Глава 19
Море вновь начинает замерзать. Новый лед, тонкий, как стекло, образуется между нынешними льдинами, скрепляя их вместе. Вскоре весь залив превратится в сплошную белую массу с грубой поверхностью, совершенно неподвижную, и тогда они окажутся запертыми здесь до весенней оттепели. Моряки спят, курят, играют в карты. Они съедают свой скудный рацион, но не делают попытки хоть как-то улучшить собственную судьбу или подготовиться к приходу жестокой зимы. По мере того как падает температура, а ночи становятся все длиннее, они лишь сжигают плавник, вынесенный на берег с места крушения «Гастингса», да приканчивают последние мешки угля, спасенные ими с «Добровольца». По вечерам, после ужина, Отто заунывным речитативом декламирует отрывки из Библии, а с подачи Кэвендиша моряки затягивают очередную непристойную песенку.
С той ночи, когда он увидел медведя, Самнер постепенно пошел на поправку. У него по-прежнему случаются приступы головной боли, а по ночам его прошибает пот, но тошнота подкатывает к горлу все реже, а стул становится тверже. Освободившись хотя бы в некоторой степени от грозной тирании собственного тела, он получает возможность лучше оценить состояние людей вокруг себя. Лишившись здорового, тяжелого, но взбадривающего труда по выполнению своих обязанностей на борту корабля, они спали с лица и приобрели равнодушие и апатию. Ему приходит в голову, что если у них должно остаться достаточно сил и воли, чтобы пережить испытание грядущей зимой и не поддаться губительному воздействию холода и голода, то как-то нужно заставить их двигаться, заставить укреплять свои тела и души упражнениями и трудом. В противном случае их меланхолическое настроение перейдет в куда более опасную депрессию, и тогда всех ждет хроническая усталость и безразличие.
Он обсуждает эту тему с Кэвендишем и Отто, и они соглашаются с тем, что людей нужно разделить на две примерно равные вахты и что каждое утро, если только позволит погода, одна вахта должна брать ружья и подниматься в горы для охоты на дичь, а другая в это время будет утрамбовывать полоску берега вокруг палатки в качестве общеукрепляющего средства. Но моряки, узнав о предложенном плане, не проявляют особого энтузиазма. Они остаются совершенно равнодушными к словам Самнера, который объясняет, что если они не начнут двигаться и не займутся чем-либо, то кровь у них загустеет, в жилах начнут образовываться тромбы, а органы станут вялыми и дряблыми и, в конце концов, откажут. И только когда Кэвендиш принимается орать на них, угрожая еще сильнее уменьшить их жалкий рацион, если они не подчинятся, моряки угрюмо и покорно повинуются.
Раз начавшись, ежедневная охота приносит мало съедобной добычи – какие-то мелкие птички, да иногда попадается лиса – а прогулки взад и вперед с топаньем ногами вызывают всеобщую ненависть. Но уже меньше чем через месяц эти спартанские упражнения прерывает сильнейший снежный буран, длившийся два дня без перерыва. После него вокруг лагеря появляются пятифутовые снежные заносы, а температура понижается настолько, что становится больно дышать. По такой погоде матросы наотрез отказываются выходить на охоту или на прогулку, а когда Кэвендиш, назло им, отправляется наружу в одиночку, то возвращается часом позже, измученный и обмороженный, с пустыми руками. В ту же самую ночь они начинают ломать на дрова второй вельбот и, поскольку мороз отступать не собирается, становясь, напротив, лишь еще злее, они сжигают каждый день все больше досок, пока Кэвендишу не приходится взять на себя присмотр за оставшимся топливом, чтобы выдавать его порциями. Костер, и без того жалкий, бóльшую часть дня представляет собой лишь горку тускло светящихся углей. Палатка изнутри обрастает слоем льда, а воздух в ней становится вязким и студеным. Каждую ночь напролет, закутавшись в три слоя шерсти, фланели и промасленной парусины своих штормовок, лежащие вповалку, словно жертвы неслыханного массового убийства, люди дрожат в жестоком ознобе и приступами кашля или судорог будят друг друга.
Прежде чем увидеть нарты, они слышат заливистый лай ездовых собак. Самнер поначалу даже решает, будто ему снится Каслбар и свора знаменитых ищеек Майкла Дуигана, преследующих зайца, но, когда вокруг начинают ворочаться и прислушиваться и остальные матросы, он понимает, что ему не померещилось. Обмотав голову и лицо шарфом, он выходит наружу. Посмотрев на запад, он видит, что по морскому льду к ним довольно быстро приближается пара эсков, пятнистые собаки которых веером рассыпались впереди, а хлыст из сыромятной кожи, подобно щупальцу, щелкает в морозном воздухе, погоняя упряжку. Из палатки выскакивает Кэвендиш, следом за ним вылезают Отто и остальные матросы. Они смотрят, как нарты постепенно приближаются, с каждым мгновением становясь все более реальными и осязаемыми. Когда они замирают рядом, Кэвендиш выступает вперед и просит эсков дать им еды.
– Мясо, – громко говорит он, – рыба. – Он пытается неуклюже имитировать процесс еды пальцами и ртом. – Хотим есть. Голод, – продолжает старпом, показывая сначала на свой собственный желудок, а потом и на животы остальных моряков.
Эски смотрят на него и улыбаются. Оба они низкорослые и темнокожие. У них плоские цыганские лица и грязные черные волосы до плеч. Их анораки и сапоги сшиты из необработанных шкур карибу, а штаны – из медвежьей шкуры. Они тычут пальцами в нагруженные нарты. Собаки оглашают окрестный воздух яростным лаем.
– Обмен, – говорят они.
Кэвендиш согласно кивает.
– Показывайте, что у вас есть, – говорит он.
Эски распускают завязки на нартах, демонстрируя ему мерзлую тушу котика и нечто похожее на заднюю часть моржа. Кэвендиш подзывает к себе Отто, и двое мужчин о чем-то совещаются накоротке. Отто возвращается в палатку и выходит оттуда с двумя фленшерными ножами и топориком с коротким топорищем. Эски внимательно осматривают их. Топорик они отдают обратно, а вот оба ножа оставляют себе. Затем они показывают Кэвендишу костяной наконечник гарпуна, а также несколько фигурок, вырезанных из мыльного камня, но старпом небрежно отмахивается.
– Нам нужна лишь еда, – говорит он.
Они соглашаются обменять мерзлую тушу котика на два ножа и конец китобойного линя. Кэвендиш отдает мясо Отто, и немец уносит его в палатку, рубит на куски топориком и швыряет их прямо на угли. Несколько мгновений они шипят, а потом начинают поджариваться и исходить паром. Пока матросы толпятся в нетерпеливом ожидании жареного мяса, эски привязывают и кормят своих собак. Самнер слышит, как снаружи они смеются и переговариваются на своем быстром, рваном и резком наречии.
– Если они дадут нам котиков, – обращается он к Кэвендишу, – мы сможем дотянуть до весны. Мы сможем есть мясо и сжигать ворвань.
Кэвендиш кивает.
– Согласен, – отзывается он. – Мне нужно будет потолковать с этими гребаными аборигенами. Я должен заключить с ними выгодную сделку. Но вся проблема в том, что они знают, что мы уже и так в полном дерьме. Только послушайте, как они там гогочут и курлычут.
– Полагаете, они могут бросить нас здесь на верную смерть?
В ответ Кэвендиш презрительно фыркает.
– С превеликой радостью, – говорит он. – Такие засранцы-язычники, как вот эти, ничуть не отягощены христианскими ценностями, подобно таким людям, как мы. Если им не понравится то, что мы предложим им для обмена, они смоются так же быстро, как и появились.
– Предложите им ружья, – проявляет находчивость Самнер. – Десять убитых котиков за одну винтовку. Три ружья дадут нам тридцать котиков. Этого нам хватит надолго.
Кэвендиш ненадолго задумывается, затем кивает.
– Я потребую с них двенадцать, – говорит он, – двенадцать туш за винтовку. Хотя, честно говоря, сомневаюсь, что эти первобытные ублюдки умеют считать до двенадцати.
После того как они поели, Кэвендиш выходит наружу, и Самнер идет с ним вместе. Они показывают эскам одно из ружей, потом тычут пальцами в сторону палатки и делают вид, будто едят. Эски осматривают его, взвешивают на руке, даже прицеливаются. Кэвендиш заряжает его и позволяет старшему эскимосу сделать выстрел.
– Отличное оружие. Лучше не бывает, – говорит Кэвендиш.
Эски обмениваются друг с другом непонятными репликами, потом еще раз медленно и тщательно осматривают ружье. Когда с этим покончено, Кэвендиш наклоняется и рисует на снегу двенадцать коротких черточек. Он указывает на винтовку, затем показывает на отметки и в последнюю очередь – на палатку, после чего опять жестами показывает, будто ест.
Целую минуту эски не говорят ничего. Один из них лезет в карман, вынимает трубку, набивает и раскуривает ее. Второй коротко улыбается, что-то говорит на своем языке, затем наклоняется и стирает половину черточек.
Кэвендиш поджимает губы, качает головой и медленно дорисовывает те же самые шесть палочек.
– Я не позволю, чтобы меня отымел какой-то гребаный эскимос, – говорит он, обращаясь к Самнеру.
На лицах эсков отображается неудовольствие. Один из них хмурится, что-то говорит Кэвендишу, после чего быстро, носком сапожка, стирает прежние шесть отметок и еще одну новую.
– Проклятье, – шепчет Самнер.
Кэвендиш презрительно смеется.
– Всего пять, – говорит он. – Пять сраных котиков за винтовку. Неужели я и впрямь похож на дебила?
– Если они сейчас уедут, мы умрем от голода, – напоминает ему Самнер.
– Мы проживем и без них, – отмахивается Кэвендиш.
– Нет, не проживем, чтоб меня черти взяли.
Эски равнодушно смотрят на них, указывают на пять отметок на снегу, после чего протягивают ружье с таким видом, словно готовы отдать его обратно. Кэвендиш не отрывает взгляда от винтовки, но и не пытается взять ее. Он качает головой и сплевывает.
– Вконец обнаглевшие ледовые ниггеры, – ворчит он.
Эски строят себе небольшой снежный дом – и́глу – в пятидесяти ярдах от палатки, после чего садятся на нарты и возвращаются обратно на лед, на охоту. Черное небо усеяно звездами, и на фоне этой необозримой бездны разворачивается северное полярное сияние. Затем оно сворачивается и вновь распахивается во всю ширь, словно многоцветная стая скворцов. Дракс, по-прежнему пребывающий в кандалах, но оставленный без охраны, поскольку все они теперь, образно говоря, оказались в одной лодке, смотрит, как эскимосы сгружают свою добычу. Он прислушивается к гортанным обрывкам их первобытной речи, втягивает носом, даже несмотря на ледяной промозглый воздух, исходящий от них резкий и кислый запах. Некоторое время он явно оценивает их – рост, вес, быстроту движений, – а потом идет к ним, лязгая своими железками.
– А у вас здесь два славных жирных толстячка, – говорит он, указывая на двух убитых котиков. – Я могу помочь вам освежевать их, если хотите.
Хотя эскимосы весь день провели на охоте, оба выглядят бодрыми и свежими. Несколько мгновений они молча смотрят на него, затем показывают на его кандалы и смеются. Дракс смеется вместе с ними, гремит своими кандалами и вновь смеется.
– Эти ублюдки не доверяют мне, тут вы правы, – говорит он. – Они думают, что я опасен. – Чтобы проиллюстрировать свои слова, он корчит зверскую рожу и машет перед собой скрюченными пальцами. Эски смеются еще громче. Дракс наклоняется и берет одного из котиков за плавник.
– Давайте я освежую вам его, – вновь предлагает он, проводя воображаемым ножом вдоль брюха животного и словно бы вспарывая его. – У меня недурно получается.
Эски вновь качают головами и жестом предлагают ему убираться. Старший берет нож, наклоняется, быстро вспарывает и потрошит двух котиков. Он оставляет разноцветные внутренности, пурпурные, сизые и розовые, исходить паром на снегу, после чего отделяет ворвань от мяса. Дракс наблюдает за ним. Он чувствует исходящий от потрохов медный запах крови, и у него начинают течь слюнки.
– Я могу отнести это вместо вас, если хотите, – предлагает он.
Оба мужчины по-прежнему не обращают на него внимания. Младший берет мясо и ворвань, тащит их в палатку и передает Кэвендишу. А старший начинает быстро перебирать груду внутренностей. Найдя обе печени, он отрезает от одной здоровенный кусок и съедает его сырым.
– Господи Иисусе, – говорит Дракс. – Такого я еще не видывал. Многое мне пришлось повидать, но такое вижу в первый раз.
Эскимос поднимает глаза на Дракса и улыбается. Зубы и губы у него покраснели от крови котика. Отрезав еще один кусок сырой печени, он протягивает его ему. Поначалу Дракс колеблется, а потом принимает угощение.
– В свое время мне приходилось едать и кое-что похуже, – говорит он. – Намного хуже.
Откусив кусочек, он проглатывает его и улыбается. Старший эск улыбается в ответ и смеется. Когда младший возвращается из палатки, оба некоторое время о чем-то совещаются, после чего манят к себе Дракса. Старший вновь лезет в кучу потрохов и достает оттуда вырезанное глазное яблоко. Проткнув его оболочку острием своего ножа, он высасывает внутреннее желе. Оба смотрят на Дракса и улыбаются.
– Ерунда, – отвечает Дракс. – Я уже пробовал глазное яблоко раньше, так что это для меня – семечки.
Старший находит очередное глазное яблоко, протыкает его и протягивает ему. Дракс высасывает жидкость, кладет в рот остальное и проглатывает. Оба эска заходятся громким клокочущим смехом. А Дракс широко открывает рот и высовывает язык, показывая, что там уже ничего нет.
– Я готов сожрать все, что вы мне ни дадите, – говорит он, – все эту гребаную требуху – мозги, яйца, копыта. Понимаете, я не привередлив.
Старший эск вновь показывает на его кандалы, рычит и рвет скрюченными пальцами воздух.
– Да, – говорит Дракс, – ты попал в самую точку, дружище.
В ту ночь эски кормят своих собак остатками протухшего мяса моржа, привязывают их к стойкам из китового уса, вбитым в гравий, после чего заползают в свой снеговой дом и укладываются спать. Рано утром они вновь уезжают, но после наступления темноты возвращаются с пустыми руками. На следующий день разыгрывается сильный снегопад и охота теряет смысл, поэтому они проводят его в своем снеговом доме. Дракс бредет по снегу сквозь буран, обходя холмики спящих собак, чтобы нанести им визит. Он дает каждому из них по щепотке табака и задает разные вопросы. Когда они не понимают, что он имеет в виду, он начинает говорить громче и жестикулирует. В ответ они смеются и рисуют узоры в воздухе или на необработанной поверхности сыромятных оленьих шкур, из которых сшиты их спальные мешки. Время от времени они отрезают кусочек мерзлой печени котика и сосут его, словно лакричный леденец на палочке. Иногда оба надолго замолкают, а иногда – разговаривают так, словно его нет рядом. А он наблюдает за ними, вслушивается в то, что они говорят, и спустя некоторое время понимает, каким должен быть его следующий шаг. Это не столько решение, сколько медленное понимание. Он чувствует, как ему постепенно открывается будущее. Он жадно втягивает обеими ноздрями висящий в ледяном арктическом воздухе его жаркий аромат точно так же, как пес улавливает исходящую от суки ее соблазнительно пахнущую потребность.
Когда ураган стихает, эски вновь отправляются на охоту за котиками. В первый день они убивают одного котика, а во второй – еще двух. Когда они, согласно уговору, отдают последнюю тушку, Кэвендиш показывает им второе ружье. Он рисует на снегу еще пять черточек, но эски качают головами и все время показывают в ту сторону, откуда пришли.
– Они хотят вернуться домой, – говорит Самнер. Они стоят снаружи палатки; небо чистое и ясное, но воздух по-прежнему обжигающе холоден. Самнер уже чувствует, как немеют у него лицо и глаза.
– Они не могут уехать, – возражает ему Кэвендиш. Он вновь кивает на землю и размахивает перед ними ружьем.
Старший из двоих показывает ему то ружье, что у них уже есть, и вновь показывает на запад.
– Utterpock, – говорит он. – Нет обмена.
Кэвендиш качает головой и негромко ругается.
– Мяса и ворвани нам хватит на целый месяц, – убеждает его Самнер. – Если только они вернутся до того, как наши припасы иссякнут, мы продержимся.
– Если уедет этот старый ублюдок, то молодой должен остаться здесь, с нами, – говорит Кэвендиш. – Если они уедут вместе, откуда нам знать, что они вообще вернутся?
– Не угрожайте им, – предупреждает его Самнер. – Если надавите слишком сильно, тогда они точно уедут.
– Может, у них и есть ружье, но они еще не получили к нему порох и пули, – заявляет ему Кэвендиш. – Поэтому, сдается мне, я могу грозить этим ублюдкам, как только захочу, если мне придет в башку такая блажь.
Он тычет пальцем в младшего из двоих, а потом показывает на снежный дом.
– Он остается здесь, – говорит старпом, – а ты, – палец его устремляется к старшему эскимосу, после чего поворачивает на запад, – можешь отправляться хоть к черту на рога.
Эски качают головами и с сожалением улыбаются, словно вполне понимают это предложение, вот только оно представляется им глупым и даже чуточку неприличным.
– Нет обмена, – небрежно повторяет старший. – Utterpock.
Некоторое время оба смотрят на Кэвендиша, и в их глазах нет страха, а светится одно лишь изумление. Затем они поворачиваются и идут обратно к нартам. Привязанные псы выбираются из своих снеговых нор и начинают повизгивать и подвывать при их приближении. Кэвендиш лезет в карман за патроном.
– Вы думаете, что, убив их, заставите их передумать? – интересуется Самнер. – Это все, на что вы способны?
– Я еще никого не убил, а только целюсь получше, чтобы обратить на себя капельку больше внимания.
– Подождите, – говорит судовой врач. – Опустите винтовку.
А эски уже вновь укладывают свое имущество на нарты, скатывают постельные принадлежности и привязывают их полосками моржовой шкуры. Когда к ним подходит Самнер, они даже не дают себе труда поднять голову.
– У меня есть кое-что для вас, – говорит он. – Вот, взгляните.
Он протягивает руку в перчатке и показывает им украденный золотой перстень, который он носит в застегнутом на пуговицу кармане нательной фуфайки с того самого дня, когда был арестован Дракс.
Старший из двоих поднимает голову, отрывается от своего занятия и трогает младшего за плечо.
– Какой прок может быть таким, как они, от золота и драгоценных камней? – окликает его Кэвендиш. – Сдается мне, что если его нельзя съесть, сжечь или трахнуть, оно здесь совершенно бесполезно.
– Они могут обменять его на что-либо у других китобоев, – говорит Самнер. – Они не настолько тупы.
Двое мужчин подходят ближе. Старший берет перстень с ладони Самнера, обтянутой варежкой темной шерсти, и внимательно рассматривает его. Самнер наблюдает за ним.
– Если ты останешься здесь, – обращается он к младшему, показывая на него пальцем, – то и перстень можешь оставить у себя.
Двое мужчин начинают о чем-то переговариваться. Младший берет перстень, нюхает его и даже дважды облизывает его языком. Кэвендиш хохочет.
– Тупые ублюдки решили, что он сделан из марципана, – говорит он.
Старший прижимает ладонь к груди своего анорака, после чего показывает на запад. Самнер кивает.
– Ты можешь ехать, – говорит врач, – но вот он останется с нами.
Они рассматривают перстень еще некоторое время, крутят его и так, и сяк, и даже пытаются царапать камни своими почерневшими ногтями. В тусклом свете арктического солнца, блеклом и однообразном, в этой бескрайней пустыне снега и льда он выглядит какой-то неземной диковинкой, придуманной или пришедшей во сне, а не сработанной человеческими руками.
– Если им уже доводилось бывать на борту китобоя, то они, согласен, могли видеть перстни и цепочки, – говорит Кэвендиш, – но такой красоты не видывали еще никогда.
– Он стоит пять ружей или даже больше, – говорит им Самнер, отсчитывая палец за пальцем и показывая растопыренную ладонь.
– Десять или даже больше, – подсказывает ему Кэвендиш.
Старший смотрит на них и кивает. Он передает перстень молодому, который улыбается и прячет его где-то в косматых недрах своих штанов. Они отворачиваются и начинают разгружать нарты. Возвращаясь к палатке, Самнер ощущает какую-то головокружительную легкость. В душе у него возникает необъяснимая пустота, некий абсцесс или каверна в том месте, где раньше находился перстень, но где его нет больше.
Много позже, когда на лагерь опускается темнота, уже после того, как они поужинали полусырым мясом котика и корабельными галетами с топленым салом, Дракс сначала машет Кэвендишу, чтобы привлечь его внимание, а потом и манит его к себе. Он сидит отдельно от остальных моряков, в темном и промерзшем насквозь углу палатки, самом дальнем от огня. Завернувшись в грубое шерстяное одеяло, он убивает время, вырезая на моржовой кости сюжет «Торжествуй, Британия!». Поскольку ножом ему пользоваться запрещено, вместо него он использует заточенный железный гвоздь.
Кэвендиш вздыхает и опускается на покрытый пледами и прочим тряпьем пол.
– Что тебе нужно теперь? – спрашивает он.
Дракс еще некоторое время продолжает увлеченно вырезать что-то, но потом поворачивается и смотрит на него.
– Помнишь то время, о котором мы с тобой говорили раньше? – спрашивает он. – То самое, которое, как мы оба думали, может и не наступить? Помнишь?
Кэвендиш неохотно кивает.
– Помню прекрасно, – угрюмо заявляет он.
– Тогда, сдается мне, ты более или менее представляешь, что я собираюсь тебе сказать.
– Это время не пришло, – возражает старпом. – И не могло прийти. Только не здесь, в этой гребаной ледяной дыре на краю света.
– Тем не менее это так, Майкл.
– Да пошел ты!
– Когда завтра утром эскимос уедет, он заберет меня с собой на нартах. Мы с ним уже обо всем договорились. Все, что мне от тебя нужно, – это напильник, чтобы распилить кандалы, и быстрый взгляд в другую сторону.
Кэвендиш презрительно фыркает.
– То есть ты готов вести жизнь эска, лишь бы не быть повешенным, как честный англичанин, так, что ли?
– Я перезимую с ними, если они мне позволят, а весной стану искать себе другой корабль.
– И куда же пойдет твой корабль?
– В Нью-Бедфорд, например, или Севастополь. И ты больше никогда меня не увидишь. По крайней мере это я могу тебе обещать.
– Мы все оказались здесь, как в западне. Почему я должен помогать бежать тебе одному?
– Ты сохраняешь мне жизнь только ради того, чтобы позже меня повесили. Где здесь резон или логика? Позволь уж мне лучше попытать счастья с эсками. Эти первобытные ублюдки, конечно, могут проткнуть меня копьем, но, если это случится, здесь меня оплакивать никто не будет.
– Я – китобой, а не гребаный тюремщик, – роняет Кэвендиш. – В твоих словах есть смысл.
Дракс кивает.
– Подумай еще вот о чем, – говорит он. – Тебе не придется кормить еще один лишний рот, особенно если в данный момент никакого переизбытка провианта что-то не наблюдается. Когда ты вернешься в Англию, обвинить тебя будет не в чем и вы с Бакстером сможете и дальше заниматься своими делишками, не ожидая от меня никаких неприятностей.
Кэвендиш в упор смотрит на него.
– Ты – коварный, грязный и хитрожопый ублюдок, Генри, – говорит он, – и, подозреваю, всегда был таким.
Дракс в ответ лишь пожимает плечами.
– Все может быть, – соглашается он. – Но если я действительно таков, то к чему тебе иметь рядом с собой такого выродка, когда сам Господь дает тебе шанс отпустить его на свободу?
Кэвендиш резко поднимается с места и уходит. Дракс возвращается к прерванной резьбе по кости. Снаружи уже темно, а крошечный язычок пламени масляной лампы отбрасывает неверный и трепещущий свет. Он работает практически вслепую, нащупывая вырезанные им бороздки подушечками пальцев, как это делал бы на его месте настоящий слепец, представляя, в какую духоподъемную и патриотическую картину они сложатся, когда он закончит. Вскоре возвращается Кэвендиш и присаживается рядом, якобы для того, чтобы оценить качество его труда.
– Не вздумай воспользоваться им внутри палатки, – говорит он, показывая ему напильник, после чего сует его в складки одеяла Дракса. – Иначе остальные наверняка услышат.
Дракс кивает и улыбается.
– Мясо котика не пошло мне впрок, – говорит он. – Я уже чувствую, что мне придется бегать наружу всю ночь.
Кэвендиш кивает, продолжая сидеть на корточках и упираясь в пол одной рукой, чтобы не упасть.
– Я вот что подумал, – говорит он наконец.
– Неужели?
– Что, если я поеду с тобой?
Дракс презрительно фыркает и качает головой.
– Здесь безопаснее.
– Мы не продержимся всю зиму. Вдесятером? Никаких шансов.
– Один-другой из вас могут и умереть, не стану спорить, но я уверен, что это будешь не ты.
– Я бы все-таки предпочел рискнуть и отправиться вместе с эсками, как ты.
Дракс вновь качает головой.
– У меня с ними уговор только на меня одного.
– Тогда я договорюсь с ними отдельно, почему нет?
Дракс крутит в руках костяную плашку, подушечкой большого пальца нащупывая тонкие процарапанные линии.
– Тебе лучше остаться здесь, – говорит он наконец.
– Нет, я поеду с тобой, – решительно возражает старпом. – И этот напильник – мой билет отсюда.
Дракс ненадолго задумывается, потом сует руку под одеяло и проводит ею по бесконечным граням напильника, ощупывая его тесные бороздки, которые сейчас представляются ему холодной поверхностью металлического языка.
– Ты всегда был отчаянным придурком, Майкл, – говорит он.
Кэвендиш фыркает и в нетерпении поглаживает бороду.
– Подозреваю, ты предпочел бы смыться отсюда без меня, – говорит он. – Но у тебя ничего не выйдет. Я не желаю оставаться здесь, чтобы подохнуть вместе с остальными. У меня на свой счет имеются совершенно другие планы.
Снаружи настолько холодно, что Дракс может работать напильником не дольше двадцати минут за один раз, после чего перестает чувствовать руки и ноги. На протяжении ночи ему приходится четырежды выходить из палатки, прежде чем ему удается наконец освободиться. Всякий раз, выходя наружу, он с осторожностью ступает по холмистому ландшафту спящих тел, и всякий же раз, возвращаясь замерзшим и дрожащим от озноба, в одеревеневшей от мороза одежде, он проделывает то же самое. Моряки ворчат и осыпают его проклятиями, когда он натыкается на них, но никто не открывает глаз, чтобы взглянуть, что тут происходит, за исключением Кэвендиша, который пристально наблюдает за ним.
Освободившись от цепей, он вдруг чувствует себя сильнее и моложе, чем раньше. Ему кажется, что с момента убийства Браунли он просто спал и проснулся только сейчас. Он не страшится будущего и того, что оно таит в себе. Для него каждый новый миг – это врата, в которые он входит, очередная возможность, открывающаяся перед ним. Он шепотом предупреждает Кэвендиша, чтобы тот был наготове и ждал, пока он не свистнет. Он связывает свои пожитки в узел, засовывает его под мышку, кладет напильник в карман бушлата и идет к снежному дому. Высоко в небе висит узкий серп луны. В его неверном свете окружающий белый пейзаж превращается в овсяную кашу, размазанную по тарелке. Морозный воздух вокруг него хрусток и лишен запахов. Собаки спят; нарты уложены. Он опускается на четвереньки и заползает внутрь снежного дома. Здесь царит кромешная тьма, но он чувствует их по запаху – младший слева, старший справа – и слышит их легкое дыхание. Он удивлен тем, что они не проснулись и что одно лишь его присутствие не разбудило их. Он выжидает несколько мгновений, прикидывая, где находятся их головы и в каком положении они лежат. А здесь теплее, чем в палатке, подмечает он. Спертый воздух отчетливо пахнет маслом. Вот он медленно и осторожно протягивает руку, кончиками пальцев касаясь поверхности одного из спальных мешков; после легкого нажатия слышится ответный стон. Он опускает руку в карман и достает оттуда напильник. Длиной в фут и шириной в дюйм, тот имеет заостренный конец. Правда, он недостаточно остер, зато длины вполне хватит для того, что он задумал, и Дракс не сомневается, что справится. Перехватив напильник за рукоятку, он подается вперед. Теперь он уже различает очертания лежащего человека – продолговатое пятно более плотной и насыщенной черноты на фоне кромешной тьмы снежного дома. Предварительно сделав глубокий вдох, он протягивает руку и трясет старшего за плечо, чтобы разбудить. Тот что-то невнятно бормочет в ответ и открывает глаза, а потом приподнимается на локте и открывает рот, собираясь заговорить.
Держа напильник уже обеими руками, Дракс вонзает его человеку в шею чуть пониже уха; оттуда ударяет фонтан теплой крови и раздается нечто среднее между бульканьем и вздохом. Он быстро вытаскивает острие из раны и наносит новый удар, на этот раз – чуть ниже. Когда на своем месте начинает возиться младший, разбуженный шумом, Дракс дважды бьет его, чтобы заставить замолчать, после чего начинает душить. Будучи от природы хрупкого телосложения, да еще стесненный узким, облегающим спальным мешком, тот не оказывает серьезного сопротивления и умирает еще прежде своего старшего товарища. Дракс вытаскивает обоих из спальных мешков, после чего срывает со старшего его анорак, распарывает один бок и накидывает его себе на голову. Нащупав в темноте фленшерные ножи и ружье, он вылезает наружу.
Из палатки не доносится ни единого звука или движения, свидетельствующих бы о том, что шум разбудил кого-либо. Подойдя к нартам, он находит постромки из сыромятной оленьей кожи, после чего по одной будит собак и запрягает их. Затем он вновь забирается в снежный дом, снимает с мертвецов сапоги, штаны и варежки и засовывает в один из спальных мешков. Вновь выбравшись наружу, он видит, что возле нарт стоит Кэвендиш. Приподняв правую руку в знак приветствия, он подходит к нему.
– Я ведь еще не свистнул, – говорит ему Дракс.
– А я и не собирался дожидаться твоего гребаного свиста.
Дракс внимательно смотрит на него и кивает.
– Ситуация изменилась. Я должен показать тебе кое-что.
– Что ты хочешь мне показать?
Дракс опускает спальный мешок на снег, развязывает его и показывает внутрь.
– Посмотри, что у меня там, – говорит он, – а потом расскажешь, что увидел.
Кэвендиш замирает на мгновение, недоуменно качает головой, потом делает шаг вперед и наклоняется, чтобы заглянуть в мешок. Дракс подкрадывается к нему сбоку, хватает его за волосы, задирает ему подбородок и одним взмахом фленшерного ножа перехватывает дыхательное горло. Кэвендиш, внезапно онемев, зажимает обеими руками страшную рану на горле, словно надеясь заставить ее затянуться, и падает на колени в снег. Еще несколько мгновений он судорожно пытается ползти вперед, словно кающийся грешник, разбрызгивая кровь из чудовищной раны на шее, затем падает лицом вниз, содрогаясь в конвульсиях, как вытащенная на берег рыбина, и, наконец, замирает окончательно. Дракс переворачивает его на спину и начинает методично обшаривать карманы пальто Браунли.
– Это была не моя идея, Майкл, – говорит он ему. – Это все ты придумал.
