Юркины дожди

Старый Юрка – одинокий, обветшалый человек без возраста. И для всех было загадкой, как и чем он жил. Из года в год уныло бредущий вдоль дороги по обочине в любую погоду-непогоду за водкой в Ругачёво и обратно. Изредка сердобольные таксующие водители, из тех, кто давно его знал, все же подвозили старого Юрку в ближайший магазин за водкой, бестактно задавая ему один и тот же вопрос:

– Юрка! А ты бы запас ее побольше!

– Водку-то? Так разве ж её напасешься?!! – с искренним удивлением отвечал им старый Юрка.

Там, в магазинах Ругачёво, Юрка ничего, кроме бутылки водки, не брал. Ну разве что буханку черного хлеба – для «занюха» и «закуси». Но последнее время он и без буханки обходился. Продавщицы приметили это и даже от себя по доброте предлагали Юрке буханку, но он совершенно равнодушно отмахивался – за ненадобностью. Зимой, когда весь «дачник схлынул» и в магазине покупателей мало, продавщицы словоохотливы и приветливы.

И продавщица Машка, дама в годах и в целом – степенная, но годившаяся ему в дочери, отпуская Юрке бутылку, вдруг расшутилась по поводу увиденной по телеку передачи про всякие там расчудесины, от которых наука немеет и ничего толком объяснить не может. И потому назвала Машка старого Юрку:

– Ну, ты прям наш солнцеед! Не ешь, а только пьешь!

– Какой я тебе солнцеед??? Откусил я у тебя чего, и не досветило тебе в жизни? Скажешь тоже! – обиделся и заерепенился в ответ Юрка.

– Да ты, дядь Юр, не обижайся зря! Это люди такие есть удивительные – солнцееды. Они ничего не едят, а только солнечной энергией живы! А ты-то правда… пьешь.

– Ага! Вот ею-то, родимой, и жив! На своих двоих до сих пор из Петрово пешком хожу почти каждый день и обратно! Без автобусов всяких и в любую погоду! Во как! Я этот… солнценюх! Вроде как на закусь на солнышко гляну, и – порядок! Так что пора и меня по телеку показывать!

– Точно, Юрка! – рассмеялись в ответ продавщицы.

А передача та, в которой по телику про солнцеедов рассказывали, как-то всем запомнилась.

Смущало, правда, то, что те солнцееды вовсе ничего не ели и не пили. Так что было негласно в Петрово соседями решено, что и наш старый Юрка из этих – из солнцеедов. И это как-то все поставило на свои места.

А наш Юрка пил. Но не воду, а одну только водку. Поэтому у нас в Ругачёво от Михалёво до Диденёво спорили, можно ли считать Юрку полноценным солнцеедом, если он пьёт одну горькую без закуси. И все сходились на том, что солнцееды, о которых в газетах-журналах писали, все больше иностранцы, а наш старый Юрка – местный. А что за русский, да без водки?! Да это же смешно! Так что – русский солнцеед наш Юрка. Это точно!

Спорил-то народ по-соседски, а Юрка, не озадачиваясь; феномен он или нет, солнцеед или обычный алкаш русской глубинки, так же, как и раньше, в любую непогоду шел за своим источником энергии, своим внесезонным солнцем, пешком из Петрово до Ругачёво и обратно.

Только летом в его дом приезжала вдова его сына с двумя веселыми, но с вечно драчливыми на заднем сиденье автомобиля мальчишками. Она откармливала, отмывала старика и весь дом. Хозяйничая в его доме всё лето, как на даче. Но к 1 сентября увозила ребят до следующего июня. И вновь Юрка шел пешком тем особым неторопливо размеренным шагом вдоль дороги по обочине в Ругачёво за водкой, под дождями, потом под снегами, потом опять под дождями – до следующего лета.

Но наш Юрка не всегда был таким. Была у Юрки в молодости любовь. Олюшка… Женились они. И все вроде бы путем пело. Сына родили, но как-то не задалась жизнь. Жена умерла рано. А сын успел и жениться, и двоих сыновей родить, но и сам рано ушел. Потому что, видать, тоже из местных «солнцеедов» был. Было это давно, так давно, что помнилось, но сердцем не вспоминалось, ничего не колыхая, не потревожив в полуотмершей Юркиной душе. Да и весь старый Юрка от питья с годами стал одеревенелый какой-то. Старый пень какой-то без корней, бредущий туда-обратно, с пузырём или еще без него.

Но однажды, взяв свою «Столичную», привычно спрятав бутылку за пазуху, он повернулся, чтобы выйти из магазина. И столкнулся с прекрасной дамой. Нет, вернее, сначала он врезался, как автомобиль в тумане, в облако аромата ее духов и особой цветности ее одежд. Чего-то тающего, сиреневого, ускользающе-сумрачного, дымчато-голубоватого, развевающегося.

И только пронзительная синева её глаз, цвета нестерпимо жаркого июльского лета, была отчетливо прекрасна в этом облаке тумана и нездешнего манящего аромата, в котором Юрка внезапно утонул и растерялся. Вынырнул из дивного тумана, словно сбившийся с курса корабль. И очнулся только от тихого и мелодичного звука её голоса:

– Пропустите же меня, пожалуйста! – прозвенело у входа в магазин.

И оказалось, что прозвучало это для него, потому что он окаменело стоял у входа в магазин. Тут Юрка горько ощутил всю свою окаменелость. Всего самого себя внутри наросшей, как старая кора, сухой и дряблой кожи, сделав шей его тупым и неуклюжим, сковавшей его с годами. Он как-то медвежисто попятился назад, не отрываясь всматриваясь в её прекрасное, фарфоровое лицо, утопающее в тени широкополой шляпки, удивительно неуместной в этом сельском магазинчике. Где Юркино высохшее и одеревенелое лицо с остановившимся взглядом было куда роднее и понятней.

Маргарита, смущаясь, прошла в магазин, ежась от тяжелого Юркиного взгляда, охватившего, вернее – облапившего всю её с головы до пят. Она и сама понимала, что выйти за хлебом в сельпо можно было и не на каблучках, и без прически и макияжа, и даже без шляпки. Можно, но совершенно невозможно было для Маргариты! Юрка желал одного в этот момент: слиться со стеной, стать частью этой пропыленной побелки и штукатурки, чтобы, как интересное кино в детстве, смотреть, смотреть во все глаза, на это явление красоты в их обшарпанном сельпо.

– Здрасьте, Маргарита! – услышал Юрка отрезвляющий голос продавщицы Машки, обращенный к незнакомке.

«Маргарита»… – эхом отозвалось в нем ее такое вычурное, нездешнее, но очень красивое имя.

Он вышел из магазина, повторяя про себя медленно, словно нараспев: «Мар-га-ри-та» – растягивая удовольствие от причудливого сочетания звуков, досадуя, когда это имя затихало внутри него, и повторяя вновь. Как в детстве подаренный леденец на палочке, так жаль сразу съесть. А ведь им можно еще играть и играть. И на солнце можно любоваться сквозь красного петушка, как сквозь цветное стекло. И дразнить тех, у кого нет такого леденца-петушка на палочке. Так и он почувствовал, что у него появилась драгоценность – имя красавицы! Дивное имя – Маргарита.

И он шел обратно, к себе в Петрово, точно с волшебным нежданным гостинцем. С именем, которое никто не отнимет, не помешает повторять, наслаждаясь перекатывающимися звуками, как камушки в весеннем ручейке, которое можно нежно и тайно хранить внутри себя, как оберег, как игрушку, как оброненный кем-то ключ от роскошного автомобиля, промчавшегося мимо.

Маргарита появилась внезапно, как обычно в наших широтах наступает зима с узорами на окнах и блестками на выпавших в мороз снегах. Или буйство цвета осени… Но вот – нежданно-негаданно, а она появилась пару лет тому назад. Поговаривали, что жила она в Москве. Была замужем за поэтом. Но не сложилось, и они развелись. И переехала сюда с сынишкой Маратом. Потому что малец прибаливал легкими. И доктора велели «жить на воздухе». Вот так они с мужем и разменялись: однокомнатная в Москве – ему. А небольшой старинный кирпичный домик бывшего директора школы с палисадником в нашем Ругачёво – ей с сыном.

Выбрала Маргарита наши места потому, что из наших мест её прабабушка и прапрадедушка. Здесь же, в своем доме на первом этаже, она устроила салон шляп – ателье «Маргарита». А на втором этаже – в двух комнатках – устроилась с сыночком Маратиком. Она – модистка, прежде даже работала художником-модельером на Кузнецком Мосту, о чем она с гордостью сообщала изредка заходившим в её ателье посетительницам. Её многочисленные шляпки, шляпы и теплые меховые шапки пестрели на полках вдоль стен, как грибы в осеннем лесу. Но посетители были редки. Да заходили они в основном поглазеть и померить шляпки. Но Маргарита в течение каждого дня мужественно ждала настоящих посетителей в своем салоне при полном параде – старательно причесанная, в туфельках, с подведенными глазами и накрашенными пунцовыми губами. В надежде, что праздно любопытствующие и глазеющие больше на неё, чем на шляпы, окажутся не просто посетителями, а покупателями.

Так и текли её дни. Она, сидя на стуле перед большим зеркалом, вышивала тюбетейки. Её бывший муж;, отец Марата, был намного старше Маргариты. Он – выпускник Литературного института – был известным в советское время таджикским поэтом, переводившим на русский язык национальных поэтов Таджики стана – Нарзикул Давронов. Тогда он был знаменитым поэтом «солнечного советского Таджикистана». И к тому времени, когда Маргарита еще только шла в первый класс, он уже был знаменитостью, песни которого звучали по радио, по ТВ, даже украшали «Голубой огонек». Он был и весьма успешным переводчиком, для которого русский язык был настолько родным, что, устав от поисков самородков в родном Таджикистане для дальнейшего перевода их виршей и напевов на русский язык, просто писал свою поэзию под чужими именами своих им же вымышленных соплеменников – Джанибек Узылтуй, Джавжет Джамбаев и другие, чьи имена свидетельствовали о крепнувшей дружбе народов, тоже были его творческими псевдонимами. Дружбе, без которой и песни не пелись, а потому лились из радиоприемников их песни, сочиненные одним автором – мужем Маргариты – Нарзикулом Давроновым. Потому что он отлично понимал, что занятая им ниша переводчика поэзии тепла и надежна. А главное – была востребована в те времена советской дружбы народов. Но вот пробиться со своей авторской поэзией в издательском мире – значило бы начинать жизнь с нуля, а было жаль тратить силы на эту борьбу с непредсказуемым исходом и отвлекаться от поэзии не хотелось. Поэтому жила его поэзия, как опытный рецидивист, под разными, а порой и откровенно вымышленными именами.

А после Перестройки стало совершенно все равно: переводит ли он поэзию других авторов на русский язык или пишет сам, потому что классическое – «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан!»– приобрело особый смысл бессмыслицы. Потому что поэзия перестала быть голосом времени, публикации стихов осуществлялись лишь на средства авторов. И померкли все приоритеты, престиж: и значимость былой иерархии ценностей Союза писателей СССР. И он почувствовал себя в этом новом наступившем дне уже не поэтом, не переводчиком. А просто старым человеком, чужим всему новому. Ничем внешне не отличавшимся от нового этноса с немецким звучанием – «гастарбайтер». А главное, невольным обманщиком своей молодой жены Маргариты, которая выходила замуж; за известного и успешного, публикуемого поэта, а выпело – вот как.

Она, долгое время полагая, что он должен взбодриться, найти новую тему, зазвучать, старалась уговаривать его больше писать, сочинять. Постараться увлечься творчеством, искать новые формы, рифмы, темы. А он понимал, что прежде всего он должен не мешать ей жить своей жизнью – отступить, но не предать. Тут все и само так сложилось. Как-то после гриппа у Марата случилось осложнение – пневмония. Лечили долго, пытаясь вытянуть из сильного воспаления. Малыш едва выжил, но последствия остались – астма. Доктора советовали жизнь на свежем воздухе. Тут и ОДМО «Кузнецкий Мост» закрыли, где она работала модельером. И даже помещение перепродали. Вот так и закрутилось всё: придумалась идея со своим ателье шляп. Но аренда в Москве заоблачная, и неожиданно возникшее предложение – купить домик в Подмосковье, но не дачку, а именно домик в городке – оказалось кстати.

То есть Маргарита и не разводилась, и не обсуждали они с мужем свои дальнейшие отношения. Словом, получилось нечто похожее на «хрустальный развод», полный благородного компромисса. На каникулах Марат жил у отца, да и Маргарита задерживалась порой на недельку в Москве. Откармливая старого Нарзикула Давронова после разлуки, приводя в порядок квартиру, с грустью отмечая полное отсутствие рукописей. Нигде не было даже хоть каких-то обрывков бумаги с беглыми записями рифмованных строк, как в былые времена. Корзина для бумаг пополнялась только газетами да листовками рекламы, которыми забивали почтовый ящик. Но теперь, в эти её наезды-приезды в Москву, – воспринимались не так буднично и суетно, а как значительное событие, наполненное сильными впечатлениями от походов на выставки или поэтические вечера, на которые она всякий приезд старательно выкраивала время. Да и в воскресенье Марат частенько гостил у отца среди заставленной книгами квартиры.

Время от времени в подарок Маргарита привозила ему тюбетейку, которую она вышивала с большим мастерством, расшивая разноцветными бисером-стеклярусом, тем более что времени у неё в ателье «Маргарита» на это было предостаточно. Подаренные Маргаритой тюбетейки были не только красивы, но и обладали чудесной особенностью. Об этом Нарзикул Давронов рассказывал всем московским знакомым. Стоило её надеть на голову, все плохое из головы отлетало прочь, словно забывалось на время. Поэтому бывший муж; Маргариты даже на улице не снимал её и всем знакомым рассказывал об этих удивительных свойствах вышитых Маргаритой тюбетеек. Уверял всех знакомых, что даже головную боль как рукой снимает, едва наденешь тюбетейку Маргариты. Марат тоже ходил в расшитых Маргаритой тюбетейках. И это не осталось незамеченным в Ругачёво.

Вскоре в ателье «Маргарита» стали заглядывать не местные дамы, жаждущие изыска её шляп, как надеялась Маргарита, а жены и дочери гастарбайтеров. Они приходили покупать именно ее целебные тюбетейки, не обращая особого внимания на роскошество вдоль стен, украшенное стразами, перьями, бантами, булавками и пряжками. И слава о том, что от её тюбетеек голова не болит и всякую боль усмиряют, разлетелась по всему Ругачёво. Да так, что и местные потянулись к Маргарите, чтобы дома ходить в цветастых тюбетейках вместо глотания таблеток «от головы». Так что, чуть не впавшая в отчаяние от малочисленности продаж; шляпок, нежданно-негаданно Маргарита обрела другой источник дохода – тюбетейки.

Словом, ежели кто и не верит в прилет инопланетян, то это зря! Потому что появление Маргариты, по её полной инородности – точь-в-точь как НЛО посреди улицы Мира в Ругачёво в праздник Первомая.

Свою раненность в самое сердце после встречи с Маргаритой Юрка ощутил тотчас. Все небо, деревья, стая пролетающих птиц – все стало для него дивной Маргаритой. Как и все иное, все красивое – было красиво как Маргарита. Поднимет голову к небу, и смотрит оно на старого Юрку настороженно, как Маргарита в сельпо. И пугливо вскрикивает стая в небе – точно как настороженно вплыла Маргарита в спертый воздух магазинчика, огибая его, замершего на пороге магазина старого Юрку. Но любовь как дорога – общая, а направления разные: то оно двустороннее, то – опять же одностороннее. То есть – бывает взаимная любовь, навстречу друг дружке, а случается и безответная. Вот в чем беда!

Юрке выпала та сама безответная, вернее, даже безвопросная любовь.

Потому что он понимал, что к чему. И кто он. И кто она, то есть, что всё ни к чему, было для него совершенно очевидно. Что и не решится он испугать её своими признаниями, что самое великолепное и сказочное счастье – это только изредка полюбоваться ею издалека, притаившись за витриной сельпо. Как на чудо, как на диковинку.

Только у внезапно появившейся в Ругачево Маргариты – вот уж точно, словно с неба упала – и глаза должны были быть такие голубые-голубые – «июльские», как тихо шепнуло ему его сердце, когда увидел её Юрка впервые в магазине. Он тогда только благодаря тому, что заснул под включенное радио, проснулся, услыхав, узнал, что сегодня 13 октября. Старый Юрка вспомнил, что это день его рождения. С того дня в Юркиной жизни изменилось все, хотя внешне все оставалось по-прежнему.

Продавщица Машка так мучилась от головной боли, что и говорить не было сил. Клавдия, сочувствуя ей, посоветовала:

– А ты купи у Маргариты вышитую ею тюбетейку. Очень от головы помогает! Я даже сплю в ее шляпке, в фетровой, в синей. Пошла раз в ней мести. Так – то ветер поля шляпы задувает, то – народ идет и смеется надо мной. Что вот выгнали барыню в шляпе улицы мести! Потому не ношу больше, только так – дома перед зеркалом повертеться. А тюбетейки, говорят, еще сильней действуют! Да в ней сны добрые снятся, всё плохое улетает! – не останавливаясь и продолжая с сопением тереть полы магазинчика шваброй, рассказывала уборщица Клава. – И чего маешься, раз голова болит? Вот два шага, вон напротив магазина ателье «Маргарита»! И стоит-то тюбетейка не дороже твоих солпадеинов-пенталгинов! Уж давно купила бы и голова не болела бы, сходи! А я тут в магазине присмотрю, пока к ней сбегаешь! Но продавщица Машка только фыркнула в ответ. Клавдия с досадой посмотрела в окно на ателье «Маргарита» и, глядя на играющего рядом с домом в песочнице Марата, продолжила:

– А её сынишка, Марат, рано встает, чтобы лепить дворцы в песочнице, пока другие дети не проснулись. В первый класс скоро, а он все в песочнице. Чтобы не смеялись, что он, как маленький, из песочницы не вылезает, он рано в песочнице лепить начинает. Я выхожу подметать улицу в полшестого, а он уже в песочнице. Конечно, вон он в песочнице, Марат. Лепит… Вот ведь талант, ну, все лепят, а он как-то особенно. Украшает свои дворцы… – отвечала продавщице, не поднимая головы, глядя только на свою швабру, уборщица в магазине. В тот самый момент, когда Юрка замер на пороге, почему-то сразу поняв, что речь идет о Маргарите и ее сынишке.

Но, видимо, продавщица Mania в этот день была не в духе и настроена поспорить. Она мрачно посмотрела через плечо в окно, поежилась от утренней прохлады и ответила:

– Да… Вот он – дворцы свои лепит. Только ничего хорошего от талантов этих! Всё плохо от таланта – мозги враскоряку!

Юрка вошел и тоже посмотрел в окно. В окне видна песочница… Марат, мальчик шести лет, лепил в песочнице причудливые замки и фигурки животных, украшая их ветвями, выкладывая узоры камушками.

– Так – приехал… и с вокзала – стройка – ремонт – рынок. Понятно… А талант – что с ним делать? Талант… Что? На хлеб талант не намажешь! А он же парень! От таланта же не откусишь… Хоть в ту тюбетейку залезай с ногами от этой жизни. Ни анальгин, ни солпадеин не помогает, третий день голова болит! – передернула плечами раздраженная Машка.

Но уборщица Клава не унималась:

– Вот зря смеёшься над тюбетейками Маргариты! Зря плохие слова говоришь. Ну, все наши знают, что они чудесные! Ну, что ты упрямишься?! Надень… и все хороню станет! Всё лучше, чем химию эту глотать, от таблеток один вред!

Но Машка раздраженно одернула её:

– Э… молчи! От глупостей хороню не станет – только голова сильней болит! Сказок ты наслушалась! Тюбетейка на голову – и все пройдет?! Так и ведро присоветуют, так что ж – в ведре на башке ходить?

Юрка замер на пороге, слушая уборщицу Клаву. Она, почуяв внимательного слушателя, словно доказывая, что последнее слово не за Машей, переключила своё красноречие на Юрку:

– Всем хороню становится, когда тюбетейки с её вышивкой надевают!

– Почем? – спросил Юрка.

– Так как обычно, дядь Юр! Не подорожало. Ты что, забыл, почем родимая?

Из-за прилавка Машка назвала ему выученную цену его обычной водки. Но он отмахнулся и переспросил у уборщицы еще раз стоимость тюбетейки.

– Так за триста отдает!

Машка привычным жестом поставила на прилавок бутылку. Но Юрка, как не поздоровавшись, так и не попрощавшись, повернулся и молча ушел.

Само течение жизни обрело для Юрки весомость и материальную ценность каждого прожитого дня. Приближал его к тому мигу, когда он войдет в ателье «Маргарита». И прекрасная Маргарита вспорхнет со стула, обронив на пол соскользнувшую с её тонких, каких-то пугливо-детских плеч ажурно вязанную шаль. И поднесет ему одну из своих расшитых шелками, разноцветными узорами-завитушками тюбетейку. И протянет он ей свои «без сдачи» по цене двух бутылок без закуси… Мечтая об этом, он так и чувствовал, что каменеет его язык, что и повернуться-то от волнения он не сможет, чтоб тюбетейку спросить, чтоб «отспасибкаться» на прощанье.

Пока он ждал дня, когда настанет день выплаты пенсии, он вдруг заметил, что скоро наступит зима. Что рассветы красивы размашисто расстеленным по небу красным пылающим плащом. Что подкрадывавшиеся сумерки подкрадывавшиеся заволакивают комнату синевой, что молчание ночи полно скрипов и вдохов, словно не одинок он в комнате, что ветви деревьев без листвы похожи на руки молящихся, и многое, многое стал видеть он, словно глаза его открылись в жизнь, как у новорожденного кутенка в положенный срок. Старый Юрка ждал и мечтал, как отправится в ателье Маргариты в «пенсюшкин» день. Но сначала купит белую рубашку. И, быть может, даже галстук. И пойдет покупать у Маргариты её узорчатую тюбетейку.

В то раннее утро, когда улица была еще пуста, Марат увлеченно лепил. Пока вдруг не заметил бесцеремонно поставленную мужскую ногу в роскошном и вычурном лакированном двухцветном желто-черном ботинке в стиле парафраза «Чикаго» 30-х годов на облупленный бортик песочницы. Шнурки левого ботинка болтались по бокам желто-черного лакированного гламура.

Мальчик настороженно рассматривал странный ботинок, явно ощущая его враждебность. И тут на лице мальчика проявился внезапный испуг, потом его сменила волна удивления на лице Марата. Незнакомец тоже внимательно рассматривал вылепленные мальчиком фигурки, стоящие за его спиной. И тотчас в них стремительно, как в мишень, вонзились тонкие, с разноцветными рукоятками ножи.

Человек в лакированных ботинках, криминально-богемного облика, в шляпе с дорогим шелковым шарфом, небрежно завязанным, как шейный платок, метал ножи прицельно, как град. Марат привстал, опираясь рукой о край бортика песочницы.

И ножи впились в дерево песочницы метко между его пальчиками, не задев, не оставив ни одной ранки.

Ужас сменился восторгом на лице Марата. И Марат, как завороженный, прошептал:

– Дай мне… я попробую!

В ответ незнакомец рассмеялся. Неожиданный поворот его развеселил. Смеясь, он обернулся и подмигнул кому-то, сидящему в «Бугатти». В машине дремала компания, явно славно круто повеселившаяся ночью. Человек за рулем, явно босс, затягивает косячок, неодобрительно покачивая головой по поводу затей своего приятеля. Он всегда не одобрял этих игр, как нечто «не по делу», но относится снисходительно. Две очень яркие девицы, но потрепанные ночной жизнью, спали на заднем сиденье.

– Стилет! Не пугай мальца! – крикнул Босс из-за опущенного бокового окна.

Но Стилет не отреагировал, а обратился к Марату:

– Ну, давай, покажи класс!

А Марат успел проворно схватить все ножи, выдернув их из песочных дворцов. И молниеносно пригвоздил оба шнурка Стилета ловкими прицельными движениями. Одним прыжком выскочил из песочницы и отметил каждым, ловко посланным ножом, контур тени Стилета. Стилет был потрясен таким проворством. Он внимательно рассматривал «работу» и довольную мордашку Марата. Но это произвело впечатление не только на Стилета, но и на Босса, и на проснувшихся девиц.

Стилет протянул руку Марату в знак признания его способностей:

– О! Талант! Кто научил? – спросил Стилет, наклоняясь к Марату.

– Не знаю… они сами вылетают, как птички. – ответил Марат. – Я думаю, там их гнездышко. Они радуются, что сейчас полетят в гнёздышко. Я их отпускаю. И они летят туда сами.

Стилет повернулся к сидящим в машине и выкрикнул им:

– Слышь? Говорит, сами вылетают, как птички! А цель – это у них гнездышко. Ха-Ха! Здорово!

Сидящего за рулем Босса тоже развеселило откровение Марата. И он, повернувшись к девицам, повторил:

– Как птички… ха! Сами вылетают… Ну всё, Стилет! Размялся и хватит! Пора!

Стилет засунул руку во внутренний карман и извлек оттуда купюру.

Бросив купюру в 100 евро на бортик песочницы, он, весело подмигнув Марату, сказал ему:

– На! Вся стая твоя! Заработал!

Не собирая ножи, повернулся и пошел к машине. Открыл дверцу и, усмехнувшись и передразнивая детским писклявым голосом повторив: «Сами вылетают», сел в машину.

Вечером того же дня Марат уединился среди своих сокровищ. Он достал книгу сказок в переводе его отца с таджикского. Раскрыл ее. И с восторгом долго рассматривал заложенные между страниц разные фантики от «Чупа-Чупс», еще от чего-то с ковбоем, Марат встает в ту же позу, что и ковбой. Потом так же бережно достал купюру. Разглаживал её. Скручивал кулечком. Расправлял. Заложив ее посередине между вытянутым указательным и средним пальчиком, вытянув руку, помахивал над своей головой, представляя, что колыхающиеся края купюры – это крылья птички. Потом положил ее, как фото в семейный фотоальбом, признаваясь самому себе, что картинка на лежащем рядом фантике от «Чупа-Чупс» нравится ему гораздо больше, чем эта слишком строгая и взрослая картинка. Потом закрыл, погладив книжку ладошкой, с нежностью и к книжке, и к её «содержимому». Но тайна не давала покоя, вернее – Марат уже насладился удовольствием обладания этой тайной. И захотелось поделиться восторгом нежданного подарка. И он понес книгу матери, сидящей поближе к лампе и вышивающей тюбетейку.

– Мама… посмотри… новый фантик…

Но Маргарита была слишком занята и погружена в свои невеселые размышления, и поэтому не услышала сына. На плитке варилась еда, она шипела, заглушая его голос. Да и для него же включенный телевизор работал слишком громко. Но все же причиной было не это, а тревожная ситуация с Нарзикулом Давроновым. Последние их встречи оставили гнетущее впечатление от ощущения полного погружения в глубину его воспоминаний и неприятия реальности. Воспоминания его детства в Бишкеке, его юности, всё больше напоминали хрупкий домик улитки, в котором спешит спрятаться улитка. Казалось, что только любовь к сыну еще связывает его с этой жизнью. Когда, не дозвонившись ему по телефону, они с Маратом приехали в московскую квартиру, она сразу поняла, что он не был в квартире больше недели. На видном месте, под высокой пустующей хрустальной вазой, лежали, тщательно собранные в прозрачном пакете: короткая записка «Поехал проведать родные места! Целую! Люблю! Береги Марата! Твой старый Нарзикул», завещание на квартиру на имя Марата, разные документы, его фотографии времен поэтического фавора и ксерокопия его паспорта, заверенная у нотариуса. Об этом Нарзикул Давронов позаботился за день до своего отбытия в Бишкек.

Он шел налегке, ему было легко. Он был одет в синий, довольно потертый стеганый халат – народный костюм. Тот самый, что был преподнесен ему в дни чествования таджикской культуры в Москве 1990 года вместе с Госпремией. На которую он купил немыслимую в те годы роскошь – машину «Москвич» и даже золотой перстень с кроваво-красным рубином. С которым не расставался, точно прирос этот перстень, словно пуста рука без него. Он никуда не спешил, он ничего никому не был должен. Ему не было одиноко на перроне вокзала, да и какое уж там одиночество, когда под одной тюбетейкой уместились и он – Нарзикул Давронов, Облакум Узылтуев, и Джанибек Тогай, и даже автор лирических песен – Гюльджамал Улматаева, под именем которой он написал несколько шлягеров 80-х. Боковым взором он отмечал про себя, что люди поглядывают на него. Но, приглядевшись в надежде, что, быть может, узнают в нем некогда популярного поэта, – понимал, что они не узнают его. А скорее на секунду удивляются: «И зачем такой старый гастарбайтер примотался в Москву? Куда уж ему работать, ведь молодым работы не хватает!»

И, конечно, легко читалось на их лицах: «Хорошо, что отваливает!» Усевшись в купе вагона, он поприветствовал вошедших попутчиков – молодых гастарбайтеров, также располагавшихся в купе. Потом он повернулся к окошку, чтобы не мешать им устраиваться поудобнее. И с удивлением для себя отметил, что совсем не печалится, расставаясь с Москвой. Потому что все пережитое в Москве – это прошлое, в которое уже не вернуться, не впрыгнуть, как в вагон поезда, от которого отстал навсегда. И теперь нужно добираться иным путем. Нисколько, даже понимая, что видит суету московского вокзала в последний раз. Вспомнилось, как с жадностью молодого любопытства рассматривал он этот вокзал, подъезжая к нему в первый раз. И спросил присевших отдохнуть спутников, помнят ли они песню Гюльджамал Улматаевой «Тюльпан-улыбка». И он напел её срывающимся, тихим, по-стариковски хрипловатым голосом:

«Красные тюльпаны весны цветут твоей улыбкой. Я сорвал тюльпан, но твоя улыбка осталась с тобой, с той весной…»

– А, помню этот «медляк» – моя мама часто напевала эту песню. Да, это очень старый «медляк»! – рассмеялся один из парней.

– Как ты сказал? «Медляк»? – смеясь, поразился Нарзикул Давронов.

– Ну да! Старые песни, они все такие – «медляки». Теперь такие не нужны! А как вас зовут, уважаемый?

– Я – «Медляк», просто – старый «Медляк»! – смеясь, ответил Нарзикул Давронов, протянув руку с блеснувшим переливом крупного рубина в золотом перстне на среднем пальце. Парни насторожились, но приняли правильное решение – лучше не переспрашивать. Человек с таким дорогим перстнем на пальце знает, почему себя не называет незнакомым людям в вагоне поезда.

Маргарита с того дня, когда нашла в московской квартире тот пакет под вазой на столе, каждую ночь почти не спала. Она уже сделала два запроса об исчезнувшем в милицию, с того дня «Ушел и не вернулся» – как неотвратимый диагноз вошел в её жизнь. Став темой интонаций, призмой всех этих дней. Ответ приходил один и тот же, четкий и беспощадный в своей неопределенности. «Выехал на поезде в Бишкек. Далее исчез. Свидетелей нет». Возможно, поэтому, измученная бессонницей и угрызениями, что оставила его одного в квартире, поддалась на его уговоры дать ему возможность творческого уединения, Маргарита была совершенно измотана тревогой за него. И именно в то утро уснула так глубоко, что не услышала, как Марат собирался и ушел лепить в песочницу.

Раннее утро следующего дня, пока все спят, самое время игр Марата, пока все спят. Он вынырнул из-под теплого одеяла. Бесшумно собрался, повесив на шею ключ от входной двери, выпорхнул в новое, влажное от утренних туманов утро. Рассвет над Ругачёво высоко расплескал свои краски, щедро замешивая его в золоте восходящего солнца. Маргарита спала, давно уже смирившаяся с этой особенностью сына, – раннее вставание, чтобы лепить свои песочные расчудесины, пока никто не видит. Зато завтрак он прибегает поесть ровно к 8 утра, словно в голове у него свой надежный будильник завелся с самого рождения.

Из ателье «Маргарита» Марат вышел этим утром без совочков, без пластмассового ведерка с водой, чтобы, как обычно, смачивать песок, чтобы можно было лепить причудливые фигурки, а не только дворцы. Он не собирался в этот день лепить. А достал припрятанные в его пестрой курточке ножи, вернее, стилеты того самого парня, представившегося как Стилет. Его дар он держал подмышкой, нежно закутанным в полотенце. Оглядевшись, убедившись, что улица пуста, он принялся с азартом метать ножи. Попадание было безупречным. На песке, рядом с песочницей, остался выложенный им накануне узор. Он прицельно метал в узор ножики, между камешками. Он метал азартно и увлеченно, а главное – с удивительно каллиграфически четкими, выверенными движениями. И стилеты вставали именно туда, куда посылал их Марат. Словно он был опытный кукольник, а стилеты – послушные ему куклы-актеры. Он понимал, что утаил от мамы этот странный подарок от незнакомца. И даже само то, что он нарушил строжайший запрет матери – никогда ничего не брать у чужих – пугало его и будоражило. Заставляло метать стилеты очень быстро, в страхе, что его тайна будет увидена, раскрыта, и он будет наказан.

Город еще спал. Даже дворничиха Клавдия еще не пришла подметать улицу смешной, сложенной из множества прутиков метлой. Так похожей на перевернутое деревце. Поэтому, когда Марат видел в руках этой Клавдии метлу-дерево, всегда думал, что, наверное, и сказочные великаны выглядят так же – с вырванными деревьями в руках. Только не было у неё злобности, которая должна была бы быть у настоящих великанов. Но все же с ее появлением на улице, когда она мела, размахивая метлой наотмашь, делая на всю улицу «ширк-ширк», Марат предпочитал уходить домой к маме. И старался наиграться, пока она не появилась на улице. Но вместо «ширк-ширк» тети Клавы он услышал звук подъезжающей машины. Это подъехала та же машина. Не выходя, из машины на него пристально смотрели Стилет и его Босс. Марат подумал, что Стилет вернулся за своими красивыми ножами. И он, понимая, что сейчас навсегда простится с удивительной игрушкой, поскорее собрал их, выдергивая из земли. И, не удержавшись, еще раз проворно выкидывал, словно выпуская в полет. И ножики приземлялись и покорно вставали после кульбита в воздухе на равном расстоянии друг от друга, как послушные солдатики.

Босс и Стилет, не выходя из машины, пристально смотрели на Марата, метавшего ножи с азартом последнего и запретного раза. Озираясь, нет ли кого поблизости, Босс, не разжимая губ с зажатой сигаретой, сказал Стилету:

– Ну, иди! Поговори!

Сам же Босс смотрел из машины на Марата оценивающе, нисколько не умиляясь, а жестким взглядом дельца, предвкушающего выгоду. Уже в спину Стилету выдохнул клубы дыма со словами:

– И мечет виртуозно! Талант!

Когда Стилет приблизился к Марату, Марат уже собрал ножи и, словно наигравшись, протянул их Стилету.

– Все тут! Вы забыли их! А они красивые! Вот… Стилет, не вынимая руки из карманов объемного длиннополого кашемирового пальто теплого коричневого цвета, в котором он был похож; на большого, долговязого и сильно исхудавпiero медвежонка Тедди, неожиданно грустно ухмыльнулся, сказав Марату:

– Я же их тебе подарил. А ты не понял?.. Да, твои они! Владей!

Немного помолчав, покосился на сидящего в машине Босса, развязав узел, он снял галстук. Со снятым галстуком подошел к дереву. На вытянутой руке прислонил галстук к стволу старой, массивно-кряжистой ивы, растущей напротив песочницы. И молча подмигнул Марату, в недоумении застывшему в песочнице.

Марат тотчас понял, чего от него ждал Стилет. И моментально стал метать ножи, прицельно попадая в приложенный Стилетом к стволу ивы галстук. Но он не просто метал ножи. Изящные стилеты Стилета вонзались ровно в диагональные полоски яркого полосатого галстука.

Стилет развернулся к Боссу и, разведя руки в цирковом реверансе, едва слышно произнес:

– Алле! Упс! Уважаемая публика! – произнес Стилет и быстро выдернул один стилет и молниеносно метнул его в бортик песочницы с рядом стоящим Маратом.

Марат подхватил стилет и опять метнул, так же четко опять в полоску галстука Стилета. И так они неожиданно слаженно повторяли несколько раз, словно выполняли давно отрепетированный номер.

Босс оценил номер Марата одобрительным похлопыванием в ладоши. И Стилет, не простившись с Маратом, словно забыв о Марате, вернулся к Боссу в машину. Как только он сел на сиденье рядом с Боссом, зазвонил сотовый. Босс ответил:

– Да, да! Мальчонка здесь! Да… Тот самый… В цирк ходить не надо! Да… говорю же – веселуха, ставки можно делать! Такое казино! Развлечётесь! А, вот вижу! Приветствую!

Отключившись, он обратился к Стилету, спросил, кивнув головой в сторону застывшего от недоумения в песочнице Марата, тоже смотрящего в их сторону, перебирав стилеты Стилета. Но тотчас проворно спрятал их под курточкой, как только дверь ателье распахнулась и показалась Маргарита.

– А это мать его? Там, у подъезда, зовет мальца? спросил Босс, – увидев Маргариту, вышедшую во двор, чтобы позвать Марата завтракать. Глядя, как они ушли, Стилет ответил:

– Да. Навел справки – она художница. Была раньше художник-модельер из ОДМО «Кузнецкий Мост». Но и там тоже всё развалилось. Сюда приехала. А родители ее тоже художники, в Москве оба учились, в Строгановке при совке… До Перестройки – выставки, вернисажи, живопись, презентации, публикации… Но она пролетела, не те времена – искусство не в почете. Шляпы у неё в Ругачёво не попели, так она теперь бисером такие шляпки, тьфу, то есть тюбетейки вышивает, такие волшебные.

Босс, услыхав это, точно очнулся, поперхнулся услышанным, закашлялся и в сердцах выбросил сигарету в щель затемненного бокового стекла машины.

– Оссь? Чё-ё-ё? Волшебные? Что с тобой? Стилетушка? Волшебные? Ты перегрелся?

Раздраженный и обиженный Стилет, передернув плечами, огрызнулся Боссу:

– За что купил, за то и продаю! В тех тюбетейках голова не болит, ни о чем не болит. Все плохое забывается! Жизнь кажется…

Босс, передразнивая, перебил его:

– Прекрасной? Ха-ха! Ну, сгоняй! Купи мне её тюбетейку!

Стилет, чуть помедлив, пошел в ателье к Маргарите. Она в этот момент наверху кормила Марата завтраком. Услышав звонок в дверь, быстро сдернула фартук и, на ходу причесывая волосы, спустилась вниз, удивляясь про себя столь раннему визиту в её ателье. Входя в зал, Маргарита увидела отражение Стилета в разных зеркалах своего ателье и поэтому сразу и фас, и профиль. Её насторожило то, что явно нездешний молодой человек с белесыми, словно выцветшими глазами оказался в такую рань в ее ателье, пристально рассматривая тюбетейки – явно не его товар. Еще больше поразило её то, что он попросил у неё сразу три тюбетейки. Которые он примерил, сняв дорогую в цвет пальто современную дизайнерскую шляпу, что она сразу приметила острым взглядом профессионала. Все тюбетейки на удивление не шли ему, несмотря на красивую вышивку, к его абсолютно русскому лицу с острым носом и тонкими губами. С длинными прямыми светло-русыми волосами на прямой пробор. Но, тем не менее, – он купил, не торгуясь и отказавшись от сдачи, сразу три тюбетейки. Расплатился и быстро вышел из ателье, ловко жонглируя ими. Принес их Боссу. Босс сразу надел, с удивлением переспросив:

– Ты, Стилетушка, мне на многия лета тюбетеек запас?

– Не смог выбрать. Глаза разбегаются – уж такие все красивые!

Босс перемерил поочередно все три. Выбрал и надел одну из тюбетеек. Задумался, вдыхая утренний воздух. И спросил Стилета:

– Значит, безотцовщина, говоришь?

– Да… Совсем недавно… Убили отца… там, в Бишкеке. Быть может, мать еще пока и не знает. Поэт он был. Песня на его слова еще такая была. Помню, все по радио крутили. Наша нянька в детдоме напевала. «Траля-ля-ля, алая заря, буйная весна… Тюльпана улыбка… твои глаза…» Нет, не так. Хм, забыл слова! Жаль!

– Что «жаль»?!! Такой чистильщик из мальчонки может получиться! Идет мимо мальчик, неприметный, улыбчивый. Метнул бы ножик в нужного человечка… И заработал бы… А? Так ножи метать! Только в цирке, но много там намечешь? Врожденный талант киллера у мальца! А? – но призадумался, возражая самому себе: – Но эта интеллигенция, тем более – творческая… не та косточка! В соплях утонет! Не та!

Мать – художница, отец – поэт… всё мимо! Кровь не пустит, но форточником – можно попробовать. А что ты там ещё про волшебные тюбетейки говорил? И Стилет продолжил отчёт по собранной информации:

– Мать зовут Маргарита. Она вышивает узоры на тюбетейках… нет, вернее, не так. Она шляпки делает, но кому нужны шляпки?! А тюбетейки покупают – неожиданная фишка выпала. Вот их и продает. Ну, и… я тут разузнавал: говорят, что что-то такое с людьми делается, так влияют тюбетейки из её рук. Доброту чувствуют, зла не помнят, мысли хорошие заводятся в голове…

Босс, крайне озадаченный, с какой-то опаской посмотрел на Стилета, словно впервые увидел его, и спросил:

– Мысли? Заводятся? Как впей, что ли? Но, погоди… Но… это же тема!!! Надо же наших «буратинок» развлекать… А что?.. Устроим вечер гастарбайтеров? Чувындр их в шальвары, халаты и тюбетейки. Из мюзик-холла танцовщиц райскими птицами нарядим. Пусть на ветвях сидят, ногами болтают, но только красивыми! Но там проверим. Тут балерины тоже подработать просились, но староваты на ветвях сидеть. Да и ноги… хм, так и скрючились в третьей позиции!

– Так пусть метут, ведь гастарбайтеры! – включился в работу над следующим проектом Стилет.

– Точно!!! Гриб этот – мухомор… ржавый – из песочницы снесем и будем на песке плов делать, а сверху – сваренная арматура-шатёр. Помнишь, на киностудии валялся? Я еще тогда смекнул – пригодится!.. Из магазина «Сауны» – уголь! Так, ты с этой Марго договорись; оптом её тюбетейки по дешевке возьмешь, и побольше. Мы же с тобой «работники невидимого фронта»! Теневой шоу-бизнес для богатых! Отличная идея. А то проститутками жен олигархов уже наряжали. Под охраной на Трех вокзалах выпускали порезвиться… Ха-ха! Помнишь, как один запал, так пришлось выручать? Да… Ну, все уже было!

– Да! – облегченно вдохнул Стилет в надежде, что переключил внимание Босса с Марата на их повседневную работу. – А как банк грабили, помнишь? Тоже «под охраной». В кожаной одежде от «Гальяно» и «Рокко Барроко»! Целую партию тогда закупили… Хм. Ну да, пока банк менял офис и как раз только переехал, но вывеску и все внутри ещё не вывезли, стойки, весь интерьер Сбербанка, даже бланки остались – всё осталось в целости. Даже эти ручки на веревочках-пружинках, и те в целости на местах были! Их особенно наши «налетчики» обрывали «на память»! Вроде сувениров, а золотые слитки из сплавов их не взволновали. И вправду! Что они, слитков не видели! Что ли!

– Да, отличное было шоу! Тоскуют они там на Канарах и в Кушавелях своих! Тоскуют. Да, никогда не знаешь, чем обернется тоска по… – с удовольствием вспомнил Босс тот проект.

Стилет продолжил удачную мысль:

– А вот олигархов гастарбайтерами еще не наряжали. Ну, пусть понаслаждаются дымом отечества.

– От плова дым будет хороший, – прикинул Босс, уже с особым вниманием и азартом рассматривая площадку.

Стилет задумчиво произнес:

– Верблюдов в цирке арендуем, попоны яркие, с крыльями, они терпеливые – проволочные крылья целый день терпят. Ослики сказочные нужны! Вот там их расставим, и «Тысяча одна ночь» в Ругачёво. А у художников это называется перфоманс или хэппенинг.

Но Босс нахмурился и возразил:

– Хм… хэппенинг устроить с ряженными-то олигархами? Да ещё чтобы они драку с ментами устроили посреди двора! Да твоим авангардистам устроить такой перфоманс – кишка тонка! Так что ты мне еще Союз художников СССР припомни!

Стилет не выдержал и пошел ва-банк:

– Ну, зачем он тебе?!! Пусть живет мальчонка как живет! Смотри, какой талант! Дворцы какие лепит! Узоры камешками выкладывает! Оставь его!

Но Босс точно выпал из приятных прикидок своего будущего перфоманса и раздраженно, словно разбуженный, выдернутый из счастливого сна, резко сорвав тюбетейку и отшвырнув ее на заднее сиденье, сказал как отрезал:

– Забыл, как я тебя из твоего Ругачёво, из детдома вытянул? И у тебя талант был… Ха-ха! Артистом хотел быть… клоуном в цирке! Помнишь?

Стилет тоже завелся не на шутку:

– Да! Клоуном я стал… и жизнь сплопеной цирк. Не надо…

Босс ответил резко, точно ставил непререкаемую точку в конце разговора:

– Ничего, пройдет школу, как все – сначала форточник. Как и ты… Да и смазливенький, карьеру сделать может…

Стилет ответил ему глухо, почти рыча:

– Не надо… Не выйдет!

Босс не стал дразнить и молча дал по газам. Тем более что с пригорка в начале улицы послышалось утреннее «ширк-ширк» тёти Клавы-дворничихи.

Без объяснений жителям во дворике появились бригады гастарбайтеров. Большими щитами, перегородившими улицу, с надписями «Осторожно! Идет киносъемка! Просьба не толпиться и не мешать работе!» было выстроено что-то вроде забора, огораживающего территорию загадочного действия. В центре которого вместо прежней песочницы с ржавым мухомором в центре возвышался шатер, сваренный из прута, обмотанного сверкающим и переливающимся неоном. Подъехавший автобус исторг из себя ансамбль народных инструментов. И уже одетые и загримированные – то есть с насурмленными бровями и подведенными для большей азиатчины глазами, невзирая на природную голубоглазость некоторых, музыканты сразу принялись за дело; заиграли народные таджикские мелодии. И взвилась зурна высоким костром в вечернее подмосковное небо пронзительной тоской по забытой справедливости. И заплакали жалейки о чем-то родном и сокровенном. И зазвенели дробно жалостливо бубны, точно милостыню выпрашивая скороговоркой. В этот момент в ателье Маргариты зашел Стилет и купил у Маргариты все тюбетейки. Спешно водрузив коробки с тюбетейками высоким столбиком, одну на другую, Стилет ловко подхватил их и направился к выходу. Но столбик оказался слишком высоким, и одна коробка упала на пороге ателье.

Маргарита подбежала помочь, подняла коробку и, протягивая Стилету, пролепетала, перекрикивая уличный шум:

– Вот! Возьмите! Тут еще несколько тюбетеек!

– Ладно, зайду потом, если не хватит! Сейчас некогда! Отложите, я приду! Пока эти отнесу!

Задумчивые и покорные верблюды с люминесцентной раскраски попонками и бряцкающими украшениями плюмажами с синтетическими разноцветными перьями терпеливо пытались отыскать траву под уже по-осеннему пожухшим слоем травы. Над опущенными в этих поисках горбами застыли серебряные крылья. Сделанные из обтянутой тканью проволоки, издалека они действительно превращали этот двор в загадочно-сказочное место. В больших, черно-влажных и выпуклых глазах осликов отражались вспыхивающими огоньками отражения разведенных костров и сверкающего разноцветьем неона, лица возбужденных зрелищем ругачевцев, торчащих за бортами транспарантов с надписями «Не мешать! Идёт киносъемка!». Ослики терпеливо и равнодушно рассматривали происходящее, даже не пытаясь сбросить прикрепленные к их гривам сверкающие тюрбаны с яркими плюмажами и причудливо украшенные, как восточные троны, седла. Мечущийся со злым азартом Босс тоже был в тюрбане со стразами и в восточном халате с рупором, по-режиссерски командовал группками танцовщиц, в ожидании «дорогих гостей» еще греющимися в накинутых на костюмы для «танцев живота» стеганками и пальто. С ними курили и красавицы из кордебалета, уже наряженные райскими птицами.

Официанты в тюбетейках и подметальщицы в халатах с таджикским красно-зеленым узором, все, как фигурки на шахматном поле ругачевской улочки, были расставлены по воле и фантазии Босса. К полуночи стараниями Босса и Стилета за несколько часов все тут оказалось преображено, превратив двор Маргариты в декорацию восточной сказки. С чайханой, яркими с восточными узорами шатрами и песочницей в окружении фонтанов. Среди которых прогуливались чинные и надменные павлины. Сбросившие листву березки были также декорированы под пальмы, а стволы обхватили оплетки, декорированные под стволы пальм с укрепленными качелями для «райских птиц».

И вот наступил момент, когда Босс, оглядев всю расставленную баталию, подвластную его воле и фантазии, с прищуром придирчиво осматривая всю сцену, почувствовал, что ему и самому это все нравится. Даже нарочито старательно метущие улицу четыре немолодые балерины, наряженные таджичками. С наведенными бровями, «сросшимися» на переносице «ласточкой» и съезжающими набок париками с черными косичками. Они полушепотом перебрасывались между собой мнениями о происходящем.

Самая пожилая из них балерина подметала улицу с неподражаемой пластикой и постановкой ног, выдававших старую добрую питерскую школу балетного мастерства. Она шепнула своей помощнице, тоже явно балерине:

– А ты помнишь, как я на гастролях в Мариинке, как в 1997 году Жизель танцевала?

И другая ей ответила:

– Конечно, Анна Васильевна, помню… А вы помните мою Кармен на конкурсе в 85-м году?

И словно на миг согретая этими воспоминаниями, Анна Васильевна, улыбнувшись, ответила ей:

– Помню… Помню, Машенька. Всё помню… Всё помним! О! Публика приехала! Занавес!

И действительно – уже за полночь на кривовато взбегающую на холм ругачёвскую улочку въехала кавалькада роскошных иномарок в сопровождении милиции.

Шоу «A la gastarbaiter» состоялся. Наряженный богдыханом Стилет, а за ним едва поспевающая с опахалом танцовщица. На белом коне в невероятных одеждах и сверкающем тюрбане Босс приветствовал гостей. Полное безобразие посреди ругачевского двора действительно искрило драйв. Вовремя, не подведя Босса, подъехала милиция, разогнав глазеющих ругачёвцев. И, как балет великого балетмейстера, вовремя, четко и слажено завязалась потасовка, которую тщательно заранее режиссировал Босс. Праздник шумел до рассвета. Готовился и поглощался плов, запиваемый винами и закуриваемый смесями из кальянов. Восточные пляски и стриптиз на детской площадке, декорированной азиатскими коврами и разбросанными большущими шелковыми и атласными подушками, на которых валялись гости с кальянами, поддерживаемые подмигиванием и угодливо-одобрительными улыбками заботливого Босса, с заранее припасенной и многажды повторяемой шуточкой: «Марихуана! Натуральный продукт!»

Верблюды, ослики и павлины паслись здесь же, среди гостей, разряженных в тюбетейки, купленные у Маргариты, – все смешалось в один пёстрый шумящий ком, зависший суматошным облаком над Ругачёвом. Желающие подраться цирковые акробаты и профессиональные борцы, наряженные милиционерами, – то дрались, не причиняя вреда, то – затаскивали в «УАЗик», чтобы остудить там шампанским. Словом, все получали удовольствие. А в соседнем переулке на ослике верхом Стилет поджидал. К нему подъехали те же – не то милиционеры, не то ряженые милиционеры на «УАЗике», но в машине пусто, всех гостей уже отпустили. С ними расплатился Стилет. И машина милиционеров уехала. Тогда к Стилету подъехал на верблюде Босс. Верблюд покорно сел. И Босс слез и подошел к Стилету. Молча, глядя ему в лицо, он сказал:

– Жалеешь мальчонку… добрый ты. Может и меня, старика, пожалеешь? А? Там в Москве, – окошко в одном доме светится, на пятом этаже. Выкупил, расселил я коммуналку, там – на Шарикоподшипнике. А в той коммуналке после войны комнату в коммуналке сестре моего отца, тете Ане, дали. А они родом из Украины, Калюсы, где-то на Днестре. Она отца моего после войны вызвала в Москву. Он фронтовик, летчик, но прописки нет, а соседи-то стучат, и участковый «начеку». Милиционер поживиться приходил, проверял по вечерам: нет ли «незарегистрированных» граждан. Чтобы не попадаться, мой отец висел по ту сторону подоконника… пятый этаж;. Понимаешь? Он – фронтовик, победитель, контузия в боевом вылете… понимаешь – висел! Пока сестра «договаривалась» – сколько надо денег давала участковому. А он висел. И вот я – москвич. А? Ну… Э, ладно… работать! А! Все мы тут гастарбайтеры. Тюбетейки волшебные… говоришь. Ну, так как? Стилетушка?

Будешь меня, старика, когда совсем скурвлюсь – жалеть? А? Не бросишь меня, старика?

– Да что ты сегодня? Куда жя от тебя? Я добро помню! Не бойся – не брошу, если мальчонку оставишь в покое! Что ты совсем разнюнился сегодня? Наверно, устал? Да… такое дело закрутил! Шоу-бизнес! Смотри, одолел! – и Стилет неожиданно по-доброму обнял его и как-то по-сыновьи – за плечи. И тихо, но отчетливо произнес: – Мальчишку – не трогай! И все хороню будет! Горшки за тобой выносить буду, кашей с ложечки кормить, памперсы честно менять, но только мальчишку – не тронь!

Стилет и Босс со спины выглядели смешно и глупо, потому что в лучах рассвета их фигуры отбрасывали длинные крупные тени за их спинами, отчего они казались детьми, а их тени – грозными фигурами. Но они шли по переулку, чтобы вернуться во дворик, дальше «рулить праздником».

Марат, как обычно, в свое время, выглянул во двор и был ошарашен теми превращениями, что преобразили его дворик и песочницу.

Стилет организовал и из его появления представление. Босс предложил гостям делать ставки на «попадет мальчонка или не попадет». Но Марат попадал, и деньги, поставленные на кон, переходили в полосатые торбы, которые Стилет, нарочито по-клоунски смешно обыгрывая восточную почтительность, укладывал и укладывал. И Стилет проворно расставлял заранее приготовленные мишени на стенде, но, впрочем, традиционные выпитые бутылки тоже попели в дело и пользовались большим спросом у гостей, уже начинающих уставать от праздника. Словом, к концу праздника Стилет был увешан торбами с деньгами, вырученными за удачные попадания Маратом во все, что могло оказаться мишенью в таком бурном празднике. Да и число их к этому времени резко сократилось. Но тут выбежала Маргарита, не углядевшая за сыном и заснувшая на рассвете. И резко увела Марата домой. В глаза бросилось и то, что это был именно тот молодой человек, заходивший к ней и накануне купивший у неё три тюбетейки, а потом скупивший и все остальные. Да и тюбетейка на его голове тоже была её.

Вскоре гости стали разъезжаться в сверкающих иномарках. Автобусы стали развозить музыкантов, другой автобус – танцовщиц, другой, типа маршрутки, – официантов. Улица опустела, и в неё, как струя чистого воздуха, стали вплывать тишина и прохлада и звук «ширк-ширк» – голос метлы дворничихи тети Клавы.

А старый Юрка проснулся на удивление бодрым и свежим – ведь до Петрово не долетали звуки того шума и треска, сотрясающего всю ночь до рассвета. В Петрово было все как всегда, и даже часы на стене не тикали, потому что невестка Юрки забыла на прощанье вставить батарейку, а ему было недосуг. Он, пенсионер-солнцеед, не нуждался в таких подробностях жизни как «который час», а тем более в мелком дроблении времени отпущенной жизни на минуты. Его циферблат – небо, на который ему, жителю пустеющей в глухозимье деревне, всегда удобно было взглянуть и из окна, и посреди дороги. И он исправно обозначал: «утро, день, вечер, ночь».

А подробности Юрке и ни к чему. Юра выдвинул ящики комода и раскрыл настежь дверцы шкафа, рассматривая развешенные там его рубашки. Честно постиранные и заштопанные невесткой, словом – отработанные ею за дачный безмятежный постой за всё лето. Впервые Юрка заметил, что не было ни одной рубашки радостного цвета, ласкающего глаз веселенькой клеточкой или рябинкой. Все они были «любимого цвета советского народа – немаркого». Он достал наиболее приглянувшуюся ему, насколько это было возможно в данном выборе, рубашку. И впервые он отметил про себя, что даже постиранные чистые рубашки бедного человека пропитываются запахом старого шкафа. И поэтому люди пожилые и бедные и пахнут старым деревом, вернее, старым, натруженным и потным деревом.

Этим утром он решил пораньше пойти за пенсией. А потом – не за бутылкой, а купив предварительно новую рубашку, не пахнущую его непутевой жизнью. Без стука, как обычно, в незапертую по старинке входную дверь вошел Жорка – его собутыльник. Тоже житель Петрово. Его вросшая в землю изба была на самом отшибе Петрово. Он, не здороваясь, потирая руки, выразительно хлопнул ими, подмигнул Юрке, стоящему у зеркала. И, как привычный пароль, произнес «Угу?», обращенное к Юркиному отражению в зеркале.

– Нет! – спокойно ответил Юрка. – Сегодня ты давай без меня!

– Так ведь… ты ж вроде как собрался идти? – удивился Жорка такой неожиданной непонятливости и неконтактности соседа и многолетнего безотказного собутыльника.

– По делам ухожу!

Жорка чертыхнулся и исчез за порогом дома.

Надев куртку и кепку – прощальные до следующей весны подарки невестки, Юрка пошел привычным маршрутом – в Ругачёво.

Марат играл и болтал во дворе с забытым осликом, на спине которого красовались большущие проволочные крылья бабочки из сверкающей ткани, обтянувшей каркас ярких крыльев. Поникшая голова ослика с густой гривой, как и накануне, все так же была украшена чалмой из каких-то переливчатых тканей с ярко-оранжевым пером, приделанным сбоку. Кормил его Марат спрятанным под курткой лавашем, потихоньку унесенным из кухни после завтрака. Он отламывал по кусочку и кормил задумчивого ослика. А пока тот жевал хлеб, успевал нежно погладить его по шершаво-бархатистой шее. Когда хлеб закончился, Марат повел его к тому месту, которое раньше было его песочницей, держась за болтающуюся уздечку. Ослик, немного поупрямившись, все же медленно пошел за ним к песочнице. А теперь превратившейся в непонятное, но забавное сооружение в виде декоративного шатра, возвышавшееся над песком. Ослик стоял и равнодушно смотрел на то, как Марат лепил из песка, что-то ему рассказывая.

Проезжавший мимо милиционер увидел сидящего в песочнице Марата. Он тотчас сообразил: «А мальчонка-то – азиатик! А прошумевшая на всё Ругачёво вечеринка «Гастарбайтер» тут очень даже вяжется».

Он притормозил. Вышел из машины и подошел к Марату.

– Эй! Малец! Отведи меня к себе домой. Хочу с твоей семьей познакомиться! – обратился он к Марату. Марат пожал плечами, но послушно вышел из песочницы. Подошел к милиционеру.

Отряхнув руки от песка и потерев их для чистоты о свои вельветовые штанишки, доверчиво обхватил ладонью его увесистый висящий кулак. И молча потянул его к ателье «Маргарита».

Это привело милиционера в замешательство. Он не ожидал, что мальчик потянет его в ателье, предполагая, что малыш отведет его в арендуемый под ночлежку гастарбайтеров какой-то из домов – старых развалюх в Ругачёво. И еще больше растерялся, увидев встретившую его у входа белолицую и голубоглазую, по-городскому элегантную Маргариту в пустующем ателье модных шляп, вместо лежбища гастарбайтеров.

– Мам! Дядя к тебе пришел! – сказанное Маратом и совсем поставило его в тупик.

Но, тем не менее, он продолжил свои дела и, обратившись к Маргарите, сказал:

– На вас весь район жалобы написал! Нарушаете общественный порядок. Совсем оборзели… Что вчера творили?!! – прикрикнул он на изумленную Маргариту.

Марат сначала бросился к матери, обхватив ее бедра руками, как дерево, стараясь прикрыть ее от опасности. И, повернув лицо к милиционеру, крикнул:

– Уходи, злой!

Но вдруг, точно передумав, бросился в свою комнату, к разбросанным игрушкам и книгам. Что-то поискав там, он вернулся с книгой сказок. Раскрыл ее.

И, уронив саму книгу, достал из неё все свои сокровища разом. У него в руке оказались лежащие веером все его фантики, а среди них – та купюра, данная ему Стилетом при первой встрече:

– На! Бери! Не обижай маму! – почти выкрикнул раскрасневшийся от страха за Маргариту Марат.

Милиционер рассмеялся, протянув ручишу к этому цветастому вееру, и ловко, одним движением, сложил «веер», так что фантик от «Чупа-Чупс» оказался сверху, прикрыв купюру в 100 евро. Милиционер взял эту пачку и, смеясь, озвучил происходящее, как бы в шутку попугивая Марата:

– Это что за безобразие?! Ты меня при исполнении «Чупа-Чупсом» угощаешь? Далеко пойдешь, хитрован!.. Ха-ха-ха! – протянув другую руку к уху Марата.

Но теперь уж и Маргарита не стерпела. Она резко дернула Марата так, что он оказался за нею.

– Все?! – спросила она, явно давая понять, что ему пора уходить.

Он сунул пачку богатств Марата в свой карман. В этот момент заскрипела дверь ателье. И, покашливая и явно смущаясь, вошел старый Юрка. Он вроде бы поклонился, напряженно рассматривая всё происходящее. Сразу же увидев, что происходит что-то скверное.

– Юрка! Ты-то, старый, что здесь забыл? С пивнухой перепутал? – рассмеялся милиционер, озадаченный этой встречей.

– Юрий Андреевич я! – резко отрезал в ответ Юрка и добавил: – Тюбетейку пришел купить!

– Сдурел, дед?! Так уже ушанкой пора запасаться! А ты за тюбетейкой? Ну, ты даешь, дед! – смеялся милиционер, неохотно отступая к выходу.

И все же окончательно решил уйти, тем более, что свое уже получил. Да и какой-никакой, а все же свидетель и этот солнцеед – старый Юрка. «Лучше уйти от греха подальше», – прикинул он. И ушел, громко хлопнув дверью, посмеиваясь над всем увиденным, что никак не вписывалось в его представления.

Маргарита, прижимая к себе Марата и поглаживая его по голове, чтобы успокоить, выдохнула с облегчением:

– Ушел! – и неожиданно коротко и тихо произнесла: – Спасибо! Как вы вовремя! – и с нескрываемым удивлением спросила, пытаясь припомнить, где же она видела этого старика: – А Вам правда тюбетейка нужна? Или Вы просто так спросили? – спросила она настороженно, рассматривая это тощего, словно изнуренного старика, пытающегося держаться молодцевато, нарочито выпятив грудь и костлявые стариковские плечики.

– Я за тюбетейкой Вашей пришел. О Ваших тюбетейках всё Ругачёво гудит!

– Да? Гудит? И что ж гудят? Вы присядьте вот сюда! – и она провела его к стулу, подвинув его так, чтобы Юрка сидел прямо перед зеркалом. – А я буду вам показывать тюбетейки. Выберете, какая вам понравится. Правда, у меня почти все вчера раскупили. Тут у нас такое светопреставление ночью было. Да Вы, наверное, слышали? И осталось у меня только две тюбетейки. Так что выбор невелик! – говорила она, открывая коробку с двумя, как она думала, оставшимися тюбетейками.

– Да нет… у нас в Петрово ничего слышно не было. А, хотя вспомнил! Разбудила меня пальба среди ночи. Выглянул в окно, а отсюда фейерверки были аж у нас в Петрово видны. Такие салюты! Только в Москве такие видал. Да и то, таких красивых в мое время не было!

– Ой! А я ошиблась! Со счету сбилась! Только одна осталась! Только бы как раз была!

Подала ее сидящему Юрке, с удивлением глядя на странного старика в явно только что купленной белой рубашке, поверх которой был надет новый, великоватый ему пуловер с болтающейся сзади, не отрезанной вовремя этикеткой с ценником и «Made in China». Да еще и галстук, к которому этот деревенский старик явно не привык. Точно в первый раз надетый. По ярко-фиолетовому фону люрексом и стразами расшиты две пальмы у моря на фоне заходящего солнца. Одна гордая, прямая, а вторая – приникшая и печальная. Над ними, выложенная мелкими стразами, вьется чайка.

Этот галстук и прошлым жарким летом никто не брал, а тут вдруг старому Юрке понадобился! Это развеселило продавщиц. Узел на этом «гавайском» галстуке ему завязывали всем отделом продавщицы в магазине «Элегант», что на площади Осипова в Ругачёво, приговаривая чистую правду:

– В Москве такой не купишь! Да такого нигде не найти!

Их шуточки по поводу срочно понадобившегося ему такого яркого галстука и расспросы: «К кому свататься идешь, дядь Юр?» развеселили его. И даже как-то взбодрили. Еще бы: внимание стольких дам сразу! Птичьей стайкой заверещавших ему на прощанье, когда и галстук был выбран, и узел как надо завязан:

– Дядь Юр! Ну, если невеста тебе откажет, ты к нам возвращайся! Мы все вместе за тебя пойдем! Не мелочись, бери сразу гарем!

И вот он сидел и смотрел на Маргариту строго, торжественно и почему-то радостно, как ребенок на новогоднюю елку.

«Везет же мне на покупателей последнее время! Один чуднее другого!» – промелькнуло в голове Маргариты, подносившей Юрке единственную оставшуюся тюбетейку, пытаясь вспомнить, где видела раньше этого старика.

– Говорят, что, как только наденешь Вашу тюбетейку, сразу голова не болит, – сообщил ей Юрка для серьезности строгим голосом.

– А у Вас что – голова болит? – удивилась Маргарита. Но, видя, как этот странный покупатель отрицательно замотал головой, рассмеялась и добавила: – Думаю, что в моих тюбетейках голова не болит у тех, у кого – голова в общем ни о чем не болит! Вот ведь придумал же кто-то такую глупость! Главное, чтобы не подумали, что я сама эти слухи распускаю, чтобы их покупали. Но все равно – приятные слухи, хоть и смешные! – рассмеялась Маргарита.

Юрка сидел такой счастливый и одеревеневший от счастья и одновременно от страха спугнуть это чудо. Маргарита, точно корону, возложила на его голову тюбетейку, щедро расшитую её рукой стеклярусом и бисером.

И таким старым и дряхлым стариком, но – королем сидел Юрка и смотрел в зеркало. Но что за радость ему была смотреть на себя, а тем более в таком большом зеркале. В котором было предательски видно все то, что лучите и не видеть вовсе. Поэтому он смотрел только на Маргариту, слушая ее голос, как слушают музыку или пение птиц, не вслушиваясь в то, о чем звучит, и не пытаясь понять. А наслаждаясь тем, как звучит голос.

– Красивая тюбетейка. Правда, сами делаете? – спросил он.

– Правда! Конечно, сама! Вам нравится? – обрадовалась Маргарита, что старику, невольно спугнувшему милиционера, так напугавшего Марата, так понравилась ее работа. И она даже испытывала чувство благодарности за невольное спасение.

– Беру! Сколько стоит? – спросил он, нарочито посерьезнев, чтобы не подумала она, что он так, развлекушки тут строить пришел. Что он человек серьезный. «Да и от пенсии еще осталось, как раз хватит», – прикинул Юрка.

– А я хочу вам её просто подарить! То есть мы с Маратом вам ее дарим. Марат! Иди сюда, посмотри, как дедушке идет, правда? Марат! Где ты?

Юрка не успел и возразить ей, как она выпорхнула на улицу за сыном. Юрка взял куртку и пошел к выходу, понимая, что праздник, которого он так ждал, закончился.

Марат, конечно же, как только увидел, что опасность миновала, вернулся к ослику, успев прихватить на кухне еще батон белого хлеба. Маргарита, увидев ослика, конечно, порадовалась, что Марат сообразил покормить его. Ослик так же невозмутимо жевал, думая о чем-то своем.

Ослик во всем своем украшении был каким-то чудом, выпавшим из неведомой сказки. Маргарита, Марат и Юрка смотрели, поглаживали ослика и его крылья на спине.

– Так сколько за тюбетейку я должен? – спросил он Маргариту.

– Так я же вам её подарила! Носите на здоровье! Вот видите, это день такой – полон чудес! Даже крылатый ослик во дворе очутился! – смеялась Маргарита, выложив на своей изящной ладошке кусок хлеба, который ослик поглаживал, ощупывая языком, но никак не хотел есть.

Но их троих отвлек женский крик:

– Пегаска! Вот ты где! Ко мне, Пегаска! Ко мне! – крикнула женщина в ярко-красной стеганой куртке, выглядывая из кабины фуры, за рулем которого она сама сидела. Она въехала во двор и, выпрыгнув из кабины, подбежала к ним.

Ослик преобразился, подпрыгнул и радостно завел свое «ийа-ийа», направляясь к незнакомке.

Женщина, выскочившая из фургона, резко отодвинула руку Маргариты и без признаков какой-либо вежливости спросила у неё:

– Чем вы тут его кормили? – строго оглядывая всех троих, спросила румяная, полная в красной стеганке молодая женщина, лет 30 с небольшим, с разметавшимися по плечам светло-русыми с веселой рыжинкой волосами.

– Хлебом… – ответили они оторопело.

– Главное, консервы никакие или колбасу не давали? Ой, бока-то крыльями, наверное, натер! – и она ловко открутила его крылья и сняла чалму, что очень обрадовало ослика. И он точно маму увидел, оживился и уткнулся в ее бок. И она достала тюбик с мазью и намазала потертости на боках, оставшиеся от «крыльев бабочки».

– Нет, никаких консервов или колбасы. Только хлеб! – объяснила Маргарита, разглядывая, как ловко эта незнакомка управляется с осликом и намазывает бока мазью из тюбика, который та достала из кармана вместе с пластырем, которым прикрыла места потертостей.

– Представляете? Мой напарник вчера забирал животных, я-то вчера выступала далеко отсюда – гастроли! Ой, здравствуйте! Я – Нина, я – дрессировщица! Ну вот, и он забыл тут нашего Пегасика. Всех погрузил в фургон, а Пегаса забыл. Я его выгнала и сама скорей поехала забрать. Хорошо, что он никуда далеко не ушел, а то и потеряться мог. Он же у нас – артист. Пегаска умница! Пегаска красавец! Пегасик у нас главный! – это она приговаривала, поглаживая его и радуясь, что он нашелся. – А тут типы какие-то арендовали его на вечер. Я доверила, потому что за них попросил мой сокурсник по цирковому училищу – Стилет. Ой! Всё Стилет да Стилет! И имя его забылось! Ох, не люблю я в аренду животных отдавать, но ведь деньги-то реальные за аренду платят. Спасибо, что покормили, попридержали у себя. Я… вот вам – это контрамарки в наш цирк от меня, ну, знаете, в Клину мы выступаем уж третий год. И на входе скажите: «От Нины Злато горской», – это я! У меня такой номер там! Приезжайте! Посмотрите! – сказала она, протянув Маргарите и Юрке визитные карточки с фотографией-рекламой ее номера, где она, очень красивая, с прической локонами, в голубом платье, на вытянутых руках, как на ветвях, держала белых голубей.

И она повела Пегаску в фургон.

– А Вы в Клин обратно поедете? – сообразила Маргарита.

– Да, в Клин, а что? Подбросить нужно? – переспросила Нина.

– Да, вот дедушка из Петрово, как раз по пути в Клин. Подвезёте?

Кабина водителя фургона была высокой. Из неё было видно далеко, как раскинулась клинско-дмитровская гряда во всей красе, с ее синеющими далями и распахнутыми ясно-синему в этот день небу просторами. Удивительно красивый, ясный выпал день: с высоким осенним небом, пронзительно яркими цветами земли, вспыхивающей отдельными пятнами рыжей, последней в этом году листвы. Нина водила свой фургон лихо, на скорости. И, охотно смеясь, болтала всю дорогу. И все уговаривала Юрку обязательно приехать в цирк, посмотреть на ее выступление. И на Пегаса, какой он молодец, какие номера она с ним поставила.

– Вы обязательно приезжайте в наш цирк! Я выступаю там с Пегаской, у меня номер с белыми голубями. Они у меня умненькие, послушные… красивые. И платье такое мне сшили для этого выступления – вот как сегодняшнее небо – бирюзовое, яркое, с блестками… – болтала веселая Нина Златогорская. – А вам, дедушка, в тюбетейке-то не холодно?

– Нет! – улыбнулся Юрка. – Это мне Маргарита подарила, она сама их делает и вышивает.

– О! Правда, красиво! – отметила дрессировщица, на мгновение повернув голову к Юрке.

«Вот ведь удивительно! За столько времени один раз «отклонился» в своих водочных походах в Ругачево – и на тебе! Совсем другая жизнь кругом! А она рядом была, эта самая жизнь! И в ней даже голуби – умные! И Пегаска – все понимает, и с крыльями, и без! Один я полный дурак! Все эти годы жил как слепой и ничего вокруг и не видел! Целую жизнь проглядел! А что, может, правда? Взять да и поехать в цирк? В Клин? А? А и поеду!» – ответил самому себе Юрка, стоя у забора своего дома. Все не торопился возвращаться домой. С удовольствием, словно смакуя, вдыхал свежий осенний ветер. Любуясь синеющими далями, в которых рыжими пятнышками вспыхивала пожелтевшая листва, как яркие веселые веснушки на румяном и смешливом лице дрессировщицы Нины. Усмехнулся, подняв голову и взглянув на небо, словно разгадал её девичий секрет: что платье-то голубое-голубое для выступлений в цирке сделала под цвет глаз – не иначе!

– Эх! Мне бы в старости дочку такую! Как у Христа за пазухой жил бы! Надо же – дрессировщица, значит, со зверьми крутится и управляется! А значит, и с коровой управилась бы! Руки-то у неё ловкие, сильные… да и свинью бы завели. И цыплят, они ж как одуванчики по весне – желтые, от них во дворе весело было бы! Да, что за старость без дочки-то!

А заходя в свой дом, он почувствовал странную навалившуюся усталость. Ползущую, обволакивающую, наливающуюся тяжестью и тоской, вдруг скосившую его. И Юрка, едва успев снять у порога куртку, не раздеваясь, свалился на кровать. После забытья он открыл глаза и понял, что закончился тот яркий и солнечный – как платье Нины Златогорской – день, отметил про себя Юрка и опять провалился в сон.

«Эх! Не запас себе на поминки! А надо было бы на поминки запасти водки! Кто ж меня помянет? – с досадой сообразил Юрка, выныривая из забытья. И отчетливо мысленно добавил: – А ведь, похоже, пора! И некому будет и стакан с куском хлеба, прикрывающим его, как крышка, некому на подоконник поставить! Самому нужно сделать, пока силы есть».

И с этими мыслями он с трудом поднялся. Опираясь на край стола, попытался выпрямиться, но боль незримой финкой вонзалась в него слева через подреберье всё глубже и глубже. Боль перехватила дыхание.

«Успеть бы!» – пронеслось в голове. И Юрка, передвигаясь к окну, держал стакан с водкой, метавшейся на донышке. Больше в доме не оказалось. Он бережно прижимал стакан к груди, точно хотел дать на прощанье выпить своему болящему сердцу, заглушить боль. Но она заселялась в него, обживая каждую частичку его, выселяя из него его беспомощную жизнь. А потом эта боль перестала быть частью его самого, а захлестнула весь его мир. Он дошел до окна и опустил стакан с заветренным ломтем чёрного хлеба. За окном было солнечное утро. Солнечные зайчики блеснули через грани совкового граненого стакана, разбежались по Юркиному жилищу.

«Утро… хорошо!» – подумал Юрка, пытаясь открыть глаза. Но тут вдруг увидел, что за окном темная ночь. Он внезапно сообразил, что тьма эта – не ночь, а это его боль. Выплеснувшаяся из него вся его боль вышла из него и залила жгучей тьмой все вокруг, застилая его глаза. Но в этой непроглядной мгле отчетливо стала видна идущая от калитки к его окну, улыбающаяся ему, его Олюшка. Такая молодая-молодая, босая. Вот она по снегу идет, не оставляя следов. И рукой машет ему так приветливо и словно зовет его к себе. Юрке стало и радостно, и стыдно оттого, что подумалось ему, что, наверное, ей оттуда видно все было, как непотребно жил он все эти годы без неё. Да еще и влюбился в прекрасную Маргариту и вроде, хоть и в мыслях, а изменил Олюшке своей…

– Не кори себя, Юрка! – рассмеялась в ответ его мыслям его жена Ольга.

– Так и сам не пойму, что за наваждение нашло! Но ведь ты и сама оттуда видела – это ж не разврат какой-нибудь со мной случился. А чувство нашло! Нежность какая-то! Вот ведь вроде бы и не человек я давно, а одеревенелость какая-то. А чувство появилось. И зачем оно мне? Сам не пойму!

– Так чтоб с ожившей душой пришел! Идем! Идем! – звала его Олюшка как когда-то, протягивая красивые свои белые руки, нестерпимо белые в этой ночи. А Юрка все эти годы помнил, какими сильными и проворными в работе были ее руки днем и ласковые, нежные – ночью. Все помнил.

Стакан с ломтем на подоконнике, как опустевшая клетка солнечных зайчиков, остался позади. А Юрка шел и шел следом за женой. Поднимаясь все выше и выше, по кустам, по ветвям деревьев, а потом совсем затерялся в ночном небе в толпе звезд, комет и незнакомых ему людей, почему-то приветливо улыбавшихся ему.

То, что Юрка умер, случайно обнаружил его сосед с пасеки – Леонид. Не смог подняться по осенней распутице к себе на пригорок. И, как и в предыдущие годы, зашел к Юрке, чтобы загнать к нему во двор свою машину. На время распутицы, самому уже без машины подняться к себе. Тут ему и бросился в глаза стакан с хлебом на подоконнике. Он подумал, что стакан поставлен кем-то из Юркиных знакомых, уже похоронивших его. И удивился, что настежь открытая дверь, поскрипывая, моталась на ветру. Заглянул и увидел лежащего на кровати Юрку – Юрия Андреевича, в белой рубашке с нестерпимо и нелепо ярким в царящем вокруг убожестве галстуком. И почему-то в тюбетейке. Покойный безмятежно улыбался, глядя в потолок распахнутыми от восторга голубыми глазами, словно видел перед собой не старый, потемневший под олифой дощатый потолок, а что-то величественное и бесконечно прекрасное.

С того дня, когда Маргарита расспросила Марата о той купюре, что он дал милиционеру, душа ее была в тревоге. И без того измученная туманными ответами на её запросы о поисках исчезнувшего Нарзикула Давронова, она места себе не находила. И эта мутная история совсем испугала её. Она боялась отпускать Марата на улицу. И даже запретила ему играть в песочнице. Марат просился в цирк, увидеть Пегаса. Но что-то останавливало её: отсутствие ответа и страх за Нарзикула Давронова словно запрещали ей радоваться, улыбаться. Внутренний голос отчетливо произносил: «Нарзикул». И она безошибочно ощущала: «Нет! Недопустимо никакое веселье!» И опять погружалась в томительное ожидание ответа о судьбе Нарзикула Давронова.

Босс уже неделю напрасно поджидал, когда Марат, как обычно, рано утром выйдет на улицу. И всякий раз с появлением знакомого «ширк-ширк» уезжал, дав отмашку рукой другой притаившейся поодаль машине, в которой сидело три таджика. Но в это серое, мглистое утро ему повезло. И его засада увенчалась успехом. Маргарита крепко спала в то утро. Проспала даже приготовление завтрака для Марата. Недоглядела за сынишкой!

И Марат утром улизнул на улицу. Залез в тот странный шатер, раскинувшийся над песочницей. И удивился, что в такую рань не он один появился на улице. Три таджика пели к нему. Настороженно, понуро, озираясь. И тут Марат увидел то, что потрясло его. Он вскочил, почувствовав, что даже задохнулся, захлебываясь от нахлынувших разом чувств: желания кричать, бежать и молчать от ужаса – одновременно. Через мгновенье он сам бросился навстречу к этим типам с криком:

– Отдай! Отдай!!!

В его раскосых угольно-черных глазенках закипела та особая азиатская беспощадная злость, которой все нипочем. Прыжком эти трое оказались рядом с ним и схватили его. Поволокли в сторону машины. Но Марата занимала рука похитителя с перстнем. Он злобной осой вцепился в его руку, пытаясь сдернуть перстень. Другие двое его приятелей попытались оторвать Марата от его руки.

Это был день Юркиных похорон, унылый, серый день. С самого утра с низко ползущими сизыми тучами, набухающими тяжелым дождем. Жорка, стоя над холмиком свежей осенней, тяжелой от мокроты земли, задумался о том, что надо бы помянуть Юрку. Но вспомнил, что совсем не при деньгах. Поднял голову к небу в этих раздумьях и сожалении, что не по-людски – не помянуть человека, как вдруг почувствовал, что на его лицо упали капли дождя. Сначала дробно зачастившие, а потом хлынувшие даже не дождем, а разразившиеся ливнем.

«Успели до дождя закопать…» – с удовольствием для себя подумал Жорка, но мысли его тотчас оказались отвлечены странным впечатлением от этого дождя. Он облизнул губы и, подставляя их хлынувшему дождю, изумился, широко открывая рот. А потом, проворно сложив ладони в пригоршню, стал ловить струи дождя. Быстро глотая – выпивая собранное.

– Мужики! Мужики! Ну, ей-богу… на поминки Юрке, настоящая «Столичная»! – крикнул он могильщикам.

Но и те уже тоже успели вкусить даров небесных. И с хохотом тоже поминали старого Юрку, ловя струи дождя в сложенные ладони и ловя открытыми ртами. Потом побежали в контору, выволокли на улицу тазы, тарелки, стаканы, чашки и даже кастрюлю. Всё, что можно было наполнить этим удивительным поминальным дождем, щедро изливавшимся над всем Ругачёво до самого Юркиного Петрово. Так, чтоб всем хватило старого Юрку помянуть!

Дождь этот чудной шел не более часа, но именно в то самое время, когда случилось беда с Маратом. В тот самый момент, когда Марата схватили и уже дотащили до машины, чтобы запихнуть его в багажник, поминальный дождь отвлек похитителей. И, не обращая внимания на кричащего и вырывающегося Марата, его похитители вдруг замерли с нелепыми улыбками недоумения на лицах, что поразило сидящего поодаль в машине Босса, с раздражением глядевшего на идиотизм происходящего. Но он не решился посигналить им, чтобы поторопить, опасаясь привлечь ненужное ему внимание. И вдруг словно осточертела похитителям Марата эта грязная работа. И они, как последние идиоты, разевая рты, скакали и смеялись под струями внезапно разразившегося ливня, все же не выпуская из цепких рук Марата.

Босс включил дворники, разгонявшие струи ливня по лобовому стеклу, чтобы рассмотреть, что же там творится. И он с изумлением смотрел, недоумевая, что же такое творится, почему они сразу не затолкали Марата в машину. А вместо этого почему-то вдруг превратились в пьяных придурков. Марат дергал за палец своего похитителя, пока другой, жестко прижав его к своему боку, тащил Марата, болтающего в воздухе ногами. Тот, с пальца которого Марат пытался сорвать перстень, помогал, пытаясь закрыть рот Марата своей жесткой ладонью. Третий пытался поймать его ноги, чтобы помочь его нести и удобнее было запихнуть в машину. И все это они делали с дурацким хохотом. Поразительно, но Марату все же удалось отнять перстень, который оказался великоват похитителю, и потому удалось его стащить с пальца.

Босс пристально смотрел на это, включив зажигание. Он машинально отметил про себя, что откуда-то разило водкой. И вдруг увидел, что внезапно и неожиданно для него здесь же на улочке появился Стилет. Стилет бежал прямо к Марату.

Марату никак не удавалось вырваться, но он смог увернуться, поднять что-то с земли.

В руке его блеснуло поднятое отколотое «розочкой» горлышко бутылки, которое осталось валяться неубранным с той вечеринки. Он занес руку с «розочкой», но не успел нанести удар. Внезапно брызнувшая кровь у него на глазах заливала грудь его обидчика, медленно обволакивая красным белую майку под его курткой, заливая брызгами и куртку. Человек пошатнулся и неожиданно покорно рухнул. Марат сразу узнал стилет с наборной разноцветной ручкой, торчавший в груди похитителя. Марат оглянулся и увидел Стилета, приготовившегося метнуть и следующий стилет. Сделав левой рукой едва уловимый знак Марату. И Марат тотчас плашмя бросился на землю, ощутив, что второй похититель как раз разжал кулак и наконец отпустил ворот его куртки в тот миг, когда над головой Марата с легким шорохом пролетел второй стилет. И этот похититель упал прямо на Марата. В этот момент раздался выстрел. И Марат, с трудом подняв голову из-под тяжести навалившегося на него тела, увидел, что это выстрелил Босс в спину Стилета. И Стилет, сделав пару шагов, упал прямо перед Маратом. Стилет успел прошептать только одно:

– Не успел! В цирк вернуться не успел!

Босс не стал выходить из машины, не забрал оставшегося третьего, когда увидел, что Марат вырвался от них и убежал к себе, к матери в ателье. А поскорее завел машину и рванул из Ругачево.

Запыхавшийся Марат почти выкрикивал, рассказывая матери, что произошло. Она металась по дому, старательно заперев для начала на все замки вход в ателье. Потом вызвала милицию и такси одновременно. И, успев собрать документы, приготовилась к отъезду, прижимая к себе Марата. Только сейчас она рассмотрела на ладошке запыхавшегося Марата перстень с рубином. Она задрожавшими руками взяла его. И, заметив, что он в крови, схватила тряпицу, подвернувшуюся под руку. И протерла перстень. Запекшаяся кровь въелась в бороздки надписи на внутренней стороне кольца. Отчего надпись стала еще отчетливей видна. Маргарита прочитала на внутренней стороне кольца давно знакомую вязь в восточном стиле, нанесенную гравером семь лет тому назад: «Нарзикул+Маргарита=Марат».

Больше в Ругачево Маргариту и Марата не видели. Дом она продала через московских риелторов.

С тех пор каждый год в день Юркиных похорон в наших местах всегда дождь. Хоть ненадолго, хоть чуточку, да поморосит до полудня. И всегда «Столичной» – Юрке на помин его души, а быть может, и не только его души! Слух об этой диковинке давно и далеко разошелся. Находится, правда, и не верящий в это народ. Но ведь это каждого 25 ноября легко проверить можно. Приезжайте к нам в Петрово. Встаньте у Юркиного дома. И всего делов-то: немного подождать, когда дождик начнется. А он обязательно начнется со «Столичной». Ну, а уж закусь – конечно, свою прихватите! Если, конечно, вы не солнцееды какие-нибудь!