Что было бы лучше для Мити, Лера не знала.

После тех непонятных, но безысходных слов, которые она с трудом расслышала сквозь судорожное напряжение того весеннего вечера, когда он вернулся из Рима, – Митя не сказал ничего, что могло бы хоть как-то прояснить их отношения.

Он не только не говорил ничего, но по его лицу, по его взгляду невозможно было понять, что с ним происходит. Лере и прежде казалось иногда, что прозрачный купол отделяет ее от Мити, что его загадка для нее неодолима.

Теперь она чувствовала, что между ними встала стена.

Она смотрела на него – в те редкие минуты, когда он не замечал ее взгляда, – и думала: неужели совсем недавно он дразнил ее, и смеялся над нею – так, что ей самой становилось смешно, и называл подружкой, и просил посидеть с ним вечерами… И, целуя утром, когда Лера только просыпалась, а он уже приходил в спальню из кабинета, – напевал ей на ухо: «И подушка ее горяча…»

Дальше Лера запрещала себе вспоминать, и оцепенение помогало ей приглушить воспоминания. Но вместе с ними приглушалась вся ее жизнь, потому что Митя ведь и был всей ее жизнью.

Вообще-то их было мало – этих минут, когда она смотрела на него, а он не замечал ее взгляда. Прежде Лера часто смотрела так, когда Митя спал. Ее пугало и манило то, что она чувствовала при этом, – то непонятное, огромное, что происходило в его душе и чувствовалось даже в спящем лице…

Но теперь она могла бы так, незаметно, смотреть на него, только когда Митя дирижировал и руки его взлетали вверх – неостановимо, мощно, но каждый раз словно преодолевая смертную тяжесть.

Наверное, оркестр чувствовал, какую мучительную силу вкладывает он в каждый жест. Иначе почему так пронзительно звучали скрипки, и виолончели, и трубы – как будто музыка вот-вот должна была обернуться ясным словом, которое невозможно будет не понять?..

Но Лера давно уже не сидела в зале во время репетиций и не приходила на концерты и спектакли. Она просто не могла себя заставить – пряталась в свое вязкое безразличие, как в кокон.

И все-таки они были, эти редкие минуты, хотя их по пальцам можно было пересчитать. Они возникали случайно, даже помимо Лериной воли, и каждый раз она чувствовала, как тонкая, тоньше струны, ниточка натягивается в ее душе. Вот-вот лопнет и отпустит на волю что-то неудержимое, может быть, даже страшное – но живое.

Лера каждый раз ждала этого, глядя на Митю, но каждый раз ниточка ослабевала, и ей снова все становилось безразлично.

Обычно она теперь уходила из театра довольно рано – именно потому, что старалась не оставаться на спектакли и концерты, если в ее присутствии не было какой-нибудь хозяйственной необходимости. А у Мити всегда находились дела допоздна. И получалось, что они возвращались домой порознь.

«Так даже лучше, – думала Лера. – По крайней мере, я не знаю, что он делает вечерами. Репетирует с Тамарой или еще что-нибудь… Я не хочу об этом знать!»

И на этот раз, июньским вечером, Лера вышла из особняка и пошла к гаражам по единственной в парке асфальтовой дороге, вспоминая, что ей надо сделать завтра утром. Она старалась вспомнить побольше дел, чтобы утро прошло как-нибудь незаметно. А там уже и день, и все пойдет само собою.

Какая-то машина выехала из гаража ей навстречу. Лера подняла глаза – и вздрогнула, узнав Митин темно-синий «Сааб». Никогда он не уезжал так рано, она совсем не ожидала, что встретит его сейчас.

«Сааб» начал притормаживать в нескольких метрах от нее. Лере показалось, что Митя не знает, остановиться ему или проехать мимо.

Машина остановилась. Открылась дверца, Митя вышел из кабины в двух шагах от Леры.

Он стоял совсем рядом, но лучи закатного солнца били Лере в глаза, и она почти не видела его лица. Только силуэт, неподвижный и трепетный одновременно. Ниточка натянулась, зазвенела у нее внутри!..

Митя молчал и не двигался, глядя на нее.

– Ты рано уезжаешь сегодня, – сказала Лера, чтобы нарушить молчание.

– Я больше не могу, – не сразу ответил он.

– Устал? – спросила она.

Митя не отвечал, и Лера добавила:

– Ты долго сегодня репетировал, я слышала. Что-нибудь не получалось?

Она хотела спросить: «Что-нибудь не получалось у Тамары?» – но не стала спрашивать… Зачем?

– Не устал. Лера, я…

Лера услышала звон натянутой нити, ей даже показалось, что Митя сделал какое-то едва уловимое движение ей навстречу. Она попыталась вслушаться в его голос, даже в эти короткие фразы – но не могла…

И ниточка снова ослабела.

Лера словно со стороны себя видела – пустым, равнодушным взглядом. Впервые в жизни она не знала, что сказать и что сделать.

«Как в летаргическом сне, – проплыло в ее сознании. – Все слышу, все понимаю, а неживая».

Они еще несколько мгновений постояли в молчании. Потом Митя сел за руль; хлопнула дверца; Лера пошла вперед. Ей почти не пришлось заставлять себя не оборачиваться. Она слышала, что машина не трогается с места. Только когда Лера скрылась за дверью гаража, заработал мотор «Сааба». Вскоре звук его затих вдалеке.