Глава 21

Ледовая равнина обрывается еще одной грядой зубчатых торосов, голые вершины которых отливают коричневым, а крутые бока защищены валами и частоколом, словно древние крепости. Медведь упрямо идет на запад, пока не находит разрыв, после чего прыгает в него и перебирается на ту сторону. Солнце уже взошло, но оно по-прежнему скрыто за облаками и потому не дает тепла. По лицу Самнера каплями стекает пот, замерзая на бровях и в бороде жесткими блестками. Медведь перешел на шаг, но то же самое можно сказать и в отношении Самнера. Когда он перебирается через торосистую гряду на другую сторону, выйдя на очередное волнообразное снежное поле, расстояние между ними почти не меняется. Он выигрывает двадцать ярдов, но вскоре проигрывает их снова. Боль в ногах и груди жжет его, как огнем, но она стала уже привычной. Он знает, что ему давно пора поворачивать назад, но не делает этого. Погоня обрела свой ритм и порядок, нарушить который не так-то легко. Когда ему хочется пить, он наклоняется, подхватывая горстью снег на ходу, и ест его; когда на него накатывает чувство голода, он позволяет ему нарастать, достигнуть пика и угаснуть. Он дышит и идет дальше, а впереди неизменно виднеется медведь с кровавым пятном на плече, оставляющий после себя отчетливые отпечатки лап, широкие, словно суповые тарелки.

Каждую минуту он ожидает, что вот-вот медведь поскользнется, ослабеет и начнет умирать, но этого все никак не происходит. Зверь упрямо идет вперед. Иногда он испытывает к нему жгучую и буквально осязаемую ненависть, а иногда – болезненную любовь. Мышцы крестца перекатываются под свалявшейся тусклой шерстью животного. Его огромные лапы поднимаются и падают, как свайные молоты. Они проходят мимо айсберга, вмерзшего в ледовое поле, – в двести футов высотой и в полмили длиной, с отвесными склонами и срезанной вершиной – этакая ромбовидная затычка древнего потухшего вулкана. Его скаты пронизаны голубыми жилами и прикрыты у основания снежными заносами. Карманных часов у Самнера нет, но он решает, что время уже давно перевалило за полдень. Он знает, что зашел уже слишком далеко и даже если убьет медведя, то не сможет дотащить его мясо обратно в лагерь. Поначалу это открытие причиняет ему некоторое беспокойство, но потом, по мере движения вперед, острота его притупляется, и он вновь сосредоточивается лишь на том, чтобы переставлять ноги, одну за другой, вслушиваясь в собственное короткое и запаленное дыхание.

Примерно через час или около того они доходят до линии высоких черных утесов, совершенно голых и соединенных между собой серыми потеками льда. Медведь без устали косолапит вдоль них, пока не оказывается рядом с узкой, полускрытой в тени расщелиной. Зверь оборачивается, смотрит в его сторону, а потом резко сворачивает в нее и исчезает из виду. Самнер идет следом. Достигнув расщелины, он поворачивает, подобно медведю, и видит перед собой длинный и узкий, забитый льдом фьорд с отвесными стенами, конца-краю которому не видно. Слева и справа от него к бледному далекому небу тянутся крутые серые склоны, изрезанные ущельями. Лед под ногами ровный и чистый, будто мрамор. У Самнера, который, приостановившись на пороге, оглядывается по сторонам, вдруг возникает такое чувство, будто он уже был здесь раньше и что это место каким-то странным образом ему знакомо. Пожалуй, он мысленно переносился сюда во сне или во время навеянного опием полета фантазии. Перешагнув порог, он продолжает идти дальше.

И вот человек и зверь в жутковатом тандеме – по отдельности, но связанные невидимой нитью, – продвигаются по беломраморному полу долины, между нависающими стенами из гранита и гнейса, словно по коридору, вымощенному снегом и накрытому небесным сводом. Ружье все сильнее оттягивает Самнеру плечо, да и боль в раненой ноге усиливается с каждым шагом. У него уже давно кружится голова, и он сильно ослабел от голода. Вскоре начинается снегопад: легкий поначалу, он усиливается, грозя перейти в снежную бурю.

Ветер завывает все сильнее, холод нарастает, снежные заряды становятся все продолжительнее, и Самнер теряет медведя из виду. Он то появляется, то вновь пропадает из поля зрения – резкими, скачущими движениями, словно изображение в зоотропе. Его контуры расплываются, затем накладываются один на другой и, наконец, исчезают совершенно. Вслед за ним пропадают земля и скалы, смыкаясь в бешеной серой круговерти бурана, различить в которой что-либо не представляется возможным. Оказавшись внутри этой чудовищной воронки, он теряет всякое чувство времени и пространства. Долгими часами, как ему кажется, хотя это могут быть минуты или даже секунды, он то бредет вперед, то возвращается назад или мечется по кругу, растрачивая силы. В конце концов, совершенно случайно, он набредает на каменистую осыпь и укрывается за каким-то пестрым валуном. Он съеживается в комочек, чувствуя, как одна за другой на него накатывают волны паники и страха. Он дрожит от холода, и намокшая от пота одежда понемногу твердеет на нем, превращаясь в мерзлые доспехи. Руки и ноги ему не повинуются, и он их даже не чувствует. Снег собирается в складках кожи у него на лице и губах, но при этом не тает. Он уже понимает, что ушел слишком далеко от лагеря: свернул в сторону от своей истинной цели, заплутал и сбился с пути, и теперь для него все кончено.

Подняв голову, он вдруг видит, что за снежной круговертью перед ним стоит мертвый мальчик, чумазый, босиком, одетый лишь в набедренную повязку и окровавленный жилет-накидку. В одной руке он держит увядший капустный лист, а в другой – оловянную кружку с водой. Рана с пузырящейся в ней кровью стала сквозной. В том месте, где должно находиться его сердце, теперь виден желтый кружок света размером с монету. Он похож на узкую бойницу в толще замковой стены. Самнер приподнимает руку в неловком приветствии, но мальчик не отвечает. Наверное, он злится на меня, думает Самнер. Но нет, мальчик плачет, и при виде этого он начинает всхлипывать и сам, разрываемый стыдом и жалостью. Теплые слезы струятся по его щекам, замерзая в спутанных космах его бороды. Вот так, сидя и плача, он чувствует, что обращается в жидкость и теряет форму, превращаясь в тушеное блюдо грусти и сожаления. Тело его начинают сотрясать конвульсии. Дыхание его замедляется, а удары сердца становятся редкими и неохотными. Он чувствует приближение смерти, ощущает ее тяжеловесное присутствие, обоняет запахи экскрементов в порывах ветра. Но вот мальчик протягивает ему руку, и сквозь дыру в его груди Самнер видит иной мир в миниатюре: безупречный, совершенный, невозможный. Несколько мгновений он не может оторвать от него глаз, завороженный его блеском, но потом все-таки отворачивается. Он крепко обхватывает себя обеими руками, делает глубокий вдох и оглядывается по сторонам. Мальчик куда-то исчез: остается лишь бушующий ураган и затерянный где-то в нем медведь, которого он должен убить, если хочет остаться жив. Он прижимает колени к груди и обнимает их обеими руками. Затем с трудом поднимается на ноги и дрожащими и онемевшими от холода руками вешает винтовку себе на плечо. Собравшись с силами, он отходит от камня и кричит в морозный воздух.

– Выходи сейчас же, – надрывает он глотку. – Выходи немедленно, злобный ублюдок, и дай мне застрелить тебя.

Но ответа нет, и лишь ветер гоняет снежные вихри меж безмолвных плит камня и льда. Он слепо всматривается вперед и снова кричит. Буран продолжает свирепствовать; от воя ветра закладывает уши. С таким же успехом он мог бы оказаться на далекой луне – задавленной льдами, не имеющей своего Солнца и необитаемой. Он кричит в третий раз и, подобно призраку, вызванному против его воли, перед ним, на расстоянии менее чем в тридцать ярдов, вдруг возникает медведь, частично скрытый снежной завесой, но тем не менее отчетливо различимый. Самнер видит опаленные края раны на плече и тонкую полоску снега у него на холке. Медведь смотрит на него невидящим взором; из ноздрей у него вытекают две струйки пара, подобно дыму над затухающим костром. Самнер поднимает ружье и трясущейся рукой прицеливается ему прямо в грудь. Голова у него совершенно ясная. От него более не требуется никаких решений. Надеяться более не на что. Остался лишь этот миг, это событие. Он делает глубокий вдох, потом выдох, его сердце вновь наполняется кровью и выталкивает ее. Он нажимает на курок, слышит шипение и взрыв воспламенившегося пороха, а потом отдача толкает его в плечо.

Медведь сначала падает на колени, затем валится набок. Меж высоких скал мечется эхо выстрела – громкое поначалу, оно постепенно стихает. Самнер опускает ружье и бежит к телу. Присев рядом с ним на корточки, он кладет обе ладони на еще теплый медвежий бок и зарывается лицом в мех. Губы у него полуоткрыты, он задыхается. Сняв с пояса фленшерный нож, он несколько раз проводит им по точильному камню, после чего пробует остроту подушечкой большого пальца. Первый разрез он делает в паху, после чего вспарывает живот, пока не натыкается на грудину. Он начинает пилить кость и вскоре добирается до горла. Перерезав трахею, он упирается ногой в один край рассеченной грудной клетки, хватается обеими руками за другой и вскрывает ее. Его вдруг обдает печным жаром медвежьих внутренностей, и у него кружится голова от исходящего от них кровавого аромата. Выронив фленшерный нож прямо на снег, он погружает обе руки в исходящие жаром кишки. Ему кажется, что замерзшие пальцы сейчас лопнут от обжигающего жара. Стиснув зубы, он погружает руки еще глубже. Когда боль стихает, он вынимает их, сочащиеся красным, и растирает лицо и бороду горячей кровью, затем поднимает нож и начинает по одному отделять внутренние органы медведя. Он вырезает сердце и легкие, печень, кишечник и живот. В образовавшейся полости все еще остается горячая черная жидкость – кровь, моча, желчь. Самнер наклоняется и начинает пить ее, жадно зачерпывая и поднося ко рту сложенными ковшиком ладонями. Он пьет и пьет, и внутренний жар медведя разливается по его собственному телу, подобно эликсиру – сначала вниз по пищеводу, затем по пустому животу и дальше – и вот уже сам он начинает дрожать и подергиваться. Спустя минуту с ним случаются судороги, глаза у него закатываются под лоб, и на него обрушивается чернота.

Приступ миновал, и Самнер обнаруживает, что лежит ничком, наполовину припорошенный снегом. Борода его окоченела и покрылась застывшей медвежьей кровью, обе ладони покрыты красной коркой, а рукава бушлата промокли до локтей. На губах и во рту навязла застывшая кровь, животная и человеческая. Кончик языка почему-то откушен. Он заставляет себя встать на ноги и оглядывается по сторонам. По-прежнему пронзительно завывает ветер, и снегопад разыгрывается с новой силой, неся в себе острые крошечные льдинки. Он больше не видит ни утесов, ни каменистой осыпи, ни даже валуна, за которым укрывался. Он опускает взгляд на выпотрошенную тушу медведя и его вскрытую грудную клетку, которая зияет, словно разверстая могила.

Он раздумывает несколько мгновений, колеблется, но потом, будто входя в ванну, наклоняется и втискивается в слоистую, ярко-алую полость. Перерезанные кости смыкаются над ним, словно зубы. Он чувствует, как окоченевшие мышцы подаются и распрямляются под весом его тела. В ноздрях у него застревает чистый, ничем не замутненный запах настоящей скотобойни, и он даже ощущает едва уловимые остатки последнего животного тепла. Подобрав ноги в матросских сапогах, он опускает их в выпотрошенный живот и натягивает на себя мертвую плоть, кутаясь в нее, как в одеяло. Он еще слышит вой ветра, но уже не чувствует его. Он оказался в маленьком, но надежном убежище, как в гробу, в тесной и душной темноте. Язык у него раздувается, не помещаясь во рту, и кровь и слюна, пенясь, стекают с его губ на бороду. Он хочет помолиться, заговорить, одним словом, хоть как-то обозначить свое присутствие. Он вспоминает Гомера – тело героя, погребальные игры, наклоненное и сломанное оружие – но, пытаясь пробормотать вступительный дактиль, обнаруживает, что с губ его вместо слов срывается лишь жалобный стон и плач первобытного дикаря.