Совет № 2
ЭТИХ НЕ БЕРУТ ЗАМУЖ
Последнее замужество мне обошлось: мужские костюм и плащ (пятидесятый размер, четвертый рост), шампанское и коньяк, чешский кофейный сервиз, два комплекта индийского белья, китайское полотенце плюс кое-какие мелочи вроде мыла и зубной пасты. И все это — цена неполных двенадцати дней.
Я не скареда, но живу на свою зарплату. Ротшильд почему-то забыл вписать мое имя в свое завещание, а моим родителям, то есть матушке, ибо след отца я давно потеряла, завещать мне нечего, кроме вышеупомянутого кофейного сервиза, которым я уже успела распорядиться. Что касается белья — матушка из-за него три дня со мной не разговаривала, — не могла же я, как некоторые жены, уходя, снять с крючка единственное полотенце и оставить голый матрац? Сейчас я бы с удовольствием спалила квартиру Николая, но тогда я была не я, а кто-то, наблюдавший за всем со стороны. А со стороны, мне кажется, это выглядело бы по-рыночному вульгарно.
Алик Шейнин, моя бывшая любовь и кандидат в мужья, очень хотел иметь от меня ребенка (так он, по крайней мере, мне говорил). Моя же матушка, взрастившая меня в гордом одиночестве, денно и нощно стращала меня всеми прелестями оного. Алик наверняка бы на мне женился, окажись он у меня первым, хотя я с самого начала и объяснила ему, что мой первый мужчина должен был всего лишь помочь мне преодолеть комплекс неполноценности, развившийся в результате моего затянувшегося (26 лет!) девичества.
На Алика я истратила уйму душевных сил. Он был моей первой любовью. Алик пользовался этим на каждом шагу.
С Аликом у нас наверняка бы получилась семья.
Подвенечное платье, фата, белые туфли, противозачаточные пилюли, аборт…
«Еще скажи спасибо, что легко отделалась, — утверждает Инка, моя кузина. — Могла бы родить экспонат для музея — твой Алик весь дерганый».
Поездка в Ялту в складчину (три медовые недели, пропахшие насквозь бараньим жиром: питались одними шашлыками и сухим вином). У нас с Аликом все было в складчину: кино, ресторан, Парк культуры…
«В семейной жизни должно быть всегда и во всем полное равенство. Я хочу сказать, в полноценной семейной жизни», — с детства долдонила мне матушка. Так и представляю чашечки весов, застывшие друг против друга где-то в недосягаемых для обычного смертного высотах.
…Никак не могу заснуть! Это треклятое окно слева.
Наш дом, бывшие меблирашки, с высоты вороньего полета, благодаря уже послевоенным пристройкам, наверняка похож на свастику. Наша квартира с высоким овальным окном — здесь определенно был «люкс» — где-то возле самой его сердцевины. Уже которую ночь меня донимает этот свет в окне слева, прямо напротив моей тахты. Небось, какой-то диссертант кропает свою научную работу в надежде поиметь чуть больше того, что у него есть на данный момент, чтобы выбиться, так сказать, в какие-то мифические люди. Неужели еще не перевелись чудаки, верящие в существование социальной нирваны?..
Если бы я не познакомила Алика с матушкой! О, если бы только я их не познакомила! Но это была ее идея «фикс». Слово «знакомство» (в определенном значении, разумеется) звучало в нашем доме чаще, чем «перестройка», хотя телевизор у нас практически не выключается.
— И на какие шиши вы собираетесь жить? На Жанночкину зарплату?
Мама переводила укоряющий взгляд с Алика на меня и в обратном направлении.
— Мама, мамочка…
— Нина Игнатьевна, зачем вы так?
— Как? Как, я спрашиваю вас, молодой человек?
— Ну, слишком беспощадно и…
— Беспощадно? А то, что вы, милый мальчик, моложе моей дочери на целых семь лет, не беспощадно? Разумеется, это скажется не сейчас, а лет через десять, когда ей будет под сорок. Тем более что в нашем роду у всех женщин ранний климакс.
— Мама, замолчи ради Бога!
— Нина Игнатьевна, к чему так натуралистично?
Нос Алика покрылся мелкими капельками пота.
— Лучше сейчас, чем потом, когда разразится трагедия. — Голос мамы звучал торжественно, как голос теледиктора, читающего правительственное сообщение. — И страдать в первую очередь будут ваши дети. Между прочим, у меня нет здоровья, чтобы нянчить внуков.
Моя матушка вовсе не монстр, как это может показаться со стороны, — просто она привыкла под горячую руку выкладывать все, что приходит ей на ум. Она почти никогда не поступает так, как провозглашает в своих словесных манифестах. Но другой раз она такое в них провозглашает!
— Как тебе не стыдно! — Я сорвалась на визг. — Неужели не могла помолчать? Ты видишь Алика в первый раз. Какая бестактность!
— А с его стороны, конечно, верх тактичности: целый год трепать тебе нервы телефонными звонками, которые ты ждешь точно манну небесную. Ты ждешь, а он может не звонить неделю или даже больше.
— Как ты не понимаешь — человек занимается как каторжный.
— Чем?
— Я же говорила тебе: он скрипач. Слышала бы, как он играет «Чакону» Баха… Мамочка, ну зачем ты так? Он больше никогда не позвонит. Он такой обидчивый. А я не могу без него. Я, кажется, забеременела — вторую неделю не начинается. Что мне делать? Мамочка, что мне делать?
…Когда же он спит, этот тип из 328 квартиры? Уборщица говорит: к нему ходят какие-то интеллигентные дамы. Зачем, интересно? Может, они занимаются сексом при свете? Когда я позировала Вадиму в его мастерской, он, помню, вдруг ни с того ни с сего вырубал свет и набрасывался на меня, как дикий зверь на первых христиан. Потом быстро одевался и только тогда включал лампочку. У каждого, как говорится, свои странности. Повесить бы вместо этой шелковой тряпки с оборками, которая только пыль собирает, настоящую плотную портьеру. Только матушка вряд ли позволит.
По метражу квартира у нас большая, но однокомнатная. Я хотела поставить ширму, чтобы иметь личное пространство, но мать с Инкой напали на меня в один голос. Инка заявила:
— Ваша квартира чем-то напоминает мне аристократический салон прошлого века. Так и хочется читать здесь вслух Пушкина и играть мазурки Шопена. (На чем, позвольте спросить? На унитазе?) Ширма превратит ее в ночлежку из романа Диккенса.
Помню, кузина еще что-то в этом духе несла…
Да, еще грохнула целое состояние на междугородные переговоры, когда Алик уехал к родственникам в Краснодар. Я звонила ему по два раза в день, выкуривала по пачке сигарет, каждый вечер покупала бутылку шампанского, которую наскоро выпивала в подъезде и зажевывала кофейными зернами, чтобы матушка не унюхала. Алик не позвонил ни разу.
— Вот видишь, как он тебя любит, — начиналось с порога. — Какая же ты у меня дурочка. Алеша Сперанский просил тебе передать…
Ну, проморгала Алешу. Но даже если и жалею об этом, перед матушкой отчитываться не собираюсь. Она мне с утра до вечера твердила про этого Алешу — у меня теперь аллергия на это имя.
Да, еще кучу денег вышвырнула на срочные телеграммы с мольбами приехать, которые я посылала в Краснодар вечерами и о которых умоляла Алика по утрам забыть.
— Представляешь, кого ты выродишь с такими нервами? — Мамин голос ударялся в мои барабанные перепонки с неумолимостью Кремлевских курантов. — Какого-нибудь уродца без анального отверстия или того хуже — дауненка. Вечный крест. Он мог хотя бы ради будущего ребенка…
— Он ни о чем не догадывается. Мамочка, ради всего святого, помолчи.
— Сейчас это делается в амбулаторных условиях. Практически никаких последствий. Я позвоню своей…
— Не надо! Я хочу, я так хочу от него ребенка!
— Сумасшедшая! Он все равно никогда на тебе не женится.
— Как бы не так — мы подали заявление в загс. Он прилетает двенадцатого, четырнадцатого идем…
— А на чьи, позвольте поинтересоваться, деньги свадебный стол? У меня, как ты знаешь, есть только на собственные похороны. Опять на твою зарплату?
— Я взяла в кассе…
— Ты? Ничего не скажешь — забавно. А он?
— У Алика тяжело болен отец. Все деньги уходят на врачей и лекарства.
— О, святая наивность! Чем ехать в Краснодар, отложил бы эти деньги на…
— Сейчас выброшусь в окно — ты этого добиваешься? Чего тебе от меня надо? Чего?!
На следующий день я купила в салоне для новобрачных это злополучное платье, фату, туфли. Я была очаровательно невинна в белом наряде. Пользуясь матушкиным отсутствием, набрала Краснодар.
— Деньки считаю — осталось пять.
— Послушай, Жанок, тут с билетами такая кутерьма. — Голос Алика показался мне совсем чужим и далеким. — Правда, мне обещали, но это пока не точно. Так что ты не…
— То есть как это — не точно? Алюша, я уже купила платье и все остальное. Знаешь, как оно мне идет, — закачаешься.
— Это все голые условности. Можно обойтись без загсов, если любишь.
— Что значит — если? Разве у тебя нет доказательств моей любви?
— Ты меня не так поняла. Жанна, ты…
— Когда приедешь, Алюша? Как обещал, да?
— Я же сказал тебе: тут такая кутерьма с…
— Все ясно. Ты пожалеешь. Слышишь, Алик: ты об этом пожалеешь.
— Какая разница? Днем раньше, днем позже.
— Мама правильно говорит: ты настоящий…
— Поменьше бы слушала свою маму.
— Пожалеешь, Алюша, еще как пожалеешь. Тебя никто не будет любить так, как я.
(Всхлипываю от жалости к нам обоим.)
— Успокойся. Прошу тебя. Меня ждут тут. До завтра, ладно? Спокойной ночи.
Еще сорок с лишним рублей, которые мы проели-пропили с Инкой в ресторане на следующий день после аборта.
— Я сделала пять. — Изрядно подвыпившая Инка сунула мне под нос свою растопыренную ладонь. — Представляешь, вместо одной Машки у меня бы сейчас крутились под ногами шесть. При Толиной-то мизерной зарплате и моей неврастении.
— У меня не будет ни одного.
— И слава Богу. Положа руку на сердце — завидую. Из школы бесконечные звонки, сапоги подавай только импортные, каждую неделю новые колготки. Ну а вчера притащила с помойки котенка.
— Ты, наверное, права. Я бы ни за что не вытянула. Но одной тоже ужасно.
— У тебя еще все впереди. Ты только не вздумай рассказывать про аборт своему Алику. Мужчины брезгуют нами после этого. Шизофреники.
— Я сама собой брезгую. Духовно.
— Фу, азиатка несчастная.
— И с Аликом никогда уже не будет так, как вначале. Это всегда будет между нами.
— Что касается твоего Алика, давно хотела тебе сказать…
— Сама все понимаю. Разумом. Но я люблю его, понимаешь? Алик — моя судьба.
— Тоже мне Изольда Златовласая. Вот я познакомлю тебя с одним Тристаном.
Я ухнула на такси до Внукова последние деньги, хоть до зарплаты оставалось целых три дня. Правда, Алик категорически запретил себя встречать. И, как выяснилось впоследствии, вовсе не случайно.
— Познакомься: это Вера, моя кузина.
У Алика был смущенный вид.
— Очень приятно. Жанна.
Какая же я дремучая идиотка!
— Я о вас много слышала.
Эта Вера дерзко смотрела мне в глаза.
— Алюша, мы проводим Веру и поедем ко мне. Мама ночует на даче у подруги. Я приготовила обед.
— Жанок, понимаешь, мм-м… Словом, я обещал показать Вере Москву. Я позвоню тебе вечером, ладно?
— А как же обед? Я купила «Алазанскую долину». Мамы не будет два дня, — жалко лепетала я.
Я отнюдь не злорадствую по тому поводу, что благодаря этой самой Вере Алик не поехал на конкурс в Польшу, в результате развода и размена очутился в коммунальной квартире, перессорился с родителями, лежал в «Склифе» после неудачной попытки отравиться димедролом. Запамятовала, правда, в какой последовательности. Примерно раз в три месяца он мне звонит, и мы идем в кафе-мороженое (теперь всегда расплачивается он). Я молча, без каких бы то ни было эмоций, выслушиваю подробнейшие детали его «несостоявшейся жизни». Меня Алик ни о чем не расспрашивает, но каждый раз говорит, что в любую минуту готов прийти мне на помощь.
Ах да, совсем забыла, еще хрустальная ваза (цену не знаю — подарок коллектива по случаю маминого ухода на пенсию), которой я запульнула из окна, чтоб не прыгнуть вниз самой, когда вернулась в тот день из Внукова. Вроде бы все. Ну, разве что такие мелочи, как японский зонтик, забытый в телефонной будке, из которой я напрасно умоляла Алика о последнем свидании, испорченный финский плащ — после этого разговора уселась покурить на только что выкрашенную скамейку. Может, еще что-то — не припомню.
…О, с каким бы удовольствием я запустила в это окно чем-нибудь тяжелым. Торшер ему не на что купить, что-ли?..
— Все-таки есть на свете Господь Бог — избавил меня от зятя-слюнтяя. Господи, спасибо тебе.
Мама истово перекрестилась, хоть она у меня врожденная атеистка.
— Мама, мамочка, я так его люблю…
— Не его ты любишь, а свою первую…
— Знаю, знаю. Но как их теперь разделить?
— Не заводи себя. Вот вернется из Праги Алеша Сперанский, и все станет…
— Пошел бы он… к одной матери.
— Послать всегда успеешь. Скажи мне честно: с этим твоим скрипачом хорошо было в постели?
— Все это такая чепуховина. С ним везде было хорошо.
— Теперь мне все ясно. Между прочим, я так и думала.
— Что ты думала?
— Что он — потенциальный импотент. Годам эдак к тридцати у него совсем не будет стоять…
— Мама, не плюй мне в душу. Оставь в ней хоть что-то святое.
— Через год-два ты бы сама все поняла. У тебя бы начались головные боли, нелады по женской линии, истерики. Физиологию еще никому не удавалось обмануть.
— Боже, какая грязь.
— Вот именно. Скажи спасибо, что нам удалось из нее выбраться.
Потом я долго, очень долго, разыгрывала из себя недотрогу, хотя иной раз мне хотелось назло Алику, матушке, себе — всему свету — переспать с первым встречным. Воспитание не позволило. Так называемые интеллигентские привычки. Матушка в знак примирения купила мне роскошный английский свитер. Мы поплакали вместе, я обклеила новыми обоями кухню, помыла окно. По совету Инки подстригла волосы и стала подкрашивать губы и глаза.
В тот вечер Инка нагрянула ко мне на работу без звонка. Я как раз собиралась сматываться.
— Тольке я сказала, что мы с тобой идем в кино. Постой, постой, как же оно называется?.. Ах да, «Наваждение» — мать рассказывала, про что там. Имею же я право хоть раз в месяц отдохнуть от моей милой семейки. — У Инки лукаво поблескивали глаза. — Посидим, посмеемся, глотнем чего-либо для тонуса — у Вадьки всегда имеется. Словом, разгоним твой сплин. Он напишет твой портрет. Видела, какой шикарный у меня в спальне висит? Наверняка будет клеиться к тебе, а ты можешь сказать, если на самом деле не хочется: всем видам любви предпочитаю платоническую. А там, кто знает, может, и захочется.
— От чего-чего, а уж от этого я застрахована. Надолго. Если не навсегда.
— Не зарекайся. Потом, уже в подпитии, он тебе скажет: крошка моя, только ни за что не соглашайся спать с таким грязным старым клоуном, как я.
Матушка полюбила Вадима с первого взгляда. Вероятно потому, что я его совсем не любила. Не тратила на него ни деньги, ни душевные силы. Матушкин парадокс я теперь разгадала: ревность, ревность и еще раз ревность. Безрассудная, черная, гнетущая, мучительная, — словом, все эпитеты из словаря годятся. Кого люблю я, моя матушка ненавидит; кто мне безразличен, ей, наоборот, мил, приятен и все остальное. Вадим раскусил ее, что называется, с первого взгляда, и, поскольку никогда не смотрел на нее как на потенциальную тещу, с легкостью нашел с «правильной Ниной Игнатьевной» общий язык.
…Не могу больше — ни в одном глазу. Схожу-ка за сигаретой к этому типу из 328-й, наверняка есть у него. Матушка, похоже, тяпнула снотворного, я босиком, только халат накину…
— Инка, привет. У тебя есть минутка? — Рука у меня дрожала так, что я едва удерживала телефонную трубку. — Слушай, я, кажется, влюбилась. Я к нему переезжаю — сегодня вечером. Представляешь, это в нашем доме. Кто бы мог подумать, что твоя судьба живет под боком? А я, как последняя идиотка, всю землю копытами перерыла.
— Ты в состоянии говорить связно?
— Только не сейчас. Слушай, а что мне сказать матушке? Ведь это я в четвертый раз, не считая Вадима.
— Может, лучше сперва ее подготовить? Хочешь, я завтра подъеду и…
— Нет, нет, я должна сделать это сегодня вечером. Инка, я ненавижу нашу комнату, мою тахту. У нас с порога воняет старым мехом и сосисками.
— Глупости. Ты при деньгах?
— Завтра получу зарплату. Если бы ты знала, какой роскошный мужик. Как он смотрит, когда мы занимаемся любовью. Мороз по коже. Я тебе еще позвоню сегодня, ладно? Бегу за шампанским — уже открыли. Целую.
…Ширму я все-таки поставила. Даже тратиться на нее не пришлось — Инкина подруга получила квартиру и отдала ей свою. И штору я тоже повесила. Хотя в той квартире давным-давно темно и под ногами хрустят тараканы. В нашем доме полчища жирных усатых тараканов, которые выползают изо всех щелей, стоит хоть на минуту погасить свет. Но там больше никто не ходит. Я всем приношу несчастья. Хотя нет — только тем, кто поступает со мной бесчеловечно.
Алик завял, поблек. Моего Алика больше нет и в помине. А на нет, как говорится, и суда нет. Уже и вспоминать не больно и даже не горько. Витька, на которого я тоже изрядно потратилась во всех отношениях, спился, скатился, куда-то сгинул. Николай — он обошелся мне в несколько истерик, ему я покупала костюм, плащ, стелила индийское белье и поила кофе из чешского сервиза — попался на взятках и, судя по всему, красиво загремит. Не исключено, что с конфискацией моего сервиза. Судьбой остальных не интересуюсь: с ними у меня не было ничего, кроме приятных либо неприятных ощущений сугубо физиологического характера. Вадим здравствует и поныне — неделю назад подвозил меня с работы. Толстый, старый, но вроде бы процветает. Видит Бог, Вадим не сделал мне зла.
— Как дела, моя крошка? — Как всегда самоуверен, но ему это идет. — Какому дармоеду варишь борщ и жаришь котлеты? Что есть нового под солнцем?
— Ты как в воду глядел — все на самом деле суета.
— Не задавайся. С твоим телом можно немножко и посуетиться. Не в монашки ли подалась?
— Ты был абсолютно прав, когда сказал, что только из грешников получаются настоящие святые. Но мне еще до них далековато.
— Может, заедем ко мне — перепихнемся? Имеется «бурбон».
— Неохота. Даже твоего «бурбона».
— Дело хозяйское. Смотришься неплохо: сразу видно, сумки с продуктами не таскаешь, детей не рожаешь, пьяницу-мужа не обстирываешь. Не советская ты женщина, вот что я тебе скажу.
— А какая?
— Цивилизованная.
— Пошла бы вся ваша цивилизация к одной матери. Лучше бы я ходила в шкуре и жила в пещере.
— Там тоже было проблем навалом.
— А ты не врешь про «бурбон»?
— Разве я хоть раз в жизни тебе соврал, крошка?
— Тогда едем, что ли…
…Меня бесит, что это окно теперь всегда темное. Точно черная дыра, высосавшая и без того жалкие остатки моих дурацких иллюзий. И это называется по-ихнему цивилизацией.
Матушка в санатории. Расходы в связи с моим последним «замужеством» легли главным образом на ее плечи. Ей это стоило…
— Выкормила своей грудью дочь-проститутку. От тебя за версту воняет мужиками.
Мама демонстративно помазала у себя под носом пробкой от «Злата скифов».
— Хочешь, чтоб от меня воняло кухней и свежими газетами, как от тебя?
— Сколько их у тебя было? Сколько? Неужели ты до сих пор не поняла, что у всех все одинаково устроено? И все это такая мерзость, гадость. Нынешние мужчины себе такие вольности позволяют, что стошнит.
— Ты сама рассказывала, что брала в рот половой член…
— Все ты передергиваешь. Я его даже в руки взять не могла. Это ты черт знает чем занимаешься со своими хахалями.
— Да, да, я грязная, гадкая, больная СПИДом, сифилисом, проказой, лишаем, грибками. Я занимаюсь всякими извращениями — тебе и в голову не придет, что я вытворяю. Зато я получаю удовольствие, наслаждение, которых ты сроду не испытывала. Ты бревно, колода, бесполый манекен…
— Замолчи, или я вызову психиатричку!
— Старая вафля, заплесневевший лимон, пенсионерка республиканского значения, сталинистка, ударница соцсоревнования, женщина будущего…
Матушка загудела в неврологию, и это ее спасло. Так что главные события моей последней мелодрамы имели место в ее отсутствие. Впрочем, ничего такого особенного и не происходило, а я наблюдала все как бы со стороны. Неужели и это тоже было уже когда-то? Все-все? И никаких уроков, предостережений? Как же ты жесток к рабам твоим, Господи.
…Я с ходу накачалась этим «бурбоном» — последнее время мне совсем мало надо. Да и я не боюсь расслабиться в присутствии Вадима.
— Только не гаси свет. Ты считаешь, женщина годится лишь на то, чтоб с ней спать? Или, как ты выражаешься, — «перепихиваться»?
— А тебе так уж важно знать, что я считаю?
— Вы все так считаете. А мы, женщины, ищем в любви другого, совсем другого.
— Ты, наверное, забыла, как извивалась на этом диване.
— Я помню другое, но это не с тобой связано.
— И где же те бедняги, с кем это связано?
— Черт их знает. В аду. А может, в раю. Помнишь, ты говорил когда-то, что там, где нужно употреблять всего один цвет, зеленый, к примеру, я зачем-то выдавливаю из тюбика синий, желтый, даже белый? Ты был абсолютно прав. Хотя вряд ли что-то изменится от того, что я наконец поняла это.
— Ничего не изменится. От мудрости никому еще легче не становилось.
— Он мне говорил: «Ну зачем же так всерьез? Нам ведь было хорошо. Тебе захотелось пройти весь этот скорбный путь от любви до ненависти? Сперва равнодушие, потом брюзжание по каждому поводу, потом обман. И, наконец, лютая ненависть. Солнце входит в разные знаки Зодиака, так и человеческое существо перемещается в разные фазы своего бытия. Цикличность — закон природы…»
— Судя по всему, у тебя был роман с самим Сократом.
— …Твоя забота становится в тягость, твои ласки приедаются. Тебе говорят: «Успокойся. Прими снотворное. Развлекись в компании сверстников».
…Я отдергиваю штору, забираюсь с ногами на подоконник и всем телом прижимаюсь к умиротворяющему плоть холодку оконного стекла. Я полна дьявольской гордости от того, что задействовала силы, превратившие свет во тьму, цивилизацию в руины, по которым теперь рыщут ненасытные усатые полчища доисторических захватчиков. Я спрессовала во времени этот цикл с помощью собственных рук, языка, сердца, любви, ненависти, жажды идеала, беспощадности, максимализма, неразумности и тэ дэ и тэ пэ.
Мне ответил женский голос:
— Это двести тридцать пять, семнадцать два нуля? — Я старалась говорить как можно развязней. Вернее, мне хотелось так говорить. — Я живу в доме по бывшему Брюсовскому. Вам ничего не говорит этот адрес?
— Я плохо знаю старую Москву.
— Я беру уроки актерского мастерства для абитуриентов, поступающих в театральные вузы и училища. Надеюсь, теперь вам ясно?
— Вы всегда выражаетесь эзоповым языком?
— Нет. С тех пор, как стала брать эти уроки.
— Вы шантажистка?
— Ошибаетесь. Всего лишь обыкновенная статистка в пьесе вашего мужа «Дом свиданий»…
Завтра отправляюсь к матушке с сумкой фруктов, к которым, уверена, она не притронется. Она считает, что они куплены на деньги, заработанные мной самым древним на свете трудом. Она все время плачет и твердит: «Но ведь я вырастила тебя чистой, принципиальной. Я с пеленок прививала тебе нравственные идеалы». Словом, смотри любой номер «Правды», «Известий» и прочей периодики за семьдесят лет коммунистического правления. А ее соседка по палате будет качать головой и твердить, подобно старому, выжившему из ума попугаю: «Бедная молодежь, на их голову теперь такое обрушилось. Бедная наша молодежь…»
Я тоже всплакну — по дороге домой. От того, что максимализм неизлечим, что вопреки всем заветам нашего счастливого детства тьма побеждает свет. Что верить нужно не тому, кому следует по какой-то там логике вещей, а вообще неизвестно кому.
Что, это тоже не ново под солнцем и луной?
