Глава 22

Незнакомец не просто перепачкан в крови с головы до ног, он буквально пропитан ею до костей, напоминая освежеванного котика или мертворожденного ребенка, извлеченного из материнской утробы. Он дышит, но едва-едва, и веки его склеила запекшаяся кровь, так что они не открываются, да и замерз он чуть ли не до смерти. Они оттаскивают его тело в сторону, где оно и лежит, пока они снимают с медведя шкуру, после чего складывают мясо и мех на нарты. Один из охотников берет ружье незнакомца, другой – его нож. Они спорят о том, убить его на месте или отвезти обратно в стойбище. В конце концов охотники решают взять его с собой. Кем бы он ни был, рассуждают они, ему чертовски повезло, а такому везунчику нельзя не дать еще один шанс. Они подхватывают его и тоже укладывают на нарты. Он издает слабый стон. Они хлопают его по щекам и трясут, но он так и не приходит в себя. Охотники заталкивают снег ему в рот, но тот лишь тает на его изуродованном языке да розоватой струйкой стекает ему на бороду.

В зимнем стойбище женщины поят его водой и подогретой кровью котика. Умыв ему лицо и руки, они стаскивают с него задубевшую и пропитавшуюся кровью одежду. Известия о нем распространяются по стойбищу с быстротой лесного пожара, и на него приходят посмотреть дети. Они восторженно таращатся на него, тыкают в него пальцами и хихикают. Но, стоит ему приоткрыть глаза, как они с визгом бросаются врассыпную. Вскоре рождаются слухи. Одни говорят, что он – angakoq, хранитель, пришедший от самой Sedna, дабы помочь им на охоте, тогда как другие уверяют, что он – злой дух, коварный tupilaq, чье прикосновение убивает, а одно только присутствие вызывает мор и болезни. Охотники обращаются за советом к шаману, который говорит им, что незнакомец не поправится, пока не окажется среди людей своего народа. Шаман говорит, что они должны отвезти его на юг, в новую миссию в заливе Кутса. Они спрашивают у него, действительно ли незнакомец является везунчиком, как они полагают, и не перейдет ли к ним часть его удачливости. Шаман отвечает, что он и впрямь счастливчик, тут они правы, но его удача имеет чужую, недоступную им, природу.

Они переносят его, закутанного в шкуры, трясущегося в лихорадке и едва живого, на нарты и везут на юг, мимо замерзшего озера и летних охотничьих угодий, к миссии. Выкрашенный красной охрой небольшой домик стоит на невысоком холме, у подножия которого простирается замерзшее море, а позади высится горная гряда. По соседству размещается большое иглу, из отверстия в крыше которого вьется струйка черного дыма, а перед ним свернулись клубочком спящие ездовые собаки. По приезде охотников приветствует священник, жилистый седовласый англичанин с ясными глазами и бородкой, в которой уже серебрится седина, а на лице навсегда застыло выражение искреннего скептицизма. Они показывают на Самнера и объясняют, где нашли его и как. Когда же священник позволяет себе усомниться в их правдивости, они рисуют на снегу линию побережья и отмечают точное место. Священник качает головой.

– Человек не может взяться ниоткуда, – говорит он.

Они объясняют, что в таком случае он, скорее всего, – angakoq и что до сей поры он жил в доме на дне моря у Sedna, одноглазой богини, и ее отца Anguta. Тут священник позволяет себе выразить раздражение. Он вновь принимается рассказывать им (как делает всегда) об Иисусе, после чего удаляется в хижину и выносит оттуда зеленую книгу. Они стоят у своих нарт и слушают, как он читает им на ломаном инуктикуте. Слова имеют некоторый смысл, но складываются, по их мнению, в выдуманные истории для детей. Когда он заканчивает чтение, они улыбаются и кивают.

– Что ж, в таком случае он ангел, – говорят они.

Священник смотрит на Самнера и качает головой.

– Нет, он не ангел, – говорит он. – Это я могу вам гарантировать.

Они заносят Самнера внутрь и укладывают его на койку подле печки. Священник укрывает его одеялами, потом опускается рядом на корточки и пытается растормошить.

– Кто вы? – спрашивает он. – С какого вы корабля?

Самнер приоткрывает один глаз, но даже не делает попытки ответить. Священник хмурится, потом склоняется над ним и пристально изучает лицо Самнера с почерневшей от обморожения кожей.

– Немец? – спрашивает он его. – Датчанин? Русский? Шотландец? Кто же вы такой?

Несколько мгновений Самнер равнодушно смотрит на него, не узнавая, после чего вновь закрывает глаз. Священник, постояв еще немного подле него, кивает и выпрямляется.

– Что ж, – говорит он, – кем бы вы ни были, небольшой отдых пойдет вам на пользу. А поговорить можно и потом.

Священник заваривает кофе для охотников и задает им еще несколько вопросов. После их отъезда он поит Самнера бренди с ложечки и смазывает обмороженные места топленым салом. Устроив незнакомца поудобнее, священник садится за стол у окна и принимается что-то писать в зеленой книге. Подле него лежат еще три толстых тома в кожаных переплетах, и время от времени он поочередно заглядывает в них и кивает. Немного погодя в комнату входит эскимоска и приносит с собой кастрюлю с тушеным рагу. Она одета в анорак оленьей кожи с вырезом спереди до колен и черную шерстяную шапочку; на лбу и тыльных сторонах ладоней у нее красуются голубые V-образные татуировки. Священник снимает с полки над дверью две глубокие белые миски и отодвигает в сторону свои книги и записи. Половину рагу он наливает в одну миску, половину – в другую, после чего возвращает кастрюлю женщине. Та показывает на Самнера и спрашивает о чем-то на своем родном языке. Священник кивает и отвечает ей что-то, отчего она улыбается.

До Самнера, лежащего совершенно неподвижно, доносится запах горячей еды. Ее мягкий соблазнительный аромат пробивается к нему сквозь прочную броню усталости и равнодушия. Он не голоден, но уже начинает вспоминать, каким может быть голод, вспоминает особую, полную надежды природу его сосущей боли. Готов ли он вернуться ко всему этому? Хочет ли? И сможет ли? Открыв глаза, он оглядывается по сторонам: дерево, металл, шерсть, жир; зеленый, черный, серый, коричневый. Он поворачивает голову. За деревянным столом сидит седовласый мужчина; на столе стоят две миски с едой. Мужчина закрывает книгу, которую читал, негромко произносит молитву, встает из-за стола и приносит одну из мисок туда, где лежит Самнер.

– Не хотите ли немного поесть? – предлагает он. – Давайте я покормлю вас.

Священник опускается на колени, подкладывает руку Самнеру под голову и приподнимает ее. Зачерпнув ложкой кусочек мяса, он подносит его к губам Самнера. Тот растерянно моргает. По его телу прокатывается волна ощущений, сильных, давно забытых и неописуемых.

– Мне было бы легче, если бы вы приоткрыли рот, – говорит священник.

Но Самнер не делает попытки пошевелиться. Он понимает, о чем его просят, но даже не пытается повиноваться.

– Ну же, давайте, – уговаривает его священник.

Он подносит металлический кончик ложки к нижней губе Самнера и осторожно нажимает. Самнер приоткрывает губы. Священник ловко опрокидывает ложку, и кусочек мяса соскальзывает на изуродованный язык Самнера. Тот позволяет ему задержаться там на мгновение.

– Жуйте, – приказывает ему священник и начинает двигать челюстями, при этом показывая на свой рот, чтобы и Самнер наверняка увидел и понял, что от него требуется. – Эта вкуснотища не пойдет вам впрок, пока вы не прожуете ее.

Самнер закрывает рот. Он чувствует, как в него по капельке просачивается вкус мяса. Он пару раз двигает челюстями и глотает его. Его тут же пронзает острая боль, которая, впрочем, скоро притупляется.

– Очень хорошо, – говорит священник.

Он подцепляет ложкой еще один кусочек мяса, и вся процедура повторяется сначала. Самнер съедает еще три кусочка, но четвертый падает на пол непрожеванным. Священник кивает и опускает голову Самнера обратно на одеяло.

– Немного погодя мы попробуем выпить кружечку чаю, – обещает он. – Посмотрим, как вы справитесь с этим.

Спустя еще два дня Самнер уже сидит за столом и ест самостоятельно. Священник помогает ему добраться до стула, накидывает ему на плечи одеяло, и они оказываются сидящими рядом за маленьким деревянным столом.

– Люди, которые вас нашли, считают вас тем, кого они называют angakoq, – поясняет священник, – что по-эскимосски означает «колдун». Они верят, что медведи обладают большой силой, часть которой может перейти к некоторым избранным охотникам. То же самое, разумеется, относится и к остальным животным – оленям и моржам, котикам и даже, насколько мне известно, некоторым морским птицам – но в их мифологии медведь остается самым могущественным зверем. Мужчины, чьим духом является медведь, способны на великое волшебство – исцеление, прорицание и тому подобное.

Он бросает взгляд на незнакомца, чтобы удостовериться, что тот понимает, о чем идет речь, но Самнер лишь равнодушно смотрит на еду перед ним.

– Мне довелось повидать нескольких их angakoq в действии, и все они – лишь фокусники и шарлатаны, разумеется. Они напяливают на себя устрашающие маски и прочую завлекательную мишуру; устраивают песнопения и танцы в иглу, но за всем этим ничего не стоит. Отвратительное язычество, самые невероятные суеверия, но ничего лучшего они не знают, да и откуда? До того, как я пришел сюда, они, по крайней мере большинство, и в глаза не видели Библии и не слышали честной и искренней проповеди.

Самнер быстро вскидывает на него глаза, не переставая жевать. Священник кротко улыбается и одобрительно кивает, но Самнер не отвечает на его улыбку.

– Работа, разумеется, предстоит долгая и нелегкая, – продолжает священник. – С ранней весны я живу здесь совсем один. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы завоевать их доверие – поначалу подарками, ножами, бусами, иглами и прочим, а потом и добрыми делами, помогая им, в случае необходимости, раздавая одежду и лекарства. Они – добрые люди, хотя и очень простые и по-детски наивные, почти неспособные к абстрактному мышлению и прочим высшим материям. Мужчины охотятся, женщины шьют и кормят детей, и этим и ограничивается круг их интересов и знаний. Да, действительно, у них наличествует нечто вроде метафизики, но она груба и своекорыстна, и, насколько я могу судить, многие не верят в нее сами. Свою задачу я вижу в том, чтобы помочь им вырасти над собой, так сказать, развить их души и самосознание. Вот почему я занимаюсь переводом Библии. – Он кивает на стопку бумаг и книг. – Если я все сделаю правильно, подберу нужные слова на их языке, они начнут понимать мир, я уверен в этом. В конце концов, они – Божии создания в такой же мере, как вы или я.

Священник подцепляет ложкой кусок мяса и медленно прожевывает его. Самнер тянется за своей кружкой с чаем, берет ее в руки, отпивает маленький глоток и ставит ее обратно на стол. Впервые за много дней он чувствует, как слова теснятся у него внутри, классифицируются и накапливаются, набирая силу и форму. Он знает, что скоро они подступят к горлу, а потом выльются на его изуродованный язык, после чего, вне зависимости от того, нравится это ему или нет, хочет он того или нет, но он заговорит.

Священник смотрит на него.

– Вы больны? – спрашивает он.

Самнер отрицательно качает головой. На миг он приподнимает правую руку, а потом открывает рот. Пауза.

– Какие лекарства? – спрашивает он.

Речь его звучит невнятно. Священник непонимающе смотрит на него, но потом улыбается и нетерпеливо подается вперед.

– Повторите, будьте добры, – просит он. – Я не совсем понял…

– Лекарства, – повторяет Самнер. – Какие лекарства у вас есть?

– Ах, лекарства, – отвечает священник. – Сейчас, одну минуточку.

Он встает, уходит в кладовую в задней части дома и возвращается с небольшим медицинским ящичком, который и ставит на стол перед Самнером.

– Это – все, что у меня есть, – говорит он. – Я часто прибегаю к солям, разумеется, и даю хлористую ртуть туземным детишкам, когда они болеют дизентерией.

Самнер открывает крышку и начинает вынимать из ящичка пузырьки и баночки, вглядываясь в содержимое и прочитывая этикетки. Священник наблюдает за ним.

– Так вы – доктор? – спрашивает он. – Правильно?

Самнер пропускает его вопрос мимо ушей. Он вынимает все, что было в ящичке, после чего переворачивает и трясет его, чтобы убедиться, что он пуст. Глядя на коллекцию лекарств, выстроившихся перед ним на столе, он качает головой.

– Где лауданум? – спрашивает он.

Священник хмурится, но не отвечает.

– Лауданум, – повторяет Самнер, на сей раз громче. – Гребаный лауданум, почему его здесь нет?

– У нас его не осталось, – отвечает священник. – У меня был всего один флакон, и мы его уже использовали.

На мгновение Самнер крепко зажмуривается. Когда же он вновь открывает глаза, священник аккуратно составляет лекарства обратно в аптечку.

– Вижу, вы все-таки способны изъясняться простым и понятным английским языком, – замечает он. – Одно время я опасался, что вы окажетесь поляком, или сербом, или кем-нибудь еще в этом роде.

Самнер придвигает к себе миску, берет ложку и начинает есть как ни в чем не бывало.

– Откуда вы родом? – спрашивает его священник.

– Это не имеет никакого значения.

– Быть может, для вас и не имеет, но если человека кормят и содержат в тепле там, где иначе он непременно скончался бы, предоставленный самому себе, то можно ожидать от него некоторой любезности и благодарности к тем, кто заботится о нем.

– Я заплачу вам за еду и тепло.

– И когда же это случится, хотел бы я знать?

– Весной, когда сюда вернутся китобои.

Священник кивает и вновь садится за стол. Запустив пальцы в бороду, он поглаживает ее, а потом принимается скрести подбородок ногтем большого пальца. Щеки у него раскраснелись, но он старается сохранить добродушие и обходительность перед лицом оскорбления, которое нанес ему Самнер.

– То, что с вами случилось, можно назвать чудом, – после долгого молчания начинает он. – Вас нашли живым на льду внутри туши убитого медведя.

– Сам я так бы не сказал.

– А как бы сказали?

– Пожалуй, вам следует порасспросить об этом медведя.

Священник непонимающе смотрит на него несколько мгновений, после чего разражается смехом.

– О, да у вас прекрасное чувство юмора, – говорит он. – Три дня вы лежали здесь пластом и молчали, словно язык проглотив, а теперь воспрянули духом и позволяете себе подшучивать надо мной.

– Я заплачу вам за стол и кров, – невыразительно повторяет Самнер. – Как только найду себе другое пристанище.

– Вы оказались здесь не просто так, – говорит священник. – Человек не может просто взять и появиться ниоткуда. Я еще не знаю, в чем здесь причина, но у Господа Бога наверняка есть свои резоны на этот счет.

Самнер качает головой.

– Нет, – говорит он. – Только не для меня. В эти вздорные игры я не играю.

Через несколько дней в миссию приезжают на нартах двое охотников, которых священник еще никогда не видел раньше. Он надевает анорак и варежки и выходит им навстречу. Одновременно с ним из иглу появляется женщина, получившая при обращении в христианскую веру имя Анна. Она приветствует мужчин и предлагает им угощение. Сначала они о чем-то разговаривают с ней, после чего, стараясь говорить помедленнее, чтобы ему все было понятно, обращаются к священнику. Охотники рассказывают ему о том, что в одном дне пути отсюда обнаружили обрушившуюся рваную палатку, в которой лежали четверо белых мужчин, замерзших насмерть. В качестве доказательств они предъявляют ему кое-какие вещи, которые они прихватили оттуда, – ножи, веревку, молоток и засаленный экземпляр Библии. Когда он спрашивает у них, не вернутся ли они туда, чтобы забрать тела и привезти их, дабы их можно было похоронить по христианскому обычаю, они лишь качают головами и говорят, что им нужно продолжать охоту. Они кормят своих собак мясом моржа, после чего сами едят в иглу и даже отдыхают немного, но на ночь не остаются. Перед отъездом охотники пытаются продать ему Библию, но, когда он отказывается от сделки, просто дарят ее Анне. После того как они скрываются вдали, Анна приходит в дом и признается, что охотники рассказали ей о том, что в лагере белых людей они нашли и два трупа эскимосов. По ее словам, оба были раздеты догола, причем одного из них зарезали ножом. Она показывает себе на шею в тех местах, где были нанесены раны.

– Одна – здесь, – говорит она, – а другая – здесь.

Немного погодя, когда они остаются вдвоем, священник, тщательно обдумав всю историю, передает ее Самнеру и наблюдает за его реакцией.

– Насколько я понимаю, вас самого обнаружили не так уж и далеко от того места, где охотники нашли тела, – говорит он. – Поэтому я думаю, что вы были знакомы с погибшими; я также думаю, что вы ходили с ними вместе на одном корабле.

Самнер, который сидит у огня и что-то выстругивает из плавника, чешет нос и кивает в знак согласия.

– Они были уже мертвы, когда вы оставили их? – спрашивает у него священник.

– Только эски.

– И вы не собирались возвращаться туда?

– Я был уверен, что ураган погубит их.

– Но он не погубил вас.

– Я бы сказал, что он очень старался.

– Кто убил эскимосов?

– Человек по имени Генри Дракс, гарпунер.

– Зачем он это сделал?

– Потому что ему были нужны их нарты. Он собирался бежать на них оттуда.

Нахмурившись и качая головой, священник обдумывает столь ужасающие новости, а потом достает трубку и набивает ее табаком. Руки у него дрожат. Самнер наблюдает за ним. В печке рядом с ним потрескивает и шипит уголь.

– Должно быть, он двинулся на север, – после долгого молчания говорит священник. – Для северных племен Баффиновой Земли законы не писаны. Если он доберется до них, то мы никогда не узнаем, ни где он сейчас, ни что с ним сталось. Он мог и погибнуть, но, скорее всего, обменял нарты на предоставление ему убежища и ждет весны.

Самнер кивает. Он смотрит, как на потемневшем оконном стекле пляшет отражение огонька свечи. За ним смутно виднеется светлый контур иглу, а еще дальше – высокая и темная горная цепь. Мысль о том, что где-то там бродит живым Генри Дракс, заставляет его содрогнуться.

Священник встает. Из шкафчика рядом с дверью он достает бутылку бренди и наливает обоим по стаканчику.

– А как зовут вас?

Самнер резко вскидывает на него глаза, а потом отворачивается к печке и вновь принимается обстругивать плавник.

– Не Генри Дракс, – отвечает он.

– Тогда как же?

– Самнер. Патрик Самнер из Каслбара.

– Значит, вы из Мейо, – небрежно замечает священник.

– Вот именно, – поддакивает он. – Жил-был и все такое.

– И какова же ваша история, Патрик?

– У меня ее нет. Достойной упоминания, во всяком случае.

– Этого не может быть, – не соглашается священник, – у каждого из нас есть своя история.

Самнер упрямо качает головой.

– Только не у меня, – говорит он.

По воскресеньям священник устраивает Божественную литургию в главной комнате хижины. Он отодвигает стол в дальний конец комнаты, убирает с него книги и бумаги, накрывает его льняной скатертью и водружает на нее распятие и две свечи в латунных подсвечниках. Здесь же стоят оловянный кувшин, чаша для вина и выщербленная фарфоровая тарелка с просфорами. На службе неизменно присутствует Анна со своим братом, да иногда из соседнего стойбища заглядывают еще четыре-пять человек. Самнер выступает в роли алтарного служки. Он зажигает свечи, а потом и гасит их, протирает края чаши тряпицей и даже, в случае необходимости, может прочесть отрывок из Библии. При этом он полагает, что вся эта суета, напоминающая цирк, где священник исполняет одновременно обязанности инспектора манежа и дрессировщика, не стоит и выеденного яйца, но, по его мнению, легче смирить себя раз в неделю, нежели всякий раз оспаривать его. А вот что по этому поводу думают эскимосы, он не может себе и представить. В нужных местах они встают и преклоняют колени, и даже поют псалмы в меру своих способностей. Он подозревает, что они забавляются в душе, что вся церемония для них – нечто вроде экзотического развлечения посреди долгой, скучной и унылой зимы. Возвращаясь к себе в иглу, они, должно быть, вовсю потешаются над торжественным видом священника и забавно передразнивают его бессмысленные и помпезные жесты.

Как-то в воскресенье, когда служба уже закончена и крошечная конгрегация покуривает трубки или потягивает из кружек подслащенный чай, Анна рассказывает священнику о том, что у одной из эскимосских женщин из стойбища заболел младенец и что та обратилась к ней за помощью. Священник выслушивает ее просьбу, кивает и идет в кладовую, где выбирает пузырек с пилюлями хлористой ртути из медицинской аптечки. Он дает женщине две белые пилюли и говорит ей, чтобы та разделила их напополам и каждое утро давала бы малышу по половинке, причем он должен оставаться туго спеленутым. Самнер, сидящий на своем излюбленном месте у печки, наблюдает за этой сценкой, но не вмешивается. Но, когда священник удаляется по своим делам, он встает и подходит к эскимоске, жестом показывая ей, что хотел бы взглянуть на младенца. Женщина что-то говорит Анне и, выслушав ее ответ, достает малыша из капюшона своего анорака и протягивает его Самнеру. Глазки у малыша потемнели и ввалились, а ручки и ножки холодные, как лед. Когда Самнер щиплет его за щеку, он не кричит и не плачет. Самнер возвращает ребенка его матери, лезет за печку и достает маленький уголек из оцинкованного ведра. Раздавив его каблуком, он облизывает указательный палец и макает его в черный порошок. Открыв младенцу рот, он проводит пальцем по его язычку, а затем набирает чайную ложку воды и заставляет проглотить ее. Личико ребенка наливается краской, он кашляет, но потом глотает. Самнер берет из ведра кусок угля побольше и вручает его Анне.

– Скажи ей, пусть делает так, как я только что показал, – говорит он. – Она должна проводить процедуру четыре раза в день, а в промежутке давать ему как можно больше пить.

– И белые пилюли тоже? – спрашивает Анна.

Самнер отрицательно качает головой.

– Скажи ей, пусть выбросит их, – говорит он. – От пилюль ему станет только хуже.

Анна хмурится и опускает глаза.

– Скажи женщине, что я – angakoq, – говорит ей Самнер. – Скажи ей, что я уже знаю столько, сколько священнику не узнать никогда.

Анна смотрит на него расширенными глазами и качает головой.

– Я не могу сказать ей такого, – говорит она.

– В таком случае скажи ей, пусть решает сама. Пилюли или уголь. Выбор остается за нею.

Он отворачивается, раскрывает свой перочинный нож и принимается обстругивать палочку. Когда же Анна вновь пытается заговорить с ним, он лишь отмахивается от нее.

Два эскимоса-охотника, которые спасли Самнера, неделей позже возвращаются в миссию. Их зовут Урганг и Мерок. Закаленные, длинноволосые, они отличаются жизнерадостным характером и каким-то мальчишеским задором. Их древние анораки потрепаны и зияют прорехами, а мешковатые меховые штаны лоснятся от ворвани и табачного сока. Сразу же по прибытии, привязав и накормив собак и обменявшись любезностями с Анной и ее братом, они отводят священника в сторонку и объясняют ему, что приехали за Самнером. Они хотят, чтобы он сопровождал их в очередной охотничьей экспедиции.

– Вам не придется охотиться самому, – немного погодя растолковывает Самнеру священник. – Они просто хотят, чтобы вы были рядом. Они подозревают, что вы обладаете магическими способностями, и потому думают, что животные потянутся к вам.

– Сколько я буду отсутствовать?

Священник выходит наружу, чтобы навести справки.

– Они говорят, с неделю, – сообщает он по возвращении. – Они предлагают вам взамен новый комплект меховой одежды и часть своего улова.

– Скажите им, что я согласен, – говорит Самнер.

Священник кивает.

– Они славные и добросердечные ребята, немного грубоватые и отсталые, разве что, и совсем не говорят по-английски, – поясняет он. – Вы сможете преподать им урок христианских добродетелей, пока будете находиться среди них.

Самнер поднимает на священника глаза и смеется.

– Будь я проклят, если сделаю что-либо подобное, – говорит он.

Святой отец пожимает плечами и качает головой.

– Вы куда более достойный человек, чем хотите казаться, – говорит он Самнеру. – Вы умеете надежно хранить свои тайны, в этом я уже убедился, но ведь и я имел возможность понаблюдать за вами.

Самнер облизывает губы и сплевывает в раскрытый зев печки. Сгусток зеленоватой мокроты несколько мгновений шипит на угольях, а потом исчезает.

– В таком случае я был бы вам благодарен, если бы вы перестали наблюдать за мной. Кем бы я ни был, это исключительно мое дело, полагаю.

– Да, разумеется, этот вопрос вы сами решите с Господом, – спокойно ответствует священник, – но мне больно видеть, что такой достойный человек так сильно себя недооценивает.

Самнер глядит в окошко на двух чумазых эскимосов и их разношерстную стаю собак.

– Приберегите свои советы для тех, кто в них нуждается, – роняет он наконец.

– Я даю вам совет Господа Бога нашего, а не свой собственный. И если и есть на свете человек, которому он не надобен, то я такого еще не встречал.

Утром Самнер надевает свой новый комплект мехов и усаживается на охотничьи нарты. Они везут его обратно в зимнее стойбище, к скоплению невысоких иглу, соединенных между собой крытыми переходами. Там и сям на истоптанном и исчерканном следами мочи снегу разбросаны нарты, шесты для палаток, рамы для сушки шкур и прочие приспособления из кости и дерева. Их встречает нетерпеливая толпа женщин и детей и дружный разноголосый лай собак. Самнера заводят в одно из самых больших иглу и показывают место, где он может присесть. Все внутреннее пространство снежного дома от пола до потолка завешано оленьими шкурами, а освещается и обогревается он масляной лампой из мыльного камня в самом центре, в которую заправляют китовый жир. Внутри промозгло и сумрачно, а в воздухе висит стойкий запах застарелого дыма и рыбного жира. Вслед за ним в иглу входят и остальные. Повсюду раздаются разговоры и смех. Самнер набивает свою трубку, и Урганг дает ему прикурить от тонкой лучины, сработанной из шкуры кита. Темноглазые детишки молча грызут кончики пальцев, забившись в темные углы. Самнер ни с кем не разговаривает, как не пытается и завязать общение жестами или взглядами. Если они считают его колдуном, думает он, пусть их. Он вовсе не обязан наставлять их на путь истинный или учить чему-либо.

Он наблюдает за тем, как одна из женщин нагревает над лампой металлическую кастрюлю, до краев наполненную кровью котика. Когда кровь начинает парить, доходя до высокой температуры, она снимает кастрюлю со слабого огня и пускает ее по кругу. Каждый из присутствующих отпивает понемногу и передает ее соседу. Самнер понимает, что это не какой-то ритуал или обычай; просто аборигены привыкли именно так начинать трапезу. Когда кастрюля переходит к нему, он отрицательно качает головой; когда же ее суют ему в руки насильно, он принимает ее, нюхает, после чего передает соседу справа от себя. Вместо крови ему предлагают кусок сырой печени котика, но и это подношение он отклоняет. Он начинает понимать, что своим отказом обижает их, подмечая смятение и жалость в их взглядах, и спрашивает себя, а не лучше ли будет ответить согласием. Когда кастрюля переходит к нему по второму разу, он принимает ее и пьет. Вкус нельзя назвать неприятным, ему случалось пробовать и кое-что похуже. Она напоминает ему маслянистый вариант супа из бычьих хвостов без соли. Он вновь прикладывается к кастрюле, давая понять, что пьет в охотку, после чего передает кастрюлю дальше. Самнер чувствует их облегчение и удовольствие, которое они испытывают оттого, что он принял предлагаемый ему дар и породнился с ними. Подобная убежденность не вызывает у него неудовольствия, хотя он и знает, что они ошибаются. Он не породнился с ними – он не больше эскимос, чем христианин, ирландец или доктор. Он – никто, и расставаться с этой привилегией ему очень не хочется. После трапезы начинаются игры и танцы. Самнер наблюдает за участниками и даже присоединяется к ним, когда его приглашают. Он бросает мяч, сработанный из кости моржа, и пытается поймать его в деревянную чашку, или неумело подпевает им в хоровых песнях. Они улыбаются и хлопают его по плечу, показывают на него пальцами и смеются. Он говорит себе, что делает это ради нового комплекта мехов и обещанного мяса котика, которые он намерен отдать священнику. Он просто старается рассчитаться с долгами.

Спать они ложатся все вместе на платформу, сложенную из снега и накрытую ветками и шкурами. Между ними нет никаких барьеров или отличий, как нет и попыток соблюсти уединение, иерархию или огражденное пространство. Они похожи на овец, думает он, которые все вместе спят на земле в загоне. Проснувшись посреди ночи, он слышит, как неподалеку совокупляются двое. Издаваемые ими звуки свидетельствуют не об удовольствии и облегчении, а о неохотном удовлетворении какой-то низменной потребности. Рано утром его будит и предлагает воду Панни, одна из двух жен Урганга – широкоплечая, коренастая женщина с широким лицом и застывшим на нем яростным выражением. Урганг и Мерок уже готовят снаружи нарты для охоты. Присоединившись к ним, он отмечает, что они ведут себя куда тише и не так громогласно, как давеча, и понимает, что они нервничают. Очевидно, вчера они безудержно хвастались великой магией белого человека, а сегодня спрашивают себя, не наговорили ли лишнего.

Когда все наконец готово, Самнер вновь садится на нарты и они выезжают на морской лед. Пройдя вдоль береговой линии несколько миль, охотники останавливаются в месте, которое, на взгляд Самнера, ничем не отличается от сотен других, что они видели ранее, и мимо которых проехали без остановки. Они берут копья и переворачивают нарты, глубоко зарывая их в снег, чтобы собаки не утащили их, после чего отвязывают из постромок вожака и отпускают его, чтобы он унюхал отдушину во льду. Самнер, понаблюдав за ними, идет следом, но они не обращают на него никакого внимания, и он спрашивает себя, уж не списали ли они его со счетов из-за того, что нечто сказанное или сделанное им заставило их усомниться в его сверхъестественных способностях. Когда пес начинает бегать кругами и лаять, Мерок хватает его за загривок и оттаскивает в сторону. Урганг жестом показывает Самнеру оставаться на месте, после чего, держа копье на манер посоха пилигрима, медленно подкрадывается к отдушине во льду. Оказавшись рядом с нею, он опускается на колени и удаляет с нее снег лезвием своего ножа. Он смотрит в отдушину, наклоняет голову, чтобы прислушаться, после чего вновь заваливает снегом только что проделанную дыру. Из-за пазухи своей куртки он достает кусок котикового меха, расстилает его на льду и становится на него. Согнув ноги в коленях, он подается вперед и застывает в таком неудобном положении, прижав копье с железным наконечником к бедру и держа его параллельно льду.

Самнер раскуривает трубку. Урганг надолго застывает в неподвижности, а потом, словно ужаленный, резко выпрямляется и одним слитным неуловимым движением вскидывает копье над головой и вонзает его сквозь горку рыхлого снега в тело котика, поднявшегося наверх, чтобы вдохнуть воздуха. Зазубренный наконечник отделяется от древка вместе с прикрепленным к нему линем. Урганг хватается за линь обеими руками, зарываясь каблуками в снег, и тянет его на себя, преодолевая сопротивление бьющегося внизу раненого животного. Пока они так сражаются друг с другом, в отдушине во льду фонтаном вскипает вода. Поначалу она чистая, затем розовеет и, наконец, обретает ярко-алый цвет. Когда котик все-таки погибает, сгусток его крови, густой и темной, выплескивается из промоины во льду к самым ногам Урганга. Тот опускается на колени и, удерживая линь одной рукой, берет во вторую нож и начинает обкалывать им края отверстия. К нему подбегает Мерок и помогает вытащить на поверхность льда убитого котика. Когда туша оказывается на льду, они проталкивают наконечник копья сквозь нее, вынимают его через брюхо и вновь прикрепляют к древку, а открытые раны закупоривают костяными затычками, чтобы более не терять драгоценную кровь. Убитый котик огромен, это настоящий гигант, почти вдвое крупнее обычного животного. Охотники работают быстро и сноровисто. Самнер ощущает не только их приподнятое настроение, но и желание подавить его, дабы их радость не омрачила чистое торжество момента. Когда они втроем шагают по волнистой поверхности льда обратно к нартам, а мертвый котик волочится за ними, подобно мешку с драгоценными слитками, Самнер чувствует в глубине души зарождающееся тепло незаслуженной победы.

Уже много позже, когда двое охотников свежуют котика и раздают куски мяса и ворвани другим семействам в стойбище, дети собираются вокруг Самнера, дергают его штаны медвежьего меха, трутся и прижимаются к его бедрам и коленям, словно надеясь урвать у него чуточку удачи, которую он принес с собой. Он пытается отогнать их, но они не обращают на него внимания и бросаются врассыпную только тогда, когда из иглу выходят женщины. Судя по всему, внушительные размеры котика подтвердили его статус. Они верят, что он обладает магическими возможностями, способен призывать животных из глубины и насаживать их на копья охотников. Нет, пожалуй, он – все-таки не бог в полном смысле этого слова, а так, нечто вроде святого средней руки: он помогает и посредничает. Самнер вспоминает хромолитографию святой Гертруды, висящую на стене гостиной в доме Уильяма Харпера в Каслбаре – золотистый нимб, перо, священное сердце, лежащее, подобно благословенной красной свекле, на ее раскрытой ладони. Что это, спрашивает он себя, невероятный абсурд, и нет ли здесь греха? Священник, пожалуй, нашел бы, что сказать по этому поводу, но Самнеру нет до этого никакого дела. Святой отец сейчас пребывает где-то в другом мире.

Немного погодя, когда они уже лежат под оленьими шкурами, Панни прижимается к нему ягодицами. Поначалу он думает, что она всего лишь устраивается поудобнее и что она уже давно спит, как и все остальные, и лишь ворочается во сне, но, когда она повторяет свое движение, он понимает, что у нее на уме. Женщина она невысокая, с мускулистыми руками и ногами, широкими бедрами и далеко не первой молодости. Своей квадратной приплюснутой макушкой она едва достает ему до груди, а волосы ее пахнут нечистотами и ворванью. Когда он тянется, чтобы накрыть рукой ее маленькие груди, она не оборачивается к нему и хранит молчание. Теперь, когда она знает, что он не спит, Панни поджидает его, точно так же, как ее муж подкарауливал котика сегодня днем на льду, застыв в напряжении, но без особой надежды, одновременно жаждущая и очистившаяся ото всех желаний. Он слышит ее дыхание и ощущает тепло, исходящее от ее тела. Она коротко вздрагивает, но тут же вновь замирает. Он пытается найти какие-нибудь слова, но потом понимает, что сказать ему нечего. Они – всего лишь два совокупляющихся существа, и только. И нет здесь никакого потаенного смысла, как и намека на какие-либо иные чувства или отношения. Когда он входит в нее, то разум его отключается и на него обрушивается очистительная благословенная пустота. Он являет собой лишь средоточие мышц и костей, крови, пота и семени и, судорожно трепыхаясь в ней в предчувствии скорого и грубого завершения, он не хочет и не испытывает нужды быть чем-либо иным.

Каждый день охотники отправляются на лед и привозят очередного котика, и каждую ночь под шкурами, пока остальные спят, он совокупляется с Панни. Она неизменно лежит к нему спиной; она не оказывает сопротивления и не поощряет; она никогда не произносит ни слова. Когда он кончает, она просто отодвигается в сторону. По утрам, предлагая ему завтрак – теплую воду и сырую печень котика, – она обращается с ним с подчеркнутой холодностью, не подавая виду, будто помнит о том, что произошло между ними. Как ему представляется, она сохраняет языческий вариант politesse, и за всем этим стоит Урганг. Самнер берет то, что ему дают, но и только: ни больше и ни меньше. По прошествии недели, когда приходит время возвращаться обратно в миссию, он решает, что будет скучать о бескрайних ледовых просторах и беззаботной, пусть и непонятной, болтовне в иглу. Он не говорил по-английски с тех самых пор, как покинул миссию, и мысль о священнике, который сидит в хижине и поджидает его со своими книгами и бумагами, мнением, планами и доктринами, вызывает у него раздражение и вселяет в него дурные предчувствия.

В последнюю ночь, вместо того чтобы отодвинуться после того, как они закончили, Панни поворачивается к нему. В тусклом свете масляной лампы Самнер видит перед собой ее невыразительное и обезображенное оспой лицо, темные глаза, маленький курносый нос и тонкую линию губ. Она улыбается ему, и на лице у нее написаны волнение и любопытство. Когда она открывает рот, чтобы заговорить, он поначалу даже не понимает, что происходит. Слова представляются ему бессмысленными звуками, похожими на те гортанные восклицания, коими охотники успокаивают собак по ночам, но потом, обескураженный, он понимает, что она обращается к нему на ломаном, но вполне сносном английском, пытаясь сказать «до свидания».

– Дау свиадания, – с улыбкой говорит она ему. – Дау свиадания.

Он хмурится, глядя на нее, а потом качает головой. После ее стараний он чувствует себя голым, беззащитным и замаранным. Пристыженным. У него возникает такое чувство, будто на них обоих пал яркий солнечный луч, выставляя на всеобщее обозрение их достойную сожаления наготу. Он хочет, чтобы она замолчала и не обращала на него внимания, как всегда и неизменно делала раньше.

– Нет, – яростно шепчет он ей. – Замолчи. Довольно.

Он возвращается в миссию на следующую ночь, в темноте и холоде, и на небе перистальтическими полосами зелени и пурпура разворачивается северное сияние, словно небрежно скрученные внутренности неведомого таинственного зверя. Войдя в дом, он застает святого отца лежащим на койке и жалующимся на боли в животе. Анна, следуя указаниям священника, положила ему на живот горячий компресс и принесла из медицинской аптечки касторовое масло и слабительное из мексиканского растения. У него ужасный запор, объясняет священник Самнеру, и, если в ближайшее время ничего не изменится, ему потребуется клизма. Самнер готовит себе чай и подогревает кастрюльку с бульоном. Священник смотрит, как он ест. Он спрашивает, как прошла поездка, и Самнер рассказывает ему о котиках и празднестве.

– Значит, вы поощряли их в заблуждениях и предрассудках, – говорит священник.

– Пусть верят во что хотят. Кто я такой, чтобы вмешиваться?

– Вы оказали им дурную услугу, укрепив их в невежестве. Они ведут грубый и животный образ жизни.

– Мне нечему учить их.

Священник качает головой, но тут же морщится.

– Так кто же вы все-таки такой? – спрашивает он. – Если дело обстоит именно так?

Самнер пожимает плечами.

– Я устал и проголодался, – отвечает он. – Я тот, кто собирается поужинать и лечь спать.

Ночью у священника случается сильнейший приступ диареи. Самнера будят громкие стоны, клокотанье и плеск. В хижине нечем дышать от удушливого запаха жидких экскрементов. Анна, спавшая, свернувшись калачиком, прямо на полу, встает, чтобы прийти на помощь. Она дает священнику чистую тряпицу, дабы тот мог подтереться, и выносит горшок наружу, чтобы опорожнить его. Вернувшись, она укрывает старика одеялами и помогает ему выпить немного воды. Самнер наблюдает за ними, не делая попытки встать или заговорить. Священник производит на него впечатление человека, необычайно живого и крепкого для своего возраста, и он склонен полагать, что запор является всего лишь следствием неполноценного арктического питания, лишенного любых растений, овощей и фруктов. И теперь, когда слабительное оказало свое действие, Самнер не сомневается, что святой отец в самом скором времени пойдет на поправку.

И действительно, утром священник провозглашает, что чувствует себя куда лучше. Он завтракает, сидя в постели, и просит Анну принести ему книги и бумаги, дабы он мог продолжить свои ученые штудии. Самнер же выходит наружу, чтобы попрощаться с Ургангом и Мероком, которые провели ночь в иглу. Они втроем обнимаются, словно старые друзья. Согласно уговору, они отдают ему одного из котиков, но при этом, в качестве сувенира на память, присовокупляют еще и одно из своих старых охотничьих копий. Они показывают на копье, потом на Самнера, а потом и на лед. Он понимает, что они предлагают ему поохотиться после их отъезда. Они смеются, и Самнер согласно кивает и улыбается. Взяв в руки копье, он притворяется, будто пронзает им котика подо льдом, чем вызывает у охотников бурный взрыв веселья, а когда он повторяет свои ужимки, они вообще приходят в полный восторг. Ему становится ясно, что они подтрунивают над ним, дабы смягчить горечь расставания и аккуратно поставить его на место. Они напоминают ему, что, хотя он и обладает магическими способностями, все-таки он остается белым человеком, и сама мысль о том, что белый человек умеет пользоваться копьем, и впрямь не может вызвать ничего, кроме улыбки и здорового смеха. Он глядит им вслед, пока нарты не скрываются за выступом скалистого мыса, после чего возвращается в дом. Священник делает какие-то пометки в своем дневнике, Анна наводит порядок. Самнер показывает им копье. Священник осматривает его, после чего передает Анне, и та говорит, что копье действительно очень хорошее, хотя и старое.

На обед у них толченые соленые сухари и бульон. Священник съедает все, что ставит перед ним Анна, но вдруг, едва успев покончить с трапезой, его тошнит прямо на пол. Некоторое время он сидит на стуле, согнувшись пополам и кашляя, после чего перебирается в постель и просит дать ему бренди. Самнер же идет в кладовку и достает из аптечки флакон с доверовым порошком, растворяет столовую ложку его в воде и дает священнику. Тот выпивает его и вскоре забывается легким сном. Проснувшись, он выглядит очень бледным и жалуется на сильную боль в нижней части живота. Самнер щупает у него пульс и смотрит на язык, который выглядит обложенным. Кожа у него твердая и натянутая, но признаков грыжи не наблюдается. Но, когда он нажимает чуть повыше подвздошной кости, священник складывается пополам, крича от боли. Самнер отнимает руку и смотрит в окно домика – снаружи идет снег, и стекла покрылись морозными узорами.

– Если вы сумеете удержать в себе бренди, это должно помочь, – говорит он.

– Господи, как мне хочется помочиться, – отвечает старик, – но я не могу выдавить ни капли.

Анна присаживается подле его кровати и негромко, на ломаном английском начинает читать письма святого Павла коринфянам. По мере того как полдень переходит в вечер, боли у священника усиливаются, и он начинает стонать и задыхаться. Самнер делает ему горячий компресс и находит болеутоляющее в медицинской аптечке. Он говорит Анне, чтобы та и дальше давала священнику бренди и доверов порошок, а если боль станет еще сильнее – то и камфарную настойку опия. Ночью старик просыпается каждый час, глаза у него буквально лезут на лоб от боли, и он громко стонет. Самнер, который спит, сидя за столом и положив голову на скрещенные руки, всякий раз вздрагивает и просыпается с бешено бьющимся сердцем. Ему очень жаль старого священника. Он подходит к его койке, опускается рядом с ним на колени и дает ему бренди. Одной рукой поднося стакан к губам, другой рукой старик крепко держит Самнера за локоть, словно боясь, что тот уйдет. Зеленые глаза священника покраснели и помутились; губы у него запеклись, а его горячее дыхание отдает запахами отхожего места.

Утром Анна, улучив момент, когда старик не слышит их, спрашивает у Самнера, умрет ли священник.

– У него внутри образовался гнойник, – поясняет Самнер, показывая на точку в правой стороне собственного живота чуть выше паха. – Какой-то внутренний орган разорвался, и его живот наполняется ядом.

– Значит, вы спасете его, – говорит она, и это не вопрос, а утверждение.

– Я ничего не могу сделать. Это невозможно.

– Вы сами говорили мне, что вы – angakoq.

– Мы в тысяче миль от любой мало-мальски приличной больницы, а лекарств, заслуживающих упоминания, у меня нет вовсе.

Она окидывает его скептическим взглядом. Сам вдруг спрашивает себя, а сколько же ей лет – восемнадцать? Тридцать? Трудно сказать. У всех эскимосских женщин одна и та же коричневая шершавая кожа, темные маленькие глаза и недоуменное выражение лица. Другой мужчина на его месте непременно затащил бы ее к себе в постель, думает он, но священник научил ее читать Библию, и теперь она умеет постоять за себя.

– Если вы не можете спасти его, то зачем вы здесь? – спрашивает она. – Какой от вас толк?

– Я оказался здесь случайно. Это ничего не значит.

– Умерли все, кроме вас. Почему вы остались живы?

– Здесь нет никакого умысла, – отвечает он.

Она сердито смотрит на него, потом качает головой и возвращается к постели священника. Опустившись рядом с ним на колени, она начинает молиться.

Спустя еще несколько часов священника начинает бить сильная дрожь, а кожа у него холодеет и становится липкой от пота. Пульс у него частый и неровный, а на языке в центре появляется широкая коричневая полоска. Если Анна пытается дать ему бренди, его тут же тошнит. Некоторое время Самнер наблюдает за ним, а потом надевает комплект новой меховой одежды и выходит наружу; здесь царит жуткий холод и сумрак, но он рад сбежать от кислого запаха неизлечимой болезни и бесконечных стонов и жалоб старика. Пройдя мимо иглу, он останавливается и смотрит на бескрайние просторы морского льда, тянущиеся до самого горизонта. Время близится к полудню, но на небе уже высыпали звезды. Куда ни глянь, нигде не видно ни малейших признаков жизни, и повсюду царствует безмолвие, холод и тьма. Такое впечатление, будто конец света уже наступил, думает Самнер, а сам он остается последним живым человеком на замерзшей земле. Несколько долгих минут он стоит неподвижно, прислушиваясь к собственному слабому дыханию, чувствуя, как красный комок мышц, именуемый сердцем, мягко постукивает у него в груди, но потом, спохватившись, поворачивает и медленно бредет обратно к домику.

Анна ставит очередной компресс на живот священнику. Она окидывает Самнера гневным взглядом, но он не обращает на нее внимания. Подойдя к медицинскому сундучку, он достает оттуда большой флакон эфира, корпию и ланцет. Несколько минут он затачивает его на оселке, после чего убирает последние книги со стола и протирает его влажной тряпкой. Остановившись подле кровати священника, он смотрит на него сверху вниз. Кожа у старика обрела восковой оттенок и покрылась пленкой пота, а глаза его полны боли и страдания. Самнер кладет руку ему на лоб, а потом заглядывает в рот.

– У вас началось нагноение слепой кишки, – говорит он священнику, – или изъязвление – хотя, в данном случае, разница несущественна. Будь у нас в аптечке опиум, это бы облегчило дело, но, поскольку его у нас нет, то лучше всего будет сделать вам разрез на животе вот здесь, чтобы больная жидкость вытекла из вас.

– Откуда вы разбираетесь в таких вещах?

– Потому что я – хирург.

Поскольку он испытывает слишком сильную боль, чтобы как-то комментировать это заявление или выражать удивление, священник ограничивается тем, что просто кивает. На мгновение он закрывает глаза, чтобы подумать, а потом вновь широко распахивает их.

– Значит, вы уже проделывали такие операции раньше? – спрашивает он.

Самнер отрицательно качает головой.

– Я не делал их сам и не видел, как их делают другие. Я только читал о том, что один человек по имени Хэнкок проводил нечто подобное в больнице Чаринг-Кросс в Лондоне несколько лет тому. И пациент тогда остался жив.

– Мы очень далеко от Лондона, – говорит священник.

Самнер кивает.

– Я сделаю все, что смогу, учитывая обстоятельства, но нам понадобится немаленькое везение и удача.

– Вы уж постарайтесь, – говорит священник, – а об остальном, полагаю, позаботится Господь Бог.

Самнер просит Анну привести своего брата из иглу и, когда тот появляется на пороге, капает несколько капель эфира на комок корпии и подносит ее ко рту и носу священника. Они снимают с него одежду, а потом переносят его обнаженное, безвольно обмякшее тело с койки на стол. Самнер зажигает еще одну свечу и ставит ее на подоконник, чтобы она освещала ему операционное поле. Анна начинает молиться и быстро осенять себя крестным знамением, но Самнер обрывает ее потуги на благочестие и приказывает ей встать в конце стола и пускать в дело корпию с эфиром всякий раз, когда священник станет демонстрировать признаки пробуждения. Брату ее, высокому добродушному малому с туповатым выражением лица, он вручает ведро и тряпку с наказом встать сбоку от Самнера и быть наготове.

Он вновь пальпирует брюшную полость, нащупывая твердые и мягкие места. На мгновение он спрашивает себя, а не допустил ли ошибку и не имеет ли он дело с грыжей или опухолью, а не с абсцессом, но потом напоминает себе, почему об этом не может быть и речи. Он пробует остроту скальпеля подушечкой большого пальца, затем прижимает его к плоти священника и делает поперечный разрез от края тазовой кости до середины пупка. Разрезать наружный покров, мышцы и слой жира, чтобы проникнуть в брюшную полость, удается не с первого раза, а только после нескольких попыток. По мере того как скальпель углубляется в тело, начинается обильное кровотечение, и он удаляет его корпией, продолжая резать дальше. Едва он прорезает стенку каверны, как пинта или около того дурно пахнущего флоккулирующего гноя, мутного и грязно-розового, фонтаном ударяет наружу, расплескавшись по столу и забрызгав руки и локти Самнера. Воздух в доме мгновенно наполняется вонью экскрементов и гниения. Анна вскрикивает от ужаса, а ее брат от неожиданности роняет ведро. У Самнера перехватывает дыхание, и он быстро отступает на шаг от стола. Истечение, клейковидное, перемешанное с кровью и густое, как корнуэльские сливки, продолжается; оно струей выплескивается из узкого разреза, подобно последней судорожной эякуляции какого-нибудь монстра. Самнер, смаргивая слезы, навернувшиеся ему на глаза от невыносимого зловония, чертыхается, сплевывает на пол, после чего, стараясь дышать ртом, удаляет слизь с рук и локтей, приказывая брату протереть стол, а грязные тряпки бросить в огонь. Затем они втроем переворачивают священника на бок, дабы ускорить истечение. Когда они прикасаются к нему, он издает негромкий стон. Анна дрожащими руками тут же прикладывает ему к лицу смоченную эфиром корпию, и он вновь затихает. Самнер кончиками пальцем нажимает на кожу и мышцы вокруг раны, выдавливая оставшийся гной. Трудно поверить, сколько его накопилось в теле священника. А ведь старик отнюдь не отличается высоким ростом, а сейчас, раздетый донага, он и вовсе выглядит тщедушным и костлявым; тем не менее зловонная слизь бьет из него, подобно роднику. Они надавливают и вытирают, надавливают и вытирают до тех пор, пока наконец струя гноя не ослабевает, а потом и не прекращается окончательно.

Они вновь переносят священника на кровать и укрывают его простыней и одеялами. Самнер прочищает рану и бинтует ее, после чего моет руки жировым мылом и распахивает окошко. Внутрь устремляется поток воздуха, щедро приправленного снежинками, бесцветного и удивительно холодного. Снаружи уже совсем темно, и лишь в свесах крыши посвистывает ветер. Он сомневается, что священник доживет до утра. Столь обширный абсцесс, думает он, почти наверняка сопровождается прободением кишки, и как только начнет вытекать дерьмо, то все, считай, конец. Собрав те немногие лекарства, которые способны унять или уменьшить боль, он рассказывает Анне, когда и как применять их. Сам же он раскуривает трубку и выходит наружу подышать воздухом.

В ту ночь, лежа в своей постели, он видит во сне, будто плывет по бескрайним просторам северных вод, свободных ото льда. Он в гордом одиночестве сидит в старой дырявой курре своего приятеля Томми Галлахера, корпус которой кое-как зашпаклеван ветошью, а сиденья гребцов от долгого употребления отполированы до блеска. Весел у него нет, других судов поблизости не видно, но ему почему-то совсем не страшно. Вдруг по левому борту он замечает айсберг, а высоко на одной из его граней, одетый в зеленый твидовый костюм и коричневую фетровую шляпу из магазина «Деймз» в Темпл-Баре, собственной персоной стоит хирург Уильям Харпер, тот самый, который нашел и приютил его. Он улыбается и машет рукой. Когда Самнер окликает его, предлагая ему сойти в лодку, он смеется, словно одна только мысль о том, чтобы променять величественный айсберг на жалкую курру, представляется ему абсурдной и нелепой. Самнер замечает, что лицо Уильяма Харпера выглядит вполне нормальным, да и правой рукой тот владеет свободно. Нет никаких видимых следов паралича или ранения, полученного в результате инцидента на охоте, после которого он и пристрастился к бутылке. Похоже, он полностью выздоровел и теперь вновь крепок душой и телом. Больше всего на свете Самнеру хочется спросить, как ему удалось совершить столь замечательный подвиг, с помощью каких средств и методов, но курру уже отнесло слишком далеко в сторону, а голос его слишком слаб, чтобы покрыть разделяющее их водное пространство.

К его невероятному удивлению, утром священник еще дышит, да и выглядит ничуть не хуже давешнего. «А ты крутой перец, старина, – говорит себе Самнер, снимая повязку и осматривая рану. – Для человека, который столько веры вкладывает в загробную жизнь, ты, похоже, изо всех сил вознамерился задержаться на этом свете». Он протирает тряпицей края раны, нюхает выделения, затем бросает старую повязку в ведро, чтобы ее выстирали, и накладывает новую. В этот момент священник приоткрывает глаза и смотрит на него.

– И что же вы нашли внутри меня? – спрашивает он. Голос его звучит надтреснуто и слабо, и Самнеру приходится наклониться, чтобы расслышать его.

– Ничего хорошего, – отвечает он.

– В таком случае избавьтесь от него, да поскорее.

Самнер кивает.

– А вы попробуйте отдохнуть, – говорит он старику. – Если вам понадобится помощь, просто окликните меня или поднимите руку. Я пока посижу за столом.

– Вы намерены присматривать за мной, верно?

Самнер пожимает плечами.

– Здесь, в общем-то, больше нечем особенно заняться до прихода весны, – отвечает он.

– Я было подумал, что вы отправитесь на охоту на котиков в своей новой меховой куртке и с подаренным копьем.

– Нет, из меня получится никудышный охотник на котиков. У меня не хватит для этого терпения.

Священник улыбается, кивает и закрывает глаза. Похоже, он уже засыпает, как вдруг, минутой позже, он вновь распахивает их и смотрит на Самнера с таким видом, будто вспомнил нечто очень важное.

– Почему вы солгали мне давеча? – спрашивает он.

– Я не лгал вам. Ни разу.

– А вы странный малый, верно? Прямо-таки ходячая загадка для всех, кто вас знает.

– Я хирург, – негромко отвечает Самнер. – Сейчас я – только хирург, и больше никто.

Священник ненадолго задумывается, прежде чем продолжить разговор.

– Я знаю, что вам довелось много выстрадать, Патрик, но в этом вы не одиноки, – говорит он наконец.

Самнер качает головой.

– Скажем так, я сам навлек на себя страдания. Я совершил множество ошибок.

– Покажите мне того, кто сумел избежать их, и тогда я скажу, что перед нами или святой, или великий обманщик. А за всю свою долгую жизнь мне довелось увидеть очень немногих святых.

Несколько мгновений старик смотрит на Самнера и улыбается. В уголках губ у него скопилась серо-зеленая слизь, а глаза припухли и затуманились. Он протягивает руку, и Самнер пожимает ее. Ладонь у старика прохладная на ощупь и почти невесомая. Над суставами кожа собралась морщинками, а на кончиках пальцев блестит, словно потертые перчатки.

– Вам нужно отдохнуть, – вновь повторяет Самнер.

– Непременно отдохну, – соглашается священник. – Именно этим я и собираюсь заняться в первую очередь.