Я видела их вместе…

В первую минуту мне ужасно хотелось вырасти перед ними, обрушить на их головы справедливый гнев Я едва удержалась — и хорошо, что удержалась. Представляю, как бы невыгодно смотрелась: в старой короткой юбке, с уродливой хозяйственной сумкой в руке, в которой трепыхается живая рыба, с отросшими седыми у корней волосами. Она — ухоженная, элегантная, безмятежная… Хорошо, что удержалась, хотя чего мне это стоило, Богу и то наверняка не известно.

Когда он вернулся, я сделала над собой усилие и не расплакалась. Женя, подруга, говорит: «Слезы вызывают у мужчин не жалость, а брезгливость и раздражение. И коль уже завелась на стороне сильная приманка, ничем не удержишь. Разве что жалостью».

К моему мужу это правило особенно подходит, поверьте мне. Он и женился на мне из жалости. Он у меня первый, что, как вы понимаете, сразило его наповал. «И последний», — добавила я в подходящую минуту.

Услышала, как в двери повернулся ключ, легла на спину, прикрыла глаза. Вижу из-под ресниц: счастливый, каким давно его не помню. И виноватый. Так я и думала. Крепко стиснула зубы, представила: совсем недавно ее целовал. И как целовал — представила. Меня никогда так не целовал. Окликнул меня тихо. Второй раз громче.

Я простонала в ответ, очень тихо, постаралась позу покрасивей принять, хотя для него теперь наверняка никто, кроме нее, интереса не представляет. Тем более собственная жена.

Ладно, только не нужно углубляться в мысли о том, как несправедлив этот мир. Иначе легко сорваться.

Он заглянул в спальню, спросил, что со мной. Равнодушно, как спросил бы у соседки, пенсионерки Татьяны Никитичны, застань ее с привычным компрессом на голове.

Я слабо и очень изящно шевельнула рукой, прошептала:

— Не волнуйся — обойдется.

Он и не думал волноваться.

— Болит что-то?

— Сердце. Скоро пройдет.

Ему было до лампочки. Он все еще был с ней. Я проглотила слезы обиды. И поклялась мысленно, что он ответит за все мои теперешние муки.

— Может, тебе нужно что-нибудь? — все-таки поинтересовался он.

Проклятое воображение тут же нарисовало, что было бы с ним, окажись на моем месте она.

Я все-таки не удержалась и всхлипнула. Это уже выходило за рамки моей взывающей к его состраданию роли, и я поспешила исправить положение.

— К тому же зуб. — Я жалко улыбнулась. — Словом, пришла беда, растворяй…

Он меня не дослушал — зазвонил телефон. Он вздрогнул, тут же спохватился, провел рукой по волосам и медленно, как бы даже нехотя, снял трубку.

Я поняла: это она. В нем пропадал, подумала, великий артист. Взять хотя бы это каменное лицо и рубленые реплики:

— Дима?.. У вас завтра не меняются планы?.. Очень хорошо. Тогда как условились, да?.. Спасибо. До завтра.

«До завтра» было сказано слегка дрогнувшим голосом. Он тут же исправил свою погрешность, притворившись, будто запершило в горле.

— Тебе привет от Аркадьева, — услышала я. — Завтра у него предварительная защита. Просит, чтоб я… — Он внезапно осекся. — Зуб — это плохо, очень плохо, — без всякого выражения сказал он.

«Ужином она тебя наверняка не накормила, — злорадно думала я. — Так, бутерброды какие-нибудь. В лучшем случае сосиски либо яичница. А ты, бель ами, привык, чтоб был настоящий обед из трех блюд. Да еще с домашними сладостями. Поначалу, разумеется, на сладкое сойдут и любовные ласки. Но потом…»

Я встала, цепляясь, вернее, прикасаясь к стенке, направилась сперва в ванную — взбила волосы, провела по векам серебристым карандашом, потом переступила порог моего святилища — кухни — и принялась сооружать ужин.

Хоть бы зашел, сказал приличия ради: полежи, чаем обойдемся. Нет, улегся на диван в своем кабинете — всю мебель в доме узнаю по скрипам, — сложил на груди руки и с удовольствием предался созерцанию спроецированного на нашем потолке его влюбленным воображением образа.

Если бы младенцев при рождении причисляли к той либо иной категории, ее бы, вне сомнения, причислили к нечистой силе.

Я жарю рыбу. Ту самую, за которой стояла в духоте, пока они предавались ласкам. Слезы капают в сковородку, шипят, мешаясь с подсолнечным маслом. Я приказываю себе не плакать: я еще не старая, к тому же умная, интересная. Шеф говорит… Ну да, шеф, моложавый спортивного вида мужчина ко мне явно неравнодушен. Так вот, шеф говорит, что если бы в нашей конторе провести конкурс красоты, я бы наверняка отхватила первый приз. Хотя, подозреваю, он говорит это всем сотрудницам. Между прочим, лучшее лекарство в моей ситуации — завести любовника. «Так я и сделаю, так и сделаю», — обреченно думаю я, швыряя в сковородку куски обваленного в муке карпа. — Ему сразу донесут, причем здорово приукрасив. Интересно, а как у них это происходит? Так, как в самом начале было у нас? Меня, неопытную, он, помню, многому научил, а я ревновала его к тем, кто у него был до меня. Эта стерва наверняка не ревнует его ко мне — смотрит, как на табуретку или стиральную машину, хотя любезна со мной, ласкова даже. С удовольствием налила бы ей за пазуху кипятку…

Женя, Женечка, а вдруг твои рецепты не сработают? Тогда ведь я никогда в жизни не сумею простить себе это мерзостное состояние легко обманываемой жены. Тогда я…

Чищу картошку, лук. Теперь можно не бояться слез. Ничего, она ответит мне за них, ответит. Мало ей славы, поклонников. А я-то, дура, поначалу чуть ли не за честь посчитала, что эта госпожа писательница, «молодая и жутко талантливая», как он бесстыдно выразился, сподобилась посетить наш ничем не примечательный дом.

…Он почти ничего не ест — наверняка в ресторане были. Мы с ним тоже ходили по ресторанам — это когда наш брак еще был под большим вопросом. Он там барабанил пальцами по скатерти и смертельно скучал. С ней-то ему весело: соригинальничает, привычное на изнанку вывернет. Мужчинам это очень нравится. Вот возьму сейчас и спрошу: тебе с ней очень весело?

— Я сегодня встретил Киру, — как бы между прочим говорит он. — Прошлись по бульвару, выпили кофе. Она уезжает в командировку. Просила передать тебе привет. Представляешь, ее дочка заболела инфекционной желтухой, но она не может отложить поездку.

«Бог покарал. За меня, — злорадствую в душе я. — Ребенок, конечно, ни при чем…»

— Между прочим, Кира очень честный и порядочный человек, каких теперь не много, — говорит он, тщательно размешивая пустой чай.

Я начинаю сомневаться: может, я все напридумала? Или же его слова — двойной камуфляж?

Наверное, я гляжу на него уж слишком испытующе, потому что он вдруг спрашивает:

— А ты случайно не ревнуешь меня к Кире?

И улыбается — довольно, самонадеянно. И искренно в то же время.

Я тоже улыбаюсь. Мне, между прочим, улыбка идет. А ее старит. Хоть она и улыбается направо и налево.

— Я видела вас сегодня, — не выдерживаю я. — Скажи Кире, она катастрофически похудела. Прямо узница концлагеря.

Он не краснеет, а только щурится. Я не свожу с него глаз: жесты спокойны, естественны, правда, взгляд устремлен в полупустую чашку.

— Почему же ты…

— Не хотела вам мешать, — делаю я очередной прокол. — Вам было очень хорошо вдвоем. Третий в таком случае бывает лишним.

Какие избитые фразы — прямо с телеэкрана. Что поделаешь: последнее время смотрю почти все сериалы, чтобы хоть как-то скрасить однообразную серость бытия.

— Мы… я так и думал.

Он нервно барабанит пальцами по скатерти и смотрит куда-то в сторону.

— Вы обсуждали меня с ней?

Я сказала это на той высокой ноте, с которой начинаются семейные сцены. Сцены — не в мою пользу.

Я хватаюсь за щеку, делаю мученическое лицо.

— Что, зуб? — примирительным тоном спрашивает он.

По крайней мере помнит, что у меня болит. Или же наоборот — не помнит?..

Шатаясь, я пробираюсь к шкафчику над холодильником, где хранятся лекарства. Капаю в стопку мимо (это нарочно), лью через край воду из чайника. Слышу его вздох, спиной чувствую. Нет, не жалость — раздражение.

Раз так…

— Мариша говорит, эта твоя писательница строит из себя Маргарет Митчелл харьковской губернии…

— Может, не будем делать действующими лицами наших семейных сцен собственных детей?

— Она все видит. Ты хоть раз подумал о том, что твоя дочь — невеста? У нас с тобой скоро внуки будут, а ты…

Я срываюсь на визг. Я сама себе отвратительна, но ничего поделать не могу: джинну тесно в бутылке, куда его насильно запихнули, он бьется об ее стенки. Если джинн вдруг вырвется наружу…

Как бы я ни ненавидела мужа в данный момент, я любыми средствами хочу сохранить семью, ибо не принадлежу к числу излишне эмансипированных дам.

Он поднимается из-за стола со своим презрительным «так-так», идет к телефону. Ну вот, добилась своего: считай, сама спровадила к ней на ночь глядя.

— Коленька, если ты меня хоть немного любишь… — слышу словно издалека свой жалобный голос.

Пустой взгляд не на меня, а всего лишь в мою сторону. Но к телефону не идет. Надевает куртку, закуривает сигарету и громко хлопает дверью.

Я мечусь по квартире, снова лезу в шкафчик с лекарствами. Сейчас ему, им всем назло наглотаюсь таблеток, оставлю обвинительную, нет, лучше всепрощающую записку… Мариша уже большая, к тому же у Мариши две бабки. Не видать, не видать этим поблудам счастья!..

— Светик, это ты? — слышу в трубке Женин голос. — Я сейчас примчусь к тебе, хорошо? Сию минуту. Умоляю, никуда не уходи…

Мы выплескиваемся по очереди. Женя случайно наткнулась в столе у своего Славки на французские духи.

— Представляешь, как раз в день моего рождения. А сам всего какой-то час назад сказал: подарок за мной. — Женя, интеллигентка, даже можно сказать, рафинированная, ругается, как последний водопроводчик. — Я ему в глаза: развод, и никаких оливковых ветвей. А он засмеялся, засвистел этот паскудный мотивчик из «Мужчины и женщины» и был таков. А ведь это я, я привела эту стервозу в дом, английским с ее сыном занималась, жалела ее… Светик, хоть ты мне скажи: куда катится наш мир?

Что тут сказать? Сегодня нам обеим кажется, что он катится в бездну. Уж коль семьи рушатся…

Вот тебе и Женя с ее рецептами.

Мы засыпаем чуть ли не в обнимку, наглотавшись всевозможных транквилизаторов. Но до этого вырабатываем совместную программу действий под условным названием: «Кармен будет побеждена».

С утра за кофе мы уже более-менее спокойны — все ведь в наших руках, а уж тем более собственные мужья, верно? Мы перебираем в памяти произведения искусства всех времен и народов, воспевающие свободную любовь. И как воспевающие. Мы ужасаемся их количеству. Взять ту же оперу «Кармен» Бизе — Микаэла, чистая, верная, осталась в итоге в дурочках. Та же участь постигла и Наталью из «Тихого Дона». Мы вовсе не в претензии к создателям этих образов, мы лишь возмущаемся действительностью, которую они до слез правдиво запечатлели.

— Любовь под запретом всегда слаще любви узаконенной, — рассуждает Женя. — Соединись Григорий с Аксиньей брачными узами — вот и конец их любви. Нет, кто вечно рядом, как стол или диван…

— Дофилософствовалась. Молчи лучше, — взмолилась я. — Сама ты венский стул.

— Тебе хорошо — твоя соперница, по крайней мере, человек из мира искусства. Моя же — заурядный бухгалтер-экономист, — травит свою и без того растравленную душу Женя. — С отдельной квартирой. Великолепными кулинарными способностями, помноженными на страстную жажду сотворить некое подобие семейного счастья. Я сама подыскивала ей жениха под Славкин мефистофельский хохот.

— Все нынче замуж хотят, с ума просто посходили. Это что: закон жизни или каприз времени?

— Мода, — изрекает Женя. — На замужних. Ведь даже роман с замужней женщиной ничем, как правило, не чреват. Да и сам замужний статус украшает, возвышает, облагораживает. Хотя бы в собственных глазах.

— Женька, чтоб мне провалиться на этом самом месте, не дам я ему развода. Ей-Богу, не дам. К ректору пойду — его вот-вот должны завкафедрой сделать.

— Не опускайся до бабства, — урезонивает Женя. — Бери бюллетень: помню, у тебя были нелады с печенкой. И дочку вызывай. Правда, мой Витька сказал, что личные дела предков его не колышут. Он такой — он еще к той на блины будет ходить. Твоя Маришка должна быть более чуткой — девочка все-таки…

Мариша, дочерна загоревшая и очень веселая, говорит примерно то же, что и Женькин сын. Даже похлеще. Например:

— Мама, отступись. Не чини препятствий настоящей любви. Это грех.

Мариша балдеет под «Queen», подолгу треплется по телефону с подружками, изъясняясь главным образом вздохами и междометиями. И ни слова об ушедшем из дома отце.

Мне не только дают бюллетень, меня хотят уложить в больницу с повышенным давлением. Я весь вечер плачу, умоляя дочку не занимать телефон. Он молчит. Зловеще. Угрожающе.

— Отец с ума сошел — не видел тебя почти два месяца…

— Это предрассудки. Я и так знаю: он меня безумно любит. Навязанное внимание вызывает только раздражение.

Вот они какие, нынешние дети! А я почему-то была уверена, что Мариша возьмет мою сторону.

— Мамусик, а почему бы и тебе не завести… романчик? — смеется дочь. — Сходи в парикмахерскую, в косметический салон…

— И ты после этого сможешь меня уважать? — искренне изумилась я. — Да если бы моя мать…

— За бабушку не волнуйся — у нее в этом плане все было в полном порядке. Думала, дедушка за просто так по сей день души в ней не чает?

— Марина, я бы с удовольствием дала тебе по губам!

— Дай, дай, мамусик. — Дочка звучно чмокает меня в ухо. — Хочешь, я позвоню Кире?

У меня темнеет перед глазами. Моя дочка, моя Мариша, в которую я всю душу вложила, из которой настоящую принцессу растила, моя Мариша так легко произносит это ставшее для меня синонимом чудовищной боли имя.

— Не смей! — кричу я, видя, что она направляется к телефону. — Нельзя быть такой всеядной. Эта… женщина отобрала у тебя отца, она хочет разбить нашу…

— Родненькая моя, как можно разбить то, чего давно не существует в природе? — говорит моя дочь, покровительственно обнимая меня за плечи.

Дочка воспитывалась у моих родителей, в самой, что называется, цитадели целомудрия и патриархальности. Скажите на милость, кто ей такое внушил?

— Мамусик, давай начистоту, ладно? — Мариша приближает ко мне свое лицо с наивными (мне по сей день именно так и казалось) глазами. — Согласна? Так вот, тогда как на духу: у вас с отцом в последние годы все было в порядке? Я имею в виду постель. Только не лги сама себе.

— Но это же не самое главное! — взвиваюсь я. — Помимо этого существуют общие интересы, крыша над головой, ты наконец…

— Не уводи разговор в сторону. Я знаю, ты все время боишься забеременеть. Думаю, ты всегда этого боялась.

— Но ведь ты родилась у нас через три месяца после свадьбы, и не аист же…

— Ну, это было с самого начала, когда любовь еще безрассудно отважна и жертвенна. Потом, как правило, наступает отрезвление.

— Ты полагаешь, аборт — большое удовольствие?

Мариша смеется. Мариша ничуть не краснеет. Моя мать никогда не произносила при мне это слово. Мать не подготовила меня к жизни, всеми способами замалчивая ее интимную сторону. Я шла на ощупь, делая тьму ошибок и просчетов. Быть может, Мариша в чем-то права?..

— А сейчас то, что между вами происходит, доставляет вам наслаждение? — продолжает пытать меня собственная дочь.

«Нет, — думаю я. — Не доставляет. Давно не доставляет. Стало такой же привычкой, как уборка квартиры по выходным. Я даже разучилась целоваться. И вообще мы почти не прикасаемся друг к другу…»

— Мы сохранили уважение. Я не могу представить, как можно… обнимать другого мужчину. Неужели ты проповедуешь свободную, разнузданную любовь?

Я не ужасаюсь Маришкиным взглядам — на это у меня сейчас попросту нет сил. Я пытаюсь вспомнить, когда же наша любовь превратилась в привычку.

— Ты не так меня поняла, мама. — Мариша краснеет. — Просто я не врубаюсь, как можно удовольствие, высшее в мире наслаждение — я имею в виду не только физиологию, даже меньше всего физиологию — превратить в каторгу, клетку, ловушку…

Я уже не слышу Маришу. Я думаю о том, что любовь сменилась привычкой вскоре после Маришиного рождения. Как-то муж задержался на работе (до этого всегда спешил домой, ко мне), как-то засиделся с друзьями и пришел под утро. Были слезы, истерики, упреки с моей стороны, беспрестанное напоминание о том, что у тебя — дочь. Как будто маленькое существо, мирно посапывающее в колыбельке, было гирей, которую отец был обязан постоянно носить на шее. Он молчал в ответ на мои обвинения, старался приходить домой вовремя, закрывался у себя, отключался от всего у телевизора. От нас с Маришей в первую очередь. Я нервничала, мне недоставало его внимания, хотя бы ласкового взгляда. Но какие я могла предъявить ему претензии? Он был дома, он исправно выносил ведро с мусором, покупал на рынке картошку, сдавал пустую молочную посуду, ложился со мной в постель. Он даже меня хотел. Правда, все реже и реже. И я, отдаваясь ему, чувствовала: это уже не то, не то…

— Не плачь, мамусик, — слышу дочкин голос. — Ведь я с тобой. Только ты пойми…

Зазвонил телефон. Я кожей почувствовала — это он. Мариша сняла трубку.

— Все о’кей, папуля… Отдохнула дивно… Болтаем с мамой на кухне… Да, да, о превратностях любви… Вот именно: философски и абстрактно… Конечно, скучаю и очень тебя люблю… Ура! Мы тебя ждем!

Тут же звонок в дверь, и передо мной — Женя: нарядная, выкрашенная под Монику Витти, с длиннющими сизыми ресницами. Костюм на ней изумительный — вижу это по Маришкиным вспыхнувшим восхищением глазам. Женя чем-то расстроена. Чем-то новым, что не успело еще найти лазейку в кладовую горькой женской мудрости.

— Светка, я сдаюсь. Он мне только что такое сказал… Какая там жалость. А ты тоже заняла конформистскую позицию? — обратилась Женя к Марише. — Может, они и правы, наши великовозрастные деточки. Мы с тобой отстали духовно, физически, психически. Одним словом, во всех отношениях. Защищенные от житейских бурь гордым статусом замужней женщины.

Женя хохочет. Мариша тормошит Женю, отчего громко звенят Женины космические — кружок в кружке и еще треугольник со звездочкой, и все это в нескольких измерениях — серьги.

— Евгения Гранде, соблюдайте спокойствие. Тем более что жалость к себе вызывают лишь слабые и сломленные духом. Я бы возненавидела себя, если бы кто-то меня пожалел, — изрекает моя восемнадцатилетняя дочь. — Мамусик, я сбегаю за пирожными. А вы тут без бабства, пожалуйста. Вы ведь не только замужние, но еще и современные женщины, верно?

— И что он тебе сказал? — спрашиваю я, когда за Маришей захлопывается дверь. — Моя дочка мне тут тоже такого наговорила…

— Он сказал, что я ему друг, что он ни за что на свете меня не бросит, что он мне на самом деле, а не на словах за все благодарен. Прежде всего за верность. Верные женщины, сказал он, — опора всей нашей жизни. На них держится мир. Он сказал, что другой жены себе не представляет и представить не может, и если бы начать все сначала, опять бы выбрал меня. Он сказал…

— Что не надо смешивать вино с водой, кофе с сахаром, а семейную жизнь с любовью, — подхватываю я с горькой усмешкой. Еще неделю назад повторяла этот афоризм на работе, и не думая применять его к себе.

— Погоди, не перебивай. Он сказал, что старость нам все равно вместе доживать, что делить нам нечего, что у Витьки должны быть и отец, и мать. Но… — Женя поставила на стол локти, подняла указательный палец и помахала им у меня под носом. — Но, кроме борща, чужих страстей в телевизоре и хождения в надоевшие до чертиков гости, существует любовь. На что я ответила ему: «Люби меня. Ведь я тебя очень сильно люблю». Он на меня посмотрел… Знаешь, как он на меня посмотрел?

— Догадываюсь.

— Ага. Вот именно. Сказал: «Ты красивая, ты нравишься мужчинам». И — ушел. Да, сперва поцеловал меня в щеку, чего уже сто лет не делал.

— Но должны же существовать какие-то нравственные устои, тормоза, — вслух рассуждала я. — Будто бы мы с тобой не видим всех издержек семейной жизни. Мы же терпим все во имя…

— Чего?

Женя глядела на меня такими же круглыми наивными глазами, как полчаса назад Мариша.

— Ну, а если мы с тобой тоже предадимся… развеселой жизни? Что будет тогда? Кто возьмет на себя роль кариатид?

— Да, он еще вот что сказал, — продолжала Женя, пропустив мои вопросы мимо ушей. — Сказал, что сносил всю эту тягомотину почти безропотно, пока не встретил…

Думаю, мой муж поступил точно так же. Не в его стиле размениваться на дешевые романчики.

Только нам от этого не легче. Господи, как же я ее ненавижу, эту Киру. Нечестно, бессовестно это — прийти на готовенькое и…

Они входят вместе с Маришей, оба счастливые, возбужденные.

— Привет, — кивает он мне и Жене одновременно. — Все цветем и пахнем? Красива до неприличия. — Это Жене. — Как наш зуб? — Это уже мне. — Нам со Славкой крупно повезло с женами. Он-то хоть понимает это?

— Понимает. — Женя пришибленно кивает. — Он, как и ты, все прекрасно понимает.

Мариша хлопочет возле отца, наливает ему чай, шепчет на ухо какие-то глупости. Если бы эта дуреха показала блудному отцу свое презрение… Нет, вряд ли бы это помогло. Что-то в этом мире переменилось, дало крен. А мы с Женькой все проморгали, проглядели с непоколебимой высоты статуса законной супруги.

— Я хочу поговорить с тобой начистоту, — начинает он, когда Женя уходит, а Маришка закрывается в своей комнате и включает музыку. — Я виноват перед тобой, но…

— Ничего не можешь с собой поделать, — безмятежным голосом подхватываю я. — Любовь, страсть — это сильнее нас, правда? Это не подвластно рассудку. Ты долго с собой боролся, взвешивал все «за» и «против». И решил оставить все, как есть. Тебе уже сорок пять, у тебя это, вероятно, последнее сильное чувство. Ты не можешь, ты просто не имеешь права отказаться от него. Нет, это настоящее преступление с твоей стороны отказаться от подобного.

Сама не знаю, серьезна я или саркастична. Наверное, и то, и другое разом. Ну, а он — растерян, застигнут врасплох и… Да-да, немного жалок.

— Но я…

— Знаю, никуда ты от нас не уходишь. Ну что ты, это так хлопотно: развод, разъезд и тэ дэ и тэ пэ. Современные мужчины предпочитают покой и волю. Кажется, еще Пушкин это провозгласил.

— Не ерничай, — говорит он, нервно теребя угол скатерти.

— Вовсе нет. Тем более что и дочка у нас выросла очень умненькая. То, что было бы трагедией для меня, для Мариши веселый водевиль.

— Преувеличиваешь. Просто она любит нас обоих. Великодушно любит. А в наших с тобой отношениях этого великодушия не хватало.

Он сказал — «отношениях». Не любви. Потому что любви-то, наверное, на самом деле не было. Даже с моей стороны. То, что я когда-то считала любовью, было страхом перед одиночеством и неизвестностью.

— Ты… останешься дома? Я постелю тебе в кабинете.

— Света, что с тобой происходит? — Он смотрит на меня так, словно видит в первый или последний раз. — Я шел, готовя себя… Сама понимаешь, к чему. И это было бы только справедливо по отношению ко мне. Света, ты очень страдаешь?

Наконец я вижу в его глазах жалость. Ту самую, которой так долго и упорно добивалась.

— Жалость к себе вызывают только слабые и сломленные духом, — говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы он ни в коем случае не заметил моих повлажневших глаз. Он наверняка все неправильно поймет.

Ведь я, оказывается, сильная.