Книга: Внук котриарха
Назад: Сны о чем-то большем
Дальше: Красный кот

Шишенька

– Пытался, ох как пытался Васька мне голову заморочить, – Пётр, видно, вспоминает то время с удовольствием. – Все настырничал, чтоб с собой его в Голландию взял, ластился, ласкался. Понял я его план. Не подыграл. Россия на ноги вставала, помощники очень надобны, и обычные, и волшебные. Конечно, читать его послания не читал, не умел, но наблюдал, как он по одежде моей катался, как самые потаенные места выбирал – под мышками да внутри карманов, чтоб слуги шерсть не вычистили.
Котриатор улыбается: молодость, надежды, все еще впереди…
Шоне тоже приятно. За этой историей ей в Летописи лезть не надо, сама в ней участвовала.
Во вторую голландскую поездку Пётр ехал вместе с женой. Екатерина на сносях была, но отпускать супруга одного наотрез отказалась, как он ни уговаривал, – давно мечтала по родным местам проехаться.
В германском Везеле сразу после нового года Екатерина вдруг занедужила. Сначала и значения особого не придали – рожать рановато, Пётр, ее для поправки оставив, отправился дальше: догонишь, далеко не уеду – мой визит давно европейскими протоколами расписан, не забалуешь.
Екатерина, хоть политес понимала, но женщина же – расстроилась, затосковала. Тут и роды преждевременные случились. Появился на свет великий князь Павел Петрович, второй сын, долгожданный наследник. Едва гонца к Петру отправить успели, едва обессиленная Екатерина малютку к груди прижала…
Суток не прошло, Павлуша скончался.
Пётр эту весть как раз при въезде в Амстердам получил. Зубами скрипнул, слезу утер: наследника вся Россия ждала. А уж как он сам от любимой жены сыночка хотел! Все визиты в тот день отменил, решил обратно к ней, несчастной, вернуться, в горе вместе утешиться, да этой же ночью горячка его свалила. Мотало котриатора из огня в стужу почти два месяца. Иссох весь, почернел. Екатерина, узнав о его болезни, сама едва живая, в Амстердам поспешила – супруга выхаживать.
Только к марту едва-едва оба оклемались. Пётр, раз уже все протоколы болезнь спутала, решил молодость вспомнить, съездить в Заандам, очень хотелось старика Киста повидать, не знал, жив ли.
Чудо! И Кист жив, и домик его на холме стоит по-прежнему, словно и не было двадцати долгих лет.
Шона в то время еще совсем юной была, хотя, конечно, чудесную историю дяди Мимира наизусть знала. А тут – Пётр. Мама Съёвн и папа Хасди все дядины письма тайком из мундира царя повытаскивали, потом всю ночь вслух читали. Не только семья, родственников в дом набилось – не протолкнуться. И не одни родственники. Друзья родителей, друзья этих друзей.
– Неужели правда там так хорошо? – А зачем Мимиру врать? Вот же сам царь его письма привез! – Так, может, соберемся? Пока молодые, отчего не попробовать? Здесь все изведано, вернуться всегда успеем. – Мимир-то не возвращается, стало быть, там прижился. (Из присутствующих историю с утопленным шарфом никто тогда не знал, Мимир про это молчал, как партизан).
– Надо, надо к нему поехать, – волновалась Съёвн. – Пишет же, помощь нужна в обустройстве России, кто поможет, если не мы? Поедем, Хасди, – ластится к супругу Съёвн. – Не понравится – вернемся.
Отец маме никогда не перечил, ему тоже хотелось себя на новом месте попробовать, да и Мимир все же лучшим другом детства оставался. Единственное, на чем Хасди настаивал: детей в опасное путешествие не брать. Съёвн согласилась.
Моди и Эльчит детям не перечили, молчали: решайте сами, не маленькие. Понятно, им самим до смерти хотелось с сыном повидаться, но ведь кто-то из семьи остаться должен? Моди к тому времени в состав старейшин вошел, хоть и был всех моложе лет на триста, ему поручили порядок среди кэльфов поддерживать (придумка Мимира «кэльфы» и здесь прижилась!). Взяли со Съёвн слово: все время находиться на связи и не реже раза в десять лет приезжать домой.
Близнецы Шона с Брюталчем, понятно, подслушивали все время. Брюталч потом сказал: ты как хочешь, а я все равно поеду! Спрячусь так, что и родители не увидят. Только шарфов мне побольше навяжи на всякий случай. А в Петербурге я выскочу вперед них, встречу вместе с дядей Мимиром, вот удивятся!
– А я? – обиделась Шона. – Одна, что ли, тут останусь? Ни за что! Я с тобой.
– Ладно. – Брюталчу, честно говоря, с сестрой тоже расставаться не хотелось: с первого дня вместе, одно целое, практически – близнецы ведь, как и все дети у кэльфов. – Только давай план придумаем, как предков обмануть.
Придумали. Особо не мудрствуя, решили: Шона просто повторит путь дяди Мимира. А Брюталч сделает все, чтоб родители ни о чем не догадались.
Кэльфы собирались в Россию основательно и осознанно. Следуя наставлениям Мимира, понуждали Петра покупать картины, ювелирку, скульптуры, чтоб было с чего начинать собрание сокровищ. К первоначальной компании из восьми человек прибавилось еще три раза по столько, следом – еще. Хасди стал опасаться: поместятся ли все в багаже. Решили помимо картин настроить Петра еще и на книги: больше сундуков, больше спальных мест.
Шона с Брюталчем тем временем оттачивали свой план. Брюталч тренировался создавать такой фантом Шоны, чтоб никто и подумать не мог, что это мираж. Шона изо всех сил старалась при перевоплощении в кошку менять цвет шерсти – со своей белоснежной на какую-нибудь иную. Ничего не получалось! И фантом у Брюталча выходил полупрозрачным, и шерсть Шоны ничуть не темнела. Все, ну все срывалось! И больше всего Шона боялась, что Брюталч, он особым терпением и усердием никогда не отличался, плюнет на все и уедет один. Без нее.
Решила схитрить. Прискакала к деду Альвису, прадеду, вернее.
– Дедушка, а научи меня цвет волос менять.
– Зачем тебе? Вон у тебя какие локоны – белые, как туман над озером поутру, повзрослеешь, золотыми станут, как у мамы.
– Понимаешь, я когда кошкой оборачиваюсь, у меня шерстка очень быстро пачкается. Прямо ходить стыдно. А была бы черненькой или серенькой, было б незаметно.
– Так это дело поправимое. Травку «чернокрыл» знаешь? Сорви листочки да пожуй. Шерстка потемнеет.
– А когда снова девочкой стану?
– На эльфов трава не действует, так белянкой и останешься.
Шона немедленно попробовала. Трава, кстати, совсем не горькой оказалась, мятной, даже со сладостью. Жевала ее перед зеркалом, пристально за собой наблюдая. Сначала вообще ничего не происходило. Потом на боках проявились серые пятна, несимметричные, рваные, как настоящие! Шона съела еще пару листочков – пятна потемнели, почти черные, а шерстка вокруг посерела. Ага, значит, от количества травы зависит и цвет. Можно стать чисто серой, можно в пятнах. А можно вообще черной, как ночь!
Радостная кинулась к Брюталчу. Тот увидел незнакомую кошку, поздоровался и продолжил читать.
Не узнал!
– Брютти, – зовет Шона. – Братик…
Брюталч озирается, оглядывается: кто зовет? Где сестра? Никого кроме незнакомой кошки нет. Опять в книгу уткнулся.
– Брютти! – Подошла к нему, о ноги потерлась. – Не узнал? Это же я!
– Кто – я? – Брюталч глаза вытаращил, книжка на пол свалилась. – Шона, ты? Как это? – Пока она рассказывала, пока он изумлялся, какое-то время прошло.
– Ой. Шона, ты пятнеть начала! Ой, умора! Смотри, вся в пятнах. Как пылью присыпана.
Шона подошла к зеркалу – точно пятна. Как с самого начала. Значит, обратно трава точно так же действует. Засекли время, когда сошли пятна и вся Шона стала серой, дождались белых пятен и окончательного побеления.
– Здорово! – Брюталч обнял сестру. – Теперь мы всех одурачим.
– Одурачили? – хохочет Пётр. – Расстроилась, небось, когда я Катьке запретил тебя с собой взять? А потом как пугалась, дрожала вся, стоило лишь на шелудивость твою намекнуть…
– Пугалась, – соглашается Шона. – И дрожала. Маленькая была, глупая. Я-то знала, что никакой шелудивости нет, просто трава закончилась, чернокрыл только у нас под холмом рос, а я с запасом промахнулась. По пути какую только траву жевать не пробовала – не помогло. А вдруг бы вы меня и правда выбросили?
– Куда там! Катька бы мне глаза выцарапала, так к тебе привязалась.
Черным маленьким пушистым котенком Шона явилась первый раз перед Екатериной, когда царственные супруги навещали дом Киста. Подошла к государыне, потерлась о щиколотку, мяукнула.
– Ой, какой хорошенький! – взяла царица котенка на руки. – Маленький! Милый! Петруша, давай с собой его возьмем, он мне в утешенье будет.
– Еще чего, – оборвал Пётр. – Своих котов не хватает? Из Голландии повезем? Да еще черного?
– Так ты же Ваську привез.
– То когда было? Васька мне еще тут лучшим другом стал. Потом он – рыжий!
– И этот мне станет.
– Нет. – Сказал, как отрезал.
Катерина расстроилась, даже слезы в глазах блеснули, но возражать не стала. Поцеловала котенка в темечко, спустила на пол.
Супруги уехали, Шона получила от брата нагоняй: плохо к царице ластилась. Стали думать, что делать дальше: время-то идет, скоро Пётр обратно засобирается. Потом прослышали, что он уехал по делам во Францию, один. Намеревался выдать Елизавету за малыша Людовика Пятнадцатого, Екатерину с собой не взял. Она к тому времени еще не совсем оправилась от послеродовой депрессии, да и опасался он, что французский двор станет гнушаться его супругой – происхождением не вышла.
В это же время отгрузили в Россию первый котриаторский багаж – более трехсот великих полотен. Съёвн и Хасди решили отправиться с ним. Съёвн, понятно, не терпелось обнять брата, а Хасди не рискнул оставлять без присмотра знаменитое полотно Рембрандта «Прощание Давида с Ионафаном», которое помог сторговать Петру всего за восемьдесят гульденов.
То есть Шона с Брюталчем остались практически бесконтрольными.
– Екатерина в лесу Харлеммерхаут под Харлемом живет, – примчался как-то Брюталч, – может, попробовать еще раз? Это ж совсем рядом! Наверняка она тебя запомнила.
Только собрались – здрасьте вам! Сама императрица собственной персоной к дому Киста подъезжает. Хорошо, у Шоны в кармашке трава была. Быстро-быстро в рот запихала, проглотила. Так ведь цвет в секунду не меняется! Брюталч в доме торчит на подстраховке, чтоб Екатерину задержать, если что. Уж как он ее задерживать собирался, только богам ведомо. А та сама вдруг Кисту говорит:
– Я прошлый раз котенка тут у тебя видала, махонький такой, чернявый. Петруша поначалу взять не разрешил, а когда уезжал – позволил. Не отдашь?
– Берите, коль поймаете, – Кист отвечает. – Только где его сыщешь? Их тут много бегает, всех привечаю. Без них бы мыши заели.
Царица на двор вышла, зовет: кыс-кыс-кыс! Шона у зеркала подпрыгивает, сама себя торопит. Вот! Вроде почернела! Выскочила и прямо Катерине под ноги. Та обрадовалась, подхватила, прижала, целует, плачет. Так и увезла с собой Шону.
Что уж она в котенке видела? То ли сыночка своего умершего, то ли сразу всех своих деток, безвременно ушедших, только даже на минуту с пушистым комочком не расставалась. Играла, баюкала, кормила, спали вместе, гуляли, даже на потешном морском бою, в честь нее бургомистром устроенном, Шона при ней находилась. Сообразили ей маленькую корзиночку, теплым платком выстлали, Шона в ней и путешествовала.
Котриатор по супруге скучал. Чуть ли не каждый день приезжали гонцы с письмами. Читает Катерина: «А что пишешь, ежелиб я был, то-б новова шишеньку зделали. Дай Боже, чтоб пророчество твое збылось!» – и плачет навзрыд. Прямо на Шону. Гладит ее по мокрой спинке: шишенька моя маленькая, только ты меня понимаешь…
Вернулся котриатор злым – полный дипломатический провал: царевича Алексея римский император не выдал, датчане отказались вторгаться в Швецию, от французов вообще толку мало – одно бла-бла-бла.
Боялась Европа стремительно возвышающейся России, боялась. Одна Пруссия и порадовала – поддержала союз, а Фридрих Вильгельм Первый в знак любви и дружбы подарил невозможную красоту – панели из янтаря с элементами мозаичных картин – Янтарную комнату.
Ну и еще одно душу грело: прямо из-под носа французского двора увел Пётр знаменитого архитектора Леблона – «прямую диковину», как сам его называл. Первого генерал-архитектора Петербурга. Честно сказать, казне Леблон о-очень дорого обошелся, но для того чтобы французам нос утереть – не жалко. И не одного Леблона сманил! На пять лет завербовал лучших художников, ремесленников, ювелиров – больше тысячи человек! Хвастал Екатерине, что к возвращению в Петербург прибудут еще и швеи-модистки, дабы одевать российских красавиц по европейской моде. Ты – первой будешь, – обещал.
Ну и в Голландии набор мастеров продолжил: корабелы, печатники, граверы, художники, врачи, механики, ученые. Россия большая, места всем хватит, а работы – хоть отбавляй.
Стали собираться в дорогу. Шона, понятно, с Екатериной. Брюталч, чтоб за сестрой присматривать, тоже решил с ними отправиться. В сундуке с книгами. Пётр их множество накупил! Доверить это сокровище никому не мог, кроме своего верного денщика – арапа Авраама. Пётр его Ибрагимом крестил. Геройский был арап! За Петром как нитка за иголкой тянулся. Вместе Полтаву прошли, вместе турок в Прутском походе гнали. У Ибрагима до сундуков с книгами и муха бы не дотронулась, а Брюталчу именно это и надо – путь неблизкий. Лучше его проделать в тишине, покое и безопасности.
Остальные колонисты тоже вполне удачно разместились: кто в ящиках со скульптурами, кто в чемоданах с одеждой, кто в корзинах с провизией.
Короче, когда в Петербург прибыли, Мимир едва успевал головой вертеть и языком от восторга прицокивать: никак не ожидал такого количества друзей и родственников.
– Я, конечно, в точности не знал, сколько вас прибыло. – Котриатор улыбается. – По мне, чем больше, тем лучше. В Амстердаме ваш пригляд все время чувствовал: то картину купи, то книгу редкую, этого мастера позови, того художника не обойди. Спасибо. Сам я в искусстве не силен, ни времени, ни знаний на это не хватало, мне кроме морских пейзажей с кораблями другого не надо, а тут, глянь, даже кой-чего понимать стал!
Европейцы, наблюдая за Петровыми приобретениями, рты пооткрывали: не может быть, чтобы так невероятно развился художественный вкус русского царя! Неужели этот варвар надеется приобщить к красоте немытую Россию?
Снобы, что с них взять.
Шона, слушая котриатора, снова не верила своим ушам: все колонисты считали, и в Летописях это особо отмечалось, что обретение Россией сокровищ и приобщение государства и народа к мировой культуре исключительно заслуга эльфов и кэльфов. А оказывается, все они просто выполняли план Петра?
– Да ладно тебе, – машет рукой котриатор, – сочтемся славою! Хороший у нас тандем сложился, верно?
Шона пристыженно кивает.
– Ну, скажешь, наконец, чего тебя в ночи по дворцу носит? Чего ваши с шедевральными туда-сюда шныркают? Потеряли кого?
– Внучок пропал, – грустно сообщает Шона. – Мимир. А на него вся наша надежда. Он Красный кот, понимаете? Мы его рождения сто лет ждали!
– В честь моего Васьки нарекли? Грамотно. Внучок, говоришь? – Пётр раздумчиво хмыкает. – Где ж таких ладных бабусек берут? Шишенька… Все у вас не как у людей, иные, одно слово.
– Не видели, значит. Не знаете…
– Не видел, врать не буду. Но знаю.
– Правда? – Шона подскакивает, уже готовясь бежать. – Где он? – И немедленно в голове возникает четкая, как цветная фотография, картина: замурзанная кандейка, несколько клеток с кошками, и Мимир, сладко спящий в одной из них на какой-то пушистой подстилке.
– Кому ж знать, коли не мне? – продолжает Пётр, отследив, что она все увидела. – Кто тут вечный хозяин?
И правда – вечный. Покидал дворец, только когда в эвакуацию увозили. А так – все время на месте. На посту.

 

Эрмитажные сокровища покидали стены дворца всего трижды.
Первый раз в сентябре 1812-го, Наполеон тогда вступил в Москву, и кабинет министров решил «все те вещи и дела, в употреблении коих здесь нет необходимой надобности» укрыть в районе Петрозаводска в Олонецкой губернии. Секретная экспедиция должна была проследовать по Мариинскому водному пути в Белозерск и в Крохино. Ответственными за сохранность ящиков с ценностями назначили реставратора Андрея Митрохина, камердинера Андреева и лакея Трифонова, чтобы они, следуя «водяным трактом при картинах и прочих редких вещах Эрмитажа» и «имея тщательное за оными наблюдение, сохранили препорученную им кладь от всякого повреждения». В Крохинском посаде спешно строились склады для эрмитажных сокровищ, но воспользоваться ими не пришлось. Зима выдалась лютой и быстрой, уже в ноябре остановив караван с коллекциями в Вытегре, в пятнадцати километрах от Онежского озера. Там под охраной он и простоял, спеленатый льдами, до самого мая.
Вторая эвакуация случилась в девятьсот семнадцатом: по распоряжению Временного правительства музейные ценности упаковали в три эшелона для отправки в Москву. Два эшелона ушло, третьему помешал Октябрьский переворот.
Удивительно, но история второй эвакуации полностью повторилась в сорок первом: тоже собрали три эшелона, два успели отправить на Урал, третий остался – блокада. Двадцать два бронированных вагона первого эшелона, двадцать три – второго. Около полутора миллионов экспонатов прибыли в Свердловск.
Конечно, места в картинной галерее, единственном мало-мальски пригодном помещении, для прибывших коллекций не хватило. Часть экспонатов, в основном дворцовую утварь и личные вещи императорских семей, решено было разместить в доме Ипатьева, том самом, где расстреляли последних хозяев этих вещей – царскую семью.
В страшные фимбульветерные зимы сотрудники Эрмитажа, оставшиеся во дворце, многократно наблюдали, как вдруг ни с того ни с сего одна за другой начинали распахиваться двери анфилады Малахитового зала, ведущие в опустевшие личные покои Николая Второго. Император удивленно шествовал по дворцу, озирая пустые стены, подходил к окну, всматривался в стоящую у берега «Полярную звезду» и растворялся в тусклом свете, единственным источником которого и служила его личная яхта.
Назад: Сны о чем-то большем
Дальше: Красный кот