болтливая певица, которая считает, что фортепиано – это такой перкуссионный инструмент. Джейсон Уэбли – топотучий, раскованный, мягкий и агрессивный обитатель плавучего дома, который играет на гитаре и на аккордеоне. Он всегда носит шляпу и почти всегда – бороду.

Как ни странно, это он познакомил меня с Амандой Палмер – по электронной почте, почти три года назад.

«Эвелин Эвелин» я услышал еще до того, как узнал о них. Песня Have You Seen My Sister Evelyn? была у меня в айподе – странное коралловое образование в ритме рэгтайма… как и песня про слона, под названием «Слон Слон». Обе прочно окопались в плейлисте с заглавием «То-что-мне-так-нравится-что-я-даже-не-знаю-что-это-вообще-такое».

Мы уже некоторое (весьма небольшое) время дружили с Амандой Палмер, когда я решился спросить про песни «Эвелин Эвелин».

– Это сиамские близнецы, – объяснила она мне. – Мы с Джейсоном познакомились с ними на «МайСпейсе».

– Я думал, это ты и Джейсон, – робко вставил я.

– Конечно, нет, – возразила она. – Это сиамские близнецы. У них была тяжелая жизнь. Зато они делают потрясающую музыку: у них скоро целый альбом выходит. Мы с Джейсоном его просто продюсируем.

– Это правда? – осведомился я. – На тех песнях, что у меня в айподе, звук ровно такой, будто поете вы с Джейсоном.

– Да ну? Прикольно, – сказала Аманда Палмер.

Как-то меня занесло за кулисы концерта «Эвелин Эвелин».

Начинается там все с Аманды Палмер и Джейсона Уэбли – и это два совершенно разных человека.

Дальше они раздеваются, Джейсон бреется и надевает лифчик. Они красятся, надевают черные парики, залезают в полосатый костюм, где отлично хватает места им обоим, и натягивают его доверху.

Потом они о чем-то шепчутся. Та Эвелин, что слева, выглядит немного более мужественной, чем та, что справа. В глаза они вам больше не смотрят. Теперь они – одно целое и двигаются как один человек. Выдвигаться на сцену они, судя по всему, робеют.

Они отлично играют в две руки на пианино. Одна из близняшек Невилл играет правую руку, а вторая – левую. Точно так же они обращаются с аккордеоном, укулеле и гитарой. Зато казу у них сразу два – по причине двух ртов. Чтобы играть на малом барабане и цимбалах, хватает и одной из сестер.

Еще они поют. И работают друг с другом так, как никогда не работают с аудиторией.

Аманда Палмер своей аудитории поет, она с ней разговаривает, заботится о ней, взаимодействует. Джейсон Уэбли знаменит тем, что аудитория у него вдруг оказывается волшебным образом пьяна безо всякого алкоголя.

Близнецы же существуют только друг для друга. Они играют друг другу, ссорятся, мирятся, присматривают друг за другом и шепчутся – они всегда шепчутся.

Нет, они в курсе, что в зале есть люди. Они реагируют на аплодисменты. Но на эту сцену они вышли определенно не для нас.

Люди спрашивают, как спросил однажды я, правда ли Аманда Палмер и Джейсон Уэбли – это Эвелин Эвелин.

Нет, это, разумеется, не они. Они – нечто совершенно другое, Эва и Линн Невилл, живущие в воображаемом мире, населенном помимо них мечтами и куклами. Они не больше Джейсон и Аманда, чем гаитянские лоа – Барон Самди, Госпожа Эрзули и прочие – те «лошадки», на которых они разъезжают. И уж конечно не больше, чем Санта-Клаус когда-то был вашим собственным папой.

Синтия фон Бюлер иллюстрирует жизнь близнецов.

В историю, полную тьмы и трагедии, она привносит нежность и шарм. В ее рисунках есть простота всех великих детских иллюстраций, но рассказывают они о событиях, которые смогли произойти только по одной причине – что взрослые по природе своей глупы, бестолковы и местами злы. Синтия помогает истории сестричек Невилл превзойти Аманду и Джейсона с их музыкой и двинуться дальше, в мир.

История эта трудная и странная; неудач и драм выпало на долю ее героинь сверх всякой меры. Но вообще-то так можно сказать почти о любом из нас. Дело не в мучающей тебя боли: дело в том, как ты ее принимаешь – и идешь потом дальше. Сестры Невилл делают из нее искусство. И Аманда Палмер с Джейсоном Уэбли – тоже, и Синтия Бюлер.

В этом тайна «Эвелин Эвелин». Вы тоже можете ими быть. Начинайте читать, и вы увидите мир их глазами и научитесь поверять самому себе секреты – шепотом, в темноте.

Как и вы, я в точности знаю, где был и что делал, когда услышал, что Аманду Палмер убили. Помню, как солнце играло бликами на воде… но лучше всего я помню, что попросту этому не поверил. Потому что никак невозможно, чтобы Аманда Палмер (такая мудрая, болтливая, красивая и настолько живая, что мне всегда казалось, будто она стибрила жизни, по праву принадлежавшие дюжине других человек) в принципе могла когда-нибудь перестать двигаться, петь, дышать. Что она больше никогда не захохочет этим своим смехом, огромным, грязным и счастливым – все это было просто невозможно себе представить.

Шли дни, и они были странны. Слухи множились. В баре в Энсино я повстречал Ангела Ада, который клялся и божился, что лично знает парня, который сделал эту работу. Тот чувак утверждал, будто сам раскроил Аманде череп свинцовой трубой, мстя за чокнутого бывшего бойфренда.

Тут уже вся страна сошла с ума. На задних школьных дворах продавали и перепродавали вкладыши от жвачки «Кто убил Аманду Палмер?». У меня до сих пор есть два: на одном изрешеченный пулями труп Аманды свисает со стены; на другом волны выбросили его на берег неопознанного озера. Лицо у нее синее и распухшее от воды, а меж лиловых губ выглядывают клешни какого-то предприимчивого ракообразного.

Я помню полночные бдения при свечах, помню маленькие храмы, десятками разбросанные по городам всего мира, спонтанные всплески любви – у этих людей больше не было Аманды Палмер. Они зажигали свечи и оставляли в качестве приношений телефоны, скальпели, пульты от телевизоров, экзотические элементы нижнего белья, пластмассовые статуэтки, детские книжки с картинками, оленьи рога и любовь.

– Она ушла так, как всегда хотела уйти, – сообщила мне белолицая ‘Манда – имперсонатор, которых в мире с каждой минутой становится все больше.

Той же ночью, но попозже качающийся и с головы до ног мокрый ‘Манда поделился со мной, что настоящую Аманду Палмер «похитили существа с другого плана, с более высокой частотой вибрации», и что фотографии мертвого тела Аманды были не фальшивки, склеенные и подмазанные ретушью в какой-нибудь подпольной студии, а самые что ни на есть подлинные снимки гибели ее многочисленных «сестричек», выращенных из собственной протоплазмы Аманды Палмер.

Совсем маленькие дети сочиняли песенки о том, как умерла Аманда, радостно убивая ее в конце каждого куплета – способов была уйма. Дети были слишком юны, чтобы понять весь ужас происходящего. Да, может быть, именно так она и хотела уйти.

«Если увидите на улице Аманду Палмер – убейте ее», – увещевало граффити под мостом в Бостоне. Ниже кто-то приписал: «Так она будет жить вечно».

Нил Гейман, «Бит энд Поп Мэгэзин», июнь 1965 (sic).