Книга: Финский дом (сборник)
Назад: Мальчик (Юго-восточная окраина Грозного)
Дальше: Рождество (Одна из воинских частей в районе Шали)

Рыжий Бой (Старопромысловский район Грозного)

Официально его звали Рыжий Бой. Но хозяйка в зависимости от настроения или ситуации звала то Боем, то Рыжим, а то и просто Рыжиком. Ему исполнилось шесть лет – то есть он был взрослым солидным псом породы немецкая овчарка. Солидной была у него и работа. Каждое утро вместе с хозяйкой и несколькими бойцами он выходил на сырые декабрьские улицы полуразрушенного города и искал Зло. Зло пахло резко и неприятно, но каждый раз обнаружив опасную железную штуку, Бой радовался, поскольку хозяйка хвалила его за это, ласкала и совала в пасть что-нибудь вкусненькое. А для собаки нет ничего радостнее, чем радость хозяина да лакомство из его рук.
Зла было много. Каждый день то в придорожных кустах, то в брошенной покрышке от автомобильного колеса, то в водосточной трубе под асфальтом пес натыкался на знакомый резкий запах.
Вечерами он лежал на подстилке подальше от горячей печки и в полудреме присматривал за хозяйкой. В небольшой закуток, что был отведен специально для них, то и дело заглядывали гости. Это были люди в такой же, как у хозяйки пятнистой одежде, в сапогах, и пахло от них так же как от хозяйки – сапогами, порохом, сигаретами. Хозяйка как истая «собачница» не курила, и в закуточке своем курить запрещала, но запах сигаретного дыма пропитавший всю казарму, пробивался и сюда, заставляя пса порой громко чихать.
Чаще других приходил большой добродушный разведчик Володя. Он обязательно приносил для Боя кусок колбасы или немного картошки с тушенкой в алюминиевой миске. И Бой не рычал на него, когда тот слишком уж льнул к хозяйке.
Они смотрели маленький телевизор, пили чай и разговаривали.
– У меня койка сломалась, – говорил Володя, и мне теперь негде спать. Можно я у тебя заночую? Выручишь?
– У прапорщика Ивановой переночуй, у нее кровать шире.
– Значит, не разрешаешь? А я-то думал мы друзья, думал на тебя можно положиться.
– Я сама решаю, кто может на меня положиться, а кто будет лежать в сторонке, – кокетничала хозяйка.
Иногда по ночам она потихоньку разговаривала с Боем. Бой не понимал слов, но чувствовал, что хозяйка грустит, он подходил и лизал ее руку, свесившуюся с постели.
– Вот ты один меня и любишь, – говорила хозяйка, ласково шевеля шкуру за собачьими ушами. – Ты один меня понимаешь… А он… Даже сюда не пишет. Она доставала из сумки, стоявшей под койкой листочек бумаги, долго смотрела на него и из уголка ее глаза тянулась соленая дорожка.
Если бы Бой умел писать, он написал бы замечательную повесть о людях. О том, как они сбиваются в стаи и стреляют друг в друга, о том, как одни люди командуют другими, как разрушают дома, а вечерами пьют прозрачную резко пахнущую воду и тоскливо воют хором что-то протяжное о нескладной своей судьбе. О том, как видел однажды во дворе казармы отрубленную человеческую голову, которую принесли из мечети какие-то темные бородатые старики. О том, что от Зла пахнет не только смертоносной взрывчаткой, но и человеческими руками.
А жизнь текла и текла – кормежка за кормежкой, маршрут за маршрутом, день за днем…
В тот день с самого утра Рыжий Бой почувствовал необъяснимое беспокойство, и собачье его сердце стучало неуверенно, то быстрее, то медленнее. Что-то ныло в груди, совсем не хотелось есть, и хозяйка, заметив это, даже пощупала песий нос.
Они вышли в город, когда кое-где еще плавал бледный утренний туман. Бой повеселел и бодро бежал впереди, обнюхивая дорогу, придорожные канавы, и все, что встречалось на пути.
Они вышли на улицу, параллельно которой шел большой многоэтажный дом. Почти все перекрытия внутри здания обрушились, и дом был похож на останки затонувшего «Титаника», пролежавшего в океане сто лет. Черные остатки обгоревших деревьев, словно кораллы, торчали вокруг, а сквозь окна и пробоины были видны пустые, выеденные временем внутренности каменного остова. И где-то там, в гулких пустотах здания, затаился чужой человек…
…Совсем рассвело. Уже пора было уходить, когда снайпер заметил на улице отряд. Его внимание сразу привлекла внимание девушка с собакой на длинном поводке. «Так-ак! – это интересно, – деловито подумал снайпер. – Это стоящая цель…» Он устроился поудобнее, и, глядя сквозь оптический прицел, задумался.
Снайпер решал задачу. У него было время только на один выстрел. Можно было застрелить или девчонку, или собаку. Он переводил перекрестье прицела то на собаку, то на хозяйку и никак не мог выбрать. Наконец, разглядев погоны на плечах девушки, и решив, что звание маловато, остановился на собаке. Но когда палец уже начал свое плавное давление на курок, неожиданно для себя снайпер перевел прицел на девушку. Хлопнул выстрел, винтовка дернулась, и, отрываясь от окуляра прицела, снайпер успел увидеть падающую фигурку. Он бросился бежать и лишь через несколько секунд, когда уже был в относительной безопасности, услышал тарахтенье автоматов, крики и возбужденный собачий лай…
Рыжий Бой стоял над хозяйкой и лизал ее остывающее лицо. А поодаль из-за кирпичных куч и бетонных блоков солдаты в остервенении палили по пустому дому.
Уже на следующий день Боя передали другому хозяину. И Бой принял его, и снова каждый день выходил на улицы разбитого города искать Зло. Но по ночам ему иногда снилась прежняя хозяйка, он слышал ее веселый голос и чувствовал тепло рук…

 

Утро. Камера наплывает на грязноватый плац, на который тарахтя влетела БМПшка, и лихо развернувшись, застыла у комендатуры. С брони спрыгивают люди в камуфляже. Один в штатском выбирается из чрева машины. Журналист в зеленой куртке, стоявший на краю плаца, идет навстречу человеку в штатском:
– Володя, ты?!
– О-о! Вот так встреча! А ты-то здесь как оказался?
Человек из БМПшки обнимает журналиста в зеленой куртке. Они идут к комендатуре, разговаривая на ходу:
– Помнишь девяносто третий?..

 

Девяносто третий. Осень. Москва. У Белого дома, словно в последнюю минуту перед сильной грозой, тягучая пустота. Тоскливая настороженность в глазах бронежилетных милиционеров и омоновцев, нервозность в глазах прохожих (особенно идущих в сторону БД). В переулках – автобусы с людьми в камуфляжке.
Хлопнул выстрел, и редкие прохожие вздрогнули – кто-то присел, кто-то шарахнулся к стене. Но тут же отлегло: автомобильный выхлоп, пока еще не стреляют…
За квартал до Белого дома дорогу перегородило оцепление. Перед оцеплением кучка пожилых людей. Я предъявил журналистское удостоверение и прошел мимо заграждений. Сзади услышал: «По какому праву задерживаете? Жидов-писак пропускаете, а трудового человека задерживаете!..»
Навстречу в расстегнутой кожанке слегка растрепанный и деловой Невзоров тащит за собой помощника с телекамерой поближе к оцеплению и кричит через головы солдат:
– Эй, папаша! Пройди сюда!
– Дак ведь не пускают!
– Ты главное попробуй, а мы снимем!
Папаша идет на солдат, его останавливают, а Невзоров кричит:
– Активней, активней прорывайся. А вы чего там стоите, давайте за ним!
– А если дубинкой? – говорит стоящий рядом с ним милиционер.
– Фашист! – отвечает Невзоров.
В двух шагах от оцепления стоит на коленях монахиня в черном и истово молится.
– О чем молишься, мамаша?! – кричит молодой омоновец.
– О том, чтобы твоя кровь не пролилась, – серьезно ответила женщина…»
Но кровь пролилась. Третьего октября всеобщая нервозность достигла предела, и на миг показалось, что над Москвой пахнуло зловонным дыханьем Гражданской Войны. И Тем и Другим казалось, что «калашников» в руках – ключ к окончательному решению всех проблем. Четвертого октября танки обстреляли Белый дом. Пятого выводили пленных, выносили трупы. Шестого октября премьер-министр Черномырдин отрапортовал: «Кровавый мятеж подавлен… Ростки политического раскола вырваны с корнем…»
Назад: Мальчик (Юго-восточная окраина Грозного)
Дальше: Рождество (Одна из воинских частей в районе Шали)