Глава 13
Лера ехала из Шереметьева домой и думала о том, что завершился круг ее жизни.
Это не были мысли о смерти. Вообще в ее мыслях не было ничего торжественного или величественного. Было только что-то похожее на усталость. Но и не усталость, а просто пустота.
Она вспомнила, как однажды ехала по этой же самой дороге, вернувшись из Берлина – домой, потом в Ливнево… Сейчас ей тоже предстояло заехать домой, а потом скорее всего в Ливнево – узнать, не случилось ли чего в театре в ее и Митино отсутствие. Хотя если бы случилось, она бы и так уже знала. Да и не слишком долго ее не было, неделю всего.
Вот в этом повторении событий как раз и была печальная завершенность. Как будто только оболочка осталась от того, что было прежде событиями, живыми и яркими.
Да и от нее самой осталась только оболочка.
Зоська только пальцем у виска покрутила, узнав о Лерином неожиданном отъезде.
– Нет, что ни говори, – решительно заявила она, – а любовь – это прежде всего божье наказанье, а уж потом все остальное! Если еще есть остальное… Ну чего ты мечешься, а? Чего от Игоря шарахаешься? Насилует он тебя, что ли? Приятно время провели и разошлись, что может быть лучше!
– Да при чем здесь Игорь… – сказала Лера. – Зось, да я о нем вообще не думаю. Ты извинись завтра. Ну, скажи, что меня на работу срочно вызвали.
– Я-то найду, что сказать, – махнула рукой Зоська. – И Аленку отвезу, не волнуйся. Заодно кольцо себе куплю в Барселоне, я в прошлый раз одно присмотрела – умопомрачительное. Но ведь мне тебя жалко, ты-то мне не чужая! Мучаешься, тускнеешь, а почему?
– Не знаю, Жозефиночка… Знать, судьба такая! – пропела Лера, но голос у нее был невеселый.
– Поговорила бы ты с Митей, вот и все, – посоветовала Зоська.
– Он, я думаю, сам со мной поговорит, когда приедет, – ответила Лера. – Сколько это может продолжаться? А я не могу. Как будто барьер какой-то. Вроде я не то чтобы гордая чересчур, а вот – не могу… Я, знаешь, даже представить не могу: как это – с ним отношения выяснять?
– Да очень просто, – пожала плечами Зоська. – Ну, что тут советовать, все равно без толку. Ладно, лети, авось все как-нибудь образуется. А Игорька ты, значит, мне оставляешь? – поинтересовалась она, лукаво сверкнув глазами. – Что ж, очень мило с твоей стороны!
– Владей, – улыбнулась Лера. – Дурак он будет, если не упадет в твои объятья.
– Куда он денется? – хмыкнула Зоська. – Чует мое сердце, мы с ним просто идеальная пара. Оба не переборщим…
Лера вышла из такси рядом с аркой и, войдя во двор, остановилась, не зная, куда идти. Мамина квартира была пуста – Роза уехала к матери в деревню – и Мити, как сказала Аленка, тоже не было в Москве.
«Может, лучше сразу – к себе, чтобы уже и отвыкать?» – подумала Лера.
И тут же поймала себя на мысли, что «к себе» значит для нее – к Мите, в его дом… Но она как-то спокойно это отметила, без надрыва. И, словно ухватившись за свое спасительное спокойствие, вошла в гладышевский подъезд.
В квартире стояла такая тишина, которая устанавливается не сразу после отъезда хозяев, а, наверное, не раньше, чем через месяц. Лера просто утонула в этой тишине. Прежде ей, может быть, даже страшно стало бы, но теперь она вздохнула едва ли не с облегчением.
Она поставила сумку на пол в прихожей, прошлась по комнатам. Книги молчали за стеклами высоких шкафов, музыка таилась под крышкой пианино… Елена Васильевна смотрела с фотографии, висящей на стене в Митином кабинете. Лера отвела глаза от ее ясного взгляда.
Она так давно не заходила сюда, в его кабинет! С тех самых пор, как увидела белую постель на узком диване… Ей даже казалось, что она вообще не сможет сюда зайти – сердце разорвется.
Но сейчас Лера медленно прошла через всю комнату, остановилась у пюпитра, перелистала оставленные на нем ноты. Несколько книг были открыты на Митином столе – «Каменный гость», «Письма к другу» Шостаковича, Лесков…
Лесков, Шостакович – понятно, а почему он «Каменного гостя» читал? Лера заглянула в пушкинский том, словно надеялась там найти ответ.
Дождемся ночи здесь. Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! скоро
Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой, —
прочитала она на открытой странице и вздохнула.
«А я тоже через Мадрид летела, – подумала Лера, совсем уж глупо, и неизвестно к чему. – Потому что самолета прямого не было на Москву».
Она так боялась этих первых минут дома! А теперь удивлялась тому, как спокойно ходит по Митиному кабинету, вслед за ним читает книги. Но, наверное, в этом ее бесчувствии тоже была завершенность круга жизни – все завершалось мертвенным покоем.
И кошмары не мучили ее ночью. Она вообще спала без сновидений, погрузившись в сон, как в омут.
В Ливнево Лера поехала на следующий день. Даже звонить не стала, предупреждать о своем приезде. Не то чтобы врасплох хотела кого-то застать, а просто – зачем? Все равно ведь она поедет в театр, что еще ей делать?
Оркестр и труппа должны были улететь в Эдинбург завтра, и настроение у всех было чемоданное, слегка приподнятое. Лере даже показалось, что взволнованный гул стоит на лестницах и в коридорах, когда она шла к своему кабинету.
Тамару она в этот день не видела, хотя успела поздороваться со многими. И даже не знала: может, та уже уехала в Эдинбург…
Поездками Лера теперь почти не занималась, все гастрольные дела взял на себя новый администратор Коля Мингалев. С тех пор как он сменил на этом посту бестолковую Зиночку, Лера могла быть уверена: то, за что берется Коля, можно не контролировать. Чувство ответственности, кажется, было главной чертой Колиного характера. Это было тем более удивительно, что ему было всего двадцать пять. Коля принадлежал как раз к тому поколению, наиболее способные представители которого либо сразу пошли в бизнес, либо спились от комплексов и безденежья.
Поэтому Лера не могла нарадоваться на своего администратора и мысленно не уставала благодарить Женьку Стрепета, давшего «наводку». Самим своим существованием Коля напоминал о незыблемости каких-то неназываемых вещей…
– Что случилось, Валерия Викторовна? – удивленно спросил Коля, входя в ее кабинет. – Я прямо глазам не поверил – вы ли по коридору идете? Думал, показалось.
– Ничего не случилось, Николай Егорыч, – улыбаясь, ответила Лера. – Надоело мне отдыхать, вот и приехала. А так – нисколько не сомневаюсь, что у вас к отъезду все в полном порядке.
Это она добавила, чтобы не обидеть Колю. Как будто из-за недоверия приехала его проверять!
– Да, у нас все на высшем уровне, – кивнул Коля, и в голосе его послышались с трудом сдерживаемые хвастливые нотки, которые, конечно, вполне можно было понять. – Хотя и пришлось попотеть, особенно с отправкой декораций. Таможня у нас – нечто нечеловеческое! То у них наркотики килограммами возят, а то на каждую нитку требуют справку из Mинкультуры, не антиквариат ли! Но все уже в порядке, – успокоил он Леру. – Я с Дмитрием Сергеевичем только что разговаривал. Он нас ждет.
Коля сказал «нас», зная, что Лера не едет в Эдинбург. Но ни в голосе его, ни во взгляде не выразилось ничего, кроме спокойной уверенности в том, что все идет прекрасно.
Кажется, в театре вообще никто не заметил того надлома отношений, который произошел у нее с Митей. Во всяком случае, Лере ни разу не приходилось ловить на себе чьи-нибудь невразумительные взгляды, слышать сочувственные или осуждающие интонации.
Это могло показаться невероятным, учитывая неистребимую любовь к сплетням и интригам, присущую любому театру. Но то ли здесь, в Ливневской Опере, установились какие-то особенные отношения, то ли Митя вел себя настолько сдержанно, что никто не ощутил даже тени напряженности.
«А может, просто работать всем приходится много, – подумала Лера. – Некогда сплетничать!»
Она поговорила еще немного с Колей, узнала последние новости и, отпустив администратора, вышла в парк.
Лера всегда удивлялась тому, как рано в Москве чувствуется осень. Август еще только начинался, а в кронах деревьев уже проглядывало золото, и воздух в парке был подернут особенной, не летней какой-то дымкой.
Лера прошла по аллее, спустилась к ручью и села на скамейку в ротонде. На белых колоннах не было теперь и следа похабных надписей и рисунков. Ротонда издалека поражала чистотой очертаний и не разочаровывала вблизи.
Вдруг Лера вспомнила, как познакомилась с Саней – вот здесь, в этой ротонде. Как он смотрел на нее, и глаза его сияли такой синевой, какую ей не приходилось видеть даже в небе.
«Куда это он пропал, интересно? – подумала Лера. – Обиделся на меня, наверное».
После незабываемого празднования своего дня рождения она решила не встречаться больше с Саней, хотя и жаль было расставаться с ним и с тем ясным чувством, которое он вызывал в ее душе. Но еще больше ей было жаль его самого. Чем она может ответить на ожидание, стоящее в его глазах? Невозможно обманывать такое ожидание, невозможно отводить взгляд, делая вид, будто ничего не понимаешь. Да и долго ли он сможет сдерживать себя, ведь он мальчик совсем, несмотря на свой крутой прищур!
Вспомнив Санину понтовую крутизну, Лера невольно улыбнулась.
Она позвонила ему назавтра после дня рождения, как и обещала. Саня сказал, что чувствует себя нормально и врача вызывать незачем. Потом все-таки пообещал вызвать и замолчал, хотя трубку не положил.
– Болит все-таки рука, Саня? – встревоженно спросила Лера. – Ты почему молчишь?
– Слушаю, – сказал он, помедлив. – Тебя слушаю, Лера…
Она простилась и положила трубку первой, чувствуя, как непонятная печаль тревожит ее сердце.
Лера думала, что Саня будет звонить ей часто, и даже пыталась обдумать, что ему скажет, чтобы не обидеть. Но он не позвонил больше ни разу, и она сама приобиделась слегка, но уже краем сознания, уже погружаясь в тягучую свою апатию. Она еще раз позвонила ему однажды, но телефон не отвечал.
«В Антарктиду уехал, не иначе, – подумала тогда Лера. – С пингвинами наметились дела!»
И вот теперь она сидела в ротонде, смотрела на едва заметную предосеннюю дымку над ручьем, и воспоминание о Сане пришло само собою. Оно оказалось единственным воспоминанием, которое не ранило душу, которое Лера не гнала от себя и которому даже радовалась.
И ушло оно легко, не оставив мучительного следа на сердце.
Лера вышла из ротонды, поднялась по крутому берегу, оглянувшись напоследок на склоненную над водой березу – словно заглянув в ее темный печальный глаз, – и направилась к выходу из парка.
В ее приезде действительно не было необходимости. Поездка в Эдинбург была подготовлена прекрасно, а в остальном – стоял штиль и мертвый сезон. И Лера шла теперь домой. Правда, не зная, зачем.
Хотя нет, дело все-таки было, Коля даже специально напомнил о нем. Состояло дело в том, что следовало подобрать для спонсоров – а предполагалось, что к осени спонсором будет не только листригон Юра Паратино, – материалы о художественном руководителе Ливневской Оперы – о Мите…
– Я тут без вас попытался, Валерия Викторовна, – объяснил Коля. – Но толком-то и не нашел ничего. В Театральной библиотеке мало, и все или старые совсем, когда Дмитрий Сергеич мальчиком еще был, или уже новые, когда в Москву вернулся. А что на Западе про него писали – этого, считай, и нет. Вы посмотрите дома, – попросил он. – Он-то сам собирал, наверное.
– Вот уж не знаю, – покачала головой Лера. – Очень может быть, что и не собирал. Но я посмотрю, Коля, и все, что найду, принесу.
– Поскорее только, – наставительно заметил Коля. – А самое серьезное отберите и факсаните мне в Эдинбург, ладно? Все-таки представительнейший фестиваль, мало ли… Надо быть во всеоружии! Лучше бы все-таки вам самой поехать, Валерия Викторовна, – добавил он. – Кто с вами в театральном менеджменте сравнится! Подождал бы парк, ничего бы ему не сделалось.
– Кто его знает, может, в сентябре снег уже выпадет, вот и все парковые работы, – возразила Лера. – Ничего, Николай Егорыч, вы прекрасно справитесь, – ободряюще улыбнулась она. – И Дмитрий Сергеевич вам всегда посоветует. А я ведь совсем недавно театральным менеджментом занимаюсь, – добавила она, улыбнувшись солидному термину. – Так что не жалейте о моем отсутствии.
– Мало ли что недавно! – не согласился Коля. – Вы всегда так быстро реагируете…
И вот теперь ей предстояло найти в Митином кабинете какую-нибудь папку или ящик, где хранились материалы о его концертах, оперных постановках и турне. Если вообще хранилось у него что-нибудь подобное.
Папку Лера нашла на следующий день. Она была старинная, кожаная, с вытисненным вензелем. Лера сразу поняла, что завела эту папку Елена Васильевна, а открыв ее, только утвердилась в своей догадке.
Первых, давних газетных вырезок было множество, и сложены они были аккуратно. Видно было, что Елена Васильевна собирала все, что писали о ее сыне. Лера поразилась тому, что не читала ни одной из этих пожелтевших заметок, даже не знала об их существовании. А ведь бывала у Гладышевых так часто и так подолгу разговаривала с Еленой Васильевной!
«Хотя как бы я могла их прочитать? – тут же подумала Лера. – Сама я не спрашивала, просто не думала об этом, а Елена Васильевна не стала бы хвастаться».
Она прочитала эти собранные Митиной мамой заметки от первой до последней строчки, хотя они были написаны наивно и по-советски, с неизбежными цитатами из партийных вождей. «Пятилетний талант… недетская глубина исполнения… старинная скрипка для пятиклассника…» – читала Лера и улыбалась, сама не замечая своей улыбки.
Как же давно это было, поверить невозможно! Она и Митю-то не знала тогда. Ну, может быть, смотрела из детской коляски, как он идет в музыкальную школу.
Потом пошли другие статьи – и по объему, и по тону другие. По датам, проставленным на полях изящным почерком Елены Васильевны, Лера поняла, что эти статьи были написаны о шестнадцатилетнем Мите, учившемся тогда на втором курсе консерватории.
Много писали о нем как дирижере: о его манере уводить экспрессию жестов глубоко внутрь, общаться с оркестром особым, необычным способом. Почему необычным? – этого Лера не поняла…
Ее детство вставало за этими выцветшими строчками. Ее детство – и Митино присутствие в нем.
Вот – «Скрипичный концерт Моцарта в исполнении Дмитрия Гладышева… неуловимая виртуозность… «Мне грустно и легко, печаль моя светла», – эти пушкинские строки… в девятнадцать лет…»
А ей тогда было тринадцать лет, она случайно увидела десятиклассника Сашку из их школы с какой-то женщиной на чердаке и прибежала к Мите, совершенно потрясенная, чтобы спросить: как это может быть? Разве это любовь, когда на грязном чердачном полу, и воняет кошками?.. И он сначала рассердился – зачем она лазает где не надо? – а потом сказал то, чего она совершенно не ожидала: «А вообще-то это все равно – где. И что там валяется на полу – консервные банки или цветы». И про любовь, которая освящает все…
Аккуратные вырезки длились еще несколько лет – до года смерти Елены Васильевны – а потом обрывались. Дальше в папку были вложены уже не вырезки, а газетные листы или даже целые газеты. Видно было, что Митя оставлял их от случая к случаю и не утруждал себя тем, чтобы вырезать статьи.
Лера собиралась прочитать все – и поняла, что не может этого делать. Это чувство было странным, необъяснимым. Почему вдруг? Но она словно барьер почувствовала в себе – тот самый, что не позволял ей объясниться с Митей, стоял на пути чувств, не давая им вырваться из вязкого болота апатии…
Душа ее должна была дышать и жить, без этого Лера не могла читать о нем, – а душа ее словно поволокой была подернута. Взгляд скользил по строчкам, смысл их оставался темен, и Лера даже отчаяния не могла в себе разбудить и думала: так теперь будет всегда.
Она машинально взяла последнюю в толстой стопке газету. Эту она уже видела и раньше: в ней появилась лучшая статья о премьере «Онегина» в Ливневской Опере. Лера пробежала глазами знакомые незамысловатые фразы – неизбежную дань массовому тиражу: «Триумфальная премьера… сенсация сезона…»
Только Тамарина фамилия остановила ее взгляд, хотя и о Тамаре она, конечно, читала, когда статья только вышла, – о плотности, тембровой красоте и полетности ее сопрано…
Ей хотелось читать о Мите, но она не могла этого делать.
Лера почувствовала, что сон клонит ее голову к столу, и даже обрадовалась тому, что не может сопротивляться сну. Оставив кожаную папку открытой на столе, она погасила свет в Митином кабинете.
