Часть вторая

По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.

Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.

– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!

– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.

– Тем более!

– Да мне ж под конец года квартиру дадут на Шаболовке! Ты же знаешь, потерпеть не можешь?!

– Не могу. От подобной дряни зараза сразу идет, а я заражаться не хочу.

– Да она совсем девчонка, дура ты старая!

– Гитлер тоже вначале был ребенком.

– Дай хоть три дня! – взмолилась Нина.

– Три дня можно. Три дня перед расстрелом даже самым закоренелым бандитам давали.

Нинка-маленькая при этом сидела на кухне, на уголке стола, смотрела на Наталью злющими глазами, и Нина видела, что ей безумно хотелось выпить портвейна вместе с ними, но все же стеснялась попросить. А когда сама было руку к бутылке потянула, то Наталья звонко шлепнула ее ладонью по пальцам.

– Куда?! Тебя приглашали? Тебе стакан подносили? Купи себе и глотай под подушкой, пока не захлебнешься!

– Будет тебе! – заорала Нина, плеснула чуть-чуть в стакан и протянула Нинке-маленькой. – Это в последний раз. Пока не родишь. А дальше как твоей душе будет угодно.

Нинка-маленькая презрительно поболтала портвейн в стакане и небрежно выплеснула его в кухонную раковину.

У Натальи на это святотатство хватило только рычания – ни говорить, ни действовать она не могла.

– Значит, Нина, она тебе ребенка рожать будет?

– Значит, будет.

– Представляю, кого родит.

– Нормального родит. – Нина тоже начала накаляться, и Наталья, хоть и пьяная изрядно, но почувствовала это и благоразумно сменила тему.

– Жалко, ты неделю назад в Москву не вернулась. Ну и светопреставление здесь было!

– Какое светопреставление?

– Неужто ничего не слышала? – изумилась Наталья. – Весь мир трясся! По телеку только о Москве и разговоров было! И Америка за нами следила, и китайцы.

– Что там было?

– Да СССР наш родимый приказал долго жить!

Кончилась власть коммунистов. На ночь глядя на площади Дзержинского памятник железному Феликсу сковырнули!

– Хрен с ними, – равнодушно сказала Нинка, потому что политикой совершенно не интересовалась. Точнее сказать, так – в свое время Илья Степанович приучил ее было читать газеты, они даже обсуждали, как он выражался, «текущий момент внутренних и международных безобразий», но потом он же сказал жестко и уверенно: «Прекрати. Не лезь и не интересуйся. Это тебе только нервы портит, поскольку душа у тебя восприимчивая. Живи своей жизнью, тебе твоего внутреннего мира вполне хватит без внешних влияний, хотя ты этого еще сама не знаешь». Она послушалась и с тех пор совершенно не интересовалась, что там происходит в Кремле и во всех прочих высоких политических сферах. В последнее время знала, что страной правит Михаил Горбачев, никаких особых перемен при нем не видела, да и видеть не хотела. – Подожди-ка, – без особого удивления спросила она. – Как это нет СССР? А что же есть?

– Россия-матушка есть! – пьяно и радостно заржала Наталья. – Двуглавого орла будем восстанавливать и славный гимн «Боже, царя храни» петь!

– Подожди... А где же Горбачев?

– Тю-тю Горбачев! Вместе с теми орлятами, которые его скинуть да казнить хотели! ГКЧП, вот как они назывались, лиходеи.

– А как же мы теперь? – несколько ошарашенная, спросила Нина.

– А вот так. Теперь у нас президент Борис Ельцин. Ему и свечки в церкви ставь во здравие, благо он человек верующий.

– А что будет по-другому?

– А ни хера не будет по-другому! Вместо большевиков сядет кто-нибудь другой на нашу шею, а она у нас двужильная, нам все равно, что коммуняки, что дерьмократы, один хер, водка дешевле не станет.

На какое-то мгновение Нина потерялась. Если пропал великий и могучий СССР, то перемены какие-то должны были произойти. Она припомнила, что в ресторане, на юге, в последние дни действительно частенько слышала от столов обрывки разговоров, что-де в Москве чуть ли не гражданская война, но эти слова она сбрасывала на счет горячего южного темперамента и неизбывной любви южан к сплетням и слухам. А оказалось, что правда.

– У нас там слух был, что дело здесь чуть ли не до крови дошло? – спросила она Наталью.

– Двигалось к этому, – кивнула Наталья. – Бандиты эти хотели Белый дом штурмовать, ну и трех парнишек придавили. Кто говорит, они геройски под гусеницы бросились, кто толкует, что они по пьяни сами в происшествие попали без всяких желаний подвигов. Черт разберет. Наверное, все-таки герои. Но Москву тут три-четыре дня колобродило изрядно. Короче сказать, коммунистам крышка, и мне, честно признаться, всю эту шайку-лейку ничуть не жалко. Зажрались на нашем горбу, захребетники, пусть теперь другим место дадут.

Эти сообщения Нину совершенно не взволновали. Она считала, что все перемены, которые касаются и делаются людьми «на верху», только им и нужны и только для них что-то будут менять в жизни. Так или иначе, по ее мнению, все всегда, при всех режимах будут хотеть кушать, спать и заниматься любовью. А при таком раскладе она, Нина Васильевна Агафонова, работу себе всегда найдет. Можно снова вернуться официанткой в ресторан «Встреча», что в Измайлове, можно пойти барменшей в молодежное кафе, куда ее звали весной и сказали, что сохранят место до осени.

Но все ее планы теперь диктовал ребенок, которого она ждала.

Отдельная собственная квартира с ребенком – вот на что были нацелены осенние усилия, трепыхания и вся борьба Нины.

А борьба произошла нешуточная. Во-первых, пока она на югах зарабатывала деньги, в правлении ее кооператива произошли какие-то перетасовки, кто-то кого-то обвинил в шахер-махерах, какая-то комиссия прошерстила все списки и восемь человек из этих списков выкинули, поскольку-де они не имели права в этом кооперативе быть. Будто бы проникли туда по блату, за взятку. Нинка была в их числе.

Она пришла на собрание нового правления кооператива и устроила там такой тарарам, что председателя кооператива и его секретаря отпаивали валерьянкой, а ее, Н.В. Агафонову, восстановили тут же, не отходя от стола. И тут же утвердили за ней квартиру на четвертом этаже, лучший этаж, решила Нина: и достаточно высоко, чтоб воздух был для ребенка чистым, и невысоко, чтоб добираться пешком, когда откажет лифт.

Члены правления кооператива, распознав ее характер, тут же предложили ей возглавить комиссию по переговору со строителями. Эти бездельники заявляли, что к Новому году, как обещали, дома не сдадут и вряд ли даже сдадут его к весне. Почему-то они мотивировали это свое разгильдяйство тем, что распался великий и нерушимый Советский Союз.

– Хорошо, – сказала Нина. – Кто такое и что такое товарищи строители, я знаю очень хорошо. Никакой комиссии мне не надо. Давайте вот прямо здесь скинемся на пять бутылок водки, и я сама схожу с ними поговорить.

На нее глянули недоверчиво, поскрипели, пожались, но деньги дали, и на следующий день Нина нашла на стройплощадке своего будущего дома прораба и всю его королевскую рать.

В конечном счете, трудно сказать, безудержный алкогольный таран Нины, ее вопли и требования, несколько писем в разные организации или еще какие неведомые причины сыграли свою роль, но этот дом был сдан к 7 ноября! Это был последний дом в Москве, даже можно сказать в современной истории Москвы, который по старой коммунистической традиции был сдан именно к 7-му числу, то есть к празднику Великой Октябрьской революции.

Дом сдали, и праздник новоселья был действительно великим. А праздник революции в этот год не отмечали демонстративно, относились к нему с насмешливым презрением, словно бы и не пили в этот день семьдесят три года подряд, словно бы к этому дню не получали всяких орденов, премий и прочих подачек с рук все тех же добрых коммунистов.

Нина въехала в новый дом одной из первых, тут же врезала новые замки, укрепила дверь, из лоджии сделала то ли комнату, то ли кладовку, проходную комнату зачислила за Нинкой-маленькой, а большую, изолированную, взяла для себя и ребенка.

Нинка-маленькая на все это реагировала так, что можно было бы сказать, что никак. Нине порой казалось, что та живет, как механическая кукла. Она отвела ее к врачу, и тот сказал, что пора беременности сказывается на психике женщины, особенно молодой, порой крайне странным, непредсказуемым и необъяснимым образом. Но страшного в этом ничего нет. Не было ничего страшного и в анализах Нинки-маленькой, хотя этих результатов Нина очень и очень боялась. Но – слава Богу, никакой заразы Нинка-маленькая подхватить еще не успела, и по всем показателям ребенок должен был получиться здоровым и сильным. Относительно того, что неизвестно, каков там был его папаша, Нина по-прежнему не волновалась – коль скоро молодой, то если и пил-курил, так ни спиться, ни скуриться еще никак не мог успеть. А молодой организм всяческую дрянь фильтрует сильно и подчистую.

Подруга Наталья на все эти рассуждения лишь криво улыбалась.

– Ты, Нинон, – говорила она неторопливо, – на моих глазах выросла и поумнела, что так, то так. И я тебя уму-разуму учила, лагеря тебе на пользу пошли, а уж про то, сколько для тебя сделал Илья Степанович, и говорить не будем, это тебе в жизни не раз еще добром отзовется. Но никто из нас не научил тебя вдаль смотреть. Ты свои дела и судьбу только до вечера видишь и рассчитываешь, а ведь наступает и утро, а потом следующий день. И вот если ты подумаешь, что из себя нарисует эта сучка Нинка на завтра, то сразу поймешь, что за этого своего чужим животом рожденного ребенка тебе еще платить да платить придется. И как я предполагаю, эта стервочка тебя еще кровавыми слезами плакать заставит.

– Не пугай, – пробурчала в ответ Нина, хотя в глубине души побаивалась, что Наталья права.

– Родит – и гони в шею!

– Как же можно...

– Нужно, а не можно.

– Сгибнет девка, – вздохнула Нина.

– И не тебе се спасать. Порочная она, ты уж не спорь. Я таких жопой чую. Ведь ты в ее примерно возрасте ко мне пришла, я тебя сразу приветила.

– Кончай базар, – оборвала ненужный разговор Нина. – Что сделано, то сделано. Главное, чтоб ребенок получился, остальное устаканится.

Ребенок получился. Маленький сморщенный старичок, Нина разглядела его еще в роддоме, когда сунула няньке три рубля и сама его перепеленала по первому разу. А когда несла его по морозным улицам домой, то чувствовала нежное тепло детского тельца сквозь одеяла и собственную шубу.

– Я хочу его Эдуардом назвать, – сказала Нинка-маленькая, выдохнув в морозный воздух облачко пара.

– А мудаком ты его назвать не хочешь? – напористо и грубо ответила Нина, чтобы сразу, с первых секунд и первых слов, сразу и навсегда пресечь всякие поползновения Нинки-маленькой в отношении ребенка. – Ты что, дорогая, забыла, чей ребенок?

Нинка-маленькая собралась было что-то вякнуть, но потом передумала и попросила закурить. Нина дала ей дорогую сигарету, и девчонка, оторвав фильтр, курила одну за одной, жадно и ненасытно, поскольку в родильном доме курить ей не позволяли.

Но с молоком у нее оказалось все в порядке. Как-то вечером Нина пригляделась к ней со стороны и обнаружила, что, в общем-то, и жизнь в Москве, и роды очень и очень пошли девчонке на пользу. Она не то чтобы похорошела, а стала по-настоящему красивой, стройной и округленной молодой женщиной. Было совершенно очевидно, что скучать на улицах Москвы и в метро этой дамочке но придется и охочих до нее молодых людей будет больше, чем клопов в старой перине. Обо всем этом пора было бы призадуматься, но Нина вся была погружена в заботы и уход за мальчишкой, и всякие раздумья о судьбе Нинки-маленькой ей и в голову не шли.

Мальчика решила назвать Игорем. После колебаний, потому что поначалу хотела назвать Ильей. Но память об Илье Степановиче была какой-то настолько высокой и святой, что Нине показалось, лучше назвать мальчишку в память ее последней любви – Игорь-Игореныш, быть может, будешь умным студентом и научишься играть в шахматы. А вот отчество, без раздумий, дала – Ильич. В загсе записали, им все равно, что было писать – Агафонов Игорь Ильич.

Наталья о родах демонстративно не осведомилась. Не заходила после новоселья и не звонила, хотя на новую квартиру телефон поставили через неделю. Нина позвонила сама и без всяких вступлений сказала:

– Ну что, старая перечница, если ты решила, что у тебя появились основания для порушения наших отношений, то валяй. Я тогда крестную мать другую поищу.

– Зараза ты, – сказала Наталья. – Я уже две недели вина в рот не беру, чтоб достойно крестную представлять. В какой храм пойдем?

– Елоховский, конечно.

– А эта...

– Не бойся, Нинки-маленькой не будет. Она объявила себя комсомолкой.

Это сообщение Наталью обрадовало, и на крестины она явилась в новом платье, нафуфыренная, глянула сквозь кружева пеленок на Игорька и сказала:

– На тебя похож. Честное слово. Странно, но ей-богу.

Мужика покрестили и выпили по этому поводу на квартире у Натальи, все на той же кухне. Как-то ни с того ни с сего набежал народ, и посидели дружески, спокойно, без скандалов. Быть может, потому, что все, вплоть до дворника Николая Петровича были заняты разговорами о политике. Дворник, который в свое время осваивал в Казахстане целинные земли, очень обижался, что все его труды пошли прахом, а доходы от этих земель пойдут теперь не ему, а казахам. Когда ему сообщили люди умные, что им же отойдет и космодром Байконур, Николай Петрович вовсе закручинился, словно совершенно жить был не в состоянии без освоения космических пространств.

Поначалу Николаю Петровичу никто особо не возражал, поскольку, как понимала Нина, местному обществу наплевать было и на казахстанский хлеб, и на космодром тоже. Но когда выпили да повторили, то неожиданно разошелся и воспламенел парнишка лет двадцати пяти. Усатенький, мордатенький, с живыми, бегающими, как у мышонка, глазками. Звали его Петей, и Нина достаточно быстро смекнула, что парнишка пригрет у Натальи на хлебах, частенько занимает ее, Нины, место на кухне и, судя по всему, он то ли где-то в Москве учится, то ли собирается учиться.

– Напрасно с такой прохладцей и, я скажу, с равнодушием вы относитесь к словам Николая Петровича, – вдруг громко и даже обиженно сказал он.

– А мы, Петя, ничего, мы его не обижаем, – тепло улыбнулась Наталья, и Нина сообразила, что Петя у нее не только подкармливается.

«Вот ведь, старая ведьма! Молоденького хахаля завела, даром что беззубая», – восхитилась Нина.

– Здесь вопрос принципиальный, господа! – напористо и с вызовом возвестил Петя.

Обращение «господа» вызвало бурное ликование компании, а дворник Николай Петрович своего защитника вдруг поддержал:

– Правильно говорит парень! Мы все – господа! И пора привыкать к этому, настоящему!

– Дело не в обращении, – упрямо сказал Петя. – Вы не понимаете, что для России наступает новая эра. Эра возвращения назад, к старым идеалам российской империи, а затем – рывка вперед, в обгон всех, как всегда! Темные годы кончились, мы становимся в ряды цивилизованных стран мира, начинаем жить, как весь цивилизованный мир, и вы представить себе не можете, каким будет наше Отечество через десяток лет!

– Будет, будет, миленький! – крикнула ему через стол жирная Людка и колыхнулась могучей грудью, сразу стало видно, что усатенький и молоденький Петя ей пришелся по сердцу и она на него нацелилась. – Будет, а сейчас вот очередищи в магазине и колбаса стала чуть не в два раза дороже.

Петя презрительно покривился и сказал свысока:

– А это уж каждому свои ценности в жизни. Одним нужна свобода, а другим – дешевая колбаса.

– Свободой сыт не будешь! – рявкнул сосед Нины сварщик Филиппыч. – Что мне твоя свобода, если я за водкой, коли выпить захочу, бегаю по городу весь день, как собака бешеная! Про что мне такая свобода, ежели я до состояния человека себя по своему желанию не могу довести в любой желанный час и любую желанную минуту!

– Не волнуйтесь, – небрежно отпарировал Петя. – Выпить в России желающий всегда найдет. Но разве вы не видите подъема национального духа нашей нации? Разве не чувствуете, какие грядут перемены?! Да вы просто не узнаете нашей жизни через несколько лет! Кончилась эра мрака. Как пел Володя Высоцкий, «ночь не вечна, и придет рассвет». Вот он и пришел!

– На хер мне твой рассвет, – осерчал Филиппыч. – Ежели люди в магазинах начали стоять с раннего утра и номера в своей очереди карандашами на руке записывать. Скоро все с голоду передохнем.

– А в России всегда был бардак, – сказала Наталья. – По-иному у нас и быть не может.

– Неправда, – вскинулся Петя. – Я не буду приводить вам исторические аналогии, но Россия начала века была передовой страной и, если бы не чума коммунизма, мы были бы сейчас вровень с Америкой, а то и повыше. Но не в этом дело. Новая эра, которая к нам пришла, позволит каждому человеку проявить свои способности, творчески развернуться и реализовать себя на той короткой дистанции жизни, которая отпущена ему Богом!

При этих словах Нина почувствовала что-то очень знакомое, почти родное, и вспомнила, что примерно так об этом говорил Илья Степанович. Да – реализация способностей человека, необходимость проявить все свои таланты, отпущенные Богом или природой. Она вспомнила, что именно для этого и составлял Илья Степанович все планы и графики ее, Нины, жизни. Но до конца им не суждено было свершиться, не суждено.

– А скажи, студент, – раскрасневшись, азартно закричала Людка, – мне, бабе, как, к примеру, себя проявить при твоей новой свободе? Гарем мужиков завести да детишек две дюжины нарожать, а? Так пойдем ко мне, начнем этим делом заниматься, будем себя проявлять и реализовываться.

– Ты, Людка, пойдешь, да только одна! – негромко, но с очень внятной угрозой пообещала ей Наталья.

– Вы меня продолжаете не понимать, господа! – с огорчением сказал Петя. – Я говорю о том, что человек должен проявить свой творческий потенциал. Если ты портниха, к примеру, то стремись быть лучшей портнихой в мире, как, скажем, знаменитый теперь на весь мир Зайцев.

– А коли я дворник, тогда что? – спросил Николай Петрович. – Чего мне из себя реализовать?

– А если вы дворник, – ничуть не смутился Петя, – то должны содержать свой участок самым чистым в столице и мечтать работать около Кремля! А если вам нравится и мечтается профессионально, то мыть мавзолей и чистить кремлевские рубиновые звезды. В каждом деле есть недосягаемые вершины, к которым человек должен стремиться. В этом смысл жизни, и это теперь каждая личность может реализовать в своей жизни. А раньше мы жили по указке коммунистов! Мы все были просто стадом и ничем иным!

Наталья увидела, что крестины накаляются и, поскольку сама была еще очень трезвой, предложила тост за любовь и женщин. После этого Петя как-то сник, Нина сходила в спальню Натальи, проверила, спит ли Игоречек, а когда вернулась, то присела рядом с притихшим Петей и спросила:

– А в каком институте вы учитесь?

– На первом курсе киноведческого.

– Во ВГИКе? – обрадовалась Нина.

– Нет теперь Всесоюзного ВГИКа, поскольку Союза нет. Но вы правильно назвали.

– Да, – улыбнулась Нина. – А вот когда-то давным-давно я туда в гости ходила. Там такой парень на гитаре пел. Смешно очень. Бородатый.

Она припомнила те первые дни, когда вернулась из лагерей, и негромко пропела:

Она засмеялась и сказала:

– Его, кажется, Витей звали, гитариста.

– Знаю я, про кого вы говорите, – строго ответил Петя. – Это Виктор Титаревский, он уже третью картину снимает.

– А такого сценариста вы не знаете – Вадика Николаевского?

Петя удивленно вытаращил глаза.

– Что вы, в самом деле? Кто же его не знает?! Он роман недавно издал забойный и у него уже фильмов поставленных штук пять.

– Ну, мы были когда-то знакомы. Случайно и недолго, – ответила Нина. – Давно это было. В молодости.

Он взглянул на нее удивленно и сказал:

– А что это вы старуху из себя корчите? Вы что, больны чем-нибудь смертельным или вас завтра в тюрьму посадят?

– Да нет, – смутилась Нина.

– Так в чем дело? Настоящий человек живет до последнего вздоха. Ну и что, что у вас такой славный ребенок появился, вам же еще тридцати нет, так ведь?

– Почти тридцать.

– Так и что? По греческим понятиям, личность формируется только в сорокалетнем возрасте. То есть, если проще сказать, то человек становится подлинно человеком, когда набирается интеллектуального багажа, жизненного опыта, а чувства становятся зрелыми. Это раньше сорока лет к человеку не приходит.

– Лермонтова убили, когда ему двадцать семь лет было, – улыбнулась Нина.

– Ну и что? Прожил бы больше, мы и не знаем, кем бы он еще стал с точки зрения своей духовной высоты. Это же гений, а к гениям общие мерки неприменимы. Мы должны лишь равняться на них и в своем стремлении стараться достигнуть невозможного.

– Ох, мальчик, – вздохнула Нина. – Ведь, кроме этих да всяких высоких материй, надо еще кушать, обувку каждый сезон новую справлять, за хату платить.

Сама себя при этих фальшивых словах она вдруг почувствовала ужасно старой, дряхлой и несчастной. А Петя просто разозлился.

– Бросьте вы мне про жратву и тряпье болтать! Для вас это основные и неразрешимые проблемы, а у нас в институте учатся девчонки даже на дневном отделении чуть-чуть помоложе вас и тоже уже с детьми! Пропитаться всегда можно, с голоду подохнуть не дадут! Для меня такие люди, которые только бытовщиной живут, совсем не интересны. Это не люди, а просто животные.

– Ага, – хитро улыбнулась Нина. – А чем же вам наша Наталья интересна, простите?

Петя засмущался, но не так чтоб уж очень.

– Я вас понимаю. Но вы напрасно думаете, что я при ней вроде бы как на прикормке и вообще для всяких плотских утех. У нее очень своеобразный жизненный опыт и очень оригинальный взгляд на существующую реальность.

– Да уж, оригинальности у нее хватает.

– Вот именно. Она легко, как птица, воспринимает мир, а это дано далеко не всем. А вы, извините, были хорошо знакомы с Токаревым Ильей Степановичем, да?

– Наталья уже рассказала? – обидчиво надулась Нина.

– Да. Она мне про вас все рассказала, – просто ответил Петя. – Вы меня заинтересовали.

– А вы что, тоже знали Илью Степановича? По возрасту вроде бы как-то не получается.

– Лично не знал. Но будучи совсем мальчишкой, я хотел стать журналистом. И на статьях, очерках Токарева учился. Он был великим журналистом, просто одним из лучших в России, но его умертвило время. Не тогда он родился и не там. Сейчас, в общем, можно сказать, от него ничего уже не осталось. Это трагедия всего его поколения.

Нина увидела, что Наталья ревниво косится в их сторону, и доставлять подруге каких-то недовольств вовсе не входило в ее планы. Да и не интересовали ее никакие парнишки ни с усами, ни без таковых. Она вдруг поняла, что появление на свет маленького Игорешки, пусть и не из ее чрева, словно отсекло от нее самой какую-то часть существования, которая раньше, еще этим странным и жутковатым летом была чуть ли не основной. Ей было теперь наплевать и на этого Петю конкретно, и на всю ту половину человечества, которую Петя представлял абстрактно. И даже эти хмельные посиделки, которые раньше она так любила, тоже потеряли для нее всякую прелесть. Хотелось поскорее вернуться домой, налить в ванну воды и купать Игоречка, намыливать и мягко гладить его упругое тельце. Купание мальчишки доводило Нину почти до слез, и порой она наливала для него ванночку по два раза в день.

Она посидела еще немного, а потом исчезла потихоньку, простившись только с Натальей. Та сказала на прощанье:

– А ты расцвела так, словно сама родила.

– Я и родила, – упрямо сказала Нина.

– Тяжело тебе сейчас?

– Вовсе нет.

– Я бы помогла, но эту суку твою видеть не хочется. На каком она у тебя положении, ты мне объясни? Старшая дочь, что ли?

– Да не знаю я, – отмахнулась Нина. – Я так думаю, что когда кормить закончит, так и подумаем об этом. Работать пойдет или учиться.

– Пойдет она работать! – пьяненько засмеялась Наталья. – Разве что на панель к «Националю»!

– Типун тебе на язык.

Домой она отправилась на метро, потому что таксисты в последнее время принялись заламывать совершенно неимоверные цены. Они и раньше-то требовали плату сверх счетчика, а сейчас для них счетчик словно и вовсе перестал существовать.

Сидя в метро и прижимая к груди теплый сверток с уснувшим ребенком, Нина вдруг почувствовала, что этот разговор с наивным Петей ее чем-то задел и взволновал. Она припомнила вовсе не свою ночь любви в общежитии института, любви с человеком, который теперь, конечно, начисто ее забыл, стал большой фигурой, а вспомнился Илья Степанович, который так же говорил о реализации личности, о том, что жить ради обильного обеда и теплой кровати – нельзя.

Но мужчинам легче, подумала Нина. Им не подымать детей на ноги, вот потому-то и могут так рассуждать о вещах, к повседневной жизни не касательных.

Но с другой стороны, подумала она, а что будет тогда, когда Игоречек вырастет? Вырастет, выучится, женится и, быть может, уйдет от нее. От этой жуткой мысли ей даже холодно стало, но с неожиданной жестокостью она поняла, что именно так оно и будет, потому что ничего другого просто и быть не может. И значит, через двадцать лет она останется опять одна или почти одна. Правда, могут быть внуки...

Она добралась до дому, разбудила спящую у потухшего телевизора Нинку-маленькую и сунула ей Игоречка для кормления.

– Корову дойную из меня сделали, – буркнула Нинка недовольно. – Он, гад, мне все соски искусал. У меня мастит будет, тоже мне радости.

– Ничего у тебя не будет, – терпеливо сказала Нина. – Все у тебя в порядке.

– И вовсе не в порядке! Хожу в своей кацавейке по улицам, аж противно!

– Что противно?

– Да все в дубленках ходят, а я словно из какой дремучей деревни приехала.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Нина прикинула, сколько у нее остается из накопленных денег, которые должны были прокормить всю ее семью в течение года, когда по плану можно было отдать ребенка в ясли. Денег оставалось впритык, но на дубленку для Нинки-маленькой все-таки выкроить было можно.

– Купим тебе дубленку, – сказала она.

– Когда? – тут же повеселела Нинка-маленькая.

– Завтра пойдем, если мороза большого не будет. Поход за дубленкой кончился диким скандалом прямо в ГУМе. Получив вполне приличную дубленку, Нина-маленькая разоралась, что к ней нужны шапка и итальянские меховые сапоги. Она кричала совершенно беззастенчиво, и Нина никак не могла ее унять. Самое страшное, что, увидев, как на них оглядываются и смеются, Нинка-маленькая неожиданно в первый раз принялась называть ее «мамой»!

– Не жмитесь, мама, не жмотничайте! – вопила Нинка-маленькая на весь первый этаж знаменитого магазина. – Я вам внука родила, а вы, мама, мне за это никакого приличного подарка не сделали!

– Подожди, я с собой денег не взяла, – растерявшись, пролепетала Нина.

– Сбегайте домой, а я пока шапку и сапоги выберу и здесь вас ждать буду.

– Но, Нина...

– Я семнадцать лет Нина, и семнадцать лет, мама, вы мне все обещаете! Хожу как драная кошка! Зачем я вам внука рожала?! Я что – хотела? Он мне вовсе и не нужен! Не буду вот его больше сиськой кормить, и обходитесь сами как знаете! Шапку хочу вон такую, она из песца! И сапоги есть в отделе, итальянские, моего размера!

Благодушный дядька в толстенной шубе, такие дураки всегда подворачиваются под руку не вовремя, прогудел укоризненно:

– Ублажи, мамаша, дочку, ублажи! Коли есть деньги, так не жмись. Ежели она тебе действительно внука родила, то такой подвиг требует вознаграждения.

– Есть у нее деньги, есть! – уже не Нине, а всем любопытным прокричала Нинка-маленькая. – Все у нее есть, а она жмется, в черном теле меня держит!

Нина сжала зубы так, что они захрустели. Более всего ей хотелось залепить нахальной девчонке пощечину так, чтоб у той все лицо запылало. Но это бы ничего не решило.

– Раскошеливайся, мамаша! – заржал дядька в звериной шубе.

Нина глянула в его лицо и прошипела:

– Ублюдок херов, пошел вон отсюда, а то я тебе сейчас яйца оторву.

Мужичок разом потух, попятился и еле пробормотал:

– Мама стоит своей дочки. Ну вас к бесу.

Но оказалось, что бешеный взгляд и шипение привели в чувство и Нинку-маленькую. Да и в толпе закричали что-то осуждающее по поводу современной молодежи, что относилось уже к ней, маленькой. Хитрая мерзавка вдруг улыбнулась искательно, взяла Игоречка с рук Нины и сказала ласково:

– Хорошо, мамуля, извини, я плохо себя вела. Спала мало, он ведь каждый час просыпался. Шапку и сапоги мы купим в другой раз.

Только уже в метро, после пересадки, Нина наконец пришла в себя, а когда они вышли наружу, то сказала спокойно и твердо:

– Вот что, дорогая. Я тебе не мама и даже не родственница. Ты ко мне в дочки не набивайся. Этого не было и не будет. Подумай лучше, чем хочешь заняться в жизни. Деньги у меня кончаются и без твоих туалетов, пора тебе о деле подумать.

– О каком деле? – изумленно спросила Нинка-маленькая, и Нинка вдруг поняла, что девчонка совершенно и не думала чем-то заниматься, она решила пристроиться при ней на всю жизнь.

– А как ты видишь будущее-то? – спросила она.

– Ну как, как получится, – пожала Нинка плечами в новой темно-коричневой дубленке. – Вы что же, выгоните меня, как только я этого спиногрыза кормить брошу?

– Да нет, не выгоню, конечно, – ответила Нина. – Живи при мне сколько надо будет и сколько захочешь. Но не тунеядкой же.

– Тунеядцев теперь нет и спекулянтов нет! – радостно засмеялась Нинка-маленькая. – Их по новому закону отменили.

– Видишь ли, – рассудительно сказала Нина, – если бы я имела средства тебя кормить до скончания века, я бы ничего и не говорила. Но деньги у меня кончаются, жить, сама видишь, с каждым днем становится трудней, и я всех нас троих просто не вытяну.

– Одну комнату сдать можно. За доллары, – уверенно сказала Нинка-маленькая.

– А нам троим где ютиться? – ужаснулась Нина. – Ты что, совсем не собираешься устроиться работать?

– А куда? На стройку вонючую, что ли?

Так, круг жизни замкнулся, словно молния блеснула в голове у Нины мысль. Она приехала сюда десять лет назад и с неохотой подумывала о стройке, а теперь и эта соплюха так же насмешливо говорит про то же.

– На стройку не надо, – терпеливо сказала Нина.– Но давай начнем сначала. Чего бы ты вообще хотела? Ну, самого заветного.

– А ничего! – беззаботно ответила Нинка-маленькая.

– Как так – ничего?!

– А вот так! Ничего и есть ничего. Я хоть сейчас на шестнадцатый этаж поднимусь и из открытого окошка вниз без парашюта прыгну. Потому ничего и не хочу.

– Брось врать-то! – раздраженно сказала Нина.

– Показать? – вдруг спросила та и внезапно метнулась в парадные двери шестнадцатиэтажной башни.

Нина застыла с ребенком на руках, совершенно не зная, что ей делать.

– Вернись назад, дура! – крикнула она. Нинка-маленькая приоткрыла двери и ехидно засмеялась.

– Испугалась, да? Испугалась? Я бы хоть сейчас бросилась, да только записки не написала.

– Какой записки?

– А вот такой, посмертной. Я в ней напишу, что ты меня обманула, ребенка моего отняла, на свою фамилию написала, из дому гнала, в голоде держала и потому я свои расчеты с жизнью с шестнадцатого этажа покончила! Вот какая будет записка.

– Ах ты сволочь! – бессильно выдохнула Нина, разом понимая, что безоблачный радостный праздник в се жизни кончился и опять начинается муть и мрак. – Скажи наконец толком, чего ты хочешь?

– Я свободы хочу.

– Какой свободы?

– А чтоб ты меня дома не держала заместо кормящей свиноматки. Чтоб я на улицу ходила, с подругами познакомилась, чтоб компания была. Что ты меня в свою старушечью жизнь тянешь? Я ведь молодая, жить хочу!

– Так живи, – беспомощно ответила Нина.

– А ты не даешь!

– Да нет же, но Игоречка ведь я кормить не могу.

– Детское питание в магазине продают! С него хватит.

– Рано ему еще на питание переходить! – застонала Нина. – Материнское молоко лучшее питание.

– Обойдется, перетопчется! Все дети в Москве из пакетов питаются, а этот что еще за фон-барон?

– Хотя бы полгода покорми!

– Полгода и ни на один день больше! Если шапку и сапоги купишь.

Пришлось покупать. Пришлось терпеть и то, что Нинка-маленькая начала теперь подолгу исчезать из дому и не объясняла, где проводила время. Спала до полудня, сонно и раздраженно кормила мальчика, ела сама, охаивая любое блюдо, сваренное Ниной, а к вечеру исчезала. Но к очередной кормежке все же являлась и демонстративно зачеркивала в календаре очередной день – конец договоренности по кормежке приходился на май. Этот день был обведен красным фломастером, и что она выкинет после пришествия этого красного числа – Нине и на ум не приходило. Во всяком случае, ничего хорошего ждать не приходилось.

В феврале Нина решила подойти к вопросу воспитания своего ребенка по-научному и с этой целью отправилась в читальный зал районной библиотеки, заказала все, что могли ей подобрать об уходе за новорожденными, и ходила в этот читальный зал три дня подряд, часов по пять, по шесть вчитываясь в литературу и делая выписки в специальную тетрадь.

На пятый день Нинка запаниковала.

Выгнав Нинку-маленькую погулять, она распеленала ребенка и учинила Игорьку тщательнейший медицинский осмотр.

Результат оказался ужасен.

По ее диагнозу получалось, что у мальчика:

одна нога короче другой;

правое ухо больше левого;

реакция глаз на свет замедленная;

рефлексов в ногах нет никаких;

голова чересчур большая по отношению к телу;

зубы не режутся, хотя пора бы;

шея слабая, голову не держит;

легкие не развиваются, потому что почти не кричит, а следовательно, страдает ослаблением, астенией;

кроме того, налицо все признаки рахита;

и есть подозрения на церебральный паралич, а может быть – полиомиелит.

Нинке-маленькой она о своем ужасном открытии ничего не сказала, а сама провела ужасную ночь и на следующее утро повторила свой осмотр, результаты которого оказались еще кошмарней.

В полной панике Нина оделась, прихватила пушистую, черную махровую шаль, потому как мороз на дворе стоял жестокий, закутала Игорька и побежала в районную поликлинику.

По кабинетам врачей она бегала часа три-четыре, всем указывая на страшные признаки смертельных заболеваний и явного уродства ребенка. Ее выслушивали, сомнительно качали головами и говорили, что она несколько сгущает краски. После чего назначили анализы, просвечивания и целый ряд процедур, но у Нины хватило ума понять, что если подобного рода процедуры пройдет здоровый взрослый человек, то они его наверняка уморят.

Укутав ребенка, она вышла из поликлиники, прикидывая, как теперь справиться с этой нагрянувшей бедой.

Две цыганки столкнулись с ней у выхода из поликлиники, и одна из них, та, что постарше, раскрыла дремучие глаза и охнула, глядя в заплаканное лицо Нины.

– Умер ребенок, ах ты несчастная!

Нина не сразу поняла, в чем тут дело, и от страха перед таким предсказанием чуть не упала. Потом она сообразила, что цыганка сделала свой вывод, увидев, что ребенок завернут в черную шаль, и тут же закричала со злости:

– Да что б сама ты сдохла, ворона черная! Тебя ни о чем не спрашивают, и ты не каркай!

– Давай погадаю, – тут же запричитала скороговоркой цыганка. – Я по глазам вижу, что счастье тебе выпадет и большая светлая дорога, но ты его еще не знаешь, а я укажу, где дорога эта начинается.

– Пошла ты к черту!

Слезы хлынули из глаз Нины, она поспешно обошла цыганок, почти бегом устремилась по улице и не сразу услышала, что какой-то слабый голос зовет ее:

– Девушка, девушка, погодите.

Она обернулась.

Низкорослая, седая женщина поспешала за ней и, переведя дух, произнесла:

– Подождите, милая. Я уборщицей в поликлинике работаю и видела, как вы весь день по кабинетам метались.

– Ну и что? – неприязненно спросила Нина.

– Вы не сердитесь, – миролюбиво сказала старушка. – Я вас понимаю. Поликлиника наша в районе новая, врачи молодые, они умные ребята, но пока им особенно верить не надо.

– Я сама себе верю! – гордо сообщила Нина.

– Самой себе тоже не всегда безоглядно верить надо, – улыбнулась старушка. – Я вам вот что хочу сказать. У меня есть знакомый врач-старик. Он и детей моих поднял, и внуков патронирует. Если хотите, я вам его телефон дам. Он к вам сам на машине приедет и возьмет за визит очень недорого.

– И что? – недоверчиво спросила Нина.

– А то, что он уже сорок лет работает с грудничками. И никаких ему анализов, никаких рентгенов не надо. Он вашего ребенка на ладонь положит, два раза перевернет и тут же скажет, что и как у него есть. И сколько бы ты, милая, потом по всем лабораториям ни ходила, ничего другого тебе уже не скажут.

– Дерет небось зверски?

– Да нет же. Ему уже деньги копить ни к чему, ему до встречи с Богом немного осталось. Лишь бы он сам не хворый был и приехать мог.

Нина запомнила телефон, но к словам старушки отнеслась с недоверием. Однако вечером, по длительном размышлении, пришла к выводу, что коль дни жизни Игоречка уже сочтены, то лишняя отчаянная попытка в спасении не помешает, какой бы глупой она ни казалась. Не тащить же ребенка к знахаркам и колдунам, как ей посоветовала соседка Тамара Игнатьевна. Сама она только у всяких этих народных целителей и лечилась, ездила куда-то под Москву за сотни километров, но здоровья ей при этом не прибавлялось. А Нина в знахарок и колдунов не верила, поскольку по дням своей деревенской юности знала, что они из себя представляют. Но с Тамарой Игнатьевной следовало посоветоваться – теперь все средства были хороши, лишь бы спасти мальчишку.

Нина укачала Игорька и забежала к соседке. Та оторвалась от вязанья, выслушала Нину, а потом снова принялась сверкать и щелкать длинными спицами. Свою кооперативную квартиру она именно этими спицами себе и связала, а теперь вязала автомобиль для сына. Носик у Тамары Игнатьевны был пуговкой, волосики жиденькие, а голос писклявый, но всегда очень уверенный.

– В деревню Астаховку, под Тверь, тебе ехать надо, – решительно сказала она. – Там одна старушка есть, водичкой с золотого креста Господня твоего дитя окатит, слова нужные пошепчет, и все болезни с мальчика как рукой снимет.

Нина взяла адрес и этой старушки, но вечером все же позвонила по телефону, который дала ей уборщица больницы.

Ответил ей стариковский Дребезжащий голос, но по внутренней силе своей – очень бодрый и радостный.

– Болеет?

– Болеет! Совсем плох! – выкрикнула Нина.

– До утра доживет?

– Я думаю...

– Вы думаете, мамаша, или он задыхается и синеет?

– Нет. Не синеет. Но церебральный паралич...

– Ага. Ясно. От него разом не умирают, мамаша. Давайте адрес.

Нина дала адрес, и ей сказали, что визит свершится завтра в полдень, а гонорар составит двадцать пять рублей – деньги совсем плевые.

Старик, как и обещал, явился ровно в полдень. Был он маленький, большеголовый, быстрый и насмешливый. Никакой солидности. Черные глазки сверкали из-под очков с толстыми стеклами, спина горбилась, и на ребенка он поначалу даже и не смотрел, а впился своими глазками-буравчиками в Нину.

– Сколько классов кончили, мамаша?

– Десять...

– Ага. Читать любите?

– При чем тут чтение! Игоречек уродом растет.

– Я повторяю, читать любите? Жизнь строите с расчетом на советы в общественно-полезной литературе?

– Ну конечно, иногда читаю, что надо, и как ребенка растить.

– Ага. По вашим вчерашним словам по телефону я так и понял. Давайте пациента.

Нина принялась распеленывать попискивающего Игорька, но врач отодвинул ее плечом в сторону, взялся за пеленки и попросту вытряхнул из них ребенка. Потом взял его на ладони, подошел к окну и принялся осматривать со всех сторон, улыбался при этом и причмокивал мокрыми губами, словно перед ним был окорок, который он собирался покупать к ужину.

– Из окна дует, – робко вякнула Нина. – Простудить можете.

– Молчать, – строго сказал врач.

Весь его осмотр занял еще минуты две. Подергал у Игоречка руки-ноги, вывернул их во все стороны так, что чуть не отодрал, повертел головку, и Нине казалось, что он сейчас просто отвинтит эту головку, растянул его на простыне и засмеялся:

– Дуреха!

– Кто?

– Да ты, уважаемая мамаша. Молодая, глупая и полуобразованная, что есть самое страшное явление на свете.

– Я вас позвала, чтоб не про меня сказали, а про ребенка!

– На редкость здоровое дитя от молодых сильных родителей. Вы ведь, простите, не мама ребенку и даже не бабушка. Вы ему по крови и наследственности вообще никто. Я не ошибаюсь?

Нина обмерла. Эти роковые слова, кирпичем ударившие по голове, без всяких прочих доказательств разом и навсегда убедили Нину, что перед ней стоит специалист высочайшего класса и спорить с ним, а уж тем более что-то скрывать от него невозможно.

– Я, Михаил Соломонович, по документам мать, но по крови, по крови получается...

– Усыновили из родильного дома? Мамашка отказалась?

– Не совсем так. Но в общем, так.

– Ладно. Значения не имеет. Сильный, жизнестойкий, прекрасный ребенок. С чего вы устроили панике?

– Я, доктор...

– Начиталась литературы? – захихикал он.

– Да. Понимаете...

– И понимать не хочу! Никогда не лезьте в те области, где вы не имеете знания.

– Но ведь столько советов дают специалисты в разных журналах!

– Половина этих специалистов пишут свои статьи гонораров ради, не имея к тому никаких прав и знаний. Поменьше, мамаша, поменьше слушайте дилетантов. Присматривайтесь к дитю, приглядывайтесь к нему и сами научитесь его понимать. А уж если вы не можете существовать без помощи литературного совета, дорогая, то достаньте книжку доктора Спока, ориентируйтесь на нее. Тоже, конечно, без рабского восхищения, но мой коллега доктор Спок хотя бы действительно дело знает практически, а не высасывает свои домыслы из пальца.

Книгу доктора Спока Нина достала, всю ночь читала ее и после этого успокоилась. Имея эту книгу и телефон Михаила Соломоновича, можно было за будущее Игорька не волноваться.

Но хуже было то обстоятельство, что деньги таяли с невероятной скоростью, и Нина обнаружила, что на расчетный срок их явно не хватит и следовало подумать о том, чтобы подыскать какую бы то ни было удобную работенку.

Нинка-маленькая к этому моменту упрямо и упорно добивалась для себя положения старшей дочери при Нине, дочери капризной и требовательной. Нет-нет, а она называла ее «мамой», несмотря на строжайший запрет, порой покорно слушалась каждого слова и приказа Нины, а порой капризничала, но без озлобленности. И в порядке этих родственных связей Нинка-маленькая явно стремилась выстраивать свое будущее, в котором не намечалось никакой работы, никакой учебы, а только летний отдых на юге, на берегу столь полюбившегося ей Черного моря.

– Я как кормить Игоря закончу, должна отдохнуть, – неспешно сообщила она Нине где-то в середине марта. – Очень я за эту зиму устала.

– От чего ты устала?

– А тебе этого не понять. Ты же не рожала.

Этот ответ пришлось проглотить без возражений. Устает женщина после родов или нет, об этом Нина только догадываться могла.

– Понятно, – ответила она, ожидая, что последует дальше.

– Устала... На месяц-другой съезжу к морю, приведу себя в порядок, а потом...

– Вот именно. Что ты думаешь делать потом?

– Отдохну, а осенью буду в театральный институт поступать.

– Так, – выдохнула Нина. – И ты решила, что тебя там ждут не дождутся?

– А что? – ерепенисто взвилась Нинка-маленькая. – Я, может быть, народный талант-самородок! Мне сказали, что артистка Нонна Мордюкова тоже откуда-то с Кубани приехала, в институт поступила и вот теперь в кино играет.

– Таких, как Нонна Мордюкова, – старалась не злиться Нина, – одна на миллион, а может быть, даже на два. И я считаю, что ты в этот ряд не попадаешь.

– А мне сказали, что я пою, как Алла Пугачева! – с вызовом ответила Нинка-маленькая.

– Кто сказал?

– А ребята со двора!

Вот так, сообразила Нина, у подруги уже появилась компания, да иначе и быть не могло, поскольку девчонка молодая и, конечно же, без друзей-приятелей жить не может. А уж какая ей выпадет компания, в этом можно было не сомневаться. Мало шансов, что это будут приличные ребята, к таким Нинку-маленькую не тянуло от младых ногтей. Прилипнет к такой же шобле, что была у нее на юге.

– Что ж, – сказала она, – попробуй, поступай в театральное.

– Да не театральное, а училище циркового и эстрадного искусства. Там на певиц готовят.

– Подожди, ты же про кино, про актрису Нонну Мордюкову разговор вела?!

– Это одно и то же! Буду звездой, буду петь, танцевать и сниматься в кино. Мне магнитофон нужен, на батарейках. Я в него буду кассеты вставлять и следом за Пугачевой петь, так же, как она.

Через час этого нелепого разговора обнаружилось, что проблема расслаивается на две части. Во-первых, где и как наскрести денег на магнитофон – это игрушка не из дешевых. Во-вторых, Нина попыталась доказать девчонке, что петь «как Пугачева» не следует, потому что сама Алла Пугачева живет и здравствует, покидать эстраду не собирается, а потому ее копия никому не нужна. Все эти резоны до Нинки-маленькой совершенно не доходили, и в очередной раз пригрозив, что она бросит кормить Игорька до обозначенного срока, она получила магнитофон и с этого дня орала под него дуэтом то в паре с Пугачевой, то с Софией Ротару. Ясно было, что ни за той, ни за другой она угнаться не могла, но сама этого не замечала, а Нина ей о том не говорила – пусть орет и вопит, лишь бы кормила Игорька.

С наступлением первых весенних дней Нинка-маленькая все больше и больше начала пропадать из дому. Поначалу приходила с запахом табачного дыма, а потом чуткий и опытный нос Нины уловил и знакомый ей душок сивухи, ароматизирующий дыхание молодой мамаши.

Когда в один из вечеров Нинка-маленькая явилась откровенно «под газами», Нина молча отняла у нее Игорька, не позволив кормить, утром разбудила Нинку-маленькую, сказала ей «Доброе утро!» и с размаху влепила звонкую пощечину.

Нинка-маленькая завалилась на кровать и завизжала:

– Ты за что, сука, меня бьешь?!

– Я тебя еще не бью, – объяснила Нина. – Это просто так, для начала. Еще раз напьешься, я тебя так искалечу, что ты всю жизню свою поганую рожу не то что в экран не сунешь, а даже на улицу тебе показываться будет стыдно.

– Ты не имеешь права мне что-то приказывать! – заверещала Нинка-маленькая. – Я свободная гражданка в демократической стране!

– Ага! – проговорила Нина. – Наслушалась во дворе дурацких разговоров, да только ума у тебя не хватает, чтоб понять, что тут к чему!

– Я на тебя в суд подам! И ребенка заберу!

Но этим грозным аргументом Нину уже нельзя было запугать. Она уже ясно видела, что никаких материнских чувств в Нинке-маленькой не проснулось, и как бы ни складывалась ее жизнь, она Игорька никогда отсуживать не будет и он для нее только обуза в любых ее начинаниях.

– Подавай в суд, – сказала она спокойно. – Не испугаешь. Игорька ты не получишь, чтоб ты ни делала, это я тебе точно говорю. Так что давай эти вопросы по-доброму решать.

Попробовали решать «по-доброму», но ни к какому разумному соглашению опять не пришли. Нинка-маленькая пообещала, что пока не кончит кормить, пить вино и курить больше не будет, но Нина этим обещаниям не поверила.

А все-таки время шло и зима потихонечку уходила, апрель выдался сырой, промозглый, пасмурный, но в конце месяца засветились светлые, хотя и прохладные дни.

Хуже было то, что деньги кончились полностью, и прикинув так и эдак, ничего об этом не сообщая Нинке-маленькой, Нина пошла продавать все свои золотые и серебряные цацки-побрякушки. Продать удалось неплохо, и, по расчетам Нины, можно было бы продержаться до осени, если бы с такой скоростью не росли цены на все продукты.

Перед майскими праздниками позвонила пропавшая было вовсе Наталья и сказала, что праздничный обед со старыми друзьями – это само собой, а в ближайшую субботу, то бишь послезавтра, она приглашает Нину к себе в гости, чтобы помириться.

– А мы ж с тобой, кажется, не ругались?

– Ну, ругались не ругались, а раз столько ден не виделись, то какая-то черная кошка между нами пробежала. Короче толковать, приходи, потому как будет тебе большой сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Увидишь, – захихикала Наталья.

Нина пообещала прийти, хотя и не твердо, потому что все ее небольшое свободное время сейчас занимали упражнения по вязанию свитеров и кофт из мохера. Училась она этому делу под руководством доброй соседки Тамары Игнатьевны и предполагала, что когда достигнет в этом деле высокой степени искусства, то жизнь может сложиться достаточно благополучно. Будет вязать на дому всякие кофты, Игоречек будет ползать, а потом ходить рядом, и все наладится в лучшем порядке, на пропитание им хватит, а дальше Бог тоже не оставит их своими милостями, не выкинула бы только Нинка-маленькая очередного неожиданного и опасного фортеля.

Она не сразу сообразила, что профессиональной вязальщицей ей не стать никогда. Это разочарование пришло позже, а когда в субботу она поехала к Наталье в ожидании сюрприза, то жизнь казалась ей почти налаженной, а главное, с радужными надеждами на будущее.

Сюрприз оказался на месте, на родной кухне Натальи. Сюрпризом оказался несостоявшийся муж, трусливый жених Нины шофер-дальнобойщик, северный человек Вася Селиванов. За минувшие годы он заметно раздобрел, посолиднел, волосы на голове поредели и поседели, а большое тело налилось зрелой мужской силой.

В добротном костюме и при галстуке, он встал из-за стола навстречу Нине и сказал, широко улыбаясь:

– Ну, здравствуй, Нинок. Давно не виделись.

По его телодвижению Нина увидела, что он готов с ней расцеловаться по поводу долгожданной и радостной встречи, но холодно отодвинулась и сказала вежливо:

– Здравствуй, Василий.

– Что ж ты, вроде бы меня как чужого привечаешь? – изобразил он обиду.

– Отчего же. Мы знакомы.

Но тут мелко засуетилась Наталья, услужливо засуетилась, так что видно было, что у нее какая-то цель намечалась на этот вечер.

– А ты садись, Нин, садись! Мы только тебя да еще одного гостя ждали. Но он немного задержится, так что пока подойдет, мы и поговорим, как старые друзья. Вишь стол-то какой, прям царский.

Стол по нонешним нелегким временам был действительно царский. Не только всяким сытным и обильным деликатесом уставлен, но и редким продуктом, который можно было купить либо в валютном магазине, либо на самом дорогом рынке в Черемушках или на Центральном. Наталье такое угощение поднять никогда было не под силу, даже в ее самые лучшие времена...

Искательный и просительный до липкости взгляд Василия был Нине неприятен, и она уселась к столу безо всякого к тому желания.

Василий хозяйской рукой разлил по рюмкам водку, и выпили за встречу старых друзей – «со свиданьицем».

Через пару минут всякое смущение и робость Василия покинули. Видимо, поначалу он еще помнил, как они с Ниной расставались, как разошлись в день несостоявшейся свадьбы, но, обнаружив, что Нина вполне равнодушна, решил, что время сгладило остроту давно миновавших событий, никакой обиды и горечи не осталось, и быть может, как всегда, сейчас вспоминается только доброе.

Но Нина сидела у стола совершенно в другом настроении, которое стремилась на своем лице и в словах до поры до времени совершенно не выказывать.

– Как жила, Нинок, это время? – без стеснений, залихватски спросил Василий.

– Так. Как все, – и она даже улыбнулась.

– Добре, добре. Слышал, и ребенок у тебя?

– Есть такое.

– Тоже справно.

– Для меня – да.

– И квартиру отдельную получила?

– Получила.

– Значит, наладила свою жизнь, да?

– Можно сказать, так.

– Да. А у меня вот все мои планы порушились. Все прахом пошло под чистую! Гол я остался, как сокол!

– Ну уж, ну уж! – возразила Наталья. – Что ж думаешь, я не видела, сколько ты барахла, чемоданов с машины сгрузил, как возвернулся в свою комнатушку? Весь двор видел, ты уж, Вася, имей совесть да не прибедняйся перед людьми!

– Это, женщины, как на духу скажу, нищенские остатки всего, что было у меня. Конечно, я уж не совсем голый, только если бы не эти мерзавцы, что всю нашу страну разрушили, весь Союз Социалистических Республик разгромили, я бы теперь на Севере черт знает каким человеком стал! Но все прахом пошло.

– Так ты уехал с Севера? – слегка подивилась Нина.

– Нечего там стало делать честному человеку, – угрюмо сказал Василий. – Денег никаких за работу не платят, надбавки срезали, жить стало невозможно.

Бежит народ оттуда, как с пожара. Опять мне все сначала начинать приходится.

Нина вдруг не столько увидела, сколько душой почувствовала, что из Василия словно воздух выпустили, что от прежнего, уверенного, сильного человека одна покрышка осталась и что, вернувшись в Москву, он совершенно не знает, как продолжать свою жизнь.

– Прокололся, Вася? – ехидно спросила Нина.

– В каком смысле? – поднял на нее он свои жалкие и растерянные глаза.

– Да так; И коммунистическая партия твоя, как я вижу, тебя не выручила. Помнишь, как ты в ее ряды стремился, как литературу ночами читал? А теперь, как я понимаю, она тебя не кормит, не холит и в начальники не двигает.

– Вышел я из партии, – сказал Вася и налил себе в бокал пива.

– Как вышел?

– Как все у нас на базе. Так и я.

– А получается, что ты в нее и не вступал, – засмеялась Нина. – Ты через эту свою партию хлебное место хотел получить, а не вышло. Совсем, что ли, жизнь обломилась?

– Ну, не совсем, конечно. Но планы не свершились. Из-за политиков сраных я пострадал. Все эти Брежневы, Горбачевы, Ельцины жизнь мою под откос пустили.

– Знаешь, Вася, – усмехнувшись, сказала Нина, – я в политике ни хрена не петрю, никогда ею не занималась, но думаю, что политика в твоей жизни вовсе ни при чем. Кто-то, может быть, и страдает из-за политики, а твои все беды от того происходят, что у тебя натура предательская. Иуда ты по своей генетике, по всей науке, по наследственности. Предатель, если просто сказать. И ради своих благ вонючих ты кого хошь продать и предать можешь. И мать, и отца, я уж про такую ерунду дерьмовую, как коммунистическая партия, и не говорю.

– Про что это ты толкуешь? – сбычился Василий.

– А про то, дорогой женишок, что когда меня в день свадьбы милиция замела, так ты настолько струсил, что тут же от меня отрекся! Тут же! В тот же час! Даже не спросил у легавых, виновата я или нет, даже не попытался защитить свою невесту, потому как я в таком арестантском положении в партию твою вонючую мешала тебе поступить! Я тебе и тогда зла не желала, и сейчас не желаю, но, видать, все, кто меня предает, потом так или иначе наказание получают. Что ж ты тогда так уж через край струхнул-то, Васенька? В штаны небось насрал, когда тебе сообщили, что невестушка твоя преступницей оказалась и ее в кандалах милиция увела?

– Я сам по себе не струхнул, – мрачно ответил Василий. – Мне парторг нашей автоколонны сказал, чтоб я так сделал.

Нина засмеялась:

– Как он тебе сказал? Чтоб невесту свою на растерзание милицейским волкам сдать? Курва ты обдристанная. Трус вонючий. Не парторг тебе приказал, он намекнул только, а ты, как холуй, поторопился его партийную волю в жизнь претворить. Обоим вам мой арест опасен и не с руки был.

– Ну что ты так, – заторопилась Наталья. – Что ты так, Нина, разговор повела? Вася пришел с миром, кто старое помянет, тому и глаз вон. Что уж было, того не вернуть. Неправильно ты разговор повела, не по-человечески.

Нина сообразила, что все эти посиделки устроили не просто так, что имели они какую-то цель, рассчитанную и обдуманную, а потому Наталья, которая и сама должна иметь обиды на Василия, вдруг так старается всю беседу пригладить, все старое забыть и все построить, будто бы все втроем они только вчера и познакомились.

– А ты, Натальюшка, – сказала Нина, – что-то не по натуре своей добренькой стала. Ведь предавать и продавать нас Васенька не с меня начал, а с тебя. Ты припомни, ведь он поначалу-то тебя с собой на Север звал, тебя соблазнял, а потом уж передумал да меня вызвал. Так ведь дело-то было.

– Да что ты все за старое цепляешься?! – разъярилась Наталья. – Ты лучше о будущей своей жизни подумай. Смотри, что делается, все в магазинах дорожает, безработица, говорят, скоро будет ужасная, пустые бутылки в магазинах не принимают, собирать их и резона нет никакого, как тут прожить, скоро совсем непонятно будет! А человек к тебе с добром пришел!

– Какой человек? – вытаращилась Нина преувеличенно.

– Да Василий тебя вызвал, вот какой человек!

– А разве он человек?

– Хватит тебе, Нинок, – прогудел Василий. – Я ведь вернулся и, можно сказать, каюсь перед тобой.

– Не к чему, – обрезала Нина.

– Как это не к чему? Ты не торопись. Ты с дитем, одна сейчас. Без опоры в жизни женщине одной сейчас тяжко, а как я понимаю развитие нашей действительности, вскорости еще тяжелей будет.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – обрубила Нина, уже четко чувствуя, куда дуют ветры, с какими намерениями Василий устроил эту встречу, а сердобольная Наталья согласилась ему быть помощницей.

Но разговор пресекся, потому что объявился третий званый и желанный гость – мордатенький и усатенький студент Петя. Наталья при его появлении еще более того засуетилась, замельтешилась, а он поначалу несколько смущенно присел к столу да, видать, был такой голодный, что всякое смущение очень быстро потерял и принялся поедать все, что подворачивалось под руку, а у Натальи при этом были счастливые глаза, словно она кормила родного сына. Он ей в сыновья и годился, но Нина уже давно никого за всякие любовные поступки не осуждала, коль нужны эти два человека друг другу хоть на минуту, то и хорошо.

При появлении Пети Василий угрюмо примолк, принялся мерно пить водку, но, как и раньше, хмелел медленно и туго. Петя же, насытившись, повеселел и стал говорлив.

– Какое время мы переживаем, господа, какое время! – восторженно сказал он, не прислушиваясь, встревают ли его слова в общую текущую тему разговора. – Какой взрыв национального самосознания, национального возрождения духа! Через пятьдесят или чуть больше лет историки с ума сойдут и все равно не разберутся, что в нашей истории этих дней происходило.

– Ну и что с того? – спросил Василий неприязненно, потому что видно было, что Петя ему разом по душе не пришелся. А почему, это стало ясно попозже.

– Не знаю, что вы подразумеваете под понятием «что с того», – напористо ответил Петя. – Но сейчас перед каждым человеком, даже перед пенсионером, если он не инвалид, открываются безбрежные перспективы! Хочешь – открывай свой магазин или ресторан! Хочешь – получай землю и становись фермером! Это и есть материализованная свобода!

– Свобода с голоду подыхать, – поправил Василий.

– Правильно! – с вызовом засмеялся Петя. – Бездельники и лодыри, бездари и тупицы будут и должны подыхать с голоду! Потому что наше новое государство не берет на себя более ответственности отвечать за всякого захребетника! Хочешь заработать – зарабатывай! Все можно.

– Спекулировать можно, – буркнул Василий.

– Правильно! То, что коммунисты называли спекуляцией, во всем мире называют коммерцией. И это есть явление новой, свободной демократической жизни.

– Спекулянт – это спекулянт, – сказал Василий. – Его давить надо. И буржуев давить надо.

– Это с вашей точки зрения, – улыбнулся Петя. – Я слышал, что вы из партии вышли, да?

– Вышел.

– Так вот, вы из нее решительно не вышли. Мышление у вас осталось коммунистическим.

– Да хватит вам! – закричала Наталья. – Все о политике да о политике! В очереди за яйцами стоят и тоже все о политике бормочут! Что вам еще надо? Сидите за столом хорошим, есть выпить, закусить, две женщины с вами, а вы нам лапшу на уши вешаете про политику! Плюнуть на нее да подтереться! Никакого она к нам отношения не имеет!

– Может, так, Натали, а может, и нет! – улыбнулся Петя. – Для меня современная политика имеет самое прямое отношение, которое мою жизнь через пару месяцев изменит.

– Это как? – насторожилась Наталья.

– А так получается, что если все пойдет по плану, то через пару месяцев я уезжаю учиться в Америку! В один колледж, где мне дадут стипендию и будут обучать два года! И я получу нужное современное образование.

– В Америку уедешь? – тихо спросила Наталья и даже побледнела.

– Если повезет, то уеду. Упреждать удачу не будем, – ответил Петя с веселой строгостью.

– Ну и катись в свою Америку! – радостно бухнул Василий. – Очень ты здесь такой нужен. Раз тебе Америка мила, то сади там и не возвращайся!

– Ошибочка, дорогой! – ехидно возразил Петя. – Опять же типично коммунистическая ошибочка. Я в Америку поеду, чтоб получить там знания, необходимые для возрождения России! Для нового возрождения! И когда вернусь...

– Не вернешься ты, сучонок! – закричал Василий. – Для таких, как ты, эта вонючая Америка, что рай земной! Знаю я таких, у нас с базы и завода тоже туда уезжали, потом срок контракта кончался, в Африке там или Индии, так они за эти страны заморские когтями и зубами цеплялись. Вам на свою родину наплевать!

– А вам не наплевать? – весело возразил Петя.

– Нет! Не наплевать, – решительно сказал Василий.

– А в чем это выражается?

– Что выражается?

– Ваше ненаплевательское отношение к Отечеству?

– А в том, что я тебе сейчас в морду дам!

С этими словами Василий чуть привстал со стула, широко размахнулся, и кулак его, большой и тяжелый, как кирпич, полетел прямо в ухо Пете. Если б угодил, было бы юноше очень плохо. Но Петя, телом пухленький и сыроватый, сказался очень ловок. Он пригнулся, кирпич пролетел у него над макушкой, но одновременно Петя успел ухватить со стола тарелку с винегретом и без удара, несильно, но аккуратно пришлепнуть эту тарелку на макушку Василия. И тот сидел ошарашенный, таращился на своего молодого врага, а винегрет стекал у него по лицу.

– Первый раунд окончен? – деловито спросил Петя. – Второй будет? Вы учтите, что хотя вы и диназавроподобен, но я кое-чему обучен в смысле восточных единоборств, и так просто вам со мной не справиться.

Нина видела, что Василий так разобижен своим поражением и позором, что сейчас вскочит и начнет общий погром, тем более что водкой он успел налиться уже преизрядно.

– Васенька, – крикнула она. – Не надо, милый! Ну что ты с сопливым мальчишкой связался?! Он же жизни не знает, опыта не имеет, ты сам себя только позоришь!

Василий унялся, снял с головы тарелку, словно шляпу, поднялся и сказал обиженно:

– Не привечают меня здесь. Я по-хорошему пришел, стол поставил, продуктами обеспечил и выпивкой, а меня не привечают. Пойду я домой. По-нормальному если дела делать, то вы мне должны за этот стол заплатить.

– Залупу тебе синюю в зубы, а не оплата! – закричала Наталья. – Ты не за харчи свои и выпивон деньги требуешь, а отступного просишь за то, что планы твои порушились! Ты, кобель драный-тухлый, думал, что Нинка тебя увидит, на разговоры твои соблазнится да снова с тобой жить начнет, а то еще и такой дурой окажется, что и замуж за тебя снова пойдет! Иди в свою конуру, в комнату свою! Нинка теперь женщина самостоятельная, у нее квартира двухкомнатная, ребенок, не пристроишься, голубчик.

– Очень надо к вам пристраиваться!

– Надо, надо! – пронзительно и противно засмеялась Наталья. – А второй твой план такой был, что если с Нинкой обломится, так ты под меня клинья снова подбивал, чтоб ко мне переселиться, а я чтоб тебя обстирывала и кормила! Вот что я поняла! Ты, Васька, как всегда на два фронта работал, везде своей выгоды искал, да только я лучше к позору своему буду любовь с молоденьким мальчиком крутить, пока он меня, старуху, вытерпит, а ты мне хоть золотые горы сули, а мне они не нужны! Вали отсюда! Нет, стой!

С этими словами Наталья ухватила со стола за два угла скатерть и рывком свернула ее в узел, отчего все тарелки зазвенели, а вся шикарная харчевка перемешалась внутри узла в один чудовищный винегрет.

Следом за этим Наталья увязала в прочный узел все четыре угла скатерти, а потом сунула весь куль в руки ополоумевшему Василию.

– Держи! За что заплатил, то и твое! Сам продажный, так не думай, что и любого другого купить можешь.

Василий выругался, отпихнул от себя узел и ушел из кухни, грохнув дверями так, что стены затряслись.

– Не будем горячиться, дамы и господа! – весело и как ни в чем не бывало сказал Петя. – Восстановим на нашем столе статус-кво и продолжим наш симпозиум в родной и семейной обстановке. Я все-таки еще хочу покушать и не против сегодня слегка выпить, превышая свою алкогольную норму.

– И ты иди, если тебе так твоя Америка дорога! – не смогла с разгона остыть Наталья.

– Америка – это, Натали, понятие географическое, экономическое и политическое. И сравнивать его с женщиной никак нельзя. И потому если я даже отбуду в Америку, то это совершенно не означает, что я исчезну из твоего сердца или тебя выкину из своей души. Поскольку я, во-первых, буду писать тебе письма, во-вторых, я беспременно вернусь.

– Да когда ты вернешься, я совсем старухой буду! – неуверенно выдавила Наталья. – Мне и сейчас-то стыдно, что с тобой спуталась.

– А мне не стыдно, – бестрепетно сказал Петя. – И не думай, пожалуйста, что ты меня своей кормежкой привлекаешь или тем, что деньги на проезд в метро даешь. Устроиться на хлеба к какой-нибудь вдовице для такой яркой индивидуальности, как я, не представляет из себя никаких трудов, можешь мне поверить. Но...

– Так зачем ко мне прилепился? – завыла Наталья отчаянно, а сама смотрела на парнишку с острой и горькой надеждой в глазах.

– А затем, что в тебе есть скрытые и совершенно неизмеримые ценности, – уверенно ответил молодой нахал, и настолько он был нахален, что даже нравился Нине.

– Какие ценности? – осела Наталья, а Нина подумала, как же этот хам-хаменок будет сейчас выкручиваться, поскольку он явно собирался не оскорблять Наталью, а даже хотел придумать ей комплименты.

– Во-первых, я уже не могу тебя покинуть, потому что только что отвоевал тебя в неравном бою, то есть, как говорили наши пращуры и деды, «взял на шпагу» Во-вторых, познавая твою внутреннюю сущность, сущность индивидуальности, я пришел к выводу, что она своеобразна и бездонна, и изучение ее представляет из себя очень и очень большой интерес. Твоя сложная, искалеченная, а внутри чудесная душа являет собой великолепный объект для исследования.

– Так ты, щенок, меня исследуешь? – заорала Наталья.

– Не без этого. Но ты же этого не замечаешь, так что не устраивай себе проблем на пустом месте. И последнее, однако едва ли не самое главное – ты, Натали, настолько великая искусница в любовных утехах, что мне просто не с кем тебя сравнить! Я делаю поправку на свой скудный сексуальный опыт, но пока это действительно так. Более того, я полагаю, что каждый молодой человек должен идти по моему пути и начинать свою половую жизнь именно с тесной любовной и искренней связи с женщиной не юного возраста, познавшей и изучившей технику любовных приемов.

– А ты знаешь, где я их изучала? – яростно спросила Наталья. – В канавах, в парадных и подвалах! Пьяное мужичье меня заставляло изгиляться! Да я...

– Натали! Детали и методы, какими ты набралась своего опыта, меня совершенно не интересуют, – быстро и спокойно ответил Петя. – Давай не ломать наши головы. Мы друг другу симпатизируем, мы друг другу нравимся, и пусть это будет продолжаться сто лет.

– Да какие сто лет! – Наталья тут же заплакала. – Ты же сам сказал, что в Америку уедешь!

– Это крайне проблематично, если говорить честно. Я – кандидат. А таких, как я, по пять человек на место. Раньше кандидатов отбирали по идеологическим признакам. А теперь побеждает тот, у кого есть «мохнатая лапа» в лице папы, дяди или тети с большими связями, либо в победителях ходит тот, у кого немереный мешок денег для взяток. Ты, Натали, прекрасно знаешь, а тебе, Нина, я сообщаю для справки, что ни связей, ни денег у меня нет. Так что, боюсь, моя Америка останется лишь мечтой, а также той красной тряпкой, которой можно злить всяких тупых и кровожадных быков, типа вашего урода Василия.

– Хорошо изъясняешь, собака, – завистливо улыбнулась Нина. – Язык у тебя подвешен по первому классу.

– Это точно, – не скромничая, признал Петя. – Но, поверь, это результат длительных упражнений и тренировок. Я перечитал и выучил наизусть речи многих наших выдающихся адвокатов – Кони, Плевако, Александровского. Тебе эти фамилии что-нибудь говорят?

– Да. Была толстая книга, сборник их речей.

– Я так и думал.

– Про что? – спросила Нина.

– Что ты, не получив академического образования, в свое время усиленно занималась самообразованием.

– С чего ты так думал? – удивилась Нина.

– Видишь ли, когда ты не подлаживаешься под настрой речи разных собеседников, под уровень их интеллекта, ты начинаешь говорить хорошим, поставленным, интеллигентным языком. Ты, как я тебя раскусил, научилась мимикрировать. То у тебя речь лагерницы, то официантки, и я не мог понять, в чем тут дело. А потом, когда ты рассказала про Илью Степановича Токарева, а Натали рассказала, что ты при нем жила несколько лет, то я понял, в чем тут дело. Судя по всему, он тебя воспитал, да не успел завершить дело.

– Пожалуй.

– И весь вопрос в том, куда ты двинешься дальше. Либо все, чем одарил тебя Токарев, начнет проявляться, либо с течением времени забудется, и ты вернешься к исходному рубежу.

– Все это настолько умно, что не поддается разумению, – сказала Нина.

– Твой ответ говорит об обратном. Все ты поняла, и теперь осталось только сделать вывод.

– Хватит болтать вам о всяких глупостях, – сказала Наталья и присела около брошенного узла с харчами. – Давайте посмотрим лучше, что тут еще осталось.

Осталось много. Несмотря на разбитые тарелки и пролившиеся бутылки. За полчаса на столе навели полный порядок, и Петя продолжал разглагольствовать перед обеими женщинами на темы любви, свободной жизни и прочих отвлеченных материй.

И опять выспренние и наивные слова этого мальчишки всколыхнули в душе Нины струны какой-то неудовлетворенности, каких-то смутных желаний и стремлений, разобраться в которых она не могла. Она подумала, что если б поговорить с этим явно не глупым болтуном спокойно и наедине, если б сходить с ним, как с Ильей Степановичем, в театр или музей на выставку, то что-то в ее голове могло проясниться, что-то она могла понять и про жизнь, и про себя, но... Но никаких скрытных свиданий с парнишкой Петей Нина позволить себе не могла. Наталья была слишком счастлива своей последней любовью, слишком ревниво относилась ко всему, что касалось усатенького Петеньки, и никаких объяснений Нины бы не приняла, потому что не поняла бы.

– Мне кажется, Нинон, что в тебе есть какой-то скрытый, невидимый миру потенциал, – продолжал вещать Петя.

– Какой?

– В том-то и беда, что я не могу определить, в чем конкретно он заключается.

– А что, уже собрался определять? – подозрительно спросила Наталья.

– Полно тебе, Натали, – успокоил ее Петя. – Вопрос сугубо теоретический. Каждый человек должен «раскрыться». Через, к примеру, любовь, работу, войну и тому подобное. И чем скорее... Нет, скажу яснее. Мало быть Магелланом, надо, чтобы еще был на свете и в его время – Магелланов пролив. Ясно?

– Почти, – засмеялась Нина.

– Объясни.

– Для удачи в жизни надо, чтоб человеку повезло найти свое место, то есть свою работу, свое занятие. По таланту.

– Правильно, но одна поправка. Не надо ждать везения, а надо искать. Искать в себе свой талант и искать предмет для его, таланта, приложения.

Они поболтали еще с полчаса, по жадно разгоревшимся глазам Натальи Нина поняла, что она здесь становится лишней, попрощалась и пошла домой.

И хотя вернулась около полуночи, Нинка-маленькая, сдав смену, тут же побежала во двор, где ее компания еще пела песни под две дребезжащие гитары.

В конце мая, дня за три до оговоренного с Нинкой-маленькой срока, Нина собралась с духом, подготовила вопросы и позвонила по телефону. Едва на другом конце провода кто-то надсадно закашлялся, как она сказала быстро:

– Здравствуйте, Михаил Соломонович. Это Нина с Игорьком, которого лечили по общепубличной литературе.

– Шалом, Нина. Я вас помню. Шалом!

– Что? – не поняла Нина.

– Шалом! Это по-древнееврейски «Будь здоров во веки веков». Слава Богу, я дожил до тех времен, когда можно смело и без стеснения приветствовать хороших людей на своем древнем языке.

– Шалом, Михаил Соломонович, – засмеялась Нина.

– Так, – ответил он после секундной заминки. – За вашу ловкую реакцию, заключенную в ответе, я обязуюсь до конца своих дней давать вам консультации по поводу ребенка бесплатно. Итак, теперь какие проблемы?

– Мамаша, Михаил Соломонович, на днях бросает кормить грудью. А ему всего полгода с небольшим. Плохо дело?

– Ничего страшного. Пусть дотянет до конца мая, а то весной бросать нехорошо. Около семи месяцев кормежки в самый раз.

– На магазинной прикормке держать?

– А вы имеете другие возможности? Ваша мама английская королева? У вас есть дядя с коровой в Тель-Авиве? Конечно, покупайте в специализированных магазинах детское питание и кормите потихонечку дите.

– Ага. По Споку?

– По себе, Боже вы мой! По своей материнской интуиции! За вами никакой Спок не угонится.

– Я понимаю...

– Пока не очень понимаете. Сроднитесь с ребенком, и он вам без слов будет подсказывать, что ему в пользу, что во вред. Он ваша плоть и ваше продолжение.

– Вы намекаете, что он мне не родной? – опечалилась Нина.

– Он вам родной. Голос крови – бред свинячий. Он вам роднее любого родного. Через два-три года не только вы, но все ваши знакомые будут находить в лице ребенка ваши черты, и все будут говорить, что он очень похож на вас.

– Не может быть! – закричала Нина.

– Так будет. И после того как вам об этом скажет третий человек, вы найдете на еврейском кладбище мою могилу и принесете букет роз. Присядьте около могилы, выпейте стаканчик водочки и признайте, что старый жид был прав.

– Не надо так, – сказала Нина. – Мне такие слова неприятны.

– А вы меня своим ответом еще раз обрадовали. Итак, что еще?

– Больше ничего. Спасибо.

– Тогда у меня кое-что. У вас есть партнер?

– Кто?

– Близкий молодой человек.

– Как вам сказать, – заколебалась Нина. – Знакомых много...

– Я спрашиваю, ебарь есть?

– А-а! Теперь как-то нет.

– Сколько – нет?!

– А всю зиму!

– Плохо.

– Для здоровья плохо? – попыталась угадать Нина.

– Не совсем для здоровья. Для жизни.

– Как – для жизни?

– А так, что даже любимый ребенок не имеет права заслонять молодой женщине всю панораму жизни, во всех ее прекрасных и трагических проявлениях.

– Вы про меня?

– Про вас. Не уподобляйтесь сумасшедшим еврейским мамашам, которые рожают, толстеют, перестают любить мужей, все радостное в мире, а только прыгают вокруг своих абрамчиков и сарочек, в надежде увидеть в них гениев. Не забывайте про свою жизнь. Дети вырастут и плюнут вам в морду, таков закон жизни.

– Понятно, – серьезно ответила Нина.

– Принято к исполнению?

– Да.

– Любовника заведете?

– Да. Завтра.

– Умница. В этом плане придерживайтесь старинного правила: лучше сорок раз по разу, чем один раз сорок раз.

– Так и буду, – засмеялась Нина.

Она простилась с врачом и положила трубку, совершенно успокоенная. Что делать дальше, было совершенно ясно, за исключением того, что деньги опять были на исходе, а требовалось еще отправить Нинку-маленькую на заслуженный отдых, о чем она упорно напоминала. Правда, нахальная девчонка немного изменила свои претензии. Заявила, что поедет не просто отдыхать, а просто все лето желает провести у моря и устроиться на какую-нибудь работу. Нина понимала, что все это вранье несусветное, но, с другой стороны, было совершенно очевидно, что дамочку здесь не удержать, что она действительно ощущает себя при Нине и ребенке «птицей в клетке», что ей по натуре ее широкой гулять охота. Остановить ее в столь пылких желаниях было решительно невозможно, да и не дочь же она родная, в конце-то концов.

– Ты вернешься? – спросила Нина.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? А цирковое училище?

– Может и подождать.

– Но так же нельзя.

– А вам какое дело? – вытаращила Нинка-маленькая бесстыдные глазищи. – Что от меня требовалось по нашему договору, я выполнила. Разве нет?

– Так-то оно так, – сказала Нина, а что еще сказать, она и сама не знала. – В общем, так сделаем, на юга я тебя отправлю и денег на прожитье первых дней тоже дам. Если начнешь гореть, дашь телеграмму, вышлю денег на обратную дорогу. Но если вернешься, то договор между нами будет уже другой.

– Какой? – захохотала Нинка-маленькая. – Еще одного ребенка тебе родить?

– Нет уж, уволь. Но жить ты при мне, если вернешься, будешь по-другому.

– Упреешь меня дожидаться, – пробурчала Нинка-маленькая.

– Так что, не собираешься возвращаться вовсе? – спросила Нина.

Но у хитрой стервочки на этот раз хватило умишка, чтобы ничего не ответить, и Нина сообразила, что проклятый крест этот в лице истинной матери Игорька придется волочить на своих плечах еще долгое и тяжкое время.

Чтобы отправить Нинку-маленькую на ее отдых или развлечения, пришлось продать последние украшения из поддельных драгоценностей, телевизор и роскошное китайское покрывало. Деньги на отъезд набрались при таких чрезмерных усилиях и полном опустошении собственных резервов, но Нина об утратах не сожалела. Она уже представляла себе, какое наступит чудесное время, когда Нинка-маленькая уедет, и она останется дома с сыном, а за стенкой никто не будет вопить под музыку магнитофона надрывных эстрадных песен, никто не будет часами шептать в телефон всяческие никчемные глупости, похабно хихикать и многозначительно мычать.

Нинка-маленькая уехала симферопольским поездом в понедельник вечером, а уже в четверг Нина обнаружила, что вместе с ней исчезла хрустальная вазочка и две серебряные ложки, с которых она кормила Игорька. Черт с ними, но в пятницу обнаружилось, что из продуктов питания остался только пакет детского сухого молока и плавленый сырок. Никаких денег и даже пустых бутылок не было.

С этой радостной вестью Нина позвонила Наталье, и та весело сообщила, что если Нина прихватит своего писклю с собой и переедет на кухню, то они как-нибудь проживут.

– А твой Петя?

– А что Петя? Он не помешает, – ответила Наталья.

– Послушай, в таком случае мы мою квартиру сможем сдать на полгода. Я до года, как хотела, Игорька на своих руках дома протяну, а потом на работу устроюсь.

– Можно и так, – согласилась Наталья. – А хату твою мы за доллары сдадим.

– За доллары? – засомневалась Нина.

– А как же иначе?

– А может, попробуем в кабалу к моей тетке Прасковье залезть?

– Под какой залог?

Нина вспомнила, что без залога родная тетка никаких денег в долг не дает, да и с залогом им с Натальей вряд ли даст. Тетка продолжала свою ростовщическую деятельность, хотя сильно одряхлела. Племянник наезжал изредка и, как полагала Нина, следил, чтоб драгоценная и богатенькая тетушка перед смертью не наделала каких-нибудь глупостей, чтоб он, племянник, не остался без наследства.

Со сдачей квартиры в аренду не было никаких проблем. Хоть и не хотелось Нине осквернять своего выстраданного жилища чужим присутствием, но ничего не поделаешь. Она списала с объявлений, расклеенных около универмага, несколько телефонов и принялась названивать по ним. В это время квартиры в Москве сдавались, покупались и продавались шире, чем, скажем, картошка на рынке! Много десятилетий стонали москвичи из-за отсутствия жилплощади, и оказалось, что есть много метража, просто немереного количества, которым можно было оперировать к своей выгоде. Едва Нина позвонила по нескольким телефонам, как тут же ей посыпалась чертова дюжина предложений, одно другого завлекательней. Такое обилие испугало Нину и насторожило. Она решила поначалу оглядеться и пошла за советом к Тамаре Игнатьевне.

Соседка выслушала Нину, от волнения отложила вязанье и быстренько объяснила ей, что воровства, обмана и всяческих махинаций сейчас вокруг жилья так много, и управы на жуликов никакой невозможно найти, что уж лучше с голоду помереть, чем рисковать остаться вовсе без крыши над головой.

– Раз было, взяли квартиру на месяц, хорошо заплатили вперед. Иностранцы, арабы какие-то. Через месяц съехали, а еще через месяц телефонных счетов за международные переговоры на миллионы рублей пришло! А ищи теперь этих арабов! Они только ради телефона и сняли жилплощадь. А то еще сдашь квартиру одним клиентам, а они се еще дороже другим передают. Нет, милочка, уж что-что, а хату родную в чужие руки передавать – это последнее дело. Лучше в ней с голоду подохнуть.

– Так я и подыхаю! – засмеялась Нина. Тамаре Игнатьевне можно было верить, потому что малое свободное от вязания время она проводила на рынке, где мелким оптом спускала свою вязальную продукцию, и потому была в курсе всех экономических и бытовых московских новостей.

Нина решила со сдачей квартиры притормозиться, тем более что Тамара Игнатьевна, войдя в Нинино положение, ссудила ее кое-какими деньгами на неопределенный срок. Не от доброты так поступила, а от радости, что за стенкой больше не будет звучать эстрадного воя будущей певицы Нинки-маленькой.

К Наталье на кухню вместе с Игорьком Нина перебралась в субботу и на лестнице столкнулась с теткой Прасковьей.

– Никак родила? – прошамкала тетка вконец обеззубевшим ртом и посмотрела на укутанного ребенка на руках Нины.

– А что? Хитрое, что ль, дело? – засмеялась Нина.

– А отец дитю положен?

– А на что он нам?

– Тогда моего благословения тебе нет. Выблядок он.

– Старая ты сволочь, – спокойно сказала Нина. – Сама неизвестно где своих детишек по свету раскидала, сейчас перед своим так называемым племянником грех отмолить хочешь, наследство ему обещаешь, а меня же еще укоряешь. Не бывать тебе в раю, старая ведьма. Сам сатана тебя у ворот ада встретит и ворота с поклоном откроет.

– Чур тебя, чур! – до побеления глаз испугалась тетка, потом успокоилась и спросила, что она может подарить ребенку.

– Ничего от тебя не надо, – гордо ответила Нина, хотя давно уже приглядела в магазине роскошную прогулочную коляску. Но на такую коляску щедрости тетки все равно бы не хватило.

По случаю возвращения Нины на кухню Натальи да еще вместе с ребенком, устроили тихие и спокойные посиделки. Позвали жирную Людку, и та, глянув на ребенка, охнула:

– Ну, просто вылитый в Нинку, в тебя! Честное слово! Одно лицо! Особенно глаза.

– Раз! – сказала Нина.

– Что «раз»? – не поняла Людмила.

– Когда будет «три», схожу на еврейское кладбище, – и тут же, испугавшись, поправилась: – Если там уже будет покойник, сто лет ему сейчас здравствовать.

Дворник Николай Петрович сказал, что парень авось доживет, в отличие от родителей, до светлых времен, когда снова вернется в Россию коммунизм, а появившийся без особого приглашения Василий долго и ревниво разглядывал спящего Игорька, за полчаса быстро напился до тяжелой одури, молчал всю дорогу и лишь перед тем, как уйти домой, прогудел тяжело:

– Дурак я, дурак. У меня бы от тебя парню уж сколько лет-то было бы? Небось уж в школу ходил.

С тем и ушел.

Студент Петя объявился около полуночи, изрядно пьяненький и веселенький. Появлению Нины на постоянное местожительство ничуть не обиделся, а даже обрадовался, сообщил, что дела с отправкой в Америку идут как по маслу, допил портвейн со стола и как-то разом сник, после чего Наталья увела его в спальню, где он тихо заснул.

Кухню после гостей прибрали, но расходиться не хотелось, уж больно давно не виделись и по душам сердечно не разговаривали. Наталья отыскала в своих запасах бутылочку кислого десертного вина, они уселись вдвоем к столу, Игорек посапывал в своем уголке, и обе начали было неспешный разговор. Было уже около двух часов ночи. В этот момент все и началось.

Поначалу Нине показалось, что на лестнице кто-то шумит, и она рассеянно сказала об этом Наталье. Та на се слова внимания особого не обратила, успокоив тем, что, судя по всему, с третьего этажа вернулись после гулянок молодожены. Потом Нине померещились удары, словно где-то в доме двери вышибали, но обращать внимания Натальи на это она не стала. А еще через пятнадцать минут в полной тишине глубоко уснувшего дома вдруг прозвучал явственный, пронзительный и страшный крик тетки Прасковьи:

– Помогите! Убивают!

Это было так неожиданно и неправдоподобно, что несколько секунд Нина и Наталья смотрели друг на друга, пытаясь сообразить, не померещился ли им этот крик.

Потом разом вскочили на ноги и ринулись на лестничную площадку. Оказалось, что дверь в квартиру Прасковьи стоит нараспашку, внутри горит свет, а оттуда доносился Прасковьин сдавленный хрип. И кто-то еще был в квартире, потому что слышался шум и возня.

– Петька! Просыпайся! Воры! – крикнула Наталья в открытую дверь своей квартиры.

В прихожей Прасковьи погас свет, и почти разом внутри все стихло.

Удивительное дело, но через секунду на лестничную площадку выскочил в одних белых трусиках Петя и спросил озабоченно:

– В чем дело?

Ответить ему не успели. Из темной квартиры Прасковьи вдруг вывалились двое мужиков в тренировочных костюмах, с блестящими, одинаковыми, гладкими рожами, и один из них с ходу попытался ударить Петю по голове короткой дубинкой, а другой шарахнул Нину кулаком в живот и мимо нее прорвался к лестнице.

От удара Нина отлетела к стенке, Наталья дико и страшно заорала, а Петя увернулся от удара дубинки и, в свою очередь, успел дать пяткой по заднице отставшего разбойника, который покатился по лестнице, потерял дубинку, но на нижней площадке резво вскочил на ноги и ринулся вниз.

Петя, как был в трусах и босиком, устремился за ним. Неизвестно почему, Нина бросилась следом.

Когда оба они выбежали на улицу, то увидели, что разбойники уже добежали до автомобиля, нырнули в двери его, водитель разом дал по газам и машина рванулась в пустую темноту ночи.

– Номер запомни! – крикнул Петя.

Но номера машины уже было не разглядеть.

– Нечего запоминать, – вздохнул Петя. – Он у них, конечно, фальшивый, раз на мордах маски.

– Какие маски? – удивилась Нина. – Попросту они какие-то блестящие были, как морда у тюленя в зоопарке.

– Они женские нейлоновые чулки на головы натянули. Хорошая маска, – пояснил Петя. – Все черты лица меняет и сглаживает, свидетель ни хрена запомнить не может. – Тут он осекся и испуганно закричал: – Слушай, может, там, в квартире, третий остался, и Наталья там, а мы тут беседуем голые?!

Голый был только он. Он же первым и побежал обратно.

Но третьего разбойника в квартире тетки Прасковьи не оказалось. Там посреди комнаты стояла Наталья, а сама Прасковья лежала на полу и голова ее плавала в луже крови.

– Черт побери, аж мозги наружу! – крикнул Петя. – Врача вызвала, «скорую помощь»?

– Милицию вызвала, – ответила Наталья, и нельзя сказать, чтоб выглядела она слишком перепуганной.

– А теперь врача надо вызвать! – настаивал Петя.

– Как я полагаю, врач ей уже не нужен.

Но, конечно, вызвали всех, кого положено, и часа через два обе квартиры на лестничной площадке наполнились зваными и незваными гостями.

Чтобы не разбудили Игорька, Нина перенесла его в спальню Натальи, а на кухне развернулся целый милицейский штаб.

Свидетелей, то есть Нину, Наталью и Петю, до полудня опрашивали и допрашивали и порознь, и вместе, но ничего конкретного по нападению и, как оказалось, ограблению тетки Прасковьи они сказать не могли. В один голос они утверждали, что лиц бандитов не разглядели, что они им вовсе незнакомы, что парни были здоровенные и странно, что еще никого, кроме Прасковьи, не порешили, и что за спиной у каждого было по небольшому, яркому рюкзачку, которые стали по Москве модными. Их и школьники носят, и туристы, и модная молодежь.

То, что Прасковья промышляла сдачей деньжонок в рост, секретом никаким не было, а кто-то сказал, что нынче это дело и не очень противозаконное. Из замечаний милиционеров Нина сделала вывод, что воров и убийц тетки не найдут, да и мало того – искать с усердием не будут.

К обеду явился сын Прасковьи, которого она выдавала за племянника, или наоборот – племянник, выдаваемый за сына. Он был не более, чем сосредоточен, показных горестей не выказывал, чем снискал уважение как Нины, так и Натальи. Убиенную тетку к тому времени уже увезли, и сыну-племяннику сообщили, что по поводу похорон он должен уточнить через пару деньков в соответствующих службах. Парень назвался Станиславом и попросил Наталью помочь с похоронами, пообещав все расходы оплатить до последней копейки, для чего выдал аванс.

Наталья взялась за организацию похорон с жаром. Первым делом на следующий день получила справку о смерти Прасковьи, чтоб под этот документ обеспечить поминальный стол алкогольным довольствием. Дело в том, что борьба с общенациональным пьянством, начатая еще в СССР, продолжалась и в новой России, а потому с водкой, с ее приобретением было невероятно тяжело. Очереди в редкие винно-водочные магазины выстраивались километровые, с раннего утра, порой по тысяче человек. По непроверенным слухам, пару раз в таких очередях задавили до смерти нескольких старичков пенсионеров, по телевизору показывали знаменитые кадры, как некий ухарь, жаждущий получить свою заветную бутылку, скинул туфли и устремился к окну выдачи алкоголя прямо по плечам и головам людей. Почему его при этом не убили, оставалось неясным, но в специализированных магазинах, которых всего штук пять на десятимиллионный город, по справкам, если у вас поминки или свадьба, можно было без особых хлопот приобрести десять бутылок водки и какое-то количество вина. Этим Наталья и занялась. В результате каких-то нечеловеческих ухищрений, подтасовок и взяток ей удалось раздобыть двадцать бутылок водки, дюжину портвейна, и на это ушел весь выданный аванс.

Наталья нашла Станислава на его работе и попросила добавки. Парень ужаснулся, получив отчет о закупленном алкоголе, и спросил, сколько же человек намечено к поминовению тетушки и действительно ли она была при жизни столь любима и популярна, если приглашенных наберется так много.

– Не жмись, – сказала ему Наталья. – Тетки не каждый день помирают. А у нас дом старый, московский, каждый за честь посчитает забежать да тяпнуть рюмашку-другую. К тому же и тебе в честь все пойдет, все ведь знают, что ты приличное наследство получил.

– Какое там наследство?! – застонал племянник. – Одна перина с клопами! Ведь ворюги проклятые все подчистую выгребли! Ничего почти я не получил в наследство.

– Пусть так, – согласилась Наталья. – Но все равно схоронить надо по-человечески. Огненная вода есть, теперь на закуски растрясись.

Станислав постонал еще немного, поторговался, и стол с закусками оказался также вполне достойным.

На четвертый день тело Прасковьи предали огню на Митинском кладбище в местном крематории. Народу для сопровождения в последний путь ростовщицы набралось так мало, что не хватало мужчин, чтоб от автобуса до крематория донести гроб. И красный тяжеленный ящик этот, сработанный из сырых сосновых досок, с трудом тащили Станислав, Петя, его дружок Вова, приглашенный на поминки подкормки ради, и какой-то служащий кладбища, который согласился на эти труды только за бутылку.

Сожгли старушку и поехали домой.

По дружному согласию поминки устроили не в квартире Прасковьи, где, казалось, еще витал между стен призрак убиенной, лежащей в луже крови, а все на той же кухне Натальи. Через час после начала печальной тризны в кухне не было где присесть, пришел весь дом и все позабыли, что дружно и много лет люто ненавидели тетку Прасковью. По подозрению Нины человек пять в душе должны были радоваться гибели старухи, потому что остались ей должны преизрядные суммы, но взыскать с них долг теперь было некому.

Первый тост в память погибшей соседки произнесла Наталья, и получился он у нее гладким, без нехороших намеков и вполне искренним. Потом коротко сказал какую-то тривиальную чепуху Станислав, и по его глазам Нина видела, что к смерти своей то ли тетушки, то ли матери он оставался вполне равнодушен, кое-что он с этой смерти все-таки, видимо, поимел, а больше всего удивляло и пугало Станислава это шикарное застолье. Его тоже понять можно было, он никак не подозревал, что у старухи, в ее мрачной и скудной жизни было столько искренних и преданных друзей.

Он выпил еще несколько рюмок и потихоньку исчез. Как оказалось в дальнейшем – не расплатившись с Натальей до конца, и она, по ее словам, осталась после этих поминок в долгах. Но отыскивать Станислава не стала, сказавши, что счета подобного рода предъявляет сам Господь Бог.

Впрочем, исчезновение Станислава с поминок раскрепостило компанию, и никто уже памяти покойницы не славословил, а говорили все как есть. Да и вообще вскорости решительно забыли причину своего застолья, и беседа пошла на дворовые и жизненные темы. Дворника Николая Петровича, как всегда, тянуло на политические дебаты, жирная Людмила откровенно приставала к другу Пети Вове, и на этот раз ее усилия увенчались успехом, потому что ближе к сумеркам оба исчезли из-за стола и появились лишь утром.

Петя во время поминок, к удивлению Нины, был малоразговорчив, не заводился в жарком споре с Николаем Петровичем, выпивал очень и очень умеренно, а когда в застолье наступила короткая пауза-передышка перед новым, заключительным рывком, негромко спросил Нину, сидевшую рядом:

– Нинель, а ты этих двух бандитов совсем не разглядела?

– Куда там! Ты ж сам сказал, что они в чулках на голове были.

– Ага. А водителя машины?

– Тоже нет. Я ж едва выскочила, как они дерганули.

– У меня на обзор времени было побольше...

– Ну и что?

Он помолчал, рассеянно поглядел на расшумевшихся гостей, потом сказал при полном отсутствии волнения и напряжения в голосе:

– Не могу, Нинель, утверждать точно, но сдается мне, что за рулем сидел Станислав.

– Господь с тобой! – ахнула Нина.

– Да, Нинель. Когда оба этих охламона побежали к машине, водитель оглянулся и включил мотор. Лицо его при этом попало в пятно света. Поручиться на сто процентов не могу, но сдается мне, что это был Стасик-племяш.

– Что же делать?

– Да ничего, – пожал плечами Петя. – Ты же видишь, что на страну надвигается криминальная революция. Раньше по Москве за месяц было пяток убийств, и то считалось за много, а теперь ежедневно по пять-шесть, и скоро будет еще больше. Ощущение такое, что бандитские времена наступают. И нам свои физиономии туда совать не следует.

– Надо бы тебе все-таки сообщить, – неуверенно сказала Нина.

– Домыслы?

– Хотя бы.

– А неужели ты думаешь, что милиция не держит его самым первым на подозрении? Это ж ясно как Божий день – мальчик ждал-ждал смерти старушки, ждал-ждал наследства, под него в долги залез, и ждать уже не хватило никаких сил. Так что, Нинель, его трясут в первую очередь. Но парень он образованный и неглупый и хорошим алиби наверняка обзавелся.

– Тогда молчи. И никому об этом не говори, – решительно сказала Нина.

– Я так и делаю. Наталье я ничего не сказал и не скажу. Знаешь только ты.

– А мне зачем сказал?

– Не знаю. Ощущение такое, что эта смерть в недалеком будущем принесет нам еще кое-какие сюрпризы.

Через неделю в квартиру Прасковьи въехал одноногий ветеран Отечественной войны, который ждал отдельной квартиры тридцать четыре года, был одинок, тих, моментально влился в ряды общественности двора, звался Василием Ивановичем и частенько заглядывал к Наталье на огонек.

К тому же времени Нина окончательно убедилась, что никаких средств на год ей не хватит и не найти этих средств, чтобы в соответствии со своим планом нянчить в домашних условиях Игорька до годовалого возраста. Квартиру все-таки приходилось сдавать, как это ни было рискованно. Хотя бы на полгода. Желательно – иностранцам, поскольку там расплата шла на доллары, а он, доллар, еще год назад считавшийся официально стоимостью 70 копеек, теперь уже перевалил в своей цене отметку сто рублей и поднимался все выше и выше.

Жизнь вообще становилась невыносимой – прилавки магазинов вовсе оскудели, и очереди поутру начали выстраиваться не только в алкогольные отделы. И не волновали все эти неприятности только Наталью. Нина никогда не видела ее в таком ежедневном и постоянно ровном настроении. Она просыпалась с песней на устах и весь день чирикала словно птичка, исчезала и возвращалась с полной сумкой продуктов, на вопросы, откуда все достала, отвечала легким смехом, помолодела прямо на глазах, а свои любовные отношения с Петенькой настолько перестала скрывать, что шла с ним в кино через двор под руку и при этом оглядывалась с победоносным видом.

Желающих снять квартиру Нины оказалось трое. Молодой азербайджанец, подполковник с женой и маленьким ребенком и наиболее выгодный кандидат – немец из какой-то совместной фирмы.

Нина встретилась со всеми троими, и каждый по-своему ей понравился, каждый внушал доверие. Поразмыслив как следует и ни с кем не советуясь, она остановила свой выбор все-таки на подполковнике. Хотя он и тянул на сумму меньшую, чем другие, зато, в случае чего, было известно хотя бы, куда и кому идти жаловаться.

Вечером, за ужином на кухне, Нина сообщила о своем решении Наталье, а та поначалу лишь кивнула головой, сказав коротко:

– Сдавай.

Петя решение Нины одобрил.

– Азербайджанцы, Нинон, это мусульмане. Между собой они придерживаются какого-то кодекса чести, но по отношению к христианам, то бишь нам грешным, этого кодекса у них нет. Как я подозреваю, даже более того. По их понятиям обмануть иноверца – дело святое и достойное всяческого уважения. А говоря в целом, я склонен придерживаться той позиции, что третья мировая война, если будет, то будет она опять религиозной, между мусульманским и христианским мирами. Поскольку...

Петя запустил в ход свои обильные рассуждения, которые в обычное время Нина слушала в охотку, а Наталья во всяком случае терпела. Но тут она сидела мрачная и минут через пять прервала своего дружка:

– Я думаю, что хату сдавать не надо.

– Это как? – удивленно спросила Нина.

– Так.

– А жить на что?

– Найдем.

– Я и так на твоей шее две недели сижу!

– Сиди дальше.

– Перестань, Наталья. Я ж не больная, не инвалид. Могу и работать, но хочется, чтоб Игорек раньше времени в чужие руки не попал.

– Не попадет, – сухо сказала Наталья. – Вытянем.

– Кушать что будем?

Наталья помолчала и сказала сквозь зубы:

– Я дам тебе денег.

– Ты?! – поразилась Нина.

– Я.

– Откуда они у тебя?

– А это уж дело не твое.

Наталья вышла в свою спальню и вернулась с пухлым конвертом. Села к столу и сказала, ни на кого не глядя:

– Тебе надо продержаться около парнишки еще год. Потом сдашь в. эти ясли. Я тебе дам настоящие деньги. Тысячу долларов. Менять будешь понемножку, потому что доллар – это вещь надежная, а с родным рублем черт знает что творится.

– Тысячу долларов? – вытаращила глаза Нина.

– Да.

Петя тоже смотрел на Наталью во все глаза, ничего не понимая. Наталья открыла конверт и высыпала на стол кучку зеленых, гладких и хрустящих бумажек. Сказала небрежно:

– Я в лотерею выиграла. Или в какое-то лото.

– Доллары? – ехидно улыбнулся Петя.

– Как видишь.

– И много? – деловито спросил Петя.

– Хватит. Чтоб тебя в Америку отправить не босяком.

– Ты и мне дашь?

– У старухи молодой хахель должен быть сыт, обут, пригрет и при деньгах, – без улыбки отчеканила Наталья.

Петя попытался засмеяться, но получилось это фальшиво.

– Наталья, – тихо сказала Нина, – я твоих денег взять не могу.

– Это еще почему?

– Потому что ты их... ты их украла у тетки Прасковьи. В ту ночь мы с Петей побежали за бандитами, а ты осталась около Прасковьи в комнате одна. Ты их украла.

– Это твои домыслы. Тебе это без разницы.

– Как же без разницы?!

– Да так. Ты же не воруешь. Ты берешь в долг. Отдашь, когда сможешь.

– Да на них же кровь, Наталья! – Нина чуть не заплакала от нахлынувшего на нее страха.

– Деньги – это просто деньги. Бумажки, – ровно сказала Наталья. – Хоть на свет смотри, хоть через лупу, никакой крови на них нет. А если ты считаешь, что они твоей тетки Прасковьи, то полагай их за твою долю наследства.

– Как же ты могла, Наталья?

– Могла.

– Но...

– Что «но»?! – срываясь, крикнула Наталья. – Ну, не взяла бы я их, так куда бы они ушли? Наследничку?! Государству бездонному? В милицию их сейчас прикажешь отнести?! Что сделано, то сделано, и я ничуть ни о чем не жалею! А если правда, что Петька вчера сказал, будто бы за рулем бандитской машины этот Станислав сидел, то мы каждый по-честному получили свою долю наследства.

– Подожди, Натали, подожди! – возбужденно прервал ее Петя. – Ты мне объясни технологию своих действий! Как это ты умудрилась найти деньги, ведь бандиты все там успели перерыть!

Наталья помолчала, покривилась, потом нехотя сказала:

– Они в сундуках шарили, в перине, замки в шкафах ломали, как я полагаю, в свои рюкзачки всякие заклады покидали, золото, монеты и рубли, что нашли. А старуха была хитрой. То, что в доллары перегнала, держала в большой шкатулке, которая прямо на виду, на телевизоре стояла. Сверху всякие нитки-иголки, а на дне доллары. Я случайно туда заглянула. Или почти случайно. Можешь, Нина, рубить мне голову. Но мне на все плевать. Всю жизнь нищенствовала, так хоть теперь пару годочков поживу как белый человек. На курорт поеду и всякую прочую глупость совершу.

– Без меня, Наталья, – сказала Нина. – Ты можешь обижаться, но я таких денег никак взять не могу.

– Так ведь в долг! Не подарок.

– Все равно.

– Стоп, дамы! – весело прервал их Петя. – Я чувствую, что ваш диалог может привести только к тому, что рухнет многолетняя дружба, а она, поверьте мне на слово, превыше долларов в любых суммах. У меня есть светлая идея. Натали предлагает деньги в долг, но щепетильная Нинон не может их принять, поскольку считает их «грязными», так?

– Так, – отвернулась Нина.

– Следовательно, чтоб свершилась такая финансовая операция и при этом не задела нравственности участников, сделки, эти доллары требуется всего-навсего «отмыть».

– Это как? – спросила Наталья.

– Элементарно. Ты, Натали, даешь мне тысячу сто долларов в долг под официальную расписку. А я, в свою очередь, из этих тысячи ста долларов даю в долг тысячу Натали, также под официальную расписку. Срок возврата взаимных долгов оговариваем в расписках, ставим свои подписи, и в таком случае все у нас получается по закону. Во всяком случае, нравственному. Я человек не гордый и крови на этих бумажках не вижу, потому принимаю их без смущения, а ты, Нинон, получаешь их от меня, то есть уже совершенно чистыми, поскольку я получил деньги отнюдь не преступным путем. Так, Нинон, или не так?

– Может быть, и так...

– Не может быть, а истина! – заключил радостный Петя. – Это элементарная операция капиталистического бизнеса, а коль наша Россия сейчас возвращается к капитализму, то считайте, что на этой кухне прошла одна из первых финансовых операций нового порядка. Давайте свои паспорта, расписки будем писать по всем правилам, так чтобы в дальнейшем они являлись настоящим документом, пригодным для подачи в любой суд.

– Зачем в суд? – не поняла Нина.

– Для взыскания.

Положенные расписки аккуратно написали минут за сорок. Петя дотошно проверял их и даже кому-то позвонил, проконсультировался. Срок взаимного возврата кредита определили в три года. Суммы передавались беспроцентно. Сделку обмыли парой бутылок шампанского, оказавшегося у Натальи, и уже засыпая около тихо сопящего Игорька, Нина радостно сообразила, что на руках у нее такая неимоверная сумма, что можно будет спокойно прожить достаточно долго, даже если внезапно вернется Нинка-маленькая.

Но Нинка-маленькая только в начале сентября прислала телеграмму с требованием денег на обратный проезд. Телеграмма была из Батуми, и Нина отправила туда требуемую сумму. Еще через две недели пришла аналогичная телеграмма, но уже из Ялты. Нина поразмышляла и снова отправила деньги. Но девчонка не появилась ни в сентябре, ни в октябре и телеграмм от нее больше не было.

В конце декабря, незадолго до Нового года, Игорек сделал первые три шага в своей жизни. И тут же упал носом в ковер. Заорал испуганно, но тут же успокоился, едва Нина взяла его на руки. Он был вообще очень спокойный мальчик. По мнению Нины, даже чересчур спокойный.

О подвиге своего сына Нина тут же сообщила Михаилу Соломоновичу, и тот сказал:

– Вообще-то, Нина Васильевна, мальчики, как правило, начинают ходить немного позже. Это девочки вскакивают на ножки до года. Но плохого в этом ничего нет, только, ради всех богов, не заставляйте его ходить принудительно. Когда захочет, начнет гулять сам. Как собственные дела?

– Да так. Потихоньку.

– Друга сердца завели?

– Не попадается, – засмеялась Нина.

– А партнера по постели?

– Времени нет.

– Вы меня разочаровываете, – печально сказал старик.

– Знаете, Михаил Соломонович, – неожиданно для самой себя решилась Нина, – раз Игорек встал на ноги, я, пожалуй, подыщу себе непыльную работенку где-нибудь рядом. Что-нибудь со скользящим рабочим днем, а к Игорехе приставлю на пару часов няньку.

– У вас есть такие средства?

– Найду.

– Тогда ваше решение идеально. Видите ли, ребенок ведь тоже вступает в мир, и мир не может быть сконцентрирован для него только на облике матери. Иначе потом возникнет чувство страха перед многоликостью Вселенной. Все правильно и желаю удачи.

Нина положила трубку и прикинула, как бы теперь осуществить свой план. На подсменку, пока она на работе, можно было позвать Наталью или вообще переселить ее сюда, на Шаболовку. Дополнительный вариант представляла из себя соседка Тамара Игнатьевна, у которой резко упало зрение и вязать различный ширпотреб в прежнем темпе и объеме она уже не могла. На автомобиль сыну она уже связала, все цели были достигнуты, женщина она была энергичная, спокойная и здоровая, так что переговоры подобного рода с ней провести было можно.

Весь вопрос в том, чем заняться, куда податься. Возвращаться в ресторан и продолжать свою деятельность официанткой Нине не хотелось не потому, что она разлюбила эту суетливую и жесткую работу, а просто захотелось перемен. Она вдруг сообразила по ходу своих размышлений, что деньги, как таковые, основной роли в ее выборе не играют. Кредит от Натальи она расходовала крайне бережно, а сама Наталья намекнула, что проведенную операцию по отмывке в случае нужды можно повторить. Так что работа требовалась такая, чтоб быть на людях и вместе с тем надо было не обделять вниманием ребенка. Следовательно, место работы должно быть поближе. Самым близким и завлекательным учреждением оказался телецентр на Шаболовке. Четверть часа пешего ходу до проходной под старую, ажурную телевизионную башню, которую создал инженер Шухов.

Едва отпраздновали Новый год, опохмелились и пришли в себя, как Нина приоделась в темный строгий костюм, соорудила на голове изящную прическу и двинулась на телецентр.