10. АРГУМЕНТЫ ПРОТИВ

Что побуждает нас стремиться знать худшее? Неужели все это потому, что мы устали от того, что предпочитаем знать только хорошее? Всегда ли любопытство вырывается вперед и берет барьеры? Или все гораздо проще, ведь желание знать худшее — это любимейший каприз любви?

В некоторых случаях подобное любопытство принимает форму извращенной фантазии. У меня однажды был пациент, респектабельный сорокапятилетний мужчина, казалось, лишенный всякого воображения, который вдруг признался мне, что когда у него бывает близость с женой, ему приятно представлять, что она отдается то огромным, как гора, идальго, то стройным и франтоватым индийским матросам или суматошливым карликам. Шок, подсказанный больной фантазией, — это отвратительно. Другие в своих поисках не выходят за рамки реального. Я знал супружеские пары, которые гордились своими пошлыми пороками, и каждый из них напоминал другому о всех его недостатках, тщеславии и других слабостях. Чего они искали? Очевидно, то, что было за пределами их поисков. Возможно, они искали окончательного подтверждения неисправимой развращенности человека и того, что жизнь это уродливо яркий кошмар в голове дебила?

Я любил Эллен и хотел знать худшее. Я никогда не провоцировал ее, я был осторожен и готов ко всему. Это уже стало у меня привычкой. Я даже не задавал ей вопросов, но я хотел знать худшее. Эллен никогда не откликалась на это. Она любила меня — и автоматически подтвердила бы, что любит, словно вопрос не требовал обсуждения, — но она, бесспорно, верила во все хорошее, что есть во мне. В этом была вся разница. Она никогда не искала той дверцы, которую можно открыть и узнать все тайны сердца, то хранилище памяти и скелетов прошлого. Иногда ты находишь дверцу, но она не открывается, или, открыв ее, не находишь за нею ничего, кроме мышиного скелета. Но, во всяком случае, ты все же заглянул за нее. В этом и есть настоящая разница между людьми: не в том, что у одних есть секреты, а у других их нет, а в том, что одни хотят все знать, другие нет. Этот поиск, полагаю я, и есть признак любви.

То же бывает с книгами. Хотя не совсем так, конечно (это невозможно), но похоже. Когда тебе нравится книга и ты с удовлетворением переворачиваешь страницу, готовый даже прервать чтение, ты уже знаешь, что не раздумывая полюбил автора. Хороший парень, решаешь ты. Нормальный и телом и душой. Говорят, что он задушил несколько «волчат» и бросил их тела на корм стае карпов? О нет, я уверен, что он не мог такое сделать! Он нормальный и хороший человек. Если вам нравится автор, если он заронил в вас хоть крупицу своего интеллекта, если вы готовы пойти за ним и найти его — несмотря на запрет, — вам все равно многого не узнать. Вы ищете также сотворенный грех. Стаю «волчат», а? Их было двадцать семь или двадцать восемь? Сшил ли он себе килт из их маленьких галстуков? Правда, что, всходя на эшафот, он произнес слова из книги Ионы? А затем подарил свой пруд с карпами местным бойскаутам?

Но разница вот в чем. С любовником или женой, когда вы узнаете худшее — будь это измена или отсутствие любви, безумство или попытка самоубийства, — вы чувствуете почти облегчение. Жизнь такова, какова, я думал, она и есть; не стоит ли просто отпраздновать разочарование? С писателем, которого ты любишь, появляется инстинкт защиты. Это я имел в виду и раньше: возможно, любовь к писателю — самая чистая и верная форма любви. Поэтому защищать его легче. Дело в том, что карп это вымирающий вид рыбы, и все знают, что в холодную зиму и весной с ее дождями, не прекращающимися до дня св. Урсена, их единственной пищей могут быть только мелко нарубленные «волчата». Конечно, он знал, что за это будет повешен, но он также знал, что человек не вымирающая особь, и посчитал, что двадцать семь (или, как вы уточнили, двадцать восемь?) «волчат» и один не очень известный автор (он всегда до смешного не верил в свой талант) это совсем ничтожная цена за спасение целого вида рыб. Подумайте хорошенько: нужно ли нам так много «волчат»? Они вырастут и станут бойскаутами, только и всего. А если вы увязли в трясине сентиментальностей, попробуйте посмотреть на все это с другой стороны: сборы от посещения пруда с карпами дали возможность бойскаутам построить и содержать в этом районе несколько храмов с залами для собраний.

Пойдем дальше. Прочитайте список обвинений. Я ожидал этого, и он уже составлен. Но не забудьте, что Флобер уже привлекался к суду. В чем обвиняют его теперь?

Да, да, конечно. Вы всегда так говорите. У меня на это два ответа. Начнем с главного. Он любил свою мать. Разве это не согревает ваши глупые, сентиментальные сердца в двадцатом веке? Он любил отца. Он любил сестру. Он любил свою племянницу. Он любил своих друзей. Он восхищался многими личностями. Но его привязанности были особые: он не дарил их первому встречному. Для меня этого вполне достаточно. Вы хотите от него чего-то большего? Вы хотите, чтобы он «любил человечество», предавался несбыточным мечтам? Это пустые слова, они ничего не значат. Любить человечество это все равно как любить красивые капли дождя или Млечный Путь. Вы говорите, что любите человечество? Вам не кажется, что вы собираетесь поздравить себя с этим, ждете всеобщего одобрения и уверены в том, что вы на верном пути?

Во-вторых, даже если он действительно ненавидел человечество, — или глубоко разочаровался в нем, во что я предпочитаю не верить, — то разве он не прав? Вы, это ясно, весьма высокого мнения о человечестве: умно продуманная ирригационная система, миссионерская деятельность, к вашим услугам и микроэлектроника. В таком случае простите ему то, что он все видел иначе. Конечно, такой разговор потребует немало времени, поэтому позвольте мне процитировать одного из ваших мудрецов двадцатого столетия: Фрейда. Не какого-нибудь своекорыстного человека, как вы сами это знаете, не так ли? Хотите знать, какой итог он подвел за десять лет до своей смерти? «В глубине сердца я не могу не признать, что мои дорогие соплеменники, за небольшим исключением, ничтожества». Это сказал человек, который для большинства людей в этом столетии является глубочайшим знатоком человеческого сердца. Несколько странно, вам не кажется?

Но пришло время вернуться к более конкретным примерам.

La dкmocrasserie, как он назвал ее в своем письме к Тэну. Что предпочитаете вы — democrappery или democrassness? Democrappiness, возможно? Да, это верно, она очень не нравилась ему, но из этого не следует делать заключения, что он предпочитал тиранию, или абсолютную монархию, или буржуазную монархию, бюрократический тоталитаризм, анархию или что-либо подобное. Он предпочитал такую форму государства, какая когда-то была в Китае, — правление мандаринов; хотя соглашался, что шансов на установление подобного правления во Франции невероятно мало. Правление мандаринов, по-вашему, это шаг назад? А вы забыли, как восхищался просвещенной монархией Вольтер? Почему бы через сотню лет не простить Флоберу его восхищение просвещенной олигархией? Он хотя бы не лелеял детских надежд на правительство писателей и не утверждал, что писатели способны править миром лучше, чем кто-либо другой.

Дело в том, что Флоберу, считающему демократию всего лишь стадией в истории государственного строительства, понятно наше тщеславие оттого, что у нас самая лучшая и достойная форма правления человека человеком. Он верил — или, во всяком случае, он заметил — в вечную эволюцию человечества и, таким образом, эволюцию форм социальной жизни. «Демократия не последнее слово в развитии человеческого общества, тем более рабство, феодализм или монархия». Лучшей формой государства, утверждал он, является та, что уже умирает, чтобы уступить место чему-то новому.

В его защиту я ссылаюсь на двадцатый век.

4. Он недостаточно интересовался политикой. «Недостаточно»? Однако вы все же признаете, что она

его интересовала. Вы тактично намекаете на то, что ему не нравилось то, что он видел (это верно), и что он опасался того, что если и дальше придется смотреть на все это, то вскоре, пожалуй, он станет разделять ваш образ мыслей (это, кстати, неверно). Мне хочется подчеркнуть две вещи: говоря о первой, я дам вам ответ курсивом, поскольку теперь у вас на это мода. «Литература включает в себя политику, а не наоборот». Эта точка зрения не популярна ни среди писателей, ни среди политиков, но вам придется простить мне это. Романисты, думающие, что их произведения это и есть инструмент политики, мне кажется, губят литературу и нелепо возвышают политику. Нет, я не утверждаю, что следует запрещать писателям иметь свое политическое мнение или делать политические заявления. Просто в этом случае они должны называть этот род своей деятельности журналистикой. Писатель, который думает, что его роман это самый верный путь в политику, обычно плохой писатель, плохой журналист и плохой политик.

Дю Кан внимательно интересовался политикой. Флобер — время от времени. Кого вы предпочитаете? Первого. А кто был великим писателем? Второй. А какой политикой они интересовались? Дю Кан стал апатичным мелиористом, Флобер оставался «яростным либералом». Вас это удивляет? Но даже если бы Флобер объявил себя апатичным мелиористом, я бы все равно сказал то, что скажу сейчас: что за странная, полная тщеславия, причуда в настоящее время ждать, что прошлое может вернуться и прочно войти в нашу жизнь. Настоящее оглядывается назад на одну из великих фигур начала века и гадает: была бы она на нашей стороне? Так ли уж она была добродетельна и благочестива? При столь малой уверенности в себе наше время тем не менее хочет покровительствовать прошлому, судить о его политической приемлемости и вместе с тем гордиться собой, принимать похлопывания по плечу и пожелания успеха и хорошей дальнейшей работы. Если мсье Флобер проявляет «недостаточный интерес» к такой политике, тогда, боюсь, мой клиент виновен.

Что ж, все, что я сказал выше, отчасти отвечает и на этот вопрос. Но есть кое-что, что следует принять во внимание — это невероятная мягкохарактерность моего клиента: он был против того, чтобы люди убивали друг друга. Назовите это брезгливостью, но он не одобрял этого. Я должен сказать вам, что сам он никого не убил, даже не пытался. Но обещал исправиться.

Простите, если я не удержусь от смеха. Ха-ха! Так будет лучше. Мне казалось, что патриотизм в наши дни дурное слово. Я думал, мы все скорее готовы предать страну, чем личных друзей. Разве не так? Значит, все снова перевернулось вверх дном? Какого ответа вы ждете от меня? 22 сентября 1870 года Флобер купил себе револьвер и в Круассе стал обучать военному делу разношерстную команду горожан в ожидании прусского нашествия; он выводил их в ночные дозоры и велел им застрелить себя, если он попытается удрать. Но к тому времени, как пруссаки вошли в город, ему более ничего не оставалось делать, как только ухаживать за престарелой матерью. Он мог бы обратиться к любой военно-отборочной комиссии, но кому был нужен сорокавосьмилетний доброволец, эпилептик и сифилитик, без военной подготовки и опыта, умевший лишь стрелять по дикому зверю в пустыне.

О, ради всех святых. Мы просим nolicontenderе. К тому же я уже ответил на вопрос о патриотизме. Могу я вкратце рассказать вам о характере новеллиста? Что самое простое и удобное может сделать для себя писатель? Поздравить общество, в котором он живет: полюбоваться его бицепсами, поаплодировать его успеху, чуть насмешливо, но незлобиво покритиковать его ошибки. «Я столь же француз, сколь и китаец», — заявил Флобер. Нет, он скорее китаец: но если бы он родился в Китае, скажем в Пекине, он, без сомнения, тоже разочаровал бы китайских патриотов. Настоящий патриотизм состоит в том, что мы прямо говорим своей стране правду, когда она ведет себя позорно, глупо и жестоко. Писатель должен с одинаковым дружелюбием относиться ко всем, он по своей натуре одиночка; только тогда его взор может быть ясным. Флобер всегда принимал сторону меньшинства, «бедуинов, еретиков, какого-нибудь философа, отшельника или Поэта». В 1867 году в Кур-Ле-Рен появился цыганский табор и раскинул там шатры. Это привело в негодование жителей Руана. Флобер был в восторге от такого соседства и помогал цыганам деньгами. Разумеется, вам хочется погладить его по головке за это. Если бы он знал, что когда-нибудь в будущем его за это похвалят, он оставил бы эти деньги при себе.

«Вы можете рассказывать о вине, любви, женщинах и славе при одном условии: если вы не пьяница, не любовник, не муж и не рядовой в строю. Если же вы активно участвуете в жизни, вы не видите эту жизнь; вы или страдаете от нее, или же чересчур наслаждаетесь ею». Это не ответ виновного, это жалоба на то, что обвинение составлено неправильно. Что вы называете жизнью? Политику? Мы уже говорили о ней. Эмоциональную жизнь? Через семью, друзей и любовниц Гюстав знал все жизненные испытания. Вы имеете в виду брак? Странная претензия, хотя она не нова. Разве женатые писатели пишут лучшие романы, чем холостые? Разве чадолюбивые писатели талантливей бездетных? Хотелось бы познакомиться с вашей статистикой на сей счет.

Самой лучшей жизнью для себя писатель считает ту, которая помогает ему написать лучшие его книги. Уверены ли мы, что способны лучше их самих судить об этом? Флобер был больше «втянут» в жизнь, пользуясь вашей терминологией, чем многие другие писатели. По сравнению с ним Генри Джеймс был просто монахиней. Флобер, возможно, пытался жить в башне из слоновой кости…

Но не получилось. «Я всегда пытался жить в башне из слоновой кости, но волны нечистот бьют в ее стены, грозя разрушить ее».

Здесь мы должны коснуться трех взглядов на этот вопрос. Первый из них касается того, что писатель сам выбирает — насколько это возможно — степень того, что мы называем его вовлечением в жизнь, независимо от своей репутации. Флобер занимал половинчатую позицию в этом вопросе. «Застольные песни сочиняет не пропойца», — он это хорошо знал. С другой же стороны, их авторами не бывают убежденные трезвенники. Флобер, возможно, лучше всего объяснил это, когда сказал, что писатель должен бродить по морю жизни, не погружаясь в него выше пупка.

Второй вопрос: когда читатели осуждают жизнь писателя — почему он поступает так или эдак, почему он не протестует в прессе против того-то и того-то, почему он замкнут и мало участвует в жизни общества? — не требуют ли они от него, по сути, чтобы он стал проще, тщеславнее. Короче, больше похожим на нас? Но если бы писатель стал похожим на читателя, он стал бы просто читателем, а не писателем, что проще всего.

Третий вопрос: в чем же пафос недовольства, когда речь идет о книгах? Возможно, сожаление о том, что Флобер недостаточно участвует в жизни общества, не носит характера филантропического пожелания старине Гюставу иметь жену, народить детей, и тогда он не был бы таким мрачным и угрюмым в этом соревновании? Если бы он преуспел в политике или в какой-либо стоящей работе, стал бы заведующим своей старой школой, которую когда-то окончил, — помогло бы ему это как-то выйти из одиночества? Очевидно, вы полагаете, что писателю вполне можно исправить ошибки в книгах, изменив образ жизни? Если так, то именно вы должны сами сказать ему об этом. Что касается меня, то я не уверен, что, например, что-то можно было бы изменить в портрете провинциальных нравов в романе «Мадам Бовари», даже если бы автор каждый вечер чокался кружками с сидром с разбитым подагрой нормандским пастухом.

Ага. Наконец я начинаю понимать, что вы имеете в виду. Вам хотелось бы, чтобы его книги были, как бы это сказать… немного более жизнерадостными? Что за странное у вас представление о литературе. Вы получили степень доктора философии в Бухаресте? Не знал, что писатель нуждается в защите от пессимизма. Это что-то новое для меня. Я отказываюсь от этого. Флобер сказал: «Искусство не создается благими намерениями». Он также сказал: «Публике нравятся книги, в которых восхваляются наши иллюзии».

Наконец-то вы решили выложить все начистоту. Значит, так мы должны судить о наших писателях: по их «добродетели»? Что ж, я полагаю, что мне на какое-то время следует принять ваши правила игры, чтобы понять, как вести себя в зале суда. Припомним все скандальные судебные процессы от «Мадам Бовари» до «Любовника леди Четтерлей»: в них всегда был элемент игры, уступчивая позиция защиты. Кто-то, может, назовет это тактическим лицемерием. (Это сексуальная книга? Нет, Ваша честь, мы считаем, что она вызывает у читателя скорее тошнотворное, отталкивающее впечатление, а отнюдь не желание подражать. Побуждает ли эта книга к брачной измене? Нет, Ваша честь, посмотрите, как эта несчастная грешница, то и дело предававшаяся греховным страстям, в конце жестоко наказана. Против ли брака эта книга? Нет, Ваша честь, она показывает лишь мерзость греха и безрадостность браков, на которые обречены те, кто не следует христианским канонам. Богохульна ли книга? Нет, Ваша честь. Помыслы писателя сдержанны.) Как пример красноречия, это была неплохая речь, но она оставила горький привкус разочарования от того, что ни один из защитников, говоря о произведении подлинной литературы, не построил свою речь на решительном отрицании обвинений.

(Это сексуальная книга? Надеемся, Ваша честь, черт побери! Она поощряет супружескую измену и критикует браки? Точно подмечено, Ваша честь, именно это мой клиент намеревался сделать. Книга богохульного содержания? Ради всего святого, Ваша честь, это так же очевидно, как набедренная повязка на Распятии. Взгляните на все это с определенной стороны, Ваша честь: мой клиент считает, что от большинства ценностей в том обществе, в котором он живет, несет мертвечиной, и он надеется, с помощью своей книги, способствовать: прелюбодеянию, мастурбации, супружеской неверности, изгнанию лжепастырей камнями, а поскольку случай дал возможность временно привлечь Ваше внимание, то, Ваша честь, неплохо было бы заодно вытянуть за уши да на солнышко вороватых и продажных судей. Защите добавить более нечего.)

Итак, вкратце: Флобер учит прямо смотреть на правду, а не моргая и щурясь коситься на ее последствия; он вместе с Монтенем учит вас спать на подушке, набитой сомнениями; он учит вскрывать суть разных аспектов реальности и понять, что Природа — это всегда связь жанров; он учит наилучшим и точнейшим образом использовать язык, а беря книгу в руки, не искать в ней моральных или социальных пилюль — литература это не фармакопея; он учит превосходству Правды, Красоты, Чувства и Стиля. И если вы изучите его личную жизнь, то вы узнаете, что он учит храбрости, стоицизму, дружбе, важности образованности, скептицизму и остроумию; и еще тому, что дешевый патриотизм — это глупость, а умение уединяться в своем кабинете — это одна из лучших человеческих добродетелей; он учит ненавидеть лицемера и не доверять доктринеру, а еще учит умению просто и ясно изъясняться. Вам хотелось бы, чтобы так говорили о писателях (мне лично это не очень нужно)? Достаточно? Это все, что я могу сказать вам в настоящий момент. Кажется, я смутил своего клиента.

Глупости. Мой клиент добряк. Назовите мне хотя бы один случай в его жизни, когда он был садистом или просто недобрым. Я могу привести лишь один из его самых недобрых поступков: однажды на вечеринке он был невежлив с одной дамой. Когда его спросили, в чем дело, он ответил: «Она из тех, кто мог захотеть зайти в мой кабинет». Это самый невежливый поступок моего клиента, о котором я знаю. Если не говорить о той оказии в Египте, когда он хотел забраться в постель к проститутке, будучи весь в сыпи. Пустяковая попытка обмануть, подумал я. Но ему не повезло, девица, соблюдая нормальные предосторожности своей профессии, попросила разрешения осмотреть его, а когда он отказался, выставила его вон.

Он читал Сада, разумеется. Кто из образованных французских писателей не читал его? Насколько я знаю, он сейчас очень популярен среди парижских интеллектуалов. Мой клиент сказал братьям Гонкурам, что Сад — «забавная ерунда». В Гюставе было нечто загадочно страшноватое, это верно; ему нравилось рассказывать всякие ужасные истории, а в его ранних вещах были абзацы с описанием жутких событий. Вы утверждаете, что у него было «садистское воображение»? Это меня удивляет. Вы приводите пример: в «Саламбо» встречаются сцены, шокирующие своей жестокостью. Хочу спросить вас: вы думаете, такого не бывало? Думаете, в древние века все было усыпано розовыми лепестками, звенела лютня, а пузатые бочки с медом были запечатаны медвежьим жиром?

Он не Уолт Дисней, о нет. Его интересовало проявление такого чувства, как жестокость, я согласен. Его интересовало все. Но это интересовало и Сада и Нерона. Однако послушайте, что он сказал о них: «Эти монстры объяснили мне историю». Гюставу было тогда, заметьте, всего семнадцать лет. Позвольте добавить еще одно его высказывание: «Я люблю побежденных, но я также люблю победителей». Он стремится, как я уже говорил, быть столь же китайцем, сколь и французом. В Ливорно произошло землетрясение: Флобер, сострадая, однако, не проливал слез. Но он испытывал такие же сильные сострадания к жертвам землетрясения, какие испытывал к рабам, умиравшим прикованными тираном к жерновам. Вас это шокирует? Это называется историческое воображение и означает, что ты гражданин не только мира, но и всей вселенной. Это то, что Флобер называет «быть братом в Боге, братом всего живущего, начиная от жирафа, крокодила и кончая человеком». Это означает быть писателем.

Женщины любили его. Он наслаждался их обществом, а они его; он был галантен, флиртовал и спал с ними. Но он не хотел жениться. Разве это грех? Возможно, порой его интимные связи носили чрезмерно острый и пикантный характер, но они не противоречили его времени и вкусам своего класса. Кого в девятнадцатом веке не порицали за это? Во всяком случае, Гюстав стремился быть честным в своих сексуальных связях, поэтому предпочитал проституток гризеткам. Эта честность принесла ему больше неприятностей, чем могло бы принести лицемерие — например в отношениях с Луизой Коле. Каждый раз, когда он говорил ей правду, она звучала как жестокость. Луиза была стервой, разве не так? (Позвольте мне самому ответить на этот вопрос. Да, я считаю ее стервой; она и вела себя соответственно, хотя мы знаем лишь то, что рассказал нам о ней Гюстав. Возможно, кто-то другой напишет нам о ней; впрочем, почему бы нам не воссоздать Версию Луизы Коле? Я мог бы сделать это. Да, я, пожалуй, сделаю это.)

Если позволите мне заметить, немало из ваших обвинений можно будет пересмотреть и собрать под общим заглавием: Мы не понравились бы ему, если бы он узнал нас. Он же, возможно, согласился бы признать себя виновным лишь только для того, чтобы посмотреть, какие у нас станут лица.

Кажется, мне заложило ухо. Возможно, это сера. Дайте мне минуту, я зажму нос и чихну через уши.

Вы несете вздор. Неужели вы до сих пор думаете, что повествование раскручивается в галльской манере: Идея, Форма и Стиль? Если так, то вы делаете первые робкие шаги в художественной литературе. Вы хотите знать некие правила для писателя? Очень хорошо. Форма это не пальто, которое можно накинуть на голую плоть мысли (старое сравнение, из флоберовских времен); форма это и есть сама плоть мысли. Невозможно представить себе Идею без Формы и Форму без Идеи. Все в искусстве зависит от мастерства исполнения: история о вше может быть такой же прекрасной, как история об Александре. Каждый должен писать, руководствуясь своими чувствами, но эти чувства должны быть искренними, а все остальное — к черту. Если строка хороша, она уже не принадлежит ни к какой из школ. Строка прозы должна быть столь же безупречной, как строка поэзии. Если окажется, что вы хорошо пишете, вас обвинят в отсутствии идей.

Это все максимы Флобера, кроме одной. Принадлежащей Буйс.

Да, не верил. Это скучно. «Вы приносите скорбь, — писала ему Жорж Санд, — я приношу утешение». На это Флобер ответил: «Я не могу поменять себе глаза». Произведение искусства это пирамида, которая стоит одна, бесполезная, в пустыне, шакалы мочатся у ее подножия, а буржуа карабкаются на ее вершину; сравнения можно продолжить. Вы хотите, чтобы искусство было лекарем? Вызовите карету «скорой помощи», карету «Жорж Санд». Вы хотите, чтобы искусство говорило вам правду? Пошлите за каретой «Флобер», и предупреждаю: не удивляйтесь, если она переедет вам ноги. Послушайте, что сказал поэт Оден: «Поэзия ничего не меняет». Не воображайте, что Искусство это нечто такое, что должно поднять ваш дух или уверенность в себе. Искусство не brassiиre . Во всяком случае, в английском смысле слова. Не забывайте, что по-французски brassiиre это спасательный жилет.