Лин пытался поднять тело, не отрывая тяжелых ног от кровати. Ему всегда нравилось чувствовать, как под кожей начинают напрягаться мышцы. Костлявый и долговязый, он с детства стеснялся своей нескладности, руки казались ему слишком тонкими, ноги чрезмерно длинными. А гадкая Алиса лишь подливала масла в огонь.

Лин так и слышал, как она, прячась за спиной Шаи, насмешливо дразнится.

– Скеле-е-ет! – уворачиваясь, кричала она, заливалась смехом и убегала.

Сейчас он бы многое отдал, лишь бы услышать ее смех. Пусть бы она называла его как заблагорассудится. Скелетом, ужом и дылдой. Болваном, песчаным червяком, каланчой. Только бы оказалась рядом, только бы оказалась живой.

Но ее не было. Ни в душной комнате лазарета, ни во всем песчаном мире, если верить новостям. Лин не верил. Когда умерла Шая – внезапная горячка, опухоль размером с кулак, что обнаружилась в самый последний момент, – он чувствовал приближающуюся беду. Кожу покалывало, холодный пот струился вниз по спине, голову предательски вело. Он знал: вот-вот должно случиться несчастье. Но был уверен, что предчувствия ведут его за Черту, к улетевшей Алисе.

Судьба ловко его провела. И вот он схоронил мать, опустошенный и одинокий. Надо было заполнить гнетущую пустоту внутри небом, но и этого не получилось. Крылья его почти не слушались. Спящая в груди болезнь потихоньку лишала сил, а с ними и привычных радостей жизни в Братстве.

Он отчаянно не хотел быть Вожаком сродни сидящему в покоях Правителю – находиться в общем доме на земле и лишь отдавать приказы. Лину хотелось летать, участвуя в вылазках, чувствуя обжигающий ветер на своем лице, а вечерами травить байки у костра. Но полет высасывал из него последние силы, от ветра першило в горле так, что приступы кашля повторялись один за другим, даже дым от ночного костра вызывал мучительное удушье.

Впрочем, к Правителю Лина не пустили. Советники выдали Крылатому тонкую книжечку, в которой перечислялись все его обязанности на высоком посту Вожака Братства. Лин пролистал ее перед сном и, не найдя для себя ничего нового, забросил под кровать.

Задания для вылазок ему приносил безмолвный гонец. Братья, привыкшие к дисциплине, выполняли их без нареканий. Лин все чаще оставался в общем доме, скрывая от остальных окровавленные тряпки, в которые кашлял. Приступы повторялись, горького воздуха не хватало воспаленному нутру.

А когда он все-таки полетел вместе со всеми, скорее ради собственного успокоения и из мальчишеского упрямства, Лин понял: его Крылатая песня допета до последней ноты.

Перед глазами мелькали разноцветные всполохи, в ушах шумело, а из груди вырывался противный хлюпающий свист. Он упал, крылья в миг перестали слушаться его. И падал долго-долго. Чувствуя лишь бесконечность своего падения.

Лин очнулся в комнате. Ногу нещадно пекло. Кожа под плотным глиняным коконом зудела. Но горький пар отвара в плошке, что стояла на грубом столике у кровати, принес ему облегчение. Кашель чуть отступил, в голове прояснилось.

Столько раз Шая грозилась отправить его в лазарет. И вот он наконец оказался здесь. С поломанной ногой, разорванными легкими, без матери. И без Алисы.

Дни сплетались в один комок, вязкий, как кровь на губах, горький, бесконечно изматывающий. Лин метался в бреду, иногда ему казалось, что рядом сидит Алиса. Она протягивала ему чашку с травяным питьем, обтирала лоб, поправляла подушки. Что-то тихо напевала, касаясь лба холодной ладонью. Только пахло от нее не солнцем и песком, как обычно, не ароматной стряпней с материнской кухни, не горьким дымом костра. Нет. От нее исходил стойкий запах лечебницы, трав и затхлого воздуха запертых комнат.

Боль в сломанной ноге изводила сильнее лихорадки. Воспаленная плоть пульсировала, кожа зудела. Но как только в голове начинало проясняться, на место бреду приходил страх. Особый внутренний ужас близящегося конца. И снова его спасала девушка, которая Алисой не была.

Тонкая, почти прозрачная в свете луны, она проскальзывала в его комнату, каждый раз напоминая ему, как ее зовут – и ее имя, Юли, звучало так, словно где-то звякнула, упав на пол, токая иголка. Ему казалось, что девушки не существует на самом деле, что она – тревожный дух самого лазарета. Кудрявые волосы, выбивающиеся из тугого узла, пугливые глаза, руки, похожие на тонкие палочки, и чуткие пальцы – ее образ словно бы состоял из плотного пара, поднимающегося от чашки с отваром.

Нога постепенно стала заживать, ясность сознания вернулась к Крылатому. И он нашел в себе силы выйти наружу. Братья отыскали для него крепкие костыли. Они принесли их вместе с печальными новостями.

Целую ночь после этого Лин провел в забытьи. Кажется, он плакал. Слезы душили сильнее самых яростных приступов кашля. И он давал им волю. Выплевывая рыдания, освобождаясь от них. Но в душе Лин не верил, что Алисы больше нет. Он чувствовал страх перед кашлем, горькую безнадежность, оставшуюся внутри после смерти Шаи. Это давило в груди тяжким грузом. Но гибель Алисы не стала еще одним камнем.

Лин точно знал: его девочка, сильная и нежная, крепкая, юная может быть в страшной беде – но она жива! Он закрыл глаза и услышал биение ее сердца. Слезы высохли на щеках. Больше он не позволил себе ее оплакивать, боясь накликать беду.

Остаток той ночи Лин добирался до дверей лечебницы, а когда наконец вдохнул холодный воздух, то совсем успокоился. Алиса жива. Он это знает. Он тоскует по ней. Он скорее всего ее не дождется. Но она жива.

В его груди слабо клокотало. Сегодня ему была дарована спокойная ночь. Когда на крыльце появилась Юли, он даже не удивился, лишь пожалел девчушку: выглядела она так, словно не сиделкой была, а больной из самой «тяжелой» палаты.

Не удивился Лин и ее возвращению: дух, живущий в стенах лазарета, может притвориться больным, но никак не умереть вместе с остальными. Чего о себе он сказать не мог.

В течение нескольких дней, прошедших после долгой ночной дороги наружу, он лишился последних сил. Лин надрывно кашлял целыми часами, хватая воздух окровавленным ртом. В груди нестерпимо болело. Удушье накатывало долгими волнами, и он тонул в них, опускался все ниже, но никак не достигал дна.

В минуты редких передышек, что нехотя предоставляла ему болезнь, как подачку, Лин прятал страх, уходя в воспоминания самых счастливых лет Братства. Он говорил и говорил, а девушка, приходившая к нему каждую ночь, ловила каждое его слово.

Иногда Лину казалось, что он говорит с Алисой. Иногда он четко понимал, что рядом с ним сидит чужак и что он по сути и не знает ничего об этой девушке с тонкой фигуркой. Она может оказаться простой сиделкой или плодом его воспаленного сознания. Она может быть злобным духом, а может, призраком умершего здесь добровольца.

Лин даже нашел в себе силы спросить у дневной сиделки, не видела ли она среди остальных кудрявую девчушку, худенькую до прозрачности.

– Девчушку? – переспросила женщина, подозрительно вздрагивая. – Ох, дорогой, среди нас таких нет.

В былые времена, когда Лин еще мог испытывать любопытство, он бы вгрызся в сожженную землю, но узнал тайну своей маленькой гостьи. А теперь он лишь благодарил Святых Крылатых за таинственную собеседницу, которая делит с ним бесконечные ночи, полные бреда и окрашенные кровью.

Когда девушка легла рядом, желая согреть его, трясущегося в ознобе, Лин почувствовал, кажется, все косточки ее грудной клетки и отчаянно бьющееся за ними сердечко. Вот вспыхнули ее щеки. Вот она задышала ему в шею, прерывисто и испуганно. Мятежный дух не мог так дышать, замирать, прижимая к себе тонкими ручками мужские плечи.

В последний раз Лин ощущал такое прикосновение женских рук в ту далекую, сладкую ночь. Когда, поддавшись слабости, а может, и правда захотев этого, Алиса поцеловала старого друга, доверяясь его рукам, его губам. Даже несмотря на лихорадку Крылатый почувствовал, как память согревает его сердце.

Девушка продолжала прижиматься к нему своим хрупким тельцем, не догадываясь, что он сам прогнал озноб всего одним-единственным воспоминанием: обнаженная спина Алисы в лунном свете. Он помнил каждую деталь этой картины, каждую колкую мурашку, каждый прерывистый стон, сорвавшийся с губ.

Тишина в комнате сгустилась, стала почти осязаемой.

– Ты знала Алису? – сорвалось с губ Лина.

И он уже не мог себя остановить. Он говорил и говорил, слова лились потоком. Он никогда не позволял себе их сказать. Никому. Ни Шае, которая прекрасно понимала все без слов, ни Братьям, даже самой Алисе он не успел сказать этого.

Но девушка, все больше походившая на безликий дух лечебницы, умела слушать, как никто прежде его не слушал. Она впитывала его слова кожей, повторяла их, чуть заметно шевеля губами. Даже всякую ерунду вроде историй у костра. Будто силилась запомнить, как он говорит.

Лин откинулся на подушку и невольно признался Юли и в своей глупости, и в том, сколько времени они с Алисой потеряли только потому, что он был последним болваном.

Крылатый не сразу заметил, что юная сиделка от него отстранилась. Лин попытался подняться, желая посмотреть на Юли, но зашелся в кашле. Кровь хлынула у него изо рта, он сразу ею захлебнулся. Девушка уже вскочила, бережно приподняла его откинутую голову, зажгла пучок трав, что-то успокоительно шепча.

Она снова была рядом. Она снова ему помогла. С такой нежностью о нем заботилась только мама много лет назад, когда он разбил колено так, что обнажилась кость.

На миг ему привиделось, что это Шая заботится о нем – поддерживает его голову на весу, хлопочет вокруг него. Еще мгновение, и она запоет колыбельную. Может быть, даже ту самую, что принесла в их дом маленькая Алиса. Никто не знал эту песенку до нее, девчушка поделилась ею как самым большим сокровищем, что осталось у нее после смерти матери.

Измученному Крылатому вдруг до слез захотелось услышать знакомый мотив.

– Спой мне… – просипел он, не различая уже черты лица той, что прижимала его к себе.

И девушка запела. Выводя знакомую песню чистым и тонким голосом.

Теплая волна накрыла Лина с головой, ему стало так спокойно и легко, боль отступила, в горле больше не клокотало. Он отдался на милость мягкому прибою, что уносил его в сон. Никто не знал тайную песенку Алисы, значит, любимая сидит с ним рядом, поет и гладит по волосам. Он вдохнул поглубже, желая втянуть в себя запах ее прогретых солнцем волос. И открыл глаза.

Пахло лишь горьким отваром. Сна больше не было. Над ним склонилась полузнакомая девушка: кудрявые волосы совсем растрепались, серые глаза смотрят восторженно, на впалых щеках лихорадочный румянец.

Это была не Алиса. На него смотрели волчьи глаза старого Вожака.

Он приподнялся. В голове начала складываться цельная картина. Девочка, о которой никто не знает. Девочка, которая живет в лазарете. Девочка с серыми в медную крапинку глазами Вожака. Все слухи, бродящие по темным закоулкам Города, сплелись воедино.

В памяти воскрес стершийся образ из далекого детства. Мать приводит за руку маленькую зареванную Алису.

– Она будет жить с нами, милый, – говорит Шая. – Ее мама умерла.

– Кормилица крылатой твари, – сплетничают соседи. – Она сама виновата! Мерзкое дитя выпило все силы из бедняжки.

– Эту песенку мне пела мама, – заговорщицки шепчет ему Алиса под одеялом, которым они с ней укрылись с головой. – Это была наша тайная колыбельная. Мама пела ее только мне. И еще одной девочке, но это не в счет, она была сироткой, и мама сказала ее жалеть.

– У меня была кормилица, – испуганно объясняет Юли, протягивая к нему тонкие пальчики, – Она пела ее мне…

Громкие, полные ненависти обвинения повисли в воздухе, когда юная сиделка выскочила из палаты. Ярость еще клокотала в Лине. Ему хотелось вскочить, выплеснуть всю злобу в старое лицо Феты.

– Так вот где ты ее спрятала, старуха! – шептал он, разламывая глиняный кокон на больной ноге.

Но даже ослабив зуд, он не смог успокоиться. В груди клокотало, бешеный стук сердца отдавался по всему телу. Надеясь уснуть, Крылатый крепко зажмурил глаза и вдруг явственно услышал голос матери.

– Так жаль малышку, потерять обоих родителей… – горестно вздыхала она.

Лин вспомнил, как мать низко склонилась над потертым столом.

– Ты про Алиску-то? – отозвалась соседка, заглянувшая на огонек.

– У Алисы теперь есть мы, – твердо сказала Шая. – Я про девочку Томаса. Она-то совсем одна осталась.

Лин не мог поверить, что время сумело стереть из памяти услышанный разговор. Такой важный, такой нужный. Почему они с Алисой ни разу не обсуждали это? Почему он не попытался разузнать у любимой, что она помнит о далеких годах жизни с матерью, которая растила еще одно, чужое дитя?

Почему он за столько лет рядом с Алисой так и не удосужился узнать о ней хоть капельку действительно важного?

Мучаясь от сомнений и просыпающейся вины перед Юли, Крылатый принялся осторожно поднимать и опускать тело, словно физическое усилие, дающееся с таким трудом, могло отвлечь его хоть на какое-то время.

«Лекарей отбирают среди новорожденных, в них ищут особую чуткость к потоку древесной силы. Матери приносят своих младенцев в Рощу и оставляют наедине со Жрицами, которые проводят свои обряды с молитвами, принося древесному полукругу дары и посвящая ему песни. Когда Роща готова выбрать, Говорящий входит в ее сон, дабы узнать решение. Выбранный младенец остается в жреческом Круге взрослеть и обучаться мастерству лекарства».

Юли читала книгу, игнорируя звуки, доносящиеся из-за двери. Сегодня она сказалась больной, бабушка, зайдя к ней поутру, нашла внучку бледной и ослабевшей. Фета долго держала ладонь у нее на лбу, считала слабый пульс на вялой руке, а потом заставила Юли съесть весь завтрак и велела закутаться в одеяло и не сметь вставать.

Этого девушке и хотелось. Завернуться в одеяло, спрятаться в нем от всех горестей и обид, что поджидали за порогом комнаты.

Слез уже не было, осталось только ощущение загнанности в угол, из которого не может быть выхода. Крылатый Лин ее ненавидит, даже боится, что еще хуже. Значит, она и есть чудовище, поэтому бабушка так тщательно прячет ее в стенах лазарета.

Кто знает, может быть, Лин уверен, что именно из-за нее усилилась лихорадка. Кто знает, может быть, он и прав…

На секунду девушка представила, как она сидит рядом с парнем в его комнате, луна освещает их, нежно серебря, они о чем-то увлеченно беседуют, не замечая, что в это же время Юли вытягивает из больного последние соки жизни. Ее передернуло.

Нет. Пока амулет оставался плотным, бархатистым на ощупь, Лину ничего не грозило. Да только Крылатый об этом не знает.

«Чем раньше древесный знак отметит новорожденного, тем полнее напитает его сила Рощи. Когда внутренний сосуд заполняется живительным соком Дерева, выбранный принимает первое изменение. Свет должен вырваться из ладоней врачующего и наполнить страждущего благодатью. Так Лекарь вступает на путь своего ученичества».

«Но как сказать ему об этом?» – думала Юли, перелистывая странички.

Войти и заговорить с Крылатым казалось ей немыслимым. После тех слов, что он кричал ей вслед, после ненависти, что плескалась в его глазах, как могла девушка перешагнуть порог его палаты?

Она было подумала написать ему письмо. Большое и красивое, как в старых сказках бабушки. Начать издалека, рассказать ему об одинокой жизни в закутке, о медальонах и отце. Написать все, что она помнит о страшном дне, когда первый амулет рассыпался в детских пальчиках, и боль пронзила ее раскаленным жалом. Рядом не было ни Феты, ни отца. Только испуганная кормилица. Она схватила девочку в охапку и понеслась к общему дому. Сколько бежала женщина по пыльным улицам? Юли не знала. Но этих минут оказалось достаточно, чтобы добрая кормилица лишилась всех жизненных сил. Наверное, она чувствовала, что слабеет. Ей бы отбросить мерзкое создание, растоптать его в пыли, но женщина только сильнее прижимала к себе тельце Юли и бежала к Томасу. После этого кормилица не прожила и дюжины дней.

Юли не помнила этого, да и не могла. Как только она пыталась мысленно вернуться в тот день, голову начинало сдавливать, а в ушах предательски стучало.

Как вместить все это в буквы? Как передать Лину всю тяжесть вины? Как описать ему бесконечное одиночество, которое если и смог кто-то скрасить, то только он? Разве об этом получится написать?

Юли знала, корявые строчки покажутся ей надуманными, даже простое и ясное «извини», что так и рвется из нее, не передаст, как сильно она сожалеет. Нет, она должна поговорить с Крылатым. Если бы он только дал ей минуточку. Не закричал, не стал выплевывать злые слова. Тогда она соберется, она сможет объяснить ему.

Никогда в жизни, полной смертей и боли, ей еще не было так страшно. Первый раз самой Юли было что терять.

«Предчувствие первой ступени настигает Лекаря, принимающего знания от Рощи в затворничестве и покое, в миг наивысших внутренних переживаний. Лишь яркое чувство, чистейшее в своей остроте, может побудить Лекаря поделиться жизненной силой со страждущим».

Юли уже не читала. Книга свесилась с края кровати, пока девушка, уткнувшись лицом в ладони, собиралась с мыслями. Решиться зайти в одиночную палату оказалось проще всего, но как придумать слова, что ей помогут?

За окном темнело. Совсем скоро Фета заглянет в комнату, чтобы еще раз приложить руку ей ко лбу лоб и уложить внучку спать. Юли решила, что оттягивать встречу с Лином не станет, томительное ожидание было хуже всего.

Как только озабоченная Фета в последний раз подоткнула под нее покрывало и ушла к себе, Юли вскочила с топчана. Холодная вода из умывальника придала ей смелости. Девушка насухо вытерла лицо, пригладила непослушные волосы и глубоко вздохнула.

Она так и не решила, что именно скажет молодому Вожаку. Лин мог поднять крик, как только она постучится в дверь. Он мог обругать ее, а мог встретить гнетущим молчанием.

«А еще он мог уже умереть, идиотка ты эдакая», – резко сказала себе Юли.

Девушка вышла в коридор, прислушалась к сопению и хриплому дыханию спящих больных и решительно проскользнула в одиночную палату. Без стука.

Лин стоял у окна, опираясь на костыли. На нем была больничная рубашка. Юли помнила, что у ворота на ней есть маленькая заплата, она поставила ее собственными руками. Отчего-то мысль об этом наполнила ее нежностью. В это мгновение Крылатый обернулся. Его глаза сверкнули в зачинающихся сумерках.

– Что тебе нужно? – холодно спросил он.

Юли замешкалась. Она чувствовала: еще секунда, и он ее просто выгонит вон.

– Мне нужно объяснить тебе… – начала она и осеклась под тяжелым взглядом.

– Объяснить что? Как ты это делаешь? – продолжил за нее Крылатый. – А может быть, ты хочешь подкрепиться, а я подходящая добыча?

От возмущения Юли умолкла на полуслове. Она стоит сейчас перед ним, взволнованная и испуганная, а он говорит таким равнодушным тоном, словно они не провели здесь столько ночей наедине с его болезнью.

– Хочешь узнать, как я это делаю? – вспыхнула она, забывая все предостережения Феты. – Вот!

Юли запустила руку под ворот рубашки и достала деревянный медальон. Лин замер. Он не дышал, казалось, вид амулета на фоне ткани рубашки девушки ввел его в транс.

– Откуда он у тебя? – чуть слышно выдохнул Крылатый. – У тебя же нет крыльев! Нет?

– Нет, – растерянно ответила Юли, забывая все, что хотела сказать.

– Я не верю. – Лин покачнулся на костылях, но отпрянул, когда девушка проявила намерение его поддержать. – У тебя должны быть крылья, если в Братстве отдали тебе медальон, ты должна быть с крыльями.

Юли осторожно приблизилась к нему.

– Послушай, – заговорила она, – у меня нет крыльев. Медальон нужен, чтобы…

Но Лин ее уже не слушал, отбросив костыли в сторону, он одним движением подскочил к Юли, схватил ее за плечи и развернул к себе спиной. Девушка не успела издать ни звука, а его длинные, цепкие пальцы уже разодрали на ней рубашку.

Юли окаменела. Ей было невыносимо страшно.

– Не может быть! – рычал Лин, проводя по бледной коже ладонями.

Под его руками была обычная девичья спина. Тощая и хрупкая, с острыми позвонками. Но на ней не было ничего, что доказывало – она прошла испытание, медальон принял ее тело, врос в него, оставляя между лопатками два бугорка, сделал Крылатой.

Наконец он отпустил девушку, доковылял до кровати и рухнул на нее.

Юли отскочила от него, подхватывая опадающую ткань рубашки. Она смотрела на Лина округлившимися глазами испуганного зверька.

– Я не понимаю, – проговорил он, прикрывая глаза ладонью. – Не понимаю.

– Медальон не дает мне крыльев, как тебе, – прошептала Юли. – Он нужен мне, чтобы выжить. Он дает мне силы.

Лин медленно отвел руку от лица и посмотрел на девушку. Испуганная, но решительная. С обнаженными плечами и острыми ключицами, прижимая к груди разодранную рубашку. Юли напряженно смотрела на Крылатого.

– Я не знаю, почему это со мной случилось, – начала она, оправдываясь. – Но мне с рождения был необходим медальон. Отец принес мне его…

– Томас, – произнес Лин так, будто выплюнул это имя, будто оно обожгло ему рот. – Предатель!

– Отец принес мне медальон, – упорно продолжала Юли, – потому что мама просила его защитить меня…

– Он не имел права! – Голос Лина сорвался. Он подышал, успокаивая кашель. – Медальонов почти не осталось, а он подарил один из них своей дочурке! Город растерзал бы его, если бы узнал.

– Потом мне нашли кормилицу, – не слушая его, прошептала Юли. – Она пробыла со мной несколько лет, ухаживала, заботилась, а когда медальон рассыпался, я… я начала пить из нее силу.

Тишина повисла в комнате.

– Мне было пять! – жалобно выдохнула Юли, видя, как расширяются зрачки Крылатого.

– Сколько? – выдохнул он. – Сколько медальонов украл у города Вожак?

– Я не знаю, – растерянно ответила девушка.

Ей никогда не приходило в голову, что отец совершал преступление каждый раз, когда приносил ей новый амулет. Ее жизнь была построена на тонких коробочках с деревянными пластинами внутри. Ей было страшно признаваться Лину в смерти кормилицы. Но она и подумать не могла, что самое мерзкое в ее рассказе совсем не это.

– Сколько? – Лин уже кричал.

Он было поднялся, но зашатался, болезненно втянув воздух через нос. Юли подала ему руку, но Крылатый не оперся на нее, он вцепился в девушку, притянул ее к себе и встряхнул так, что медальон выскочил из-под скомканной ткани рубашки.

– Ты знаешь, что это? – сказал он ей в лицо. – Это спасение всех выживших! Каждый медальон позволяет приносить в город еще немного воды и еды, обеспечивает защиту. Твой спокойный сон, твои обеды и твое питье. А ты, мерзкая пигалица, отбираешь у всех надежду! Ты у нас отбираешь крылья!

Юли пыталась вырваться, но сильные пальцы Крылатого держали ее крепко. Страх перехватил горло. Она хотела закричать, но не могла. В этот момент ей казалось, что Лин готов убить ее. Ударить затылком о каменную кладку, задушить. Сорвать с нее медальон.

– Отпусти ее, – голос Феты, властный и тяжелый, наполнил одиночную палату.

– Ты знала? – Лин перевел взгляд с Юли на вошедшую женщину. – Старуха, ты знала? Ты пригрела на груди дочь предателя?

– Отпусти ее, – повторила Фета и встала перед замершим Крылатым. – Сделай, что я говорю, мальчик, мне не хочется причинять тебе боль.

– Да что ты можешь… – начал было Лин, но волна обжигающего воздуха уже откинула его к стене.

Он разжал руку, и Юли рухнула на пол. Она не помнила, как бабушка принесла ее в комнату. Ее мелко трясло, горло перехватили слезы. Девушка прижимала руки к обнажившейся груди. Рубаха осталась лежать на полу одиночной палаты.

– Что же ты натворила, девочка? – услышала она голос Феты, теряя сознание.