Пыльная буря за окном накинула на весь мир серо-бурый покров. Вихри закручивали пепел, швыряя его в окна притихших домов. Ветер тоскливо завывал в горах, и песня его тянулась нескончаемой, заунывной нотой, все глубже проникая в душу слушающего. А слушать приходилось всем. От воя нельзя было укрыться. Люди плотнее затворяли двери, закладывали щели в ставнях одеялами. Лучше всю ночь зябнуть, но не слышать пронзительный голос пыльного ветра.

А ветер пел. Он рассказывал историю сожженных земель. Он выл о каждом развеявшемся в прах дереве из Священной Рощи, о людях, вспыхнувших яркими фитильками на его глазах. Он пел о барханах. О том, что уже умерло, о том, что обязательно еще умрет.

Юли с ногами забралась на топчан, плотно запахнувшись в покрывало. Она пришла в себя на рассвете. Небо уже затянула пылевая взвесь. И с тех пор Юли не шевелилась. Она слушала, как ветер завывает, проникая сквозь рассохшиеся оконные рамы, и ей казалось, что она понимает его песню, что он поет только для нее сегодня.

Печаль нескончаемой песни бури была близка Юли. Ей самой хотелось выть сейчас, прокусывая губы до крови. Лишь бы заглушить отчаяние прошлой ночи. Но вой застрял в горле, не давая ей даже расплакаться.

Зато ветер, несмолкающий плакальщик сожженной пустыни, старался сегодня за них обоих.

– Плачь, плачь! Расскажи мне, как смертен каждый вдох. Пообещай, что все мы умрем и боль закончится. Спой мне, как рассыпается прахом живущее… Спой, – просила бы Юли, если бы смогла выдавить из себя хоть слово.

Но слов больше не было. Не было рядом и бабушки. Фета не пришла к ней с рассветом. За дверью не слышалось ни единого шороха. Словно весь лазарет погрузился в беспробудный сон. Словно весь лазарет вымер за прошлую ночь.

Если это и произошло, Юли бы не удивилась. Она рассматривала синяки, расцветающие на руках. Они были единственным доказательством, что Крылатый и правда схватил ее вчера, чтобы вытрясти признание.

«Сколько? Сколько их было»? – звучало в ушах Юли, и она снова видела перед собой горящие яростью глаза Лина.

Девушка и правда не знала, сколько медальонов истончилось на ее груди. Сколько раз отец приносил новый амулет? Скольких она оставила без крыльев? Скольких выживших – без надежды на еще один день? Вопросы роились в голове, множились, больно жаля ее, подобно пчелам из сказок Феты. Годы, проведенные в неведении, обернулись невыносимой мукой.

На прозрачной коже предплечий темнели отпечатки мужских пальцев. Юли смотрела на них не моргая.

– Значит, буря… – произнес лежащий на кровати Лин, осторожно выпрямляя сломанную ногу.

– Ты должен поклясться, мальчик, – настойчиво говорила Фета, склоняясь над ним, – что никому не расскажешь о Юли. Это останется нашей тайной.

– С чего ты взяла, старая, что я решу предать Братьев? Ради чего? – Крылатый силился сохранить спокойствие, но образ властной тени, отбрасывающей его к стене, все еще не выходил у него из головы.

– Ради нее, – просто ответила старуха. – Ради девочки, что приходила к тебе каждую ночь, соколик. Разве ты не чуял в ней силу? Чуял. Я знаю.

– Ничего я не… чуял, – возразил Лин, постаравшись придать голосу уверенность.

Фета зашлась каркающим смехом, обнажая голые десны.

– Еще бы. Девка перед тобой разве что не пляшет, чего бы не делать вид, будто ни о чем не подозреваешь.

– Я не просил ее приходить. – Краска начала заливать щеки Лина.

– Но не прогонял, – заключила Фета, успокаиваясь. – Свою летунью себе намечтал, а девчонка моя и рада была тебе подыграть. По силе, милок, она не нам с тобой чета. Нельзя, чтоб о ней узнали… Никак нельзя.

– Это не ее сила! Это сила Братства… – Крылатый даже привстал на подушках, но кашель тут же уложил его снова.

Фета вытащила из кармана передника связку трав, подожгла ее о пламя свечи, подула, чтобы тонкие стебли не горели, а лишь тихонько тлели, исходя пахучим дымом, и поднесла пучок к лицу Лина.

– У нее прав на вашу силу куда больше, – наставительно сказала старуха, пока он жадно вдыхал дымок. – Я ее ращу сиротинкой не для старика, не для Братьев твоих. Нет. Рано о ней еще узнавать, вот если бы Алиса вернулась…

Лин вздрогнул, отворачиваясь от Феты.

– Алиса вернется, – прошептал он.

– А коль вернется, так ей нужна будет моя девочка. – Старуха присела на кровать рядом с Крылатым, расправляя завернувшийся ворот его рубашки. – Ничего не выйдет, если Юли повесят на площади. Не говори про нее – никому не говори!

Лин, продолжая сверлить взглядом стенку, чуть заметно кивнул. Потом выдавил сквозь зубы:

– Я подумаю.

– Подумай, соколик, хорошо подумай, – вздохнула Фета, поднимаясь. – Буря-то до утра теперь выть будет. Времечко тебе подумать есть. Никто не придет, никто не помешает.

Она проковыляла к двери и остановилась там. Лин медленно перевел взгляд от стены к входу. Он точно знал, что увидит: сгорбленная, поддерживающая рукой поясницу, седая, морщинистая, слабая, привычная всем Фета. Крылатый помнил ее такой с самого детства. Он слушал ее глупые сказки и приносил ей с вылазок высохших песчаных тараканов.

Но у двери стояла незнакомая женщина. Статная, как сильное дерево, с гордым профилем и абсолютно прямой спиной, она смотрела на Лина не моргая. Взгляд ее мерцающих серебряных глаз пронзал его насквозь. В комнате вдруг запахло влажной землей и прелыми листьями. Женщина откинула за спину тяжелую косу и протянула к юноше руку. Тонкие, фарфоровые пальцы выскользнули из широкого рукава ее изумрудного платья.

– Думай, Крылатый. Но если надумаешь не так, то уж не обессудь, – раздался наполненный властной силой голос, и Лина обдало потоком обжигающего ветра.

Лин зажмурился, а когда открыл глаза, в комнате уже никого не было. Лишь тонкий изумрудный листик, медленно кружась, опустился на пол там, где мгновение назад стояла старая Фета.

Бабушка не приходила. Живот начало сводить от голода, но Юли так и не осмелилась опустить ноги с кровати. Лазарет погрузился в странную, непривычную тишину. Только ветер тянул свою песню, засыпая серым пеплом пол у окна, да первые сумерки опускались на запыленные, пустынные улицы за окном.

Юли сунула руку под матрас и нащупала старую книжку. Тревога грозила накрыть девушку с головой, обратившись паникой. Нужно было отвлечься от тяжелых мыслей, но сон не приходил, а сидеть, уткнувшись лбом в колени, ловя каждый шорох в коридоре, было невыносимо.

Юли наугад открыла книгу где-то посередине и опустила взгляд на первую строку на странице.

«Выйти из границ тела, стать светом, стать страждущим и силой, что его полнит. Предчувствие первой ступени накроет с головою каждого, решившегося на шаг в небытие».

Знакомые буквы складывались в понятные слова. Но когда Юли чуть слышно проговаривала фразы целиком, у нее покалывало язык.

«Жреческий круг затворничества и поклонения Роще разомкнется перед Лекарем. Он покинет дом свой, что был ему тюрьмой, он покинет мир свой, устоявшийся во тьме, он придет к свету, способному исцелять недуги каждого, кто желает исцеления».

Протяжной болью заныли кончики пальцев. Синие жилки на запястьях перечеркивали полупрозрачное полотно кожи. И только следы вчерашней борьбы с Крылатым темнели на предплечьях. Юли осторожно провела по одному из синяков, но не почувствовала боли, наоборот, пятно будто бы побледнело, согреваясь от прикосновения.

«Путь Лекаря – есть путь отречения от людского бытия. Лекарь не имеет дома и земли, он не молится в Роще, не просит милости у государя. Лекарь стремится быть там, где нужны свет и сила, напитавшие его в избытке в святых местах».

За дверью послышались шаги. Бабушка быстро ковыляла по коридору. Мимо своей комнаты и общего зала, мимо одиночной палаты и закутка Юли, мимо тяжелых больных и новичков она шла к двери. За окном выл ветер, бросая песок и золу в ставни лазарета.

Юли выбралась из-под одеяла и вскочила, чувствуя, как приятно холодит пол ее разгоряченные ступни. На ней была длинная рубаха, в которую обрядила ее Фета, когда она еще не пришла в себя. Подойдя на цыпочках к двери, девушка осторожно выглянула в коридор.

Фета стояла у самого выхода, прислонившись лбом к стене. Юли прислушалась. Бабушка что-то шептала, мерно покачиваясь.

Медальон на груди призывно задрожал. Юли дотронулась до него пальцем и почувствовала, как деревянная пластина нагревается от ее прикосновения. Жар разбегался широкими кругами от груди по всему телу, как расходятся по воде круги от брошенного в нее камня. Лицо девушки пылало. Она, словно в забытьи, принялась покачиваться из стороны в сторону, подражая движениям Феты.

– Дай мне знак, поющий, – шептала старуха. – Дай мне знак, как поступить. Ты проклял меня видеть смерть, но не умирать. Ты вручил мне последнее знание, так дай же знак! Помоги выбрать, поющий!

Бабушка медленно опустилась на колени, пряча лицо в плотно сомкнутых ладонях.

– Я не могу дать волю силам, что живут во мне, без твоего согласия! Дай мне знак, поющий! – Шепот перерос в рычание.

Фета застыла, словно ждала ответа. И ветер, бушующий снаружи, ответил ей. Одним мощным порывом он распахнул тяжелую дверь. Бабушка быстро поднялась. Она всматривалась во что-то на улице.

Юли, забывая, как дышать, сделала пару шагов по коридору, желая увидеть то же, что видит Фета. Но за порогом шумела пыльная буря. Ветер разносил по улицам все, что сумел принести из-за гор. Песок медленно оседал на дома, меняя привычный облик Города. Снаружи не было ничего, похожего на знак.

Но Фета, вытянувшись в струнку, разглядела что-то. Она, не оборачиваясь, шагнула за порог. Ветер плотоядно заурчал, поглощая жертву.

Юли ринулась по коридору к выходу в надежде успеть схватить бабушку за рукав, затащить ее обратно. Но за порогом ее уже не было, не было ее и на крыльце, двор тоже оставался пустым.

И только когда она всмотрелась вдаль, Юли показалось, что за поворотом дороги, в серо-желтом завихрении бури мелькнула высокая фигура женщины в дорогом изумрудном платье.

Девушка растерянно моргнула, и женщина растаяла в пыльной пелене. Ветер уже успел нанести за порог целую кучу серого песка. Юли медленно потянула тяжелую дверь на себя. За ее спиной кто-то надсадно кашлянул. Раз, другой. Из соседней палаты ему ответили судорожными хрипами. Все снова утихло.

Одурманенные травяной настойкой, больные мирно спали в своих кроватях, не подозревая, что лазарет отрезан от всего города разбушевавшимся ветром. Юли потопталась у дверей, надеясь услышать шаги возвращающейся Феты, и побрела по коридору, радуясь, что все обитатели лечебницы успокоены драгоценным отваром и видят сейчас мирные сны.

Проходя мимо плотно запертой двери одиночной палаты, Юли вздрогнула, вспомнив, что травяная настойка могла усыпить всех, кроме Крылатого. Девушка бросила взгляд на свои руки – яркие отметины пальцев Лина наливались синевой – и поспешила к себе.

Лин слышал, как дверь лазарета распахнулась. Ветер устрашающе завыл. В Братстве всегда боялись пыльных бурь. Они слепят глаза, песок забивается в оперение, делая крылья неподъемными, и угодивший в такой капкан Крылатый невольно оказывается на земле, где стремительные потоки ветра подхватывают его и швыряют на самые острые камни.

Но и защищенный стенами лечебницы, Лин не чувствовал себя в безопасности. Ветер выл снаружи, песок медленно сыпался на пол. У окна уже скопилась приличная куча. На языке привычно горчило, сколько ни прикрывай лицо платком. Зола пробивалась сквозь ткань, оседала на коже, свербила в горле. Лин закрывал глаза, ему казалось, что он находится где-то в пустыне. Лежит на песчаном холме. Пепел медленно сыпется на него сверху, и под тяжестью его Лин все глубже погружается в рыхлый плен.

Крылатый заставил себя очнуться, открыл глаза и даже приподнялся над подушками. Но дышать от этого легче не стало. Горечь песка, что нанес в палату разыгравшийся ветер, наполнила воздух и проникла в воспаленное горло. Удушье накатывало волнами, и каждый следующий приступ длился дольше предыдущего, так что Лину было все труднее делать даже глоток воздуха.

Лина начало подводить зрение. Алиса ему больше не чудилась, но теперь Крылатому казалось, что из дальнего угла палаты на него смотрит высокая женщина в изумрудном платье. Она не говорила ни слова. Просто смотрела на него, не мигая и не дыша.

Из-за этого пристального взгляда Лин не мог найти себе места. Нога пульсировала болью, в груди клокотало, а во рту все чаще появлялся металлический привкус – привкус крови.

Лин потянулся к пиале, желая попить воды. Но она оказалась пуста. Крылатый мог поклясться, что услышал злобный смешок из угла, где виднелась женская фигура.

– Старая ведьма! – прошипел он, откидываясь на подушки.

Без воды и сил, корчащийся от удушья и боли в ноге, Крылатый остался совершенно беспомощным. Фета наказала ему хорошенько подумать и сделала все, чтобы решение его оказалось правильным.

Лину было жаль девчонку. Он толком и не понял, зачем ей понадобились медальоны. Но мысль, что старый Вожак приносил сюда все новые и новые амулеты, врал и предавал Братьев, говоря им о чести и долге многие годы, лишала Лина способности к сопереживанию.

Когда он увидел на шее девчонки тонкий шнурок со знакомым кругляшком медальона, Крылатый потерял голову. Он со стыдом вспоминал, как схватил бедную девочку, стремясь сделать ей больно, отомстить за содеянное Томасом. Он что-то кричал, тряс ее, был готов ударить кудрявой головой о стену, лишь бы она наконец поняла, что натворил ее отец. Что все они наделали.

Лин чувствовал свою правоту до той минуты, когда представил, как посмотрела бы на него Алиса, зайди она тогда в палату. Взбешенный Крылатый, который трясет, схватив за руки, полуголую девчонку. Нет, такого бы Алиса не приняла. Даже все оставшиеся медальоны не стоили бы ее осуждающего взгляда.

И теперь Лину было стыдно. Если бы мог, он бы пошел и извинился перед девчонкой. Он бы ей объяснил, как тяжело дается каждому из Братьев право носить на теле деревянную пластинку. Какую боль приносит трансформация, сколько правил должен исполнять Крылатый, как часто каждому их них приходится рисковать собственной жизнью и подвергать риску жизни товарищей. И как невыносимо было увидеть священный амулет на груди ничего не понимающей девочки, сбивчиво рассказывающей ему глупую историю своей никчемной жизни в палате лазарета. На груди человека, не знающего ничего ни о крыльях, ни о полете.

Но время было упущено. Лин плохо помнил, что случилось после того, как Фета, вдруг преобразившаяся, откинула его к стене одним-единственным властным взмахом руки. Кажется, он отпустил девчонку, и та упала у его кровати. Кажется, Фета унесла ее так, словно бы девочка совсем ничего не весила. Наутро Лин увидел только разорванную рубашку Юли, что так и осталась валяться на полу. Рубашку до сих пор никто не забрал, и Крылатый болезненно морщился каждый раз, когда взгляд на нее натыкался.

Он закашлялся, переворачиваясь на бок. Пить хотелось все сильнее. Еще немного, и он бы взвыл, умоляя старую ведьму принести ему глоток воды в обмен на вечное молчание. К тому же вечность в его случае стоила до смешного мало. Как раз одну чашку горчащей воды.

Но в коридоре не было слышно шагов. Даже соседние палаты, из которых нет-нет, да раздавался кашель и хрипы, забылись в обморочном молчании. Окутанный дурманом лазарет словно вымер.

– Даже тут не повезло, – ухмыльнулся Лин, облизывая сухие губы.

Время шло, медленно переливаясь из одной чаши незримых весов в другую. Крылатый то засыпал, то, вздрагивая, просыпался. Ему чудилось, как заботливые руки подносят к его губам пиалу с прохладной водой. Так было много ночей подряд. Хрупкая Юли поддерживала его во тьме удушья. Но сейчас ее не было рядом. Лихорадка же словно поджидала все это время, когда юная сиделка оставит его в одиночестве.

Лин чувствовал, как стремительно подчиняет себе его тело отступившая было болезнь. Еще вчера днем он слушал удивленно-радостные восклицания Братьев, мол, вот как хорошо держится их Вожак. Авось станет первым, кто выйдет из лазарета своими ногами, дайте только перелому зажить.

Он и правда чувствовал себя на удивление сносно все последние дни. Кашель сжимал грудь, но давал дышать. Кровь шла изо рта во время приступов, но останавливалась. Обязательно останавливалась. Лин объяснял это все своей исключительной крепостью, мифической силой крыльев, надежно спрятанных в теле.

Но теперь, когда юная сиделка покинула его, он вдруг почувствовал, что последняя преграда между ним и грядущим концом рухнула. Исчезла. Испарилась, уничтоженная его собственными руками прошлой ночью.

– Эй, кто-нибудь! – закричал наконец Крылатый, свешиваясь с кровати.

От громкого крика горло перехватило судорогой. Он набрал воздуха в ноющие легкие, желая крикнуть еще раз. Но с губ сорвался лишь хриплый стон, а следом за ним хлынула кровь. Она залила край простыни, потекла вниз на пол, и Лин с ужасом наблюдал, как образуется алая лужа у ножек кровати. Он не мог отвести глаза, подняться, позвать на помощь. Он просто смотрел, как из его рта вытекает сама жизнь.

В груди хрипело и булькало, голова кружилась, тело перестало слушаться. Он уже не видел ничего вокруг, не пробовал вдохнуть хотя бы немного воздуха – просто ждал, когда сознание милостиво покинет его, силясь не упасть до этого мгновения лицом в лужу собственной крови на полу.

Стены одиночной палаты принялись сближаться, давя на Крылатого, стискивая его, сжимая, ломая грудинные ребра. За окном тянул свою песню ветер, а пыль, нанесенная им сквозь ставни, медленно оседала в кровавую лужу.

Руки, на которые Лин опирался, еще поддерживая свое тело, ослабели, и он начал медленно сползать вниз, в самый омут, не чувствуя ничего – ни кашля, разрывающего его изнутри, ни удушья, почти лишившего его жизни, ни вкуса крови, что заполнила рот.

Юли не находила себе места. Она то металась от одной стены своего закутка к другому, то всматривалась в окно, за которым было видно лишь пылевые наносы да то, как порывы бешеного ветра расшвыривают песок и пепел. В коридор из палат лазарета неслись слабые хрипы, легкие стоны с редким кашлем. Весь мир отдался дурманному сну.

Юли и рада была бы сейчас вместе со всеми мирно спать и видеть спокойные сны, но вместо этого девушка снова и снова подходила к окну. Бабушки видно не было.

Не было и высокой женщины в изумрудном платье. Юли не позволяла себе задуматься, что же она увидела, замерев в коридоре, – она гнала эти мысли, точно зная, что сойдет с ума, если в них погрузится.

«Бабушка ушла за помощью, – беззвучно твердила Юли. – Бабушка ушла за помощью, а мне просто что-то почудилось. Ерунда. Ерунда».

Но уверенности в этом у нее оставалось все меньше.

Девушка присела было почитать, но буквы расплывались, стоило только опустить на них взгляд. Ей больше не хотелось ни пить, ни есть. По рукам то и дело пробегали мурашки. Что-то сгущалось в воздухе. Что-то тревожное и всеобъемлющее. Больше пыльной бури за окном, больше ярости Лина вчерашней ночью, почти такое же большое, как таинственная женщина в изумрудном, которой вдруг стала Фета, ступающая за порог.

Юли со стоном сжала ладонями голову. Кудряшки свалялись и потускнели. Девушка чувствовала себя грязной и никчемной. Внутри разгоралось всепоглощающее желание действовать.

Ей хотелось вскочить, закричать, что есть мочи, встряхнуться, сделать что-то нужное, очень важное. Сделать то, что ей предначертано.

Она чувствовала, как в груди поднимается обжигающая волна силы, как дрожит на шее медальон. Тяжело дыша, Юли выскользнула в коридор и прислушалась.

Из одиночной палаты доносились хрипы.

В одну секунду девушка оказалась у двери, распахнула ее и вошла внутрь. На скомканной постели лежал Крылатый. Бледный, весь в крови, он, кажется, уже не дышал.

Юли упала на колени рядом с ним, не замечая, что угодила в широкую лужу крови. Она прикоснулась к влажной щеке Лина, и тот слегка вздрогнул, почувствовав прикосновение ее пальцев.

Крылатый застонал, силясь открыть глаза.

– Алиса? – выдохнул он и снова захрипел.

– Алиса, – утвердительно сказала Юли, поддерживая его голову.

Откуда-то она знала, что Лину осталось всего несколько вдохов, ровно на один меньше, чем выдохов. Нежность захлестнула ее, сметая на своем пути обиду прошлых ночей. Ей было уже не важно, кем она ему видится. Юли в это мгновение хотелось только одного – заставить умирающее тело дышать. Дышать свободно и легко, так, как дышит сейчас она.

– Спи, моя птаха, спи, – прошептала девушка, прижимая к себе вихрастую голову Крылатого, – солнце ушло за скалы.

Лин застонал, из уголка его рта полилась тонким ручейком алая кровь.

– В мире моей любви пахнут так пряно травы, – пела Юли.

Она осторожно опустила Крылатого на подушки и вдруг, не задумываясь ни на секунду, одним движением разорвала рубаху у него на груди.

– Спи, не видать огня, боли, печалей, страха, – уже громче запела она, прикрывая глаза.

Юли дотронулась до холодной кожи Лина, пробежала пальцами по ребрам. Сквозь веки она видела, как чернеет хворь в его теле и как собирается свет в ее прозрачных ладонях. Волна тепла поднималась из груди, становясь волной света. Он медленно проходил по тонким венам, озаряя их.

– Там, где люблю тебя… – еле слышно проговорила девушка.

А свет уже струился сквозь кончики пальцев, вливаясь в грудь Крылатого. Рассеивая темные пятна, пожирающие его изнутри. Еще мгновение она пылала собственным пламенем, медленно сжигающем ее, безболезненно, но неотвратимо, и вот тело Лина уже сверкало, полное ее силы.

– Спи, засыпай же, птаха, – выдохнула Юли, падая ничком на залитый кровью пол.

Медальон на ее хрупкой груди, истлевший по краям так, словно горел вместе с ней, вздрогнул и рассыпался в мельчайший древесный прах.

В этот же миг Лин заворочался на постели. Ему снился долгий, томительный сон. Он отчего-то был в лазарете, задыхался, захлебывался кашлем и кровью. Старая Фета приснилась ему злобной ведьмой, держащей в заточении хрупкую кудрявую девочку, которая живет за счет могущества крылатых медальонов.

– И приснится же! – вздохнул он, с наслаждением потягиваясь.

Тело полнилось молодой силой. Хотелось вскочить, добежать до Черты и прыгнуть вниз, вопя от ужаса и восторга. А потом долго летать над пустыней. Он давно не чувствовал себя таким живым и бесстрашным.

– Алиска! – крикнул Лин, не открывая глаз. – Мне такой сон приснился! Если принесешь завтрак, так и быть, расскажу!

Ответом ему стала гнетущая тишина. Так тихо никогда не было в общем доме. Лин открыл один глаз и увидел над собой низкий потолок лечебницы из сна. Ничего не понимая, он вскочил и спустил ноги с кровати. Ступни с противным хлюпаньем увязли в чем-то холодном. Лин опустил глаза и еле сдержал крик.

Густой запах крови ударил ему в нос. Возле кровати лицом в алой луже лежала Юли.

Лин вспомнил все мгновенно. Объятый леденящим ужасом, он поднял девушку на руки и аккуратно положил на кровать. Юли не дышала.

Не зная, что делать, не соображая толком ничего, Лин зачем-то принялся оттирать кровь с тонкого личика. Словно бы это могло вернуть ее назад. Крылатый смутно помнил, что задыхался в одиночестве, а потом кто-то пришел к нему, шептал что-то, прогоняя хворь ослепительным светом. Тогда он решил, что это и есть смерть. И что она куда более милосердна, чем думают живые.

Но к нему приходила не смерть.

– Что же ты натворила? – говорил он, вытирая кровь с бледной кожи щек. – Что ты натворила, глупая?

Лин не чувствовал, что по его лицу уже текут слезы. Он все тер краем простыни безжизненное лицо.

Когда дверь со скрипом распахнулась, Лин даже не повернулся. Весь его мир вдруг сжался до размеров бледного пятнышка – девичьего лица. А воздуха стало не хватать не из-за удушья, а от тоски, жалости и нежности к маленькой Юли. Если бы он только мог что-то изменить. Если бы хоть кто-то мог.

– Отойди, – услышал он знакомый голос.

Чья-то рука решительно отодвинула его. Лин поднял глаза и увидел, как Алиса – его Алиса, живая! – склоняется над Юли.

Крылатая силой разжала зубы девушки и поднесла к ее рту горлышко фляги. Серебряная жидкость со странным, свежим запахом увлажнила губы Юли. Девушка судорожно вдохнула, закашлялась, забилась в судороге, но через мгновение открыла глаза и принялась жадно глотать льющийся из фляги сок.

Алиса обессиленно присела рядом, мягко поглаживая Юли по спине.

– Пей. Слава Крылатым, я успела, – прошептала она, а потом повернулась к Лину. – Ну и натворили вы дел…