Рождество (Одна из воинских частей в районе Шали)
Ворота казармы – переоборудованный под казарму авторемонтный гараж темнел огромной глыбой – смотрели на невысокий каменный забор. За забором какое-то южное разлапистое дерево. За деревом темный силуэт мечети с полумесяцем над острием минарета. За минаретом в разрывах черных в ночи облаков – яркие чеченские звезды.
Полковник присел на скамеечку у ворот и долго смотрел на эти непривычно развернутые созвездия. Влажный ветер овевал его лицо, странно было вдыхать январской ночью весенние водянистые запахи, ощущать под ногами пожухлую, заиндевелую, но зеленую траву.
Невольно вспомнилось о доме.
Там, в заснеженной Мордовии, мороз градусов в двадцать, снег вкусно скрипит под ногами, в избах пахнет не убранными еще елками, светит на взгорке тусклыми стрельчатыми окнами сельская церковка…
Полковник задумался, закурил. Из темноты раздалось:
– Извините, товарищ полковник, здесь не стоит курить, – часовой потоптался в ночи, скрытый воротами, и добавил, – лучше зайти за угол. Или прикройте сигаретку фуражкой.
– Что так?
– Тут у нас балуются чечены по ночам. Стреляют иногда с крыши школы… Могут по огоньку выстрелить…
Полковник прикрыл рубиновый огонек цигарки. Вгляделся в звездную россыпь и разглядел перевернутый ковш Малой Медведицы. На кончике хвоста созвездия мерцала Полярная звезда. Где-то под ней, за две тысячи километров, стоит, может быть, сейчас у калитки старенький отец, курит пахучую, если не сказать вонючую, папиросу (где он их только берет?!), смотрит на этот же огонек в небесах и думает о сыне, о нем, полковнике.
Полковник машинально поднес руку к груди, нащупал медный крестик и медальончик. Крестик ему надел на шею еще накануне первой чеченской отец. Медальончик вложила в карман куртки мать. На медальончике очень тонкий красивый рисунок – ангел с большими сильными крыльями, а на обороте надпись, которую он запомнил наизусть: «Святый Ангеле хранителю, моли Бога о мне».
Полковник представил себе, как поблескивает освещенный звездным светом крест над маковкой церкви. Как темными тенями идут к ней люди, закутанные в полушубки, фуфайки и цветастые мордовские платки. А в самом храме сейчас пахнет воском, ладаном, горящими в церковной печурке березовыми дровами. Словно наяву всплыли из тьмы лица односельчан, смутно тронутые неверным, но теплым и уютным светом желтых восковых свечек.
А под утро, затемно еще, побегут от двора ко двору малые ребятишки, в деревне это почему-то называлось – «славить». Бывало и он вместе со старшими братьями, еще полусонный, со слипающимися глазами, входил в чужие натопленные избы и затягивал «Христос ражда-а-ается – славите! Христос с небес – срящите…» А в конце, как научили его братья, тонким звонким голоском кричал: «Открывай сундучок, доставай пятачок!»
И умильные хозяйки ему как самому маленькому давали денежку не медную, а «беленькую». И утром они бежали в «чапок» – деревенский магазинчик и покупали на собранное всякой всячины: и конфет, и печенья, и вместо дешевого «Буратино» по его настоянию покупали небывалого вкуса «крем-соду».
Полковник увидел под ногами смятую банку «кока-колы» и улыбнулся…
Ночную тишину вдруг распорола близкая автоматная очередь. Потом другая. Над казармой высветилась трасса пулеметной очереди. Полковник вскочил со скамейки, но часовой из темноты спокойным голосом сказал:
– Все нормально, товарищ полковник, это челябинский ОМОН хулиганит. Рождество справляет.
Полковник глянул на наручные «командирские» – светящаяся большая стрелка показывала две минуты первого.
– С Рождеством Христовым! – повернулся полковник в сторону часового.
– Ага! – донеслось из темноты.
«Ага!» – передразнил про себя солдата полковник.
Челябинцы веселились вовсю, даже саданули пару раз из «подствольника». Приехав перед самым Новым годом в расположение, полковник сходил в гости и к соседям. У казармы челябинцев стояла новогодняя «елка» – невысокая акация, украшенная банками из-под пива, потемневшими банановыми шкурками, конфетными фантиками, стреляными гильзами и бинтами. На самом видном месте висели привязанные к веткам за длинные хвосты три или четыре дохлые крысы…
Стрельба над поселком усилилась, но быстро стихла. И тишина от этого стала еще глубже и осязаемей.
Полковник вспомнил вдруг один день «из советских времен», когда он еще молодым старлеем приехал к родителям в отпуск. В тот день он пришел домой и с порога сказал матери:
– Мам, завтра к нам в гости командир приедет, порыбалить, так ты иконы-то пока убери куда-нибудь с вида. Сказал, и вдруг ощутил такую же вот глубокую, почти осязаемую тишину.
По поводу религии они никогда не спорили. Сам он, как и положено коммунисту, – не верил. Мать была искренне верующей. Отец на эту тему помалкивал, так сказать, держал нейтралитет.
И он никак не ожидал, что мать может так отреагировать на такую пустяшную, с его точки зрения, просьбу.
«Сынок, – сказала она тогда, – вот ты военный. К примеру, не дай Бог, попал в плен. Так ты партийную свою книжечку выкинешь что ли?» Ответить ему было нечего.
Приехавший «порыбалить» замполит иконы заметил, но ничего не сказал, советов убрать не давал да и ни разу потом об этом не вспомнил… Недавно полковник встретил этого замполита уже в чине генерала на открытии дивизионной церкви…
Полковник встал, потянулся, хрустнув суставами, и медленно пошел к воротам. Часовой явно замешкался. С одной стороны, он знал, что идет полковник, и можно было бы промолчать. С другой стороны, положено спросить пароль. «Черт их знает, начальство!» – подумал второпях боец и все же тихо сказал:
– Стой, три!
– Пять! – дал отзыв полковник и услышал из черноты ворот «Проходи!»
– Молодец, – похвалил он часового, проходя в казарму.
В кубрике, где его поселили на несколько дней командировки, в железной печурке гудело пламя газовой горелки. Когда полковник перестал ворочаться, устраиваясь на железной солдатской койке, в тишине застрекотал сверчок. Громкое стрекотанье сверчка на мгновенье перекрыл далекий взрыв, слегка приглушенный каменной стеной, а потом в тишине вновь только гудело пламя, и пел сверчок.
Полковник открыл глаза и увидел над собой голубое небо, косы берез, яркий цвет люпина, услышал где-то рядом стрекот кузнечика и понял, что ему снится сон…
Утром он поедет с отрядом местной милиции и бойцами бригады «на происшествие» в Мескр-Юрт. Инженерная разведка обнаружит там труп чеченца, и ему вместе с чеченским следователем придется складывать в полиэтиленовый мешок куски тела, поскольку убили чеченца с помощью привязанной к голове динамитной шашки. Потом на БМПшке отправится в Ханкалу, где пересядет на бронепоезд, идущий в Моздок, и, если ничего не произойдет, через сутки будет сидеть в транспортном самолете, который поднимется в ночное небо, направив нос на слабо мерцающую Полярную звезду.
В кадре большая комната, на стенах карты, на стеллажах зеленые каски, бронежилеты, сигнальные ракеты, книги. Посреди комнаты стол. За столом несколько бойцов и журналист, перебирающий сумку, явно отбирая только самое необходимое. Бойцы молчат.
Очень подвижный деятельный майор-«гуманоид» бегает по комнате, ставит чайник, достает консервы, печенье и, не переставая, говорит:
– Вот, предположим, ты умер. Положили тебя в гроб. Лежишь ты день. Лежишь неделю. Месяц лежишь. Год… И такая тоска тебя возьмет, что ты без дела лежишь… Вот тогда локти будешь кусать и что спал помногу, и что ленился, и что не спешил…
Журналист отобрал, наконец, нужное, переложил в сумку поменьше, и застыл, не слыша больше майора. За кадром его голос:
Я мог бы уехать в Моздок вместе с полковником и через пару дней сидел бы уже в своем кабинете в редакции, и снова корпел над очередным «чеченским очерком». Но старый знакомый фсбшник пристроил меня в группу, которая выдвигалась в горы на проверку сообщения местных жителей о проходе отряда боевиков через полузаброшенное горное селение. Местные опасались, что один из домов заминирован.
