Глава 8
Но жизнь ее продолжалась, и надо было как-то начинать и как-то заканчивать каждый день.
Теперь Лера постоянно ловила себя на одной мысли: хорошо, если бы дни состояли из одних серединок. И ни утра не было бы в каждом из них, ни вечера.
Это мучительное чувство впервые появилось у нее в тот вечер, когда Митя вернулся с гастролей вскоре после дня ее рождения. Он не предупредил о своем возвращении, и Лера уже собиралась спать, когда услышала, как ключ поворачивается в замке.
Она сразу поняла, что это он – по тому, как быстро забилось сердце.
– Митя! – сказала она, выйдя в прихожую. – Почему же ты не позвонил? Я бы встретила, хотя бы машину прислала…
– Ничего, – сказал он. – Машин полно в Шереметьеве.
Он говорил это, стоя спиной к Лере: как раз вешал плащ в стенной шкаф. Но в его интонациях она сразу уловила что-то новое и пугающее… Он говорил спокойно.
– Как конкурс? – спросила Лера, и это прозвучало совсем уж нелепо: весь театр знал и о конкурсе, и о его Гран-при. – Поздравляю тебя, – добавила она, чтобы сгладить свой глупый вопрос.
– Спасибо.
Лера хотела его поцеловать, но не могла этого сделать. Митя не поцеловал ее, войдя, он до сих пор даже глаз на нее не поднял – и она не могла подойти к нему. Ей вдруг показалось, что он остановит ее каким-нибудь холодным, сдержанным жестом или вообще отвернется.
– Как дела у вас? – спросил Митя, проходя в комнату.
– У нас – это у кого? – спросила Лера, глядя ему в спину.
– У тебя, у Ленки, у Розы, – пожал он плечами. – В Ливнево.
Наконец они остановились лицом друг к другу в гостиной, под эскизом Коровина; отвернуться было уже невозможно. Митя поднял глаза на Леру, и тут же оба замолчали. Они не могли отвести друг от друга глаз и не могли произнести ни слова.
Свет тонул в уголках Митиных глаз, не освещая их темной глубины. Лера не могла понять, о чем он думает.
– Ты… устал? – спросила она, задыхаясь от подступающих слез.
Он молчал, глядя на нее этим непроницаемым и неотводимым взглядом, потом кивнул.
– Да. И ты, наверное, тоже. Извини, я не хотел тебя будить.
– Я не спала.
Это Лера снова произнесла уже ему в спину: Митя вышел из комнаты. Вода зашумела в ванной.
Она села на краешек дивана, ожидая, когда прекратится ровный шум воды, когда он снова войдет в комнату и скажет… Еще хоть что-нибудь скажет!
Шум прекратился. Лера услышала, как Митя прошел по коридору в кабинет.
Она не понимала, что с нею происходит. Такое чувство – не боль, но какое-то страшно отчетливое физическое ощущение – было у нее только раз в жизни: когда лет в пять она схватилась двумя руками за провода от чего-то электрического и долго не могла их отпустить, сжатая судорогой тока.
Лера не помнила, сколько просидела на краешке дивана в гостиной. Пока она шла по коридору, ей казалось, что она так и продолжает держаться за оголенные провода.
Она приоткрыла дверь кабинета, не зная, что увидит за дверью. Привычные предметы – стол, пюпитр, книжные полки – вдруг показались ей незнакомыми и пугающими.
Митя расстилал постель на нераздвинутом диване и замер, не оборачиваясь, когда она вошла, хотя дверь открылась бесшумно.
– Ты ложишься? – спросила Лера, остановившись на пороге.
Она уже не думала о том, что этот вопрос звучит еще более глупо, чем вопрос о конкурсе. Невозможно было отпустить провода…
Митя обернулся медленно, словно преодолевал невыносимое сопротивление.
– Лера… – сказал он; она почти не слышала его голоса из-за непроходящей судороги и не могла разобрать интонаций. – Я не жду, чтобы ты решила, и тебя об этом не прошу. Но ты же видишь… Ты делай как знаешь, а я не могу по-другому.
Лера не понимала, о чем он говорит, но знала, что эти слова должны были прозвучать рано или поздно. Еще с того дня знала, когда Митя шел рядом с Тамарой по аллее в серебряном зимнем парке.
Постель белела на нераздвинутом диване, и было что-то мучительное, больничное в ее белизне.
Лера прикрыла за собой дверь и вернулась в спальню.
«Может быть, уйти сейчас? – лихорадочно вертелось в ее голове. – Зачем ждать до завтра, что теперь может измениться?»
Наверное, она и ушла бы немедленно – перешла бы через двор прямо в махровом халате, в котором вышла из ванной за пять минут до Митиного приезда. Не могла она раздумывать в эти минуты, взвешивать «за» и «против».
Но что-то случилось с нею – сразу же, как только она закрыла дверь кабинета. Словно кто-то отключил невидимый рубильник, и ток наконец иссяк.
В звенящей, пронзительной тишине – в тишине своей оставленности – Лера почувствовала, как судорога сменяется в ней усталостью.
«Вот и все… – подумала она медленно и до странности равнодушно. – Вот и все, иначе и быть не могло».
На следующий день она могла подумать об этом спокойнее. Лера сама удивлялась своему спокойствию – впрочем, не спокойствию даже, а той непонятной усталости, которую впервые почувствовала вчерашним вечером.
Она ехала в Шереметьево по шоссе, знакомому до последнего рекламного плаката, до последнего дерева на обочине, и привычность изъезженной дороги не мешала ей думать в такт мельканию встречных машин.
«Иначе быть не могло, – думала Лера, машинально нажимая то на тормоз, то на газ и переключая передачи. – Я – обыкновенная женщина, самая обыкновенная. Права была Ирка. У меня не получилось, я не смогла… Мне дается только то, что можно объяснить словами. А Митю словами не объяснишь… Была детская дружба, вдруг вспыхнула любовь, и я думала, этого достаточно, чтобы быть с ним. А этого мало – этой иллюзии. Он же сам говорил, что не хочет питать во мне иллюзий…»
Лера ехала встречать греческого сардинного короля – того самого, о котором говорил ей Алексиадис. От этого человека зависела судьба Ливневской Оперы в ближайшем будущем, и Лере надо было полностью сосредоточиться на разговоре с ним, несмотря на то что мысли ее были далеки от предстоящей встречи.
Конечно, она могла приехать с шофером, а не сидеть сама за рулем. Но Лере так не хотелось слушать сейчас веселый Пашин голос, отвечать на его неизбежные вопросы – а отвечать пришлось бы, не обижать же разговорчивого парня, – что она пренебрегла условностями.
И думала сейчас даже не о том, как встретит господина Паратино, как улыбнется ему и что скажет. А только о том, что надо будет представить его Мите – войти в кабинет со стеклянной стеной-фонарем, встретить его взгляд… Или – не встретить.
– Госпожа Вологдина, – сказал Юра Паратино, едва успев поздороваться, – возможно, вы читали произведения писателя Куприна?
По тому, как заблестели при этом его живые черные глаза, похоже было, что только этот вопрос всю дорогу волновал сардинного короля с уменьшительным русским именем.
– Возможно, – кивнула Лера. – Возможно, я читала у писателя Куприна именно то, что вас интересует, господин Паратино. «Листригоны», не так ли?
Они говорили по-английски, но в интонациях Паратино Лера вдруг почувствовала яркие крымские отзвуки.
– Так! – воскликнул он. – О, Александр говорил мне, что вы сразу догадаетесь! Как вы думаете, госпожа Вологдина, мне удастся попасть в Балаклаву или из-за дурацких военных тайн родина моих предков теперь закрыта для меня навсегда?
Встреться она прежде с этим потомком балаклавских листригонов, Лера рассмеялась бы от радости. Даже сейчас она улыбнулась, глядя в его любопытные глаза.
«Что ж, это для нас хорошо, – подумала она, идя рядом с Юрой к машине. – Пусть поддерживает культуру на исторической родине. А для меня? Для меня что теперь хорошо?»
Для нее теперь – ничего, это Лера окончательно поняла очень скоро. То есть для нее просто стерлась граница между плохим и хорошим. Все затянула какая-то серая мгла – то ли безразличия, то ли усталости; она не понимала и не стремилась понять.
«Теперь легче будет уйти, – думала Лера, все глубже погружаясь в это спасительное равнодушие. – Просто двор перейти, и все. Так просто…»
Митя собирался закончить репетиции «Леди Макбет» к концу июня, чтобы открыть новый театральный сезон премьерой. Летом чередой шли музыкальные фестивали, на которые должен был ехать то весь театр, то оркестр, то он один – в Петербурге, в Саволине, в Зальцбурге, в Эдинбурге…
«Все лето его не будет, – думала Лера все с тем же вялым безразличием. – И я привыкну, что его больше не будет со мной».
Она сама не понимала, что это с нею. Отчего эта вялость, когда рушится жизнь, когда пропасть разверзается впереди?
Даже на Тамару она теперь смотрела без всякого чувства. Просто думала: вот, теперь ничто не должно их сдерживать – и все. И кивала Тамаре, встречая ее в театре.
Лере казалось, что ревность должна заканчиваться бешеной, бурной вспышкой – слез, отчаяния, даже злости. А не этой вязкой пустотой, которая ее охватила…
Но сквозь этот серый туман она понимала: безразличие – это единственное, что помогает выдержать происходящее.
Работала она по-прежнему. После переговоров с Паратино дел стало гораздо больше, и этому можно было только радоваться. Очарованный русской музыкой и русским парком, веселый листригон твердо пообещал солидные инвестиции – впрочем, ни на минуту не забывая о том, что финансирование русского музыкального проекта освобождает его от части налогов на родине, и считая каждый доллар, чтобы не наблаготворить лишнего.
А Лере, наоборот, приходилось беспрестанно советоваться с юристами-международниками, со специалистами по западному налогообложению, чтобы выудить у прелестного Юры каждый лишний доллар.
При этом ей казалось, что она работает в безвоздушном пространстве, в котором невозможно дышать. Да и не хочется дышать, и становится легко до звона в голове.
Митя сказал: «Я не требую, чтобы ты решила», – и действительно ничего не требовал от Леры, ни на работе, ни дома.
На работе отвечал на ее вопросы, находил время для всего, о чем она просила, – встречался, ездил, звонил, когда было необходимо его вмешательство. Но сам не спрашивал ни о чем.
А дома они почти не виделись: вечером Митя приезжал поздно, а утром Лера уходила, когда он занимался. И она не видела его, даже голоса его не слышала – только голос скрипки за дверью кабинета.
Она проходила по коридору, открывала входную дверь, зачем-то стояла несколько секунд на пороге. Мелодия звучала ей вслед прощально и неизбывно. Лера только не могла понять, какая просьба, какая мольба ясно слышится в этих звуках…
Иногда она старалась собраться с силами, чтобы уйти, перейти наконец через двор и прекратить эту бессмысленную пародию на совместную жизнь. А иногда думала: не все ли равно? Все ведь и так уже кончено.
Наверное, она все-таки решилась бы уйти, если бы не Аленка.
Лера не помнила своего отца, но совсем не замечала этого ни в детстве, ни когда стала взрослой. Даже когда ушел Костя, она мало думала о том, что теперь без отца будет расти ее дочь. Сама ведь выросла, и ничего, не чувствует себя обделенной! И Зоська росла без отца, и многие ее подружки.
Да и вообще, это стало теперь так обычно, так нормально… И сколько женщин – особенно таких, как она, материально независимых и самостоятельных женщин – даже рады избавиться от лишней обузы – от мужа, с его претензиями, капризами, проблемами!
Раньше Лере казалось, что и Аленке все равно, есть у нее отец или нет. Ребенок был окружен любовью бабушки и мамы – по-разному проявляющейся, но, как считала тогда Лера, достаточно сильной, чтобы ее хватало девочке сполна. Да и маленькая она, что она может понимать?
И только потом, когда Митя стал ее мужем и особенно когда они стали жить вместе после смерти Надежды Сергеевны, – Лера почувствовала, как с его появлением переменилась не только ее, но и Аленкина жизнь.
Это произошло так незаметно, словно само собою; даже объяснить было невозможно, что же произошло. Митя не делал ничего особенного – почти то же самое делали Лера и Роза. Гулял с девочкой, болтал о какой-то ерунде, играл ей на скрипке «про царя Салтана», брал с собой на репетиции…
Но вскоре Лере стало казаться, что так было всегда, что иначе и быть не может и, главное, что всего этого не могло быть без Мити.
Его присутствие чувствовалось во всем, даже когда его подолгу не было дома. Оно было в его звонках из Лондона или Вены, в его неожиданных приездах – когда радость вспыхивала в доме мгновенно, как пожар, одновременно с поворотом ключа в замке. В песенках, которые он придумывал и тут же пел, когда Аленка болела ангиной…
Даже Лера, с ее немузыкальностью, помнила мелодии этих песенок – «полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных», как, смеясь, называл их Митя.
Она видела, что Аленка уже не представляет себе другой жизни – жизни без Мити. И что было делать теперь? У Леры язык не поворачивался объяснить дочери то, что произошло между ними.
Да она и не смогла бы внятно объяснить ребенку, как же вдруг покатился под гору этот неостановимый снежный ком, начавшийся с маленького комочка ревности.
Тем более теперь невозможно было сделать решительный шаг. Теперь Аленку привязывали к Мите не только детские забавы. Музыка, которая так неожиданно возникла в ее жизни, заполнила собою все, оттеснив кукол, рисование и даже шумные игры, без которых еще недавно Лера представить не могла свою дочку.
Она не переставала удивляться, видя, каким сосредоточенным делается Аленкино прозрачное личико, когда та садится за пианино. Лере казалось даже, что девочка становится похожа на Елену Васильевну!
Этого уж точно быть не могло, и внешнего сходства не было никакого. Но Лера не могла избавиться от впечатления, что у дочки взгляд становится именно таким – полным необычного, какого-то рассеянного внимания, которое она помнила у Елены Васильевны и которое так любила в ее сыне…
И что теперь? Все это оборвать, лишить Аленку всего, что связывало ее с Митей, – его любви, разговоров, музыки? Лере страшно становилось, когда она думала об этом, как будто ей предстояло совершить преступление.
Но думала она об этом постоянно – в своем вечернем одиночестве, или ловя днем сочувственно-осуждающий Розин взгляд, или прислушиваясь утром к Митиным шагам в кабинете…
– Мама! – сказала однажды Аленка, и Лера сразу уловила в ее голосе какую-то незнакомую, совсем не детскую решимость. – Мама, ты хочешь уйти от Мити?
Они сидели вечером у телевизора. Лера ждала, когда Аленка досмотрит «Спокойной ночи, малыши!» и можно будет отправить ее спать; девочка теперь ложилась рано.
Лера вздрогнула, услышав этот вопрос и эти новые интонации в голосе дочки. Так не вязались они с детской передачей, с веселыми голосами Хрюши и Фили на экране! А ей-то казалось, что Аленка увлеченно смотрит мультик…
– Почему ты так думаешь? – спросила она вместо ответа.
– Нет, скажи, ты хочешь уйти? – настаивала Аленка.
Лера поняла, что невозможно уклониться от ответа, когда на нее смотрят эти ясные, широко открытые глаза. Она отвела взгляд.
– Я не знаю, Аленочка, – тихо произнесла Лера. – Я сейчас ничего не хочу. Но мне кажется, Митя этого хочет.
– Он не хочет, – покачала головой Аленка.
– Откуда ты знаешь? – Лера подняла глаза, почувствовав, как сквозь вялое безразличие пробивается в ее душе удивление. – Он тебе говорил об этом?
– Не-ет… – протянула Аленка. – Он не говорил… Но я и так вижу: он не хочет, чтобы мы с тобой от него ушли.
– Чтобы ты ушла – конечно, не хочет… – начала было Лера, но тут же спохватилась: что она обсуждает с шестилетним ребенком! – У взрослых все иногда бывает так сложно, Аленочка…
– А я не хочу! – В голосе Аленки послышались слезы. – Я сама взрослая, но не хочу, чтобы сложно! Я его люблю! А раз ты не знаешь, хочет он или нет, так почему ты его не спросишь?
Лера растерялась. Как было ответить на этот прямой вопрос?
Она и сама не понимала, почему не поговорит с Митей. Но она не могла себе представить этот разговор! Вот она спрашивает: «Митя, ты навсегда разлюбил меня?» А он отвечает… Что он отвечает?.. Что вообще можно на это ответить?
Какая глупость! Лера тряхнула головой, представив себе этот бессмысленный, никому не нужный диалог.
– Я не уйду от Мити, – решительно сказала она, глядя прямо в глаза своей дочери. – Тебе плохо будет без него, правда? Я не хочу, чтобы тебе было плохо. И потом, мы ведь вместе работаем, и много людей работает с нами. Нельзя все бросать только потому, что настроение поменялось, ведь так?
– Так, – серьезно кивнула Аленка. – А ты не передумаешь? – тут же осведомилась она.
– Нет, – невесело улыбнулась Лера. – Я – не передумаю… Смотри, песенка кончилась. Пора тебе спать, хоть ты и взрослая. Завтра Анна Андреевна придет в девять, надо выспаться хорошенько, а то играть будешь плохо.
Если бы дело было только в том, чтобы не собрать свои вещи, не перейти через двор!
Дни шли за днями, сплетались в недели и месяцы, и Лера все яснее понимала, что, может быть, только Аленке и достаточно этого существования под общей крышей, этой видимости прежней жизни.
«Но хотя бы ей…» – думала она.
Сама же Лера все глубже погружалась в свою странную, бесцветную и беззвучную усталость, и для нее все яснее становилось, что она никогда не выплывет на поверхность.
