«Неужели смерть вот такая? – рассеянно думал Томас, гладя каштановые кудри, всматриваясь в любимое лицо, первый раз за многие дни не искаженное болью, страхом и удушьем. – Разве смерть – это покой? Разве она – исцеление, глубокий сон? Неужели умирать так нестрашно, неужели страшнее всего остаться по эту сторону?»

В доме суетились люди, кто-то постоянно распахивал дверь, и в сгустившийся полумрак врывались лучи дневного солнца вместе с запахом гари. Женщины, всхлипывая, но не теряя деловитости, перебирали вещи Анабель в поисках подходящего наряда для погребения. Фета ворковала над младенцем, который агукал ей, сжимая сморщенные розовые кулачки.

Томас не видел и не слышал никого, он сидел на краю промокшей от крови и пота кровати, держал Анабель за остывающую руку, мягко поглаживая ее ладонь большим пальцем. Струйку крови на ее подбородке он уже стер, и спокойное лицо жены не внушало ему печали. Она сейчас была так похожа на себя саму, на ту Анабель, которая смеялась его шуткам, крепко целовала по утрам, хрипло стонала под ним, ругалась на него, шутила, плакала, злилась, делала все, что делает обычная, живая женщина, что он просто не мог поверить в ее смерть. Разум принял случившееся за данность, не имеющую к ним, счастливым и молодым, никакого отношения.

«Она так спокойна, так прекрасна сейчас, – думал он, – смерть должна была обезобразить ее, сделать чуждой всему живому. Но этого же не произошло, значит, Анабель жива».

Томас протянул руку, крепко взял жену за предплечье и слегка встряхнул.

– Ну же, милая, просыпайся, – шептал он, продолжая трясти безжизненное тело. – Давай! Давай же! Ты живая! Проснись! Ну!

Он уже кричал, вопил во всю силу легких, не замечая, как слезы текут по лицу, а из болезненно скривившегося рта вырывается вой. Так воют только дикие звери, попавшие в капкан.

Крепкие мужские руки оттащили его, извивающегося, от кровати и вывели наружу.

– Так, парень, тебе надо собраться, – говорил ему кто-то большой и сильный знакомым голосом, но Томас ничего не видел из-за накатившей боли, от которой потемнело в глазах. – У тебя там ребенок новорожденный, Том, слышишь? – продолжал кто-то, хватая его за плечи, прижимая к широкой груди. – Я знаю, тебе больно сейчас, но она хотела, чтобы ты остался сильным ради ребенка…

– Не говори о ней так! – зарычал Томас, отталкивая Вожака. – Никто из вас ее не знает! Она не могла умереть, не говори о ней так!

Хэнк, не отпуская вырывающегося Крылатого, похлопал его по спине.

– Ну-ну, давай, поплачь сейчас и иди к дочке, – проговорил он, судорожно сглатывая.

– Я не буду плакать! Она живая, – кричал Томас надрывно, – она живая, я знаю… она… она не могла…

Наконец слезы прорвали последний заслон, силы покинули Крылатого, он обмяк, опираясь на Вожака, и заплакал, хватая ртом горький воздух.

Выследить отряд варваров оказалось нетрудно. Тяжелой поступью воины шли через пылевую косу, не скрываясь, не путая следов. Томас летел по их цепочке, не отрывая взгляда от песка: вот тут отряд устроился на ночевку, здесь варвары развели костер, тут освежевали пойманных лисиц – шкуры с рыжим мехом до сих пор валялись рядом с кострищем, – отсюда продолжили путь с наступлением утра. Не прошло и суток, когда Крылатый заметил их на горизонте – десяток темных точек, что становились ближе к нему с каждым сильным взмахом крыльев.

Тянущая боль в груди усиливалась, Томас отгородился так же, как давно привык не обращать внимания на боль от воспоминаний, старых ран и тоски. Медальон слабо шевелился, надрывая тонкие корешки, крылья то слушались, красиво изгибаясь на ветру, то становились слабыми, через силу делая взмах. Крылатый еще не падал на песок, успевая восстанавливать равновесие усилием воли, но первое падение было уже не за горами.

«Главное – успеть догнать их, – думал Томас, преследуя отряд, подходивший к скалам, которые были отмечены на карте Вестника и служили для них с Алисой целью вылазки. – Всех не перебью, но заберу с собой как можно больше. Тогда у девчонки появится шанс…»

Темнело. Ночное светило уже появилось на мерцающем небе, окрашивая песок и камни в жидкое серебро. Воин знал, чувствовал: проклятое Дерево уже где-то рядом, так близко, что у него на губах пузырилась пена от ярости, как бывает только перед большим сражением. Над скалами поднималась полная луна – это был хороший знак. Такую луну до́лжно напоить кровью.

Воин обернулся к отрядным, стоявшим у него за спиной. Уставшие и покрытые пылью, все смотрели в небо, рыча и скалясь, – они чувствовали близость битвы, готовы были пролить кровь.

Старый воин шагнул к самому слабому из них; совсем юный, безбородый и стройный, кажется, это был сын его сына – но в свете луны все едины! Охватив его острый подбородок своими жесткими пальцами, варвар посмотрел в пьяные от луны глаза мальчика: страх промелькнул в них, секунды хватило, чтобы вынести приговор.

Одним коротким движением кинжала воин перерезал глотку сыну своего сына.

Кровь полилась по руке старого варвара. Мальчишка растерянно смотрел на него, прижимая ладони к раскрывающей свои края ране, из которой толчками выплескивалась на песок сама алая жизнь. Старый воин склонился к шее мальчика и сделал первый глоток.

Пьянящая сила соленой крови наполнила варвара, он победно вскинул руку с кинжалом вверх, к самой луне, пируя вместе с ней. Утробный рык вырвался из окровавленного рта. Воин швырнул обмякшее тело под ноги отрядным.

– Пейте! – прокричал он. – Пейте! Пусть луна напьется вместе с вами! Сегодня ночью пролилась наша кровь, завтра мы прольем кровь Дерева! Кровь за кровь! Кровь за кровь!..

Пользуясь сумерками, Томас неслышно скользил вдоль кромки гряды, посматривая вниз. Отряд варваров расположился у подножия первой скалы, не разжигая огня. Они резко выкрикивали что-то на своем птичьем языке, потрясали кинжалами, сталкиваясь потными телами, и с воплями падали на песок.

«Словно Братья во время самой большой попойки», – растерянно подумал Томас, снижаясь.

Лишь приблизившись к ним, он почувствовал, что от варваров, буйно празднующих что-то, пахнет не грибной настойкой, а кровью. Густой запах крови ни с чем не спутать.

Крылатый опустился на песок, прячась в тени груды камней, и разглядел у ног варваров безжизненное тело. Растянувшись пластом, кто-то лежал на темном песке, влажно поблескивающем в неверном свете луны.

Томас присмотрелся: тело было хрупким и длинноногим, его уже накрыли тканью так, что одежду убитого было не рассмотреть. Страх нахлынул на Крылатого мутной волной.

«Кого они могли убить в безжизненной пустыне, чью кровь выпустить, а потом праздновать? – лихорадочно думал он. – Кого здесь можно убить? Если есть только они… И мы. Я и девочка. Алиса!»

Не раздумывая больше ни мгновения, он вышел из-за камня. Арбалет потерялся еще во время схватки с серым Вихрем, в руке у него был лишь посох варваров, захваченный во время побега. Отведя взгляд от тела под ногами пляшущих воинов, Томас сделал шаг вперед и ударил того, кто был к нему ближе остальных.

В пьяном кровавом угаре, охватившем отряд от выпитой силы, старый воин не заметил, как темная фигура напала на одного из них. Он услышал, как отрядный охнул и повалился на землю от меткого удара посоха в висок.

Варвары на мгновение замерли, рассматривая незнакомца, а потом взревели еще оглушительнее, еще зычнее, чем могли бы, если бы луна не напиталась кровью. Они кинулись к нападавшему, старый воин не шевелился, любуясь крепкими телами, лоснящимися в бледном свете. Темные узоры на спинах отрядных красиво извивались, оживая. Крепкие мускулы играли под кожей. Они все были, как единое тело, вечное и сильное, словно сама луна. Старый воин присел у остывающего тела сына своего сына, окунул палец в рану и с наслаждением слизал кровь, не отрывая взгляда от вспыхнувшей битвы.

Первые два удара тяжелых кулаков пролетели мимо Томаса: подскочившие пьяной гурьбой воины, скаля зубы, мешали друг другу его достать. Крылатый попятился. Он уже понял, что совершил ошибку. Надо было дождаться, когда опьяненные твари завалятся спать, и уж тогда прикончить их точными ударами. Но при виде тела Алисы под ногами беснующихся варваров разум Томаса помутила безудержная ярость.

Когда сраженный посохом воин рухнул, а остальные обратили к Крылатому обмазанные кровью лица, он понял, что шансов спастись нет, хуже того, даже отомстить как следует за смерть девочки ему не удастся.

Он удобнее перехватил посох, покачиваясь на чуть согнутых ногах. Страха не было. Не было уже и злости. Алиса мертва, потому что он ее оставил. Их большой путь через пустыню почти увенчался успехом, но смысла в этом больше нет. Никто из выживших не узнает об оазисе, никто не услышит зов Дерева. А значит, и главная цель, тайну о которой носил он в своем сердце все эти дни, никогда не будет достигнута. Значит, и в его жизни больше нет никакого смысла.

Медальон затрепыхался на груди.

«Ничего, парень, мы знали, что к этому и идет, – подумал Томас, пропуская первый удар в челюсть, что повалил его на песок. – Эта смерть ничем не хуже другой».

Варвары столпились вокруг его поверженного тела, ярость разливалась в них горячей рекой. Тяжелые удары сапог выбивали из Томаса дух. Задыхаясь, он скорчился в золе и прахе, хватаясь за грудь.

«Вот что значит задыхаться, – равнодушно думал Крылатый, словно наблюдал за всем со стороны. – Вот что она чувствовала».

Боль вдруг перестала быть чем-то ощутимым, время замедлилось, а сознание будто отделилось от тела, которое сотрясалось и корчилось. Томас заметил, как к нему подходит старый воин, еще сильный, но уже полностью седой, покрытый множеством шрамов, что затейливо сплелись с чернильными рисунками на коже. В руке он держал кинжал, испачканный кровью. Воин что-то произносил, ритмично, словно вводя в транс всех остальных. Языка варваров Томас не знал, но сейчас он понимал то, что слышал.

«Кровь за кровь. Кровь за кровь. Кровь за кровь».

Медальон ожил. Будто через толщу воды Томас приподнял руку и обхватил тоненькую деревянную пластину пальцами.

«Мы сейчас увидим Анабель, парень, – умиротворенно думал он. – Анабель ждет нас по ту сторону, один удар, и мы ее увидим. Если бы девчонка была жива, я бы поборолся. Но она умерла. И теперь пришло мое время».

Не мигая, Томас наблюдал, как старый воин склоняется к нему, скаля крепкие зубы. Варвар схватил Крылатого за волосы, оттянул его голову назад, показывая беззащитное горло луне. Томас почувствовал, как холодный металл касается натянутой кожи.

Варвары одобрительно вопили, размахивая руками. Старый воин рычал, наслаждаясь этим мгновением до того, как кровь хлынет ему под ноги, чтобы напоить луну.

Медальон, мелко трясущийся под пальцами Томаса, начал стремительно нагреваться. Секунды стали вязкими, они медленно тянулись друг за другом, Крылатый слышал лишь стук собственного сердца, словно кто-то шептал ему на ухо.

– Раз. – Медальон, горячий и подрагивающий, вдруг наполнился необъяснимой силой.

– Два. – Томас почувствовал, как трещина проходит по тонкой деревянной пластине.

– Три. – Трещина расширялась, льющееся из нее сияние заполнило собой все вокруг.

– Четыре. – Волна света вырвалась из распадающегося на части медальона.

– Пять, – прошептал Томас, наблюдая, как варвары рассыпаются и вспыхивают, исчезая в этой волне.

Больше не было боли, не было мертвой пустыни, не было варваров, безжизненного тела, луны, самого Томаса. Был только серебристый свет.

Томас не мог заставить себя прикоснуться к ребенку. Сверток лежал на чистой, застеленной кровати, шевелился и призывно плакал. Фета оставила их, пробурчав, что сходит за кормилицей, пока он тут… Что он должен был сделать тут, старуха не уточнила, она просто вышла, закрыв за собой тяжелую дверь, отделяя Томаса от всего мира, заключая весь мир в нем и запеленутом младенце на кровати.

Ребенок плакал. Ему хотелось еды и тепла. Томасу не хотелось ничего. Совсем недавно на этой постели лежала его жена, которая вскоре умерла. Чужие люди унесли ее из дома готовить к погребению, а Томас лишь провожал их взглядом, растерянно вспоминая, как переносил Анабель через порог после свадьбы. Каким теплым, податливым и упругим было ее тело тогда. Как она хохотала, запрокидывая кудрявую голову, щуря глаза, подставляя его губам свои губы, плечи, колени и затылок.

И вот ее, безжизненную, остывшую, вынесли из дома. Голова Анабель бессильно склонилась на сторону, глаза были закрыты, лицо бесстрастно. Фета заботливо укрыла ее чистой простыней, но по ткани быстро расплылись кровавые пятна.

«Сколько крови она потеряла при родах? – неприязненно думал Томас, не глядя на дочь. – Она чувствовала, что угасает, она так спешила, так старалась, чтобы девчонка появилась на свет, что разорвала себя пополам, лишь бы успеть дать ей жизнь…»

Младенец залился плачем. Сильный и надрывный, он пронзал тяжелую голову Томаса, проникал в самое нутро, мешая думать. Вдруг плач оборвался, и в комнате воцарилась блаженная тишина. Томас расслабленно выдохнул и лишь потом насторожился.

Медленно, как к дикому зверю, он приблизился к свертку. Лицо девочки, сморщенное и напряженное, посинело, она хваталась маленькими ладошками за шею, беззвучно раскрывала ротик, слюна пузырилась в уголках губ, тонкие рыжеватые волоски налипли на лицо. В это мгновение она так невероятно, так невыносимо была похожа на Анабель, что Томас замер, не в силах пошевелиться.

Только спустя пару оглушительно беззвучных мгновений он подскочил к ребенку, перевернул ее маленькое тельце на бок, как переворачивал на этой же кровати задыхающееся тело ее матери, и слегка похлопал по круглой спинке. Девочка захрипела, закашляла, выплевывая мутный сгусток, а потом зашлась в громком плаче. Ее личико посветлело, она раскрыла глаза, серые с медными крапинками, и внимательно посмотрела на Томаса.

Он прижал к себе маленькое тельце, сглатывая слезы, опустился на кровать и сидел, раскачиваясь, пока девочка не уснула.

– Юли, Юли-и-и… – тянул Томас, чувствуя, как тепло от свертка согревает его сердце. – Юли-и-и, моя Юли-и-и…

Фета распахнула дверь и замерла на пороге. За спиной у нее стояла женщина; для новорожденной дочки у нее хватало молока с избытком, а узнав о горе, приключившемся в Братстве, она не смогла остаться безучастной. «Все мы чьи-то дети, как же не накормить сиротку?» – сказала она своей соседке Шае, матери подрастающего сорванца, и пошла к Фете предлагать свою помощь.

Теперь обе женщины, молодая и старая, стояли в дверях, наблюдая, как Томас, мигом повзрослевший, медленно раскачиваясь, сидит и поет на постели, прижимая к себе уснувшую дочку, и что-то пел ей, закрыв глаза.

Забирая у Крылатого младенца, Фета погладила его по волосам.

– Все наладится, соколик. Вот привела к тебе кормилицу, у нее самой малышка. – Она обернулась к женщине. – Как назвала-то?

– Алиса, – улыбнулась кормилица, беря на руки маленькую Юли.

Томас с трудом разлепил глаза. Рот его был полон песка, голова ритмично наливалась упругой болью, чуть отпускала и возвращалась с большей силой. Близился рассвет.

Вокруг него, распластавшегося на камнях, не было ни одной живой души.

Память возвращалась к Томасу обрывками: он вспомнил, как дрался с воинами, как его сбили с ног, как самый старый варвар прижал острие кинжала к его шее. Дрожащей рукой Крылатый потянулся к медальону. Деревянная пластинка, холодная и легкая, словно полая, лежала на груди, с телом Томаса она соединялась теперь одним тонким корешком да старой тесемкой. Из-под медальона сочилась густая кровь, сукровица и белесая жидкость. Томас поднял испачканные пальцы к лицу и ощутил пряный запах трав. Боли он не чувствовал, странное умиротворяющее тепло и спокойствие качали его, как море качало лодки в сказках в Феты. Томас вытянул ноги на прохладные камни и начал погружаться в сон.

Ему виделось рассветное солнце над Чертой таким, каким видел его Крылатый тысячи раз из окон дома. Если протянуть руку, то под ладонью окажется узкая спина Анабель, которая спит, подложив под щеку твердый кулачок. В колыбельке у их постели дремлет Юли, она дышит ровно, как и мать. Томасу достаточно просто закрыть глаза и слышать их дыхание, чтобы все мысли о печалях сожженного мира начали покидать его уставший рассудок.

– А ты все сделал? – промурлыкала Анабель, вытягиваясь под его ладонью. – Завершил все дела, все, что смог?

Она медленно приподнялась на локтях и нависла над ним, игриво посматривая зелеными глазами. Томас прикусил упавший ему на лицо каштановый локон.

– Я сделал все, что мог, милая, – честно ответил он. – Я отомстил за девчонку, я почти нашел Дерево… Я сделал все, что у меня получилось, и я так старался…

Анабель продолжала его разглядывать.

– А ты уверен, что это была твоя девчонка?

Томас хотел отмахнуться, прижать сонное тело жены к себе, занять ее губы кое-чем поинтереснее пустых разговоров – но Анабель, комната и Юли уже исчезли. Вокруг была просыпающаяся пустыня.

Слабость усугублялась; ругаясь сквозь зубы, Томас перевернулся на живот и попробовал встать. Ноги не болели, не покрывались язвами, не кровоточили, они просто не слушались его, казалось, их вовсе не существовало. Томас похлопал себя по колену, почувствовал ладонью грубую ткань штанины, но прикосновение руки он не ощутил. На мгновение замерев, он покачал головой и пополз, подтягивая безжизненные ноги, к окровавленной фигуре на песке.

Сонный покой, разливавшийся внутри, лишал его движения четкости. Томасу было так тепло, он ощущал такую расслабленность, что ему хотелось просто уснуть, чтобы вернуться в комнату, к Анабель и дочери. Но пытливый взгляд зеленых глаз не позволял ему этого.

– Увижу, что это девчонка, и все. Прогнать меня еще раз у тебя не выйдет, милая… – шептал Томас, подползая к темному пятну крови на песке.

Тело лежало ничком, руки были раскинуты в стороны, ноги – чуть поджаты. Томас потянулся, взялся, морщась от прикосновения к запекшейся крови, за темную ткань, которой варвары накрыли добычу, и отдернул ее.

Крылатый был уверен, что увидит хрупкую фигуру в куртке Братства, длинные русые волосы, изящные руки с тонкими пальцами, узкие плечи. Он уже содрогался от этой картины, но был к ней готов.

Когда ткань соскользнула с обнаженной спины лежащего, Томас уронил голову на руки и засмеялся.

Накидка скрывала под собой юные, но без сомнения мужские плечи, на окоченевшей коже выделялась вязь татуировок и виднелось несколько шрамов.

– Ты как всегда права, милая, – со смехом проговорил Томас, поднимая лицо к небу. – Кажется, я немного здесь задержусь.

Девочка отказывалась от еды, морщила розовое личико, отворачивалась от груди кормилицы, извиваясь в ее руках. Она то заходилась в крике, то мелко кашляла, то замолкала, равнодушно смотря на все серыми глазками.

Три бесконечно долгих дня Юли смирно сопела в своей колыбельке, тянулась ручками к отцу и плакала каждый раз, когда Томас отходил от кровати, все еще пахнувшей кровью.

Похороны запомнились ему смутно.

Когда Томас вошел в комнату, где лежало подготовленное к погребению тело Анабель, Томас в первое мгновение не узнал жену. Она была отмечена какой-то чужой, холодной красотой. Чистое, без следов крови, пота и слез лицо выражало строгое спокойствие, волосы красивыми волнами лежали на груди. Женщины обрядили ее в темное платье, которое при жизни Анабель почти не носила, говоря, что сама себя в нем не узнает.

Вот и Томас не мог узнать родной образ в этой строгой женщине. Оказалось, что все любимое им в жене было самой жизнью, порывом и движением, а теперь этого не стало.

Крылатый подошел к телу, осторожно поправил вьющуюся прядь у щеки и поцеловал жену в холодный лоб, толком не понимая, что делает.

Это была не она, не его Анабель.

– Я попрощался с тобой, стоя в дверях нашего дома, ты спала и была такой красивой… Ты всегда будешь именно такой для меня, милая, – прошептал он, в последний раз проводя пальцами по спокойному лицу жены. – Я позабочусь о дочке, но ты все равно следи за нами, Крылатая…

Потом было много слов, слез и громких всхлипов. Люди что-то говорили, подходя к Томасу, замершему в углу, обнимали его, хлопали по спине. Женщины целовали его в щеку, украдкой смахивая слезы. А он прижимал к себе теплый сверток, иногда дотрагиваясь губами до кудрявой макушки дочери, и смотрел в пустоту, не веря, что это происходит с ними.

Когда тело Анабель вспыхнуло на погребальном костре в свете заходящего солнца, Томас зажмурился, считая про себя до пяти. Маленькая Юли строго смотрела на него, дергая ручкой отцовский медальон.

Старая Фета подошла к ним, встала рядом, пряча слезы в глубоких морщинах.

– Ну, отмучилась, голубушка, вот и хорошо, – проговорила она, не глядя на Томаса. – Ты иди, тебя там Братья твои ждут, а девчонку-то мне отдай, мы ее покормим да убаюкаем. Незачем тебе сейчас с ней…

Фета забрала из рук Томаса живой сверток и быстро пошла в сторону домов, а Крылатый двинулся к Братьям.

Они долго пили у костра, почти не разговаривая, просто глядя с прищуром на огонь в той самой правильной мужской тишине, что врачует раны лучше любого задушевного разговора.

Томас делал большие глотки грибной настойки, вспоминая, как они сидели так с Анабель до утра, травя байки, бок о бок, чувствуя тепло тел друг друга, как он укрывал ее своей курткой, а она поглядывала на него из-за широкого ворота, с наслаждением вдыхая запах его кожи, пропитавший подкладку, как они вставали на рассвете, шли в сторону дома, переплетаясь пальцами, и начинали целоваться уже на середине пути.

Погрузившись в воспоминания, Томас и не заметил, что все Братья постепенно разошлись, ободряюще хлопая его по плечу на прощание. У костра остался только Хэнк. Он закинул крепкие руки за голову, сцепив пальцы замком, и смотрел на Томаса своими прозрачными глазами.

– Ну, как ты? – наконец спросил он, тяжело поднимаясь и подходя к нему. – Еще не понял, наверное?

Томас кивнул.

– Нам всем будет ее не хватать, – со вздохом проговорил Вожак, усаживаясь рядом. – Она была… как утреннее солнце. Которое не палит немыслимым жаром, а согревает озябшие кости после ночевки. Жаль, что так вышло…

Томас еще раз кивнул, сглатывая вставший в горле ком.

– Но я не об этом хотел поговорить, Том. Ты уж прости, что так не вовремя, но старик не станет ждать.

Крылатый поднял глаза, с трудом вспоминая Правителя, его приказы и слова о грядущей второй ступени. Сейчас все это было так далеко, так не важно, незначительно.

– Я знаю, что он вызвал тебя. Знаю, что он усилил охрану и приказал набрать добровольцев в Вестники. Но скажи мне, Том, – Вожак приблизил свое широкое лицо к отпрянувшему Томасу, – есть ли хоть один, пусть маленький, несущественный, пусть самый спорный и случайный, но признак того, что где-то в пустыне сокрыта живая земля и оазис?

Томас задержал дыхание, еще раз взглянул на огонь, вспоминая, как тело Анабель совсем недавно объяли такие же языки пламени, и не смог солгать. Он медленно покачал головой.

– Так я и думал… – Хэнк похлопал крепкими ладонями о колено. – Старик пытается отвлечь народ, бросить недовольным кость надежды. Ради этого он готов рискнуть людьми и медальонами. Ты понимаешь, Том?

У Крылатого не получалось выдавить из себя ни звука, и он снова кивнул.

– Почему же тогда ты ему помогаешь? – тихо спросил Вожак без тени осуждения в голосе.

– Он… – Томас помотал хмельной головой, но Хэнк ждал продолжения. – В обмен на мою помощь он давал лекарство для Анабель… Столько, чтобы поддержать ее силы и уменьшить страдания…

– Проклятье! – Вожак сжал огромные кулаки. – Если народ узнает, Том, мы сможем сместить его! Теперь, когда… снадобья не нужны, ты вернешься к Братьям?

Томас вспомнил розовые кулачки Юли, ее серьезные глазки, гладкую кожу, мягкие кудряшки, но и слова Правителя о необратимой хвори внутри маленького тельца он тоже помнил.

«Но она абсолютно здорова, – успокоил себя Крылатый. – Тот кашель… Да просто подавилась. Она такая крепкая для новорожденной. Все обошлось!»

– Да, Хэнк, я буду с вами, – решился Томас, протягивая руку Вожаку.

А наутро, когда он с трудом оторвал тяжелую голову от подушки, обеспокоенная Фета, схватив его за плечи, проговорила, пряча глаза, что девочка кашляла всю ночь, а теперь отказывается от молока.