День своего первого появления на Шаболовке Нина запомнила на всю жизнь. Первым, кто встретил ее на проходной, оказался немолодой здоровенный милиционер с автоматом через плечо. К этому времени вид вооруженной боевым оружием охраны уже стал в Москве привычным и никого не удивлял. Но в этом охраннике было столько угрозы и агрессивности, словно в каждом входящем он видел заведомого террориста. Он вперил в Нину стальной взгляд и спросил угрюмо:

– Куда?

– На работу устраиваться.

– Позвоните в отдел кадров по внутреннему.

Он указал стволом автомата на телефонный аппарат и назвал номер телефона.

Со второй попытки трубку подняли, и веселый женский голос произнес:

– Отдел кадров.

– Агафонова говорит. Агафонова Нина Васильевна. Я насчет работы.

– Какой?

– А любой, – недолго размышляя, ответила Нина. – Что-нибудь ведь всегда найдется.

– Найдется, – согласились с ней. – Вам выпишут пропуск, и приходите.

Пропуск в окошечке бюро пропусков она получила минут через двадцать, милиционер с автоматом обнюхал его со всех сторон, только что на зуб не попробовал.

– Четвертый корпус, второй этаж, – уже помягче сказал он, возвращая паспорт и пропуск.

Минуя грозного стража, Нина прошла во двор и увидела, что за въездными воротами толпилось целое стадо автомобилей, как отечественных, так и иностранных. С ранней молодости, еще когда она работала на тракторе, Нина любила все, что передвигается на четырех колесах. Автомобильные права лежали у нее в шкатулке, но за руль ей не приходилось садиться уже много лет. Тем не менее в марках машин она разбиралась и быстро определила, что ближе к корпусам студии стоят дорогие и шикарные «мерседесы», «БМВ» и «ауди», а отечественные «волги» да «жигулята» теснятся в сторонке. Разделение на начальство и подчиненных чувствовалось и по автомашинам, впрочем, решила Нина, такие, как она, бегают на работу пешком, а если живут далеко, то пользуются метро.

Ничего, вдруг подумала она, когда-нибудь я еще приеду сюда на «роллс-ройсе». Мысль была совершенно дикой, ничем не объяснимой и ничем не подкрепленной, но с первого шага по территории студии Нина утвердилась в убеждении, что это то, что она долго искала, куда стремилась и где застрянет на долгие годы.

Коридоры, переходы и лестницы корпуса только укрепили ее в этой вздорной мысли. Туда и сюда сновали ярко одетые, праздничные молодые люди, все были озабочены, все куда-то торопились. На какой-то миг она почувствовала ощущение вечного праздника. Так было с ней в первые годы работы в ресторанах, когда она летела на работу, даже не думая, сколько сегодня сорвет чаевых. Здесь чаевых, понятное дело, не выдавали, но ощущение душевного подъема было таким же.

На лестничных площадках, как и везде в местах, отведенных для любителей покурить, мелькнуло несколько знакомых по экрану телевизоров лиц. Давно и еще при СССР всенародно известный диктор курил трубку и лениво щурился на свою молодую собеседницу, а та краснела, в чем-то оправдывалась и совсем не была похожа на ту механически-жесткую даму, которая чуть не каждый вечер сообщала о международных новостях.

На другом переходе проскочила стайка шумных, ярко одетых девушек, и Нине показалось, что они либо из цыганского театра «Ромэн», либо из какого-то ансамбля, опять же цыганского.

Откуда-то снизу грохнула музыка, проработала пару тактов и смолкла. Но в душе Нины музыка не смолкала.

Это мой мир, подумала она. Пусть я здесь сейчас пылинка и вообще никто, может быть, никем и останусь, но это то место, где мне хочется быть.

Отдел кадров она нашла без затруднений, и полненькая женщина в кудряшках на голове небрежно указала ей на стул, не прекращая пережевывать бутерброд, запивая его чаем из глиняной кружки. Остальные три женщины в кабинете тоже вкушали полуденный завтрак, обсуждали свои дела и на Нину не обращали ровно никакого внимания.

– Зоя Николаевна, – назвала себя дама в кудряшках. – А вы, надо понимать, Агафонова Нина Васильевна.

– Точно, – весело ответила Нина.

– Долго нас искали. Я уж решила, что вы передумали.

– А я присматривалась по дороге, – ответила Нина. – Место работы для себя поинтересней искала.

– Нашли?

– Ага. Хорошо бы директором, режиссером или редактором.

Зоя Николаевна засмеялась и протянула открытую ладонь.

– Давайте ваш диплом и трудовую книжку.

– Книжка есть, а вот диплома не заслужила, – в том же игривом тоне ответила Нина. – Но это, я думаю, еще впереди.

– Конечно, – согласилась Зоя Николаевна и пролистала трудовую книжку. – Так. С постом режиссера и всякого прочего начальства придется подождать. Точнее сказать, будем к названным благам стремиться. Наибольший опыт в работе, как я понимаю из этого документа, у вас в качестве официантки, так?

– Совершенно правильно.

– Ресторана у нас нет. И мне не ясно, чего вы хотите.

– А что есть? – спросила Нина.

– Регистраторшей в бюро пропусков... Работа сменная.

– Скучно. Не люблю на стуле сидеть.

– Кладовщицей в отделе...

– Нет, – прервала Нина.

– Почему?

– Не люблю материальной ответственности. А потом, я же на телевидение пришла и хочу увидеть побольше, как тут всякие ваши дела делаются.

– Девочка с претензиями, – заметила пожилая женщина, включающая в углу кабинета электрический самовар.

– Сейчас все так, – с непонятной обидой сказала Зоя Николаевна. – Ну что ж, если вы желаете побольше мелькать среди творческих работников, то ничего, кроме почетной должности уборщицы, я вам предложить не могу.

– Что убирать? – быстро спросила Нина.

– Третий этаж. Кабинеты, две монтажных и один пролет лестницы. Вам объяснит подробности завхоз.

– Какой рабочий день? – напористо спросила Нина.

– Обычный, – удивилась собеседница.

– Я в том смысле говорю, что вам нужна моя отсидка, то есть присутствие на работе, или сама работа? У меня дома ребенок, я недалеко живу. Если здесь у вас мне придется отбывать рабочие часы от звонка до звонка, то от этого ни вам, ни мне пользы.

– От звонка до звонка – это уголовно-лагерная терминология, – снова подала голос женщина от самовара.

– Правильно, – подтвердила Нина. – С лагерями я тоже знакома. Но это давно было.

Эту тему Зоя Николаевна развивать не стала, зато спросила, не скрывая недовольства:

– Мне не совсем ясно, чего вы хотите?

– Я хочу того, – проговорила Нина уже давно заготовленную фразу, – что называется, по-моему, ненормированный рабочий день. Другим словом, у меня есть объект работы и объем работы. И требуется выполнение работы, а не присутствие на ней. Если я уборщица, к примеру, то значит, к появлению работников должно быть чисто, и после конца работы – тоже. А когда и как я делаю свое дело, это никого не касается.

– Зачем вам это?

– Я же сказала. У меня годовалый ребенок. Время от времени я буду бегать домой и проверять, как он там себя чувствует.

Зоя Николаевна сочла ситуацию необычайно сложной, практически не разрешимой и вызвала завхоза Васильева, мужчину неторопливого до ленивости, а потому очень спокойного. Он внимательно выслушал претензии-предложения Нины, разом оценил их и через пять секунд размышлений сказал:

– Добро. Пусть работает как ей удобно. Пропуск ей выдайте круглосуточный. Но, дамочка, смотри! До первого замечания! Увижу непорядок – не взыщи. Разом либо уволю, либо переведу работать на общий режим.

– Не увидите, – так, без всякого нажима и хвастовства ответила Нина.

Васильев же показал ей все ее объекты и ушел по своим делам.

Нина написала заявление, и договорились, что к работе она приступает завтра.

По дороге домой Нина прикинула распорядок своего рабочего дня, и получилось, что она почти обойдется без посторонней помощи. Ее наемным нянькам придется контролировать лишь сон Игорька.

Наталья покочевряжилась, но сказала, что как только вернется из дома отдыха в Подмосковье, так уж, черт с тобой, о дите позаботится.

В первое утро рабочего дня завхоз Васильев не без торжественности провел Нину в конец коридора, отомкнул узкую дверь и сказал:

– А вот твой рабочий кабинет: твой монтажный стол, компьютер и всяческая техника.

Нина засмеялась. В темном чулане стоял здоровенный сундук, два тяжелых пылесоса, с десяток ведер, швабры, висели на гвоздиках халаты.

– Сойдет, – сказала она.

– А это сундук-рундук, – указал Васильев. – Надо его прописать.

Нина и понять его слов не успела, как Васильев, проявив при своей внушительной комплекции молодецкую ловкость, охватил обеими руками ее за бедра и принялся валить на сундук-рундук, горячо и прерывисто при этом задышав.

К таким атакам Нина была давно приучена и давно изобрела несколько контр-приемов защиты. Совершенно не раздумывая, не впадая в панику и не издавая ни звука, она снизу вверх ударила своей макушкой черепушки под челюсть Васильева, развернулась и левым коленом заехала ему в пах. Васильев завалился на тот самый сундук, на котором собирался прописывать новую работницу, и ошалело смотрел на нее, не соображая еще, что же такое, собственно говоря, произошло.

– Папашка, – улыбнулась Нина, – я тебя, конечно, понимаю, но меня так не берут. Я, может быть, и не против с тобой потрахаться, хоть ты мужик уж немолодой да потертый, но уж извини, не таким подходом ко мне домогаешься.

– А какой тебе надо? – сердито спросил Васильев и уселся на сундуке, без стеснения потирая промежность.

– А какой каждой женщине, если она не сучка.

– Цветочки тебе в букетиках, да? – ехидно спросил Васильев.

– Ага. Цветочки.

– В ресторан небось запросишься?

– Само собой!

– И кровать с крахмальными простынями?

– Это уж как придется. Можно и на природе, в палатке на рыбалке. В море, когда волны небольшие, тоже хорошо. А то и в ванной, под душем.

– Извращенка ты, – с откровенным одобрением сказал Васильев и поднялся с рундука. – Я человек простой, всяких таких штучек не знаю и знать не хочу. Не желаешь, так не желаешь, черт с тобой.

– Можно приступать к работе?

– Приступай, – не раздумывая, ответил Васильев и ушел из чулана, который, в общем-то, действительно числился кабинетом Нины.

Работы оказалось не так уж много. И коридоры, и лестницы не были заплеваны, а в кабинетах тоже царил относительный порядок, если не считать бумаг, которыми были завалены все столы. Но относительно бумаг ей сделали строгое предупреждение, что, какой бы хаос на каком столе ни царил, бумаги трогать нельзя, поскольку у каждого работника своя система труда, и если она, Нина, примется наводить в этом деле порядок, то запутает все еще больше.

Около десяти часов в коридорах и переходах началось заметное оживление, бодрый и свежий утренний народ мчался мимо Нины и некоторые здоровались на ходу, не присматриваясь даже, что это за незнакомая девица в мрачном синем халате мост лестницы и урны для окурков. Таких лестничных площадок с обозначением того, что именно здесь дозволительно курить, в ведении Нины было две. Это и были самые загаженные, как оказалось в дальнейшем, места. Но оказалось также, что это были основные места решения тяжких и не всегда простых творческих проблем. Именно здесь Нина впервые услышала звонко звучащие незнакомые и завлекательные слова: «монтаж», «бобслей», «общий план, крупный план», «захлест», «анонс», и эта тарабарщина сразу стала для Нины языком и жизнью людей особых, тех, кто каждый вечер выбрасывает на миллионы экранов всяческие зрелища.

На второй день работы она уже сориентировалась, что трудится при редакции документальных фильмов и репортажей, что оказалась здесь в тот период, когда идут всевозможные реорганизации и перестройки, что все эти обстоятельства весьма всех нервируют, а некоторых даже озлобляют потому, что по разговорам в курилках – какие-то перемены «в лавочке» неизбежно будут.

На четвертое утро своей работы, открыв чулан, она обнаружила, что на сундуке спит человек. Спал он тревожно, стонал, дергал руками и ногами и трясся всем телом. Нина прикрыла за собой двери чулана, включила верхний свет и присмотрелась. Ей показалось, что парню слегка за тридцать, волосы у него были длинные и нечесаные, нос большой, тонкий, с горбинкой, в общем, парнишка был внешне бы не плох, если б не зарос густо-рыжей щетиной. Но никаких симпатий у Нины он разом не вызвал, потому что на полу перед сундуком растеклась отвратительная лужа рвоты.

Нина моментально поняла, что парень мертвецки пьян, пьян, черт его дери, может быть, с вечерней смены в монтажной, а может, пробрался сюда поутру, после неосторожной опохмелки. Она припомнила, что видела длинноволосого несколько раз в курилке.

Вопрос теперь встал перед ней достаточно сложный. Кому идти говорить о своем госте в рабочем кабинете и идти ли с таким доносом к кому-либо? По опыту прежней работы Нина хорошо знала, что к пьяницам на трудовом посту везде относятся неоднозначно. На вонючую лужу обижаться было не резон, потому что человек мог оказаться очень ценным, всеми любимым, и «подставлять» его было совершенно нельзя. А может быть, и наоборот – все добрые люди только и ждали, чтоб этот мерзавец наконец проявил себя до конца, чтобы его попереть с работы.

Нина решила выждать. Лужу она быстренько замыла и как ни в чем не бывало, принялась здоровенным и неудобным пылесосом чистить полы в коридоре.

Выжидать ей пришлось недолго. Уже минут через десять к ней подскочил кругленький, лысеющий, розовощекий мужчина, оглянулся и прошептал:

– Простите, голубушка, вы случайно Женьку Воробьева не видели?

– Какой он из себя? – громко спросила Нина. Толстячок поморщился, снова оглянулся, словно за каждым углом шпионы, и так же тихо прошептал:

– Ну, такой. Джинсы, свитерок зеленый, длинноволосый и нос, как у ястреба. Да что вы, Воробьева не знаете? Такая у нас яркая фигура.

– Яркость его я не разглядела, – улыбнулась Нина. – Но парнишка горбоносый и волосатый лежит у меня в чулане весь заблеванный.

– Ой! – по-женски испугался толстячок. – Опять сорвался! Господи, выноси всех святых, не уследили! Он же к полуночи должен был монтаж ролика кончить, и я специально за ним на машине приехал, да не нашел! Решил, что он сам уже уехал! Ой, святые угодники! – И тут же заторопился. – Вы никому не сказали?

– Мне это ни к чему. Это ваши проблемы, – закончила Нина выражением, ставшим в Москве модным.

– И никому пока не говорите! – горячо зашептал толстячок. – Вы еще не знаете, но скоро поймете, что Женя наш самый талантливый режиссер, но пьет, пьет, свинья! Он на последнем предупреждении ходит, надо его выручать. Зиновьев его не искал?

– А кто такой Зиновьев?

– Ваше счастье, что не знаете. Самая большая гадина, какую порождал дьявол. Как вас зовут?

– Нина. Нина Васильевна Агафонова.

– Нина Васильевна, очень приятно. А я Максим Комаровский. Я вас попрошу, не делайте никаких резких движений. Что-нибудь мы сейчас и быстренько придумаем.

Он пожал ей локоть и, быстро переставляя короткие толстые ножки, умчался по коридору.

Минут через десять он вернулся еще более взволнованный и перепуганный, чем при своем первом появлении.

– Дорогая, выручайте, мы просто гибнем! Как на зло, у нас ровно в десять назначена планерка, и никто Женьке помочь не может. Его надо вывести через проходную и отправить домой. Как-нибудь, любым путем!

– Послушай, – вразумительно сказала Нина. – Я работаю первую неделю, никого толком не знаю, ничего в ваших делах не соображаю и если меня застукают за такими вашими делами, то мне же попросту и сказать будет нечего! Вышибут, и конец!

– Да вы не бойтесь, мы вас-то прикроем! Главный редактор редакции Аркадий Андреев свой человек, Женькин друг. Главное, на Зиновьева не наскочить. Главное, Женьку сейчас поднять и изъять отсюда.

– Хорошо, – решилась Нина, потому что ей понравилось волнение толстенького Максима за своего товарища. – Поднять не сложно. Минут на десять, чтоб провести наружу. Но нужно стакан портвейна или сто грамм водки.

– Да?!

– Да. Он же в лежку лежит.

– Ага. Я видел. Я думаю, это не проблема. Встречаемся в чулане. Я сейчас.

Максим оказался деятельным человеком, правда, вместо заказанных напитков принес початую бутылку коньяка.

– Аркаша Андреев из своего представительского запаса отсудил, – пояснил он. – Сойдет?

– Сойдет, – сказала Нина. – Идите на свои заседания. Как-нибудь управлюсь.

Максим ушел будто бы успокоенный, а Нина вскоре засомневалась, справится ли с этим делом. Парень оказался предельно глубоко пьян. Видимо, глотал непотребные напитки всю ночь.

Она налила в ведро холодной воды, подложила под голову Воробьева полотенце и вылила ему на длинные волосы с полведра.

Он зафыркал и разлепил мутные, длинные и темные глаза. С минуту открывал и закрывал рот, словно передохнуть не мог, а потом спросил:

– Где я?

– В жопе, – просто сказала Нина.

– На студии, значит? В Останкине или на Шаболовке?

– На Шаболовке.

– Херово. Здесь Зиновьев-гад.

– Наверное.

– А машина моя где?

– Не знаю.

– Это хорошо, – он закрыл глаза и принялся было умащиваться на сундуке с удобствами, словно оказался в собственной постели. Момента упускать было нельзя.

Нина нашла стакан, наполнила его наполовину, рывком подняла Воробьева и прислонила спиной к стене.

– Выпей, и похиляем домой, – сказала она твердо.

– Домой? – Он туповато смотрел на коньяк.

– А куда еще?

– Логично, – ответил он почти трезво.

Но рука его, протянутая к стакану, так плясала и дрожала, что до рта благословенной жидкости донести бы он не смог.

– Открой рот, – сказала Нина.

Ох, сколько перевидела она пьяниц на своем веку работы в ресторанах, и все они были одинаковы, словно яйца из инкубатора. И все, когда достигали подобного состояния, вели себя по одной и той же схеме. Сейчас проглотит коньяк, словно подавится, сморщится, застонет, и если уж не совсем испитой, то удержит жидкость в желудке минуты три.

Этот проделал все как все, но вырвало его минут через пять. Однако проблеск сознания в глазах промелькнул, и он даже отметил это самостоятельно.

– Так. Ситуация критическая. Евгений Воробьев, великий режиссер современности, нажрался на творческом, трудовом посту. Евгению Воробьеву наступают кранты. – Он глянул на Нину и спросил вполне осмысленно: – Кто ты, прелестное дитя?

– Нина. Сваливаем отсюда. На дворе возьми меня под руку. Пропуск не потерял?

– Не должно.

Пропуск у него оказался на месте.

Двор они пересекли благополучно, хотя Воробьева слегка и раскачивало, что сам он, захихикав, определил одним словом:

– Штормит!

– Иди ровней и улыбайся, – сказала Нина. – До проходной пятьдесят шагов.

Нина понимала, что главная опасность заключалась в том, что можно наскочить на кого-нибудь, кто знал Воробьева. А затем – миновать милиционеров на выходе. По идее, им должно быть все равно, в каком состоянии покидают службу творческие работники, но это смотря по тому, какой человек стоит на вахте. С учетом того, что антиалкогольную кампанию никто официально еще не отменял, можно было напороться и на сверхретивого служаку, который несет не только должностные обязанности, но не против включать в них и общественный долг, который требовал борьбы с пьянством. Во всяком случае, на производстве.

– Ну, Женя, – сказала она, – не дыши, голову вверх, взгляд ясный, походка твердая. Менты перед нами.

– Плевал я на ментов, – спесиво заверил Воробьев, но совета послушался.

К счастью, молоденького милиционера больше интересовали документы, чем их предъявители. Документы он рассматривал с очень большой тщательностью, а по лицам лишь пару раз скользнул взглядом.

Через минуту они оказались вне территории студии, Нина освободилась от руки Воробьева, перевела дух и сказала весело:

– Все! Пронесло! Шкандыбай домой!

– Шкандыбаю, – серьезно ответил тот и совершенно спокойно уселся на тротуар, привольно раскинув длинные ноги.

– Ты что тут делать собрался? – крикнула Нина.

– Приспну и пойду. Вы, мадам, свободны.

Она поняла, что пьяное путешествие еще не окончилось, что Воробьев имеет еще много шансов влипнуть в скверную историю и что раз уж она взялась за это паскудное дело, то его придется завершать до конца.

– Вставай, – сказала она, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб не видеть осуждающих и презрительных лиц прохожих. – Вставай, подонок, и пойдем домой. Я тебе там выпить дам. Водки.

– Выпить? Дельно. А где моя машина?

– Какая?

– Знойно-зеленый «жигуленок». Я внутрь студии не въезжаю. Если не угнали, то должен быть здесь.

Нина оглянулась. У тротуаров стояло всего две машины – светлая «волга» и салатовый «жигуленок».

– Глянь налево! Твой?

Перебирая ногами, Воробьев повернулся и блаженно принялся улыбаться.

– Мой, родненький, мой хороший.

– Ключи не потерял? – Нина решила, что муки свои может сейчас закончить быстро и разом. Запереть Воробьева в машине, оставить ему те капли коньяка, которые еще плескались на донышке бутылки, вернуться на студию и отдать ключи Максиму. Пусть дальше разбираются со своим другом, как им угодно.

– Документы, ключи от хаты и авто Воробьев не теряет никогда! – гордо сообщил он, вытащил из кармана ключи, обошел машину, открыл правую дверцу и упал на сиденье, тупо глядя перед собой.

– А где руль? Руль пропал.

– Руль слева! – в полном расстройстве объяснила Нина, мгновенно смекнув, что пьяный идиот сейчас может перебраться к рулю, запустить двигатель и покатиться навстречу уже настоящей и непоправимой беде.

– Давай ключи, – со злостью сказала она. – Живешь далеко?

– Даниловский рынок, Даниловские бани. Между ними.

Нина за время длительных прогулок с Игорьком в коляске уже хорошо ориентировалась в районе и поняла, что жилище Воробьева, как и ее квартира, совсем рядом. Можно было рискнуть довезти, не имея автомобильных прав в кармане. Район спокойный, и шансов с утра нарваться на ГАИ было немного.

– Указывай дорогу, – сказала она уверенно и включила мотор.

Пять лет, что она не сидела за рулем, совершенно не сказались на ее умении. Она вспомнила, что прочла где-то, будто плавать и кататься на велосипеде человек никогда не разучивается. С автомобилем, с его управлением, получалось то же самое.

Она немного все же ошиблась дорогой, прокатилась мимо Донского монастыря, повернула у рынка, оставив его слева, приметила красное здание бани, которое было разрушено и стояло за забором, и в этот момент Воробьев открыл глаза и дико заорал:

– Стой! Приехали!

Нина так ударила по тормозам, что Воробьева швырнуло на ветровое стекло, и каким-то чудом он это стекло не вышиб.

– Ну и водила! – захныкал Воробьев. – Ты что, дрова везешь?

– Хуже дров. Колоду бесчувственную.

– Ладно, вали отсюда.

– Нет уж, – обозлилась Нина. – Если втянул меня в свои делишки, то я должна их до конца доделать. У твоего дома стоим?

– Кажись, так...

– Этаж какой?

– Третий.

– Пошли.

Без лифта по лестнице они вскарабкались на третий этаж, и Воробьев споткнулся дорогой не менее десяти раз. Уже когда он открывал ключами дверь, Нина слышала, что в квартире заливается телефон.

Но Воробьев, сильно и расслабленно шатаясь, прошел в прихожую, миновал первую комнату с телефоном и во второй рухнул на диван.

– Взять трубку? – в спину ему крикнула Нина. – Может, какие важные дела?

– Возьми. Но врагам не отвечай. Врагов убивай. Нина сняла трубку и молча слушала ее, пока не послышался осторожный голос Максима.

– Это квартира Воробьева?

– Да.

– Это вы, Нина? – обрадовался тот.

– Я.

– Все в порядке? Труп доставлен на место?

– Доставлен.

– Очень хорошо, спасибо вам большое. Подождите минутку, с вами будет наш главный редактор говорить.

Нина подождала. Жесткий голос произнес требовательно:

– Здравствуйте, Нина. Говорит Аркадий Андреев. Как он там?

– Терпимо. Думает, что заснет, но сейчас его снова жестоко мутить начнет.

– Дело хуже, чем мутить, – в голосе Андреева зазвучало колебание. – В последний раз он допился до... Как тут вам сказать...

– «Беляка» поймал? – засмеялась Нина.

– Ну да, было нечто вроде белой горячки. Вы не могли бы побыть там часа два, мы освободимся и разом приедем?

– Послушайте, я не знаю, какой вы там начальник, но я всего-навсего уборщица. В мои обязанности вовсе не входит развозить по домам пьяных и нянчиться с ними. У меня ребенок дома на чужих руках и вообще...

– Все правильно, Нина, – ровно ответил Андреев. – Но своими действиями вы сразу попали в нашу «команду». Проще сказать, стали своим человеком. Это, согласитесь, тоже немало. Мы приедем не позже, чем через два часа. Договорились?

– Ладно, – нехотя ответила она и положила трубку. Возиться с Воробьевым ей не улыбалось, и она с любопытством осмотрела квартиру. Через пару минут пришла к выводу, что нечасто в своей жизни видела подобные ухоженные, великолепные квартиры, словно с обложки мебельных журналов. Вся чистая, вылизанная, с еще не вылинявшей и не потертой заграничной мебелью, квартира эта никак не соответствовала облику горького пропойцы, который уже составился в голове Нины по отношению к Евгению Воробьеву. Два японских телевизора и два видеомагнитофона, пара кожаных кресел с высокими спинками, а в большой комнате просторный круглый стол и полдюжины стульев вокруг него. Застекленные книжные полки на всех стенах и яркие цветные фотографии, окантованные медными рамочками.

Не успел еще всего пропить, подвела итог Нина, видать, недавно только начал.

Но один признак разорения Нина все же обнаружила. В спальне, над широкой кроватью, висел портрет красивой молодой блондинки, но стекло его было разбито, а от подбородка блондинки к ее открытой шее стекало красное пятно. Не нужно было много ума, чтоб догадаться, что в портрет кинули бутылкой красного вина.

Воробьев застонал и позвал из маленькой комнаты:

– Мария, ты здесь?

Нина прошла к нему и присела на диван.

– Я здесь. Нет тут никакой Марии.

– А где она? – спросил он в подушку.

– Не знаю.

– Врешь, – убежденно ответил Воробьев, неожиданно повернулся, сильно схватил Нину за талию, повалил на диван и прижал к себе. Он не делал никаких дальнейших попыток, никаких движений, но прижимал ее к себе с такой нечеловеческой силой, что Нина подумала, что сейчас либо задохнется, либо у нее переломится хребет.

Он разом затих, но железных объятий своих не разомкнул, и сопротивляться было бесполезно, да и глупо, поскольку от этого, по понятию Нины, началась бы только возня да драка, а сил у нее надолго хватить не могло.

Она забросила ноги на диван, прижала руками длинноволосую голову к своему плечу и сказала мягко:

– Спи. Все хорошо.

– Угу, – по-детски всхлипнул он, через минуту объятия стали мягче и нежней, а потом распались вовсе.

Нина соскользнула с дивана, прошла на кухню, нашла банку растворимого кофе и приготовила себе большую чашку с тремя ложками сахара. И таких чашек выпила неторопливо две, выкурив под них три сигареты «Кэмел», которые обнаружила на подоконнике. Когда докурила, в дверях прозвучал звонок, она открыла. Первым вошел толстячок Максим, а следом за ним высокий парень спортивного сложения с тонким лицом, украшенным короткой, аккуратной бородкой.

– Аркадий Андреев – это я, – сказал он, внимательно глянув в глаза Нине. – В кругу друзей отныне можете называть меня по имени. А на людях либо Аркадий Сергеевич, либо товарищ главный редактор.

– Обгоняй жизнь, Аркадий! – засмеялся Максим. – Дело идет к тому, что очень скоро мы будем величать друг друга прекрасным обращением – «господин»!

– Логично. Как ваш подопечный, Нина?

– Он не мой.

– Логично. Он, понятное дело, общий. Еще раз спасибо за вашу неоценимую помощь и...

– Почему это неоценимую? – встрял Максим. – Она нас, можно сказать, всех от смерти спасла! Такие вещи цену имеют.

– Логично, – Андреев посмотрел на Нину, спросил осторожно: – Как у вас материальное положение? То есть, чего я там лицемерю, ясно, какое у вас положение! Так что разрешите...

– Денег не надо, – сказала Нина, увидев, что он полез в карман пиджака. – Не надо. Вы же сказали, что я в вашей команде, вот мне этого и достаточно.

– Сильно сказано! – Максим зааплодировал пухлыми ладошками, словно увидел в цирке красивый номер.

– Сильно, – согласился Андреев. – И поверьте, Нина, мы это запомним. За нами не заржавеет.

Он решительно прошел в маленькую комнату, глянул на спящего Воробьева и повернулся к Максиму:

– Ну, что ты стоишь? Бери телефон, звони, вызывай специалиста по выведению человека из запоя.

– Я пойду, – сказала Нина. – У меня ребенок с нянькой.

– Сколько ребенку? – с неожиданным интересом спросил Андреев.

– Год.

– И моему пацану год! Так на кой черт вы его с няньками держите, последние деньги тратите? У нас же есть свой ясли-сад, рядом со студией, и мой таракан там уже две недели, так что мы с женой довольны! Прекрасный сад, весь под нашим контролем.

– Прекрасный, да, наверное, не для меня. Я без году неделя у вас работаю.

– Не логично. Сейчас же топайте в садик, он справа от проходной, на вывеске написано, что наш, найдете Анну Дмитриевну, скажете, что от меня, а я за это время ей дозвонюсь.

Через три дня Игорек оказался в садике, и Нина пришла к выводу, что жизнь ее стала наконец ясной, спокойной и прочной. Правда, где-то на просторах государства металась Нинка-маленькая, не подающая о себе никаких вестей, и мысль о ней беспокоила Нину, но в этом плане сделать она ничего не могла. И даже предположить было невозможно, вернется ли когда-нибудь юная охламонка взглянуть на родного сына или обойдется без этого.

Евгений Воробьев объявился на работе через неделю. Побритый и подстриженный, с пышной вымытой головой, в белом свитере и отглаженных черных брюках. Он нашел Нину в чулане, потоптался, поздоровался и спросил:

– Ведь вы Нина Васильевна?

– Ну и что? – грубо ответила она, потому что с утра было злой и имела на это серьезную причину. Какая-то гадина в женском туалете бросила в урну расколотую бутылку из-под пепси, а Нинка, не поглядев, принялась чистить ее голой рукой и сильно порезала ладонь. Рану она залила перекисью водорода, перебинтовала, в медпункт не пошла и, проклиная все на свете, продолжала работу.

– Да особенного-то, конечно, ничего, – улыбнувшись, сказал Воробьев. – Но вы меня надысь здорово выручили, и не только меня. Так что я ваш должник.

– Глупости, – ответила Нина, не глядя на него.

– Вы, мне кажется, не в настроении, хотя Макс сказал, что вы человек контактный. Короче сказать, чтоб вы на меня зла не держали, я хочу вам сделать хороший подарок.

– Не нуждаюсь в подарках, – продолжала грубить Нина и даже чувствовала от своей грубости какое-то сладкое удовольствие.

– Зато я нуждаюсь, – вновь искательно улыбнулся он. – Только не знаю, как бы вам потрафить. У меня дома целая коллекция духов. Французских, испанских, итальянских и прочих, я в них не разбираюсь. Почти все флаконы не открыты даже. Давайте я вас после работы подхвачу, вы посмотрите и отберете, что вашей душе угодно. Мне теперь эта парфюмерия без нужды.

– Я в пять ребенка из садика забираю, – буркнула Нина.

– А вот с ребенком и поедем! Я ему мультики на видаке поставлю!

– Он в них еще ничего не соображает, – помягче сказала Нина.

– Ну, так мы для него еще чего-нибудь придумаем. Вы не волнуйтесь и не бойтесь, я к вам приставать не собираюсь.

Эти безобидные слова отчего-то еще больше снова разозлили Нину, и она вскинула на него сузившиеся глаза, спросила нахраписто:

– Отчего ж приставать не будете? Не по рангу, брезгуете с уборщицей трахаться? Только с актрисами и дикторшами этим делом занимаетесь?

– Да перестань ты в самом деле! – резко ответил он. – Не с той ноги утром встала, так и скажи! И хамла из себя не корчи! Ты, я вижу, руку поранила, от того и бесишься! Так я в том не виноват. В пять часов жду тебя у выхода, прихватим твое чадо и съездим ко мне.

– Да не нужны мне твои духи, – по-простецки засмеялась Нина, сразу вдруг почувствовав, что парень этот прост, откровенен и вообще какой-то свойский.

– И мне не нужны, – ответил он. – От жены остались.

Нина вспомнила портрет в спальне его квартиры, тот самый, который был разбит винной бутылкой, и спрашивать ни о чем не стала. Он тоже больше ее ответа не дожидался, повернулся и ушел.

Но в пять часов на своих зеленых «жигулях» стоял у проходной и при появлении Нины распахнул боковую дверцу.

Когда сел к рулю, спросил удивленно:

– Послушай-ка, а как же это я тогда, неделю назад, мертвецки пьяный, машину к дому подогнал?

– Я подогнала.

– Ты?

– Ну да. Могу показать, как это делается.

– Давай, – согласился он.

Нина пересела к рулю и подкатила к воротам в детский сад.

Игорек был уже одет, и с ним на руках она вернулась к машине.

– Ого, какой здоровый! – с интересом посмотрел Воробьев на Игорька. – Здорово на тебя смахивает.

– Два! – сказала Нина.

– Что «два»? – удивился Воробьев.

– Два-ноль в мою пользу, – сказала Нина. – У тебя, Воробьев, что-нибудь перекусить дома есть? Он у меня из сада голодный приходит, хотя там и кормят отменно. Привычка, видать, такая.

– Найдем, – пообещал Воробьев. – Ты меня Женей зови.

– Хорошо, – согласилась Нина и тут же твердо решила, если он у себя дома хотя бы заколеблется, хотя бы намекнет или знак подаст, что она может остаться у него до утра – останется. От этого неожиданного решения она повеселела и спросила запросто: – А где твоя жена?

– Сбежала, – коротко хохотнул он.

– Как это?

– Как в классическом русском романе. Сбежала с тенором из оперы.

– Во дает, – удивилась Нина. – Вроде бы ты мужчина интересный, на студии про тебя говорят, что талант у тебя в деле редкий, живете вы, ты уж извини, я к квартире присматривалась, живете тоже справно, чего ей не хватало?

– Не любила, наверное, – он повел головой, не отрывая взгляда от дороги. – Ну а потом, у тенора, с ее точки зрения, больше перспективы. Сейчас по заграницам ездит, у рояля около его аккомпаниатора ноты листает, все-таки на виду. Ни черт, ни Бог вас, женщин, не поймет, что вам надо.

– А ты ее еще вспоминаешь? Потому и запиваешь по-черному, да?

– И это не последняя причина. Но не единственная. Как-нибудь я тебе объясню, в чем тут дело.

Парфюмерный набор сбежавшей жены Воробьева оказался просто сказочный, словно в хорошем магазине. Нина скромненько взяла парижские духи, испанский флакон и отбилась от остальных предложений.

– Давай ужин устроим, – сказал Воробьев. – После своей прямой работы я больше всего люблю кулинарничать. Если б режиссера из меня не получилось, я бы поваром подался в какой-нибудь ресторан. Или, коль теперь это можно, свое заведение открыл. Маленькое кафе с горячими закусками. Утка у меня есть. Хочешь, сделаю утку по-пекински?

– А я и не знаю, что это такое.

– Не очень вкусно, но экзотично. А тебе я пока кассету на видак поставлю. Ты что любишь?

– Ставь, что тебе нравится.

– Тогда выбирай сама.

Он открыл шкаф, и оказалось, что набор кассет у него побольше, чем в иной палатке по прокату.

– Ты приучивайся просматривать кассеты на повышенной скорости. Как что понравится – пускай нормально. Это как книгу в магазине пролистываешь.

Он взял пульт дистанционного управления, за пару минут обучил им пользоваться, а сам ушел на кухню.

Игорек к этому времени уже жевал кусок сыра и ползал по дивану, как всегда не требуя к себе повышенного внимания.

Поначалу Нина прокрутила на скорости кассету со знакомым ей актером Чаком Норрисом, но хотя и видела ее в первый раз, однако тут же определила, что этот ковбой, как и везде, не тратя времени на ненужные слова, сокрушает руками и ногами всех своих врагов, а в перерывах между этими удовольствиями целует, тоже как всегда, разных красоток. Вторая кассета со Шварценеггером оказалась знакомой, и хотя Нине нравился этот здоровенный и внешне туповатый бугай, но повторять пройденное ей не хотелось.

Она раскрыла шкаф пошире и наверху увидела две кассеты, на которых было написано «Е.ВОРОБЬЕВ. ЛЕКЦИИ». Не долго раздумывая, она вставила кассету в аппарат, и через секунду на экране появился сам Воробьев, но не в свитерочке, а в костюме, при галстуке, коротко стриженный, похожий на тренера.

Однако он занимался не тренерской работой, а, мерно прохаживаясь вдоль натянутого на стенке экрана, читал лекцию – напористо и азартно.

Время от времени на экране появлялись и слушатели – юные мальчики и девочки с тетрадями и ручками в руках. Слушали они своего профессора очень внимательно и порой конспектировали услышанное.

Нина сосредоточилась. Поначалу ей показалось, что она ничего не понимает, но Воробьев говорил просто, и уже через минуту Нина втянулась в его рваную, жесткую речь.

– Следовательно, господа, на этом этапе вам важно найти свой собственный киноязык, то есть язык того изображения, которым вы разговариваете со своим зрителем в кино или с телеэкрана.

Ни о каком таком языке Нина до сих пор не слыхала, но потом поняла, что, оказывается, все, что она видит на экране, имеет свои законы, свои правила, и все они, как утверждал Воробьев, кроме классических приемов, – строго индивидуальны. То есть, получалось, что каждый режиссер в своей работе находит свой закон для своей собственной работы.

Время от времени Воробьев в аудитории включал экран, показывал отдельные эпизоды из разных фильмов и объяснял, в чем там сущность и всякая кухня. От этого все становилось понятным и ребенку.

– Тебе это интересно? – прозвучало над головой Нины. Она обернулась, увидела, что он стоит перед ней в кружевном передничке, и засмеялась.

– Да не знаю. Как-то любопытно. Я думала, что просто актеры говорят, а режиссер их снимает.

– Снимает – оператор. Режиссер – ставит фильм. Тебе это действительно интересно?

– Да если целый час просидела, получается, так.

– Да. Утка сейчас будет готова. А ты пока не меня, а Макса Комаровского послушай. Мы с ним тогда, два года назад, вместе лекции читали в институте культуры. Я по режиссуре, он по драматургии. Его слушать веселей.

Он оказался прав. Максим Комаровский весело катал по аудитории свое кругленькое тело, и что бы ни говорил про то, как и о чем пишут сценарии для кино или телевидения, все это тут же пояснял смешными случаями, эпизодами и просто байками из кинотеле-жизни. Сыпал именами и фамилиями, которые были у всех на слуху, но обычные люди такие фамилии произносят с почтительным уважением, а по словам Максима, они, артисты и режиссеры, были его закадычными друзьями и со всеми ими он был запанибрата.

Нина быстро сообразила, впрочем, она это уже и знала, что перед тем, как какое-нибудь кино снимается, его записывают на бумаге, но это дело тоже имело свои правила, свой порядок вещей, о чем и рассказал с прибаутками Максим Комаровский.

– Прошу к столу! – позвал Воробьев.

– Черт знает, какие вы умные мужики! – сказала Нина, выключая аппарат. – А ведь так про вас этого и не скажешь. Один горькую пьет, другой как колобок по студии катается, весь день в курилке анекдоты травит.

– Мы в работе умные. А в жизни дураки, – ответил Воробьев. – Вернее сказать, не дураки, а время нас такими сделало. Теперь все если не изменилось, то меняется. Если пробьет Аркашка Андреев свою независимую студию, то мы развернемся по-настоящему. И сразу видно будет, дутые мы фигуры или чего-то стоим.

– А Андреев, он...

– Он по-настоящему умный, – серьезно сказал Воробьев. – Без подделок. Аналитический, теоретического склада ум. И блестящий организатор.

– А почему вы все какого-то Зиновьева боитесь? Он засмеялся так, что чуть не выронил из рук противень, который вытащил из газовой плиты.

– Мы его по инерции боимся. Парторг он наш бывший. И партии уже на студии нет, и власти у него нет, а мы все еще считаем, что он нам в любой момент нагадит и жизнь поломает! И он, подонок паршивый, все еще себя хозяином чувствует. Но скоро всему этому окончательный конец. На студии главными фигурами будут творцы. Режиссеры, драматурги, операторы, журналисты и ведущие программ. Ясно выражаюсь?

– Да. Теперь я понимаю. Когда была молодая, то считала, что кино делают актеры, а все остальные у них так, на подхвате.

– Во-первых, ты и сейчас не старуха, во-вторых, это процесс нормальный, – рассеянно сказал он, разрезая утку специальными ножницами. – Так тебе понравилось, как мы с Максом кривляемся?

– Вы не кривляетесь. А мне было интересно. Нина взяла Игорька на колени, и, кажется, что утка по-пекински ему понравилась больше, чем всем остальным едокам.

– Не получилось, – с огорчением сказал Воробьев. – Не запоминай, не фиксируй в подсознании вкуса. Это не та утка. Специй не хватило и температурного режима не выдержал.

– Все равно вкусно.

– Выпить не хочешь?

– В одиночку не пью, – ответила Нина. – А тебя по новому кругу заводить не охота.

– Обойдемся зеленым чаем по-узбекски, – облегченно сказал он. – У меня действительно много работы намечается, и период у нас всех надвигается самый решительный, так что в штопор срываться мне сейчас совсем не с руки.

После утки долго и со смаком пили незнакомый доселе Нине зеленый чай, который, как ей показалось, отдавал распаренным банным веником, но она признала, что напиток этот очень ароматный и достойный.

Около десяти часов вдруг обнаружили, что Игорек на кушетке заваливается на бочок и закрывает глаза.

– Все, – сказал Воробьев. – Отправляю вас домой, поехали. Не рассчитали мы сил твоего чада.

На миг Нина заметалась в мыслях, как бы поскромнее и потоньше подсказать ему, что домой она сегодня не торопится, не торопится настолько, что может остаться здесь и до утра. Следом за тем пришло решение сказать об этом прямо, ведь нормальный же он мужик, в конце концов, но сообразила, что портрет его жены, хоть и покалеченный, все еще висит на месте и что, вероятно, для Воробьева все еще не существует в мире никаких женщин, кроме сбежавшей жены.

– Твою жену звали Марией? – безразлично спросила она.

– Да. – Он вздрогнул и посмотрел на нее удивленно. – Откуда прознала?

– А когда ты пьяный был, се звал. И меня обнимал изо всех сил, за нее принимал.

– Извини, – смутился Воробьев.

– Ничего. Какой с тебя был спрос.

Она взяла ребенка на руки, и тот уже тяжелел, засыпая.

– Подожди, мы вот как сделаем, – сказал Воробьев. – Коль скоро тебе наши лекции понравились, я сейчас упакую видак, дам тебе эти кассеты и отвезем их к тебе домой. Посмотришь и послушаешь все материалы внимательно.

– Видеомагнитофон ко мне?

– Ну да. У меня же еще один стоит. Попользуешься, сколько для дела надо, и вернешь. Телевизор у тебя есть?

Телевизор, к счастью, Нина купила недавно взамен проданного в дни нужды.

– Телевизор-то есть, Женя, но как-то это уж чересчур.

– Ни хрена не чересчур. Я ж тебе его не дарю, а даю напрокат и даю не для того, чтоб ты дешевую киношку смотрела, хотя смотри что хочешь, а чтоб прослушала полезные вещи. В конце концов, ты работаешь в системе телевидения и должна знать нашу кухню, что там к чему, как делается и чего мы хотим.

Он довез ее до дому, подсоединил аппарат, проверил его, от чашки чая отказался и уехал к себе.

Лекции Нина решила просматривать неторопливо и по системе – по одной каждый вечер. А когда засыпала, то горестно подумала, что так вот всегда в этой нелепой жизни: кто тебе нравится, тот в постель голым не торопится, а кто не нравится, тот готов завалить тебя прямо в чулане, на сундук-рундук в рабочее время.

За месяц Нина просмотрела все лекции Воробьева и Комаровского по два раза, а потом еще несколько раз. После чего сделала для себя несколько неожиданных открытий. Во-первых, что фильмы по телевизору, взятые напрокат кассеты она смотрит теперь как-то по-другому, с другим пониманием и чувством, а во-вторых, все обрывки разговоров в курилке и монтажной ей были понятны, и мало того, порой ей хотелось встрять в разговор и высказать свое мнение, которое казалось ей ничуть не глупее иных прочих.

Как-то она оказалась в столовой за одним столиком с Максимом и без стеснений рассказала этому очень легкому и веселому человеку все, что с ней произошло.

– Э-э, дорогая! – засмеялся Максим. – То, что тебе моя трепотня понравилась, мне, конечно, льстит. Но учти, что всякий творец-художник важен своим делом. А в словах и рассуждениях у нас у всех так много мусора, так много понятий, за которыми ничего не стоит, что мы и сами в этом разобраться до конца не можем! Но Женька молодец, что тебя приучил к настоящему пониманию картинок. Одним квалифицированным зрителем стало больше. Ура!

– Ура, – засмеялась Нина.

– Теперь бы тебе в тесный творческий контакт с Аркадием Андреевым войти, он бы весь сумбур в твоей головушке быстро систематизировал, все поставил бы на твердые основы. Но с ним...

– Уборщица я, понятно.

– Перестань кривляться. Сейчас демократия и не по дипломам начинают людей ценить. Занят он как собака тяжелой организационной борьбой. Да и мы тоже не столько делом заняты, сколько борьбой ногами под скатертью стола.

– Понятно, – сказала Нина, хотя ничего не поняла. – А что, Евгений очень свою жену любил?

Тон у Нины при этом вопросе был легкий, будто бы просто посплетничать захотелось, но Максим ответил серьезно:

– Почему «любил»? Он и сейчас от нее без ума. Он, голубушка, моногамен, то есть на всю оставшуюся жизнь только по ней страдать и будет. Вчера она ему из Канады звонила, и мы теперь с него глаз не спускаем, чтоб он в бутылку не нырнул.

– Торпедо надо ему в жопу вшить, – сказала Нина.

– Вошьем, если понадобится, а ты, голубушка, солененьких слов в речи не употребляй, тебе это совершенно не идет. Иным красоткам идет, а твоему имиджу мешает. Не ругайся больше.

Поразмыслив после этого разговора над своим «имиджем», Нина повесила свой синий халат на гвоздь в чулане, чтоб больше никогда это уродство на себя не надевать. Вместе с Натальей сшили по фигуре зеленый красивый сарафан с широким поясом, ему в пару еще один, такого же фасона, но розоватый, купила в магазине желтые резиновые перчатки, а с высоких каблуков туфель она не слезала всю жизнь. Так что имидж у уборщицы получился «хай-класс», как заметил все тот же Комаровский. Но к вечеру того же дня, когда Нина заканчивала пылесосить коридор, мимо нее прошли двое мужчин, и один из них, низкорослый, с седым ежиком густых волос, глянул на нее неприязненно и громко заметил спутнику:

– Черт знает, что у нас стало твориться. Уборщицы на работу являются, словно в ресторан! Французскими духами от нее несет и одета словно для борделя.

Нине захотелось в спину мужику высказать свое мнение, но она удержалась. А когда порасспрашивала, кем бы мог быть этот хам, то все признали, что она повстречалась с Зиновьевым, бывшим парторгом, ныне занимавшем какой-то пост, где и власти не было, и дела не было, но сохранился хороший оклад.

Воробьев по этому поводу сказал ей в курилке:

– Ты эту гнусь все-таки не беси, коль он еще что хрюкать начнет. Черт его знает, как еще дела повернутся. Может, он опять у своего кормила окажется.

– Да что ему до меня! – удивилась Нина. – У меня тряпка в руках, а у него секретарша!

– У него хорошая и злобная память, – строго заметил Воробьев. – И все, что сейчас происходит, он записывает в свою черную книжку.

– И про меня?!

– И про тебя. На этом они и стояли, и стоят.

Перед майскими праздниками Нину вдруг осенил гениальный, как ей поначалу показалось, план: не собрать ли по этому поводу на своей квартире компанию, да позвать Воробьева с Комаровским. Поначалу идея показалась забавной, но как только она представила себе в этой компании Наталью, да еще крепко выпившую, то поняла, что идея ее ни к чему, кроме общего смущения, не приведет. Положим, студент Петя был к месту и очень к месту, но если в пару к Максиму позвать толстую Людмилу, то еще неизвестно, как веселый редактор на такую подругу среагирует. Наталью она продолжала искренне любить и лучшего человека в ее жизни не было, но в чем-то они стали отдаляться друг от друга. Нина не задумывалась над этим, но порой становилось грустно, что вроде бы стало так, что и поговорить с Натальей не о чем.

Тем не менее повод для предпраздничного звонка она нашла, позвонила и, когда Воробьев снял трубку, сказала:

– Жень, я все ваши лекции отсмотрела, так что приезжай, забирай аппаратуру.

– Ничего. Смотри дальше. Мне она пока не нужна.

– Ладно. С наступающими праздниками тебя. Ты куда, кстати, на них погребешь?

– Да с Максом поедем на браконьерскую рыбалку.

– Далеко?

– У Аркадия рубленый дом на Оке. Они, понятно, пить будут, а я вприглядку. Тоже не велика радость. Тебя тоже с праздником.

– Спасибо. Но ты уж удержись. Под одеялом водки не пей.

Он помолчал и сказал сухо:

– В принципе, это мое личное дело.

– Да, конечно. Извини.

– До свиданья.

– До свиданья.

Нина положила трубку, расстроилась чуть не до слез и отметила, что ее вежливо шлепнули по носу, чтоб не лезла туда, куда не положено, да знала свое место.

Но как оказалось через неделю, место свое она определяла неправильно.

Все началось с того, что поутру ее перехватил Комаровский и спросил напористо:

– Ты за границей никогда не была?

– Нет, конечно.

– Значит, паспорта иностранного нету?

– С какой он мне стати?

– Срочно сфотографируйся на иностранный паспорт, но пока никаких мечтаний не строй.

С этим он и умчался, ничего более не объяснив.

Ближе к полудню Нину нашла в женском туалете младшая редакторша, бойкая и красивенькая Ирка Дуйкова. Встав рядом с Ниной в красивую позу, руки в боки, головка склонена набок, она добрую минуту со скептическим интересом разглядывала, как Нина мост раковины, потом, словно придя к какому-то выводу, пренебрежительно фыркнула и сказала через плечико:

– Кончай хренобенью заниматься, Нинка. Руки в ноги, и дуй к Андрееву. Он свистнул тебя к себе на ковер.

Она двинулась было к дверям, но заметила, что Нина не торопится, и крикнула раздраженно:

– Не слышишь, что ли? Скидывай туфли, задирай юбку да шпарь что есть мочи, потому как большой босс тебя приметил и зачем-то самолично зовет!

И она засмеялась презрительно, но осеклась, когда пахучая тряпка в руках Нины звонко шлепнула ее по напудренной щечке. Да так, что у Ирочки Дуйковой отвалились фальшивые ресницы, с большим искусством приклеенные к векам.

– Вы, сопливенькая, – тихо шипела Нина. – Извольте со мной так не разговаривать. Если вы здесь для всех Ирка-всегда-готовая, то я для вас Нина Васильевна. Все ясно?

– Ясно, – потерянно ответила Дуйкова. – Вас... вас, Нина Васильевна, приглашает к себе главный редактор Аркадий Сергеевич. По-моему, с какими-то приятными для вас предложениями.

– Спасибо, Ира, – мягко сказала Нина.

– Пожалуйста, Нина Васильевна.

– Вот так, – одобрила Нина. – Может быть, мы с тобой еще подругами будем.

Ира засмеялась, но уже открыто и прищелкнула кольцами на пальцах, как кастаньетами, и вылетела из туалета.

Нина стянула с рук желтые резиновые перчатки и вымыла ладони теплой водой. Аркадия Сергеевича Андреева она уважала до откровенной робости. Никогда в жизни она так не млела перед начальством, никогда – даже в лагерях перед самыми свирепыми воспитательницами, о которых ходили самые страшные легенды промеж заключенных. А вот перед этим молодым, холодным, сдержанным, неулыбчивым мужиком – робела. И ведь не сделал он ей за все время никакого замечания, и по утрам всегда здоровался первым вежливо и доброжелательно, да если вспомнить, то и тогда, в день спасения пьяного Женьки Воробьева у него на квартире – тоже говорил по-товарищески и дружески. Внимательные и острые глаза Андреева, его неотрывный взгляд в переносицу собеседника, умение никогда не перебивать, а выслушивать его до тех пор, пока тот не выдохнется, приводили в почтение не только Нину, но заставляли быть скромным самого завхоза Васильева, который никого не боялся, на всех готов был писать в три струи и гордо носил на лацкане пиджака большой значок с изображением усатого товарища Сталина.

Нина вошла в кабинет Андреева и словно школьница произнесла:

– Здрас-с-сте.

Он быстро привстал, в одно движение накинул пиджак на белую сорочку со строгим галстуком и указал на кресло.

– День добрый, Нина Васильевна. Садитесь.

И пока она садилась, пока усаживалась – он не сводил с ее лица внимательного взгляда своих светлых, просто ледяных глаз. И Нина ни с того ни с сего ляпнула:

– Я что-нибудь не так сделала? Но я не виновата.

– В чем? – улыбки на жестких губах не было, только прямые брови вздернулись вверх.

– Не знаю.

– Понятно. Вы привыкли к тому, что руководство вызывает к себе только для наказаний? Так?

– Получается, так, – ответила Нина и улыбнулась.

– В данном случае ситуация иная, – все так же бесстрастно сказал Андреев. – Мне надо с вами познакомиться поближе.

Он замолчал, и Нина поняла, что он ждет от нее вопроса.

– Зачем?

– Затем, чтобы отстоять вашу кандидатуру в одном приятном и полезном для вас мероприятии.

– Каком? – Нина сообразила, что он почему-то отдал инициативу разговора в ее руки. И сразу почувствовала себя нападающей стороной. Быть может, Андреев именно этого и добивался.

– Хорошем мероприятии, – повторил он.

– Это, Аркадий Сергеевич, не разговор, – неожиданно для себя осмелела Нина. – У меня, извините, мужской сортир еще не почищен, а наши мужчины все время норовят мимо писсуара струю пустить. То ли по небрежению, то ли мне досаждают.

– Я думаю, это происходит от бескультурья, – ровно ответил Андреев. – По ходу дела я им сделаю замечание.

– Так о каком мероприятии вы заговорили, Аркадий Сергеевич?

– Внутренняя суть мероприятия заключается в том, что я хочу показать всем, что времена изменились, стали демократическими, а вместе с тем справедливыми.

– Ничего не понимаю! – бухнула Нина.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– Тогда, быть может, поймете внешний состав событий. Я надеюсь, мне, точнее нам, удастся отправить вас в составе делегации в Болгарию. На фестиваль телевизионных фильмов.

– Меня? – подскочила Нина.

– Вас.

– Уборщицу?

– Фальшивую должность мы вам придумаем.

– За фальшивую должность в лагеря можно загреметь!

– У вас в этом есть опыт иль испугались?

– Да ничего я не испугалась, – взмолилась Нина. – Но, ради Христа, Аркадий Сергеевич, не наводите вы на меня такого холода крещенского, я вас и так боюсь! Объясните, что к чему, и если для нашей команды это надо, то я и в лагеря с радостью пойду.

Он выдержал очень долгую паузу, а потом спросил изменившимся голосом:

– Вот как? Ради нашей команды, даже так?

– Конечно же!

– Почему?

– Да потому, что я около Воробьева, Комаровского на студии вдруг человеком себя почувствовала, хорошей жизнью зажила. У меня уж давным-давно так не было, чтоб я на работу бежала и каждый день с утра ждала там чего-то нового, неожиданного. А я ведь действительно только уборщица.

Нина выдохлась, вытащила из кармана платок и вытерла повлажневший нос.

– Вы правы, – медленно сказал Андреев. – Я зря не послушался ни Евгения, ни Максима. С вами нет смысла разводить сложные дипломатии. Вы человек открытых действий и прямого мышления.

– Во-во! – взбодрилась Нина.

– Хорошо, – решительно сказал Андреев. – Если так, то будем играть с раскрытыми картами. В течение многих лет на подобного рода фестивали и всякого рода полуделовую развлекаловку ездили группы, которые составлялись и формировались определенными личностями. В творческую группу вводились никому не нужные партийные функционеры, жены и подруги высокопоставленных чиновников, ну и КГБ, конечно. Кое-кто у нас сейчас все еще намерен сохранить эту традицию. А мы хотим показать зубы. Мы хотим продемонстрировать, что от уборщицы нашей редакции больше толку на фестивале, чем от какой-нибудь... красавицы, навязанной со стороны.

– Что мне надо там делать?

– Ничего.

– Совсем ничего? – удивилась Нина.

– Увидите по ходу дела. В прошлом году ваше место на подобном фестивале занимала Виктория Самойлова. Но ныне она переметнулась в другой лагерь.

– Может, мне поговорить, проконсультироваться с Викторией?

– Не надо. Пока оформляйте спокойно документы. Вам скажут, как это делать.

– Хорошо. – Нина встала.

– И не расстраивайтесь, если все дело сорвется.

– Этого я как раз меньше всего боюсь.

– А чего боитесь? – спросил он спокойно.

– Как сказать... Попасть в этих делах между молотом и наковальней.

Он пожал плечами.

– Насколько я смог понять наших общих друзей, Нина Васильевна, вы не собираетесь продолжать вашу творческую жизнь, остановившись на пылесосе и тряпках. Что Евгений, что Максим Комаровский полагают ваш потенциал более высоким. Но если вас не устраивает предлагаемая мной дорога, то воля ваша...

Желающих за казенный счет съездить за границу мы найдем без особого труда.

– Конечно. Но я бы поехала.

– Так в чем же дело, Нина Васильевна?

– Игрушка я какая-то получаюсь. В чужих руках, – невесело сказала Нина.

Он прищурился, глядя ей прямо в лицо недобрым взглядом, и произнес сухо:

– Быть может. Значит, и вам придется пройти через этот этап.

– Почему «и вам»?

– Потому, что все его не минуют.

На этом разговор и окончился, разговор до конца не совсем Ниной понятый, не совсем ясный, но она и не пыталась в него как следует вникать. Потому, что как бы там ни было, а – Болгария все-таки! Заграница!

Она нашла Воробьева и Максима в монтажной, и оба, выслушав ее сообщение, ничуть не удивились.

– Курица не птица, Болгария не заграница, – улыбнулся Максим. – А фестиваль этот такого ранга, что ты там вполне достойно нас представишь, при всем уровне твоей умственной недоделанности, что есть факт, и ты уж извини. Думаю, что собирается он в последний раз. Доживает свой век.

– Почему? – спросила Нина.

– Да он же был фестивалем социалистических стран, а поскольку таковые на ладан дышат, то и фестивалю этому крышка. Но ничего, погуляешь под жарким солнышком Болгарии.

– А вы не едете? Оба? – подивилась Нина и по скукожившимся лигам обоих мужчин поняла, что невольно задела тему болезненную, только что обсуждаемую.

– Ты у него спроси, – кивнул на Воробьева Максим. – Мог бы и поехать. Мог бы и привезти оттуда приз. Главный приз.

– Отстань, – поморщился Воробьев. – Фильм не готов. И к тому же поздно, все картины на просмотр уже заявлены.

– Не готов он потому, что ты его пропил! – сорвавшись, заорал Максим. – Пил по-черному, когда надо было монтировать! Но даже в том виде, который есть, ты бы все равно произвел там фурор!

– Мне это не надо, – обрезал Воробьев и уткнулся в экран монтажного стола, не желая больше разговаривать.

– Ладно, Нин, – благодушно засмеялся Максим. – Ты нашу компанию представишь за бугром, как я полагаю, вполне достойно.

– Меня туда вместо чучела берут, – сказала Нина. – Я же понимаю, что это вы сговорились, чтоб меня послать. Чтоб кому-то перо в задницу вставить.

Воробьев сделал вид, что не расслышал, а Максим натянуто рассмеялся.

– Не без этого. Но ты не волнуйся, тебя никто не обидит и хуже для тебя не будет. В залах на просмотрах там не торчи, тебе это ни к чему. Это не премия Оскара в Голливуде, знаменитостей там не будет, коли Женечка считает ниже своего достоинства везти туда свою продукцию. Но, Женька! Приз среди говна – это все равно приз! Быть первым среди говнюков, это все равно быть первым!

Воробьев не ответил, словно и не слышал надрывных воплей друга, а Нина спросила:

– А что там делать?

Максим вытаращил глаза:

– Аркадий тебе и этого не объяснил?

– Ничего он мне не объяснил!

– На него не похоже. Будешь присутствовать на фестивале документальных и телевизионных фильмов, вот и все. Никакого отчета с тебя не потребуют. Питание бесплатное, маленькую денежку дадут, прикупишь себе что надо.

– Вроде прогулки получается?

– Точно, – засмеялся Максим. – Но ты не волнуйся. Когда-нибудь Женька еще поедет в Голливуд получать Оскара. И если в тот день будет пьяный, то возьмет нас с собой для сопровождения. А если он по недоразумению будет трезв, то приз Оскара за него получит кто-то другой. Как и всегда.

– Не возьму твоего Оскара и задаром, – через плечо бросил Воробьев, и Нина сообразила, что друзья сейчас опять примутся ругаться на непонятные для нее темы, а потому ушла к своим заботам.

Три дня пролетели в суете по сбору бесчисленных документов, а когда в четверг поутру Нина пришла на работу, то обнаружила, что ее чулан стоит открытый, дверь не заперта, и оттуда исчезли все три пылесоса. Два не новых, но третий, заграничный, немецкий – купили совсем недавно, и был он страшно дорогим, чуть не как автомобиль, по словам того же завхоза Васильева. Во всяком случае, на годовую зарплату Нины этот пылесос купить было нельзя.

Вот и поехала в Болгарию, невесело решила она и дождалась появления своего завхоза, чтобы доложить ему о пропаже.

– Плохо дело, – горестно сказал Васильев, оглядывая пустые углы чулана. – Совсем плохо. Утеря материальных ценностей. Милицию вызывать глупо, как полагаешь?

– Я не знаю, – ответила Нина.

– Глупо, – решил Васильев. – Взлома чулана нет, замок цел, ключи от него только у тебя да у меня.

– Ладно. Я воровка, – сказала Нина. – А дальше что?

– А ничего. Только воровок за границу отправлять не положено. Опять же и трудовой процесс тебе свершать нечем. К тому же, Агафонова, и на работу ты являешься, когда тебе вздумается.

– Да у меня же согласован такой график! – разозлилась Нина. – Из-за ребенка! С самого начала! Вы сами его утверждали!

– Где написано, что я утверждал?! – обидчиво удивился Васильев и даже вспотел от возмущения. – Подпись моя под таким документом есть? Похабный ты работник, Агафонова, а все туда же.

Нина посмотрела ему в глаза и спросила тихо:

– Ты на меня обижаешься за то, что я с тобой на этот сундук-рундук не завалилась, или что другое в сердце держишь?

– Кто ты есть, Агафонова, чтоб я тебя в своем сердце держал? – презрительно улыбнулся Васильев. – Я тебе скажу, кто ты есть. Как бы ты губы ни красила, а ногти ни маникюрила, что б ты на себя ни напяливала, ты есть и всегда будешь девка из деревни. Ты даже хуже лимитчиков, которые столицу испоганили своим нашествием. И коль жить хорошо хочешь, то знай свое место.

– Какое? – азартно спросила Нина.

– Что «какое»?

– Ну, какое, хомяк зажравшийся, ты мне место в жизни определяешь?

– Сама, что ль, не знаешь? – замялся завхоз и заюлил глазками.

Нина не теряла темпа.

– Ты же, гад ползучий, сам эти пылесосы спер! Не за деньги спер, не чтобы, как человек приличный, их загнать да бутылку на пропой души купить, а чтоб меня под топор подвести, вот какой ты гад!

– Не докажешь, – еле выговорил Васильев. – Облыжно ты меня мордуешь. Я неподкупный.

– Ладно. Неподкупный так неподкупный. Что дальше?

Васильев встряхнулся и вспомнил, что он все-таки начальник, а перед ним всего-то навсего уборщица, хотя и в красивом халатике, в желтых перчатках на руках и в туфельках при высоком каблуке. А начальник всегда знает, что делать.

– Что тебе больше подходит: уволишься по собственному желанию прямо сейчас или за пылесосы платить будешь?

– Вот, значит, какой план?

– Такой, – согласился Васильев.

– Дешевка ты, Васильев, – грустно ответила Нина. – Не сожрете вы меня. Ни ты, ни твои начальники. Ты бы лучше сторожем на кладбище шел, а то я твое место займу. Выплачу я за твои пылесосы.

– В постели, что ли, такие деньги заработаешь? – пытался еще ерепениться Васильев, но всякую наглость уже потерял.

– А хоть и так! Васильев хмыкнул и ушел.

Расстроенная Нина весь день прибиралась подручными средствами, никому о пропаже материальных ценностей не сообщала, да и ни к чему это было, потому что вопросы эти, как она понимала, решались уже над ее головой. Кто-то где-то решал ее судьбу, во всяком случае, рассуждал, достойна ли она отправки в Болгарию или нет.

Она понимала, что по большому счету все дело о пропаже этих поганых пылесосов – пустяковое, просто нулевое, но опыт подсказывал, что многое в жизни не получается не из-за больших причин, а из-за мелочей. Ясно было, что если Васильев раздует сейчас это дело, то никакой Болгарии ей не видать, а при определенных условиях можно и вообще вылететь с этой работы по обвинению в халатности и разгильдяйстве.

В свое время Илья Степанович сказал по этому поводу: «Великий Наполеон проиграл решающую битву при Ватерлоо потому, что подхватил перед боем пустячный насморк».

Но когда следующим утром она пришла на работу и открыла свой чулан – все три пылесоса стояли на месте как ни в чем не бывало, и Нина так и не могла понять, зачем они пропадали. Со злости она даже не доложила Васильеву, что утерянные материальные ценности как пропали, так и объявились, да и он разговоров о них не заводил. Видать, сорвался у кого-то какой-то план.

После «пылесосной истории» дела пошли быстро и, в целом, гладко. Наталья согласилась на полторы недели Нининого отсутствия приглядеть за Игорьком, но через день после своего согласия явилась к Нине вместе с дружочком Петей и сказала:

– Сидеть с тараканом буду, но поставлю тебе условие.

– Какое?

– Купишь Петеньке кожаный пиджак в Болгарии! Они там, говорят, дешевые.

– Да все равно у меня таких денег не будет! – взбесилась Нина. – Тоже мне подруга чертова! Ничего от души не сделает, во всем свою выгоду видит! За всякий пустяк догола разденешь!

– Да ты что, Нина? – обиделась Наталья. – Денег я тебе дам, не волнуйся.

– Каких денег?

– Долларов! Они и в Болгарии деньги!

– Подожди, – заколебалась Нина. – Но ведь доллары нельзя туда вывозить. Застукают на таможне и конец.

Петя засмеялся:

– Ну кто там тебя шмонать будет? Ты же в делегации! Это евреев, когда они в Израиль уезжают, до гола раздевают и в задний проход заглядывают, чтоб туда бриллиантов не засовывали! Чепуха это! Никто ни про что и не спросит! Не будь только дурой и не указывай в таможенной декларации, что с собой везешь валюту, вот и все.

– Какой еще декларации?

– Ох, темень, – застонал Петя и подробно объяснил Нине всю систему проезда, что такое декларация и как ей в Болгарии обменять доллары на левы и сколько бутылок водки и вина можно с собой провозить, сколько пачек сигарет – а провозить обязательно надо, даже если ты и вовсе не пьющий, не курящий. Не помешает. В случае какого замешательства, водка всегда есть водка, а табак – табак... Тут же продашь, в худшем случае на первой толкучке, а толкучки там точно такие же, как в Москве.

Все это предстоящее мероприятие Нине очень не нравилось, но приходилось соглашаться. Ничего не поделаешь, выпала удача, так в одиночку ей не воспользуешься.

– А тебе чего привезти? – спросила она Наталью.

– Ничего, – буркнула та. – У тебя уже и так морда злая.

– А у меня тут еще один пустячок нарисовался, Нинон, – весело сказал Петя. – Я тебе письмо дам, ты его там в Болгарии, в Софии отправь по почте. Я и здесь могу, но уж больно долго идет.

– Кому письмо? – спросила Нина.

– Да в один русский журнал в Париже. Статья моя одна и маленький рассказик. Ты в Софии в любом почтовом отделении отправь, это копейки стоит.

– Фестиваль не в Софии, а в Пловдиве.

– Софию все равно не минуете, – сказал Петя и вручил ей пухлый конверт. – А куртенку для меня подбери, чтоб на нем побольше карманов было с застежками «молния».

– Да я, может быть, еще никуда не улечу! – отчаянно сказала Нина.

Но – улетела. Через неделю все документы были готовы и Андреев сказал Нине, что утром во вторник она должна своим ходом прибыть в шесть часов утра в аэропорт Шереметьево, где собирается вся группа.

Как в такую рань добраться до аэропорта, было непонятно, но в понедельник Нину нашел Воробьев и сказал, что в пять утра заедет за ней и к месту отправки подвезет.

В ночь перед отлетом Нина не спала. Дело не в том, что не собралась, не знала, что из одежки с собой брать, а было просто боязно куда-то лететь и оставлять Игорька.

Наталья пришла к вечеру и спросила недовольно:

– Здорового мне таракана оставляешь? Не приболел? Соплей иль дриса нет?

– Нет. Здоров.

Наталья усиленно изображала к Игорьку полное небрежение и можно было бы поверить в то, что она к ребенку совершенно равнодушна и согласилась приглядеть за ним через силу, только по дружбе. Но если могла врать Наталья, то ребенок врать по своему возрасту еще не умел, и едва Наталья появлялась, как он радостно бежал за ней, хватал за руки, улыбался, смеялся и мурлыкал те немногие слова, которые уже произносил. Нина подозревала, что когда Наталья оставалась с ним одна, то тютюшкалась с дитей, как с родным, и уже любила его больше, чем саму Нину. Но, по искалеченной своей натуре, Наталья предпочитала делать вид, что к этому ребенку с туманной родословной относится с полным равнодушием и терпит его только потому, что он якобы сын Нины.

– Ладно, лети, не волнуйся. Какого приняла, такого и сдам.

Они немного выпили за ужином и за полночь легли спать, но Нина вертелась на кровати, забывшись только перед самым звонком будильника, в четыре утра.

Без пяти пять, утро было мглистым и прохладным, Воробьев уже стоял внизу у парадных дверей и курил около своей машины, ожидая Нину. Он сонно и равнодушно поздоровался, и они покатились сквозь пустую Москву.

– Тебе чего-нибудь привезти из Болгарии? – спросила Нина.

– Нет. Останутся деньги, купишь бутылку «Мастики», это нечто вроде их водки.

– «Мастика». Запомнила.

– Когда дадут программу фильмов, которые будут показывать, посмотри. Там один немец, Отто Шмидт, должен привезти фильм «Крах Берлинской стены». Посмотри его, если сможешь, два раза. Запомни как следует весь фильм, в деталях, потом расскажешь, в чем дело. Говорят, интересный и оригинальный. Попробуй понять, в чем он оригинальный.

– Зачем?

– Затем, что это мне надо! – сердито сказал он. – Не для декорации же ты, действительно, туда летишь! Хоть какой-то толк от этого должен быть?

– Я вообще не знаю, зачем лечу, – грустно сказала Нина. – Это тебе надо лететь, а не мне.

– Я свое на такие сабантуи отлетал. Работать надо, пока время есть, а не представительствовать. Заказов на шмотки тебе много, конечно, надавали?

– Ой, невпроворот! И шерсть, и нитки для соседки, и кожаный пиджак Натальиному полюбовнику, и еще письмо от него из Болгарии отправить надо! Да еще и доллары, Женя через таможню везу, это не опасно? Не нарвусь?

Он нахмурился, сбросил газ прижал машину к тротуару и остановился.

– Кто тебе дал письмо?

– Да Петька, студент. Хороший парнишка.

– Дай его сюда.

Петино письмо Нина упрятала недалеко, в свою сумочку и нашла его быстро.

Воробьев взял его в руки хмурясь прочел адрес, потом вытащил из кармана зажигалку, высек пламя и поджег письмо с угла.

– Ты что делаешь, Женя?! – Она метнулась было к нему, но он властно отвел в сторону руки.

Бумага разгорелась, Воробьев сбросил горящий конверт на тротуар и, когда конверт превратился в пепел, растоптал остатки ногой.

Потом завел машину и поехал дальше и только минут через десять сказал:

– Ты все-таки очень глупая.

– Да почему же? Попросил человек для скорости письмо из Болгарии отослать, чего в этом особенного?

– Доллары твои, в трусах зашитые, – это чепуха. Плевать сейчас на них хотели. А все, что написано, что нарисовано, что снято на кинопленку или на видео, – это всегда бомба. Всегда. Будь то фильм, роман, стихи или просто письмо другу, но это всегда может оказаться самым страшным оружием. Страшнее ракеты и атомной бомбы. Даже страшнее денег. – И сразу заорал, не отрывая глаз от дороги: – Откуда ты знаешь, что пересылает за границу твой студент Петя?! Может, он в КГБ служит, а может, в ЦРУ! Тоже мне фельдъегерь нашелся!

– А что я ему скажу? Про письмо? – еще пыталась слабо защищаться Нина.

– Скажешь, что отправила. А не твоя забота, как болгарская почта работает.

Они замолчали и вскоре перелетели по эстакаде через Московскую кольцевую дорогу. Сквозь туманные облака пробилось солнышко и Нина спросила грустно:

– Что ты всегда такой не добрый ко мне, Женя?

– Добрые сейчас спят, – буркнул он. – А я тебя, как видишь, на аэродром везу.

– Доехать я и на такси могла.

– Могла. Ребенка на кого оставила?

– Наталья присмотрит. Если не трудно, позванивай ей, вдруг что понадобится.

– Боюсь, что мы с твоей Натальей запьем на пару. И забудем твоего Игоречка в какой-нибудь пивной.

– Она умеет держаться, когда надо.

– А я – нет.

– И не хочешь?

– Может быть, и не хочу.

– Почему? Все ведь говорят, что ты еще себя покажешь по-настоящему.

На мгновение он оторвался от руля, косо и быстро взглянул ей в лицо и сказал с зажатым надрывом:

– Не лезь мне в душу, ладно? Не лезь в мою жизнь. Я ведь не спрашиваю, кого ты любишь, кого ненавидишь, о чем и о ком мечтаешь. Я и жене своей этого не позволял.

Она сказала как можно мягче:

– Наверное, Женя, поэтому она от тебя и ушла.

– Наверное. – По губам его скользнула презрительная усмешка. – Но пусть лучше ушла, чем копалась бы в моей душе своими железными лапами.

– У меня лапы не железные.

– А в твоих услугах я и вовсе не нуждаюсь. – Он вдруг засмеялся: – Пока трезвый, во всяком случае.

– Черт бы тебя побрал, Женька! – искусственно и манерно засмеялась она. – В таком случае, я тебе привезу целый ящик этой «Мастики», и пей, пока не посинеешь, только будь ты ко всему добрей.

– Дельная мысль. Насчет ящика, конечно. – Сдержанно сказал он и до Шереметьева они уже больше не разговаривали.

Нина смотрела на летящую навстречу дорогу, шины ровно и монотонно жужжали под ногами, мотор работал едва слышно, в машине было тепло и по-своему уютно, и больше всего Нине хотелось сейчас прижаться к плечу Воробьева, обнять его, закрыть глаза и так ехать и ехать бесконечно и наплевать на всякую Болгарию, пусть бы эта дорога продолжалась до конца. Но кто ж его знает, хотел ли этого Воробьев, а к тому же, подумала Нина, далеко бы они уехали, если б она повисла у него на шее, да на такой повышенной скорости движения, которая требует полного внимания и собранности водителя. Пожалуй, через минуту протаранили бы первый километражный столб.

Он остановил машину невдалеке от стеклянных дверей входа в здание аэропорта и выключил мотор.

– Ищи их на первом этаже. Около табло.

– Я знаю.

Этого момента, когда она будет выходить из машины, Нина ждала напряженно и подготовилась к нему. Уже заранее твердо решила, как будет прощаться. А потому открыла дверцу, выставила на асфальт свою сумку, повернулась и сказала:

– Ну, до свиданья.

После чего обняла за плечи и крепко поцеловала его в сухие, жесткие губы.

Он вздрогнул, чуть отпрянул и пробормотал:

– До свиданья.

Нина вышла из машины, подхватила свой багаж и двинулась к стеклянным дверям, которые, к ее удивлению, неожиданно распахнулись перед ней сами собой. Она прошла сквозь них и оглянулась – двери так и дергались, едва к ним кто-то подходил, цирк да и только.

Андреева она разглядела около табло прибытия-отправки самолетов сразу. На полголовы выше нескольких человек, которые его окружали, он увидел Нину, едва она подошла, и, прервав разговоры, сказал громко:

– Вот и последний член нашей делегации. Последний по времени прибытия, а не по значению. Прошу любить и жаловать, леди и джентльмены, младший редактор нашего отдела Агафонова Нина Васильевна.

От такого представления Нина несколько растерялась и, пожимая протянутые руки, едва успевала запоминать, с кем знакомится.

– Анна Донцова, «Искусство кино».

– Кленов Пал Палыч, Останкино.

– Дронов Сергей Павлович, «Экран».

Все трое вежливо улыбались, особой приязни и заинтересованности к Нине не проявляли, никаких опасных вопросов, которых Нина побаивалась, пока не задавали. Одеты были по-деловому, багажа у всех было очень немного, у Андреева, судя по всему, кроме плоского кейса, с собой не было вообще ничего.

Радиотрансляция над головой объявила что-то про Софию и Андреев сказал:

– Начинается регистрация. Занимайте очередь, братцы, а мы с Ниной Васильевной пойдем выпьем по кофе на дорогу.

Он чуть прикоснулся к локтю Нины, и они отошли от группы. Андреев разом и без поисков нашел буфетную стойку, на минуту оставил Нину около высокого стола и действительно вернулся с двумя чашками кофе, хотя она понимала, что он оторвал ее от группы для того, чтобы провести инструктаж.

– Как предполетное настроение? – спросил он, едва улыбнувшись.

Нина увидела, что здесь, перед вылетом, перед общей то ли работой, то ли отдыхом – это был несколько иной человек. Сдержанность и закаменелость, присущая ему на работе, слегка размягчились, во всяком случае, начальственных нот в голосе не слышалось.

– Нормально, Аркадий Сергеевич. Только я не понимаю, когда вы мне должность новую вручили. И зачем?

– Тактические соображения, – ответил он. – Группа считается творческой все-таки, а не туристической. И потому вы являетесь представителем нашей редакции. Как и я. До сих пор это место, как я вам говорил, на фестивалях занимала Виктора Самойлова, и при всем своем скудоумии она справлялась с обязанностями прекрасно. Хотя можете мне поверить, что по ее данным из нее такой же младший редактор, как из меня японский император.

– Но что мне надо там делать?

– Я же сказал – ничего. Каждый день будете сидеть в зале и смотреть фильмы, которые в основной своей массе будут скучными до того, что скулы сводит. Переводчик у нас будет, первые три денька для виду посидите, а потом и этого не требуется. Погуляете по городу, поохотитесь по магазинам.

– А если начнутся профессиональные разговоры?

– Молчите с многозначительным видом. Или несите любую чепуху, которая в голову взбредет. Профессиональный кино– телекритик здесь только Донцова. Остальные просто трепачи.

Одним махом он допил свой кофе и весело сказал:

– Поехали.

Пока стояли в очереди на регистрацию, Нина подумала, что если у них на Шаболовке могла числиться в редакторах такая пустозвонка и кривляка, как Ирочка Дуйкова, то с таким уровнем она, Нина, как-нибудь справится. Достаточно она все же, в конце-то концов, прочитала и даже слушала лекции Комаровского и Женьки.

От общего предполетного волнения Нина даже забыла пугаться на всех контролях по поводу того, что тайно и контрабандно везет какие-то доллары, которые не вписала в бумажку декларации, но, как и обещалось всезнающим Петей, никто ее голой не досматривал, не ощупывал, и вообще, серьезно к пассажирам относился только солдат, который, сидя в стеклянной будке, проводил последнюю проверку документов. Тот и в документ внимательно вчитался, и в лицо Нины долго смотрел, сравнивая его с фотографией.

К самолету через взлетное поле почему-то бежали бегом. Чтобы потом, в духоте и жарище, простоять, не двигаясь, минут сорок.

В салоне Нина оказалась рядом с Донцовой, разглядела, что женщина это немолодая, с сединой в черных волосах, жгучими глазами и очень разговорчивая. Но о чем они разговаривали до того, как взлетели, Нина едва понимала.

А едва взлетели, Донцова сказала: – Пойду, Ниночка, вашего начальника соблазнять. Сами знаете, в какую он нынче гору попер, так что для будущего такой старой ведьмы, как я, данная симпатия будет очень полезна. Я уже разведала, что он суров, но справедлив. Пойду, потешу его самолюбие. Вы уж извините, но в данный момент я вам дорогу перебегу. У вас время еще будет.

Двусмысленное и язвительное замечание это Нину немного удивило, но она уже привыкла к той казуистической манере, в которой разговаривали и на Шаболовке все редакторши.

Через два часа приземлились в Софии. День выдался ослепительно солнечным, радостным, или так казалось Нине, поскольку Дронов, к примеру, как стартовал с брюзгливой улыбкой на жирных губах в Москве, так с ней и прилетел в Софию, всем своим видом подчеркивая, что участвует он во всем этом мероприятии через силу, против своего желания.

Когда прошли контроль и оказались на площади перед небольшим зданием аэропорта, обнаружилось, что их никто не встречает.

Дронов сказал кисло, будто лимоном уксус закусил:

– Не те пришли времена. Года три назад они тут шпалерами, словно официанты стояли, правительственные машины подавали. Дай Бог, чтоб теперь до Пловдива пешком не почухали.

Но пешком до Пловдива не пошли. Минут через сорок прибежали два чернявых мальчика, извиняться за опоздание не стали, объявили, что автобусов у них нет и до Пловдива поедут поездом.

В жаркие вагоны этого поезда понатолкались тесно, вместе с местными жителями. Одна нежданная радость заключалась только в том, что в дороге по вагонам начали разносить холодное пиво в бутылках.

Андреев взял пару, распечатал обе и одну протянул Нине.

– Не очень, конечно, это куртуазно, угощать даму пивом из бутылки, – сказал он. – Но шампанское будет вечером.

Пиво оказалось незнакомым на вкус и Нине не понравилось.

Пейзаж за окном неторопливо катившегося поезда, опять же к удивлению Нины, никакой особой экзотикой не отличался, да и вообще, как она убедилась, болгарская жизнь была почти такая же, как своя родная, в Москве и Подмосковье. Люди тоже все такие же, разве что чернявые и поулыбчивее, повеселее, чем в Москве последнего времени.

В Пловдив приехали при адской жаре.

Каждый получил по отдельному номеру, и этот первый в жизни отдельный номер в гостинице, номер, за который она не платила сама, а получила в качестве командировочного жилья, привел Нину в полный, восторг. Только позже она пришла к выводу, что он далеко не шикарен и не удобен, а поначалу казалось, что и ванна, и комната с круглым столом и двумя креслами, и достаточно широкая кровать – есть символы какой-то иной жизни, доселе незнакомой.

Когда устроились и собравшись вместе вышли на улицу, то Дронов опять затянул прежнюю унылую волынку:

– Да... Раньше во время этого фестиваля весь город только им и жил. Везде и афиши, и рекламы, и флаги стран висели. А теперь ничего. Невесть зачем приехали.

Он оказался не совсем прав. Когда их опекун, парень лет двадцати пяти по имени Бисер, вывел их на центральную улицу, пронзавшую весь небольшой городок насквозь, то оказалось, что там кое-где все же висели пестрые афиши, оповещавшие о фестивале, а над входом в центральный кинотеатр висели и флаги. Но публика в кассы не ломилась.

В этом же кинотеатре располагался и штаб фестиваля, где всем выдали небольшую сумму в болгарских левах. Расписываясь в какой-то ведомости, Нина никак не могла отделаться от чувства, что она занимает во всем этом деле не свое место. Получает не свои деньги, будет жить не в своем номере. Все это должно было принадлежать, быть может, так и оставшейся ей неизвестной Виктории Самойловой или еще кому-то, быть может, в этой поездке очень нуждающемуся.

Переводчик и опекун группы Бисер относился к своей работе с небрежением. Объяснил, что торжественное открытие фестиваля – завтра, в десять часов, сказал, что вся российская делегация занимает центральную ложу, всучил по программе фильмов, которые будут показывать, после чего исчез.

Когда снова вышли на центральную улицу, Дронов сказал:

– Кто куда, а я пошел отсыпаться.

– А достопримечательности посмотреть? – ехидно и с подковыркой спросила Донцова.

– Никаких достопримечательностей здесь нет, – пренебрежительно сказал Дронов. – Всего-навсего две. Памятник советскому солдату Алеше Скворцову, который, скорее всего, благодарные болгары скоро снесут, да еще на окраине древний то ли греческий, то ли римский театр. Памятник как памятник, а театров я таких столько нагляделся, что меня от этого пейзажа в сон бросает.

– Просто можно по городу походить, – предложила Нина. – Все-таки что-то незнакомое. Непривычное.

– Любопытство неофита, – вычурно выразилась Донцова.

Дронов глянул на Нину насмешливо и, печально вздохнув, с чувством сказал:

– Во всем мире настоящая экзотика только в одном месте: в благословенной и неподражаемой Венеции.

– Уж вы скажете! – засмеялась Донцова. – Это просто от того, что вы пресытились поездками за границу за госсчет.

– Что вы хотите сказать? – вспыхнул было Дронов.

Но она ответила миролюбиво:

– Только то, что сказала. Не каждый год нам всем ездить на Венецианский фестиваль, а надо побывать и на фестивале в Пловдиве. Тоже заграница, и представительная.

Дронов насупился, надулся, как клоп, упившийся крови, но от возражений удержался.

Для Нины было ясно, что в маленькой группке их тесно переплелись непонятные и неведомые ей отношения, в которые, по своему незнанию, лучше было и не влезать.

– А одной можно погулять пойти? – спросила она, ни к кому особенно не обращаясь.

Дронов опять засмеялся дребезжащим, снисходительным смешком:

– Можно, дорогая, можно! Теперь все можно! Времена, когда нам позволительно было ходить за границей только стадом, – миновали. Но мы с вами эти времена еще долго будем помнить, как благословенные.

Нина заметила, что Андреев при этих словах усмехнулся, Дронов ему был явно неприятен.

– Так я пойду? – спросила Нина, глядя на Андреева.

– Не заблудитесь, – коротко сказал тот.

Нина, оторвавшись от группы, через минуту почувствовала облегчение. Все-таки это были чужие и незнакомые ей люди, с которыми ее ничто не связывало и даже поговорить было не о чем. Точнее, Нина их просто боялась.

С центральной улицы она сворачивала в боковые, узенькие, которые тут же принялись карабкаться в гору, извиваться между заборов, сложенных из плоских камней, а за заборами виднелись уютные домики под черепичными, изредка, крышами.

Через полчаса она увидела весь город сверху, с какого-то холма, и он оказался действительно совсем небольшим, уютным, как деревня. Высокоэтажных домов почти не было, и уж бетонные башни белели только на окраине.

На древний театр, про который говорил Дронов, она наткнулась совершенно случайно. Свернула с какой-то улочки в сторону, и вдруг прямо под ногами, по склону холма побежали вниз, словно ступени, полукруглые ряды каменных сидений, а совсем внизу была сцена с колоннами. Все это было больше всего похоже на чашу стадиона, если ее разрезать пополам. Весь склон для зрителей прожаривался солнцем, и Нина подумала, что если так было и тысячи лет назад, когда здесь сидели, наслаждаясь представлениями, римляне или греки, то им приходилось несладко в жаркую погоду.

Неожиданно она увидела Андреева, который вышел откуда-то сбоку, постоял, осмотрелся, прошел между рядами и сел лицом к сцене.

Поначалу Нина хотела уйти, не привлекая его внимания, потом решила показаться ему на глаза, но так, что будто бы его и не видит, будто бы, задумавшись о вечных идеалах искусства, идет в элегическом настроении ничего вокруг не видя. Позовет, так позовет, а нет – так она уйдет, чтобы не мешать размышлениям начальства, обдумывающего в одиночестве свои проблемы.

Но он, едва заметив ее, тут же позвал:

– Нина Васильевна, присаживайтесь! Послушаем голос истории.

Она подошла и спросила, будто бы не поняла:

– Что послушаем?

– Историю, – улыбнулся он. – Я сижу на месте, где две тысячи лет назад грел свой зад римский легионер или какой-нибудь греческий патриций. Это ж не хухры-мухры.

– Попробую и я, – ответила Нина и села рядом.

– Ну, и что ощущаете?

– Ничего. Жестко сидеть.

– Я тоже ничего, – негромко засмеялся он. – Вот и говори потом, что везде витает дух прошлого. Ни хрена он не витает. И мы помрем, ничего не останется.

– Дети, – сказала Нина.

– Разве что.

– Дети – наше будущее, – сказала Нина, лишь бы что сказать.

Он повернулся и проговорил:

– Никогда не говорите тривиальных пошлостей, Нина Васильевна. Никогда. Это же чушь, которой себя успокаивают те, у кого у самого нет никакого будущего. И фраза, что в детях обретаешь бессмертие – тоже чушь. Мы смертны, вот в чем беда.

– У меня нет ни вашего образования, ни ваших мозгов, – ответила Нина. – Поэтому, наверное, и обхожусь готовыми фразами.

– Дело не в образовании, а в страхе перед самим собой. В страхе проявить себя и быть откровенным. В страхе выделиться из общего серого ряда. Надо было быть гением Львом Толстым, чтобы сказать, что другой признанный гений, Вильям Шекспир, разбирается в театральной драматургии не больше, чем пьяный дикарь. А потом еще заявить, что все искусство для людей не нужно и вредно. Мы с вами такого не рискнем сказать, хотя, может, и разделяем мысль как таковую. А образование, честно говоря, порой и мешает.

– Мешает?

– Ну да. Появляется, к примеру, какая-то мысль, какая-то идея. Человек дремучий принимается ее осуществлять и не думает, повторяет он ее следом за кем-то или идет своей дорогой. А образованный как только ухватит свою мысль за хвост, так тут же обнаруживает, что идея его была уже высказана за несколько веков до него, а то еще и в Библии найдет ее следы. Вот в чем беда.

– Ну хорошо, когда мысли вообще появляются, – засмеялась Нина.

– Это дело тренировки. У людей, которые за две тысячи лет до нас сидели на этих скамейках, был и такой лозунг: «Познай самого себя». Они разумно считали, что весь окружающий мир начинается с них.

– Я что-то по этому поводу помню, – осторожно сказала Нина. – Была идея, что весь мир нам только представляется, кажется, а на самом деле он, быть может, совсем другой.

– Правильно. Теоретически это называется идеализмом, только я так устал от подобного рода разговоров, все они мне так надоели, что давайте поговорим о чем-нибудь другом. А еще лучше, пойдемте поищем какой-нибудь подвальчик, выпьем местного вина, и если не найдем темы, то и вообще ни о чем говорить не будем. Вы молчать умеете?

– Не знаю.

– Откровенный ответ. И правильный. Подвальчик они нашли, едва двинулись с горы по дороге к центру.

Вино принесли в глиняном кувшине и к нему поставили две глиняные чашки.

– Скверная и ненужная поездка, – сказал Андреев, прихлебнув из чашки без тостов. – Скверная и ненужная группа.

– Мне Донцова понравилась, – нерешительно сказала Нина.

– Светлого ума баба, – кивнул Андреев. – Было бы в ней поменьше злости да зависти, быть может, и была бы хорошим критиком. Не откровенничайте с ней, Нина Васильевна. Ни по работе, ни по погоде, ни по женским вопросам.

– Она сплетница?

– Не то слово. Могу вас заверить, к примеру, что первое, что она объявит при возвращении в Москву, так это то, что я вас позвал в группу и повез сюда в качестве своей любовницы. И с ее подачи кто-то моментально позвонит или напишет об этом факте моей жене. Анонимно, естественно.

Нина натянуто рассмеялась:

– А что ваша жена на это?

– Не среагирует. Внешне.

– Совсем?

– Мы не сторожим друг друга.

На этот раз при разговоре он смотрел куда-то в сторону, на глиняный кувшин с вином, который, словно потом, покрылся блестящими бисеринками капель.

Нина почувствовала, что неудержимая сила влечет ее к этому жесткому, почти нелюдимому человеку, который был самим собой и откровенным, дружеским только в очень тесном кругу близких друзей, а к остальным относился с вежливым подозрением. Ее тянуло почти против собственной воли, потому что никаких теплых чувств, никакого душевного трепета при этом она не испытывала.

– Вы все время какой-то разный, Аркадий Сергеевич, – сказала она. – В первый раз, когда я пьяного Женю со студии вытащила и вы приехали к нему, то показались мне, как говорится, своим парнем. Потом, на работе, вы, можно сказать, примерный образцовый начальник. Строгай, крутой, но справедливый. А сейчас опять другой.

– Положение обязывает, – скупо улыбнулся он. – И в какой же ипостаси я вам нравлюсь более всего?

– Во всех, – твердо и искренне сказала Нина. – Вы, по-моему, всегда на своем месте.

– Если бы! – громко сказал он и неожиданно рассмеялся, впервые открыто и свободно, отчего у Нины исчезла в душе напряженность, будто с нее оковы спали. – Если бы, – повторил Андреев. – Я с детства ощущаю, что постоянно сажусь не в свои сани! С детства и каждый день боюсь, что меня из этих саней выгонят, что есть люди более достойные!

– Вы так считаете? – удивленно и радостно спросила Нина. – Да у меня же то же самое! Особенно в последнее время! Я прямо с утра как во сне живу. Ведь не имела я права на этот фестиваль лететь и здесь сидеть.

– У женщины всегда больше прав, чем у мужчин, – неторопливо ответил он. – Мужчина отвоевывает свое место под солнцем только своим умом, знаниями и прочими производственными достоинствами. Если он нормальный мужчина, конечно. А у женщины есть такое могучее оружие, при котором можно быть абсолютной дурой, ничего не знать, ничего не уметь, а добиться исполнения всех своих мечтаний и желаний.

– Вы имеете в виду секс? – слегка смущаясь, спросила Нина.

– Да. Но секс в широком понимании термина. Боюсь, что никакого Наполеона не случилось бы в мире без Жозефины. И наш великий Александр Сергеевич Пушкин ни черта бы не написал, если б в его жизни не было Керн, Натальи и всех прочих.

– А ведь это тоже, по-моему, тривиальная мысль, правда? – засмеялась она.

– Конечно, – спокойно ответил он. – Никто от банальностей не застрахован. Ни от банальных слов, ни от банальных поступков.

Он примолк, потому что женщина неопределенных лет, в какой-то хламиде, которая должна была, судя по всему, изображать национальный костюм, подошла к их столику, что-то проговорила просительно, но что – было ясно по тому, что на шее у нее висела плотная и яркая корзина с цветами.

Не раздумывая, Андреев выбрал букет ярко-алых цветов, названия которых Нина не знала, расплатился крупной купюрой, получил сдачу и сказал:

– Это вам, Нина Васильевна. К сожалению, цветы подносить не умею и не знаю толком, что при этом говорится.

– Говорится: «Это вам».

– Правильно.

– Значит, и я вас могу чему-то научить, – улыбнулась она.

– Не понял.

– Комаровский мне как-то сказал, что вы можете у любого человека поставить на место все его мысли и навести порядок в любых мозгах.

– Врет Комаровский. Ничего я не могу.

– А я ему верю.

– Врет, – с ожесточением повторил Андреев. – Я сам в себе не разбираюсь. Во всяком случае, даже не знаю толком, чего хочу от жизни. То мечтаю о карьере, то собираюсь оставить после себя что-то вечное, нетленное. Скорее всего, не получится ничего. Женька Воробьев в десять раз меня четче. Да плюс к тому же явный и редкий талант. Этот себя еще покажет по-настоящему. Если, конечно, не сопьется. У русских гениев пьянство просто рок какой-то. Тоже банальщина.

– Его добивает жена, – неуверенно сказала Нина.

– Правильно. И добьет. В любом случае, вернется ли под кров родного дома, или останется при своем теноре.

Он замолчал, потому что к столу подскочил чернявый мальчишка, в руках которого был лоток со всякими сувенирами – значками, побрякушками, цепочками, крестиками. Свой товар он с такой напористостью совал под нос, словно даром предлагал редкостные сокровища.

– Пошел вон, – сказал Андреев. – Иди. Не нужно твоих дешевых сувениров.

Вряд ли парнишка понимал по-русски, но крутой тон своего клиента осмыслил и отскочил с той же нахальной и навязчивой улыбкой, с которой и появился.

– Одна и та же дешевка, что во всех городах мира, считающихся за туристические. Я вам подарю что-нибудь стоящее. Будет свободный день и съездим куда-нибудь в деревню. Здесь встречаются иконки славянского письма, очень своеобразные, хотя и современной работы.

– Не надо, – сказала Нина. – Это ведь дорого.

– Нет. Не дорого. К тому же я вспомнил, что уже давным-давно никому ничего не дарил. Разве что жене ко дню рождения.

Нина глубоко вздохнула и спросила:

– Виктория Самойлова, когда ездила с вами на этот фестиваль... она с вами спала?

Он не удивился вопросу, спокойно посмотрел Нине в глаза и так же спокойно ответил:

– Нет. Я с ней не спал. Она скучная дура.

– Скучная – это не главное, – выдавила улыбку Нина. – Вы сами сказали, Аркадий Сергеевич, что у женщин другое оружие.

– Конечно. Но у Вики Самойловой это оружие слишком примитивное. А у вас в Москве разве нет... друга?

– Нигде нет.

– А отец ребенка?

– Об этом не надо. Я, как говорится, свободна, хотя вовсе этой свободе и не рада.

«Навязываюсь, дальше некуда, – с огорчением подумала она про себя. – И не хочу, может быть, не хочу до конца, до жажды, а навязываюсь. Вот сейчас и получу по морде».

Но он молчал и ничего не говорил. И так, молча, они допили свой кувшинчик и вышли из подвальчика, когда солнце уже отбрасывало на землю длинные, прохладные и глубокие тени.

Они сделали несколько шагов по неровным булыжникам мостовой, Андреев взял ее под руку и сказал:

– Пусть будет так. Получилось, что на сегодня мы нужны друг другу.

– Да, – ответила она. – Нужны.

Ночью она проснулась с таким глубоким и умиротворенным спокойствием в душе, которого не могла припомнить в своей жизни.

Андреев лежал рядом, словно ребенок, засунув голову под подушку, и дышал так, что его было едва слышно.

За открытым окном было очень тихо, ни звука, а через верхнюю фрамугу виднелись незнакомые лучистые звезды на совершенно черном, черном, как антрацит, небе.

В голове у Нины не было ни одной мысли и не хотелось ни о чем думать, не хотелось цепляться за какую-нибудь мысль, потому что и не нужна она была совершенно.

Вторично она проснулась уже утром от легкого движения в номере.

Она открыла глаза и увидела, что Андреев делает зарядку, старается при этом двигаться бесшумно, что у него почти получалось.

Красивый мужик, красивое тренированное тело, подумала Нина, сквозь полузакрытые веки разглядывая его белый незагорелый торс с гибкими, перекатывающимися мышцами.

Он почувствовал ее взгляд, остановил движение, шагнул к кровати, наклонился и легко поцеловал в уголок губ.

– Пора вставать, – тихо сказал он. – Пора на завтрак.

– Вы пойдете переодеваться, бриться?

– Нет, спустимся в кафе вместе.

Она села на кровати и спросила с легким удивлением:

– Но нас увидят, Аркадий Сергеевич?

– Так и что?

– Увидят, что мы пришли утром вместе.

– Пусть увидят. А ты хочешь, чтоб я или ты прятались, не глядели друг на друга, как нашкодившие кошки?

– Да нет, – продолжала не понимать его Нина. – Но это как-то...

– Что «это как-то»?

– Вы не боитесь?

Он помолчал, потом спокойно посмотрел ей в глаза и сказал без выражения:

– Я так долго боялся, столько лет выверял и предусматривал каждый свой шаг, каждый поступок, что мне это надоело. Я себя мужчиной не чувствовал из-за этой своей трусости. За каждый пустяк мне могли перекрыть кислород. За каждый взгляд, я уж не скажу, что за каждое слово. Мы с тобой свободные люди. И живем так, как нам нравится.

– Но... Вы простите, Аркадий Сергеевич, все-таки у вас жена.

– Брачные узы, моя милая Нина, вовсе не означают кандалы для личности.

– Но вы же сами сказали, что ей могут написать анонимку.

– Не могут, а напишут, – коротко засмеялся Андреев. – Но мне на это наплевать. С твоим появлением в моей жизни у меня началась эпоха «всенаплевизма». Хороший я изобрел термин?

– Прекрасный.

– А ты, я вижу, робеешь объявиться пред ликом нашей братии вместе со мной?

– Я? – Нина подумала и тоже засмеялась. – А что взять с уборщицы, Аркадий Сергеевич? Начальник в поездке возжелал, приказал, наше дело – ложись.

Она увидела, как закаменело у него лицо, и торопливо сказала:

– Не слушайте, что я говорю. Ради бога. Ляпнула просто так. Я ничего не говорила. Будь вы хоть начальник, хоть бомж последний, все равно все было бы как было.

– Л понял, – ответил он. – И мне почему-то нравится, что ты продолжаешь называть меня по имени-отчеству. Глупо это, но почему-то очень нравится.

– Я буду вас называть так всю жизнь, Аркадий Сергеевич, – убежденно сказала она.

– Всю жизнь – это очень долго. Вставай, хулиганка! – Он сдернул с Нины простыню, перекувырнул на живот и шлепнул по заднице. – Сорок пять секунд на подъем, как приказывают в армии, и в боевые порядки! Все будут здесь бездельничать, а тебе придется работать.

– Как это так? – крикнула она, уже убегая в ванну.

Он вошел следом за ней, включил душ и объяснил:

– Очень просто. Я уже встретил тут нужных людей из Германии, Венгрии и парочку знакомых чехов с Пражского телевидения, так что буду вести деловые переговоры. Кленова и Дронова, этих старых волков, в такую погоду в зал не загонишь, да и не нужен им этот зал, они уже все на свете видели и все знают заранее, а старушка Донцова вчера встретила знакомую критикессу из Польши, так что тоже отсиживать в зале не будет. Ты наш полномочный представитель в нашей российской ложе и помучайся ради общего блага.

– Сидеть и смотреть все фильмы?! Так я же это люблю! С детства мечтала целый день просидеть в кино.

– Не только сидеть. К тебе могут подвалиться журналисты и спросить твое мнение.

– Господи! И что мне говорить?

– Откуда я знаю. – Характерным движением он пожал плечами. – Что придет в голову, то и говори.

– Да я же этого никогда не делала.

– Придется начать.

– Бардак какой-то! – с чувством сказала Нина и крикнула: – Закройте за собой дверь, Аркадий Сергеевич, смотреть, как девушка моется, вовсе не интересная картина.

Через час они спустились вниз в кафе, к шведскому столу. Вся троица из их группы уже сидела в уголке у окна, дружно ответила на четкое приветствие Андреева, и Нина увидела, как кисло скукожилась физиономия Дронова и сладострастным счастьем профессиональной сплетницы, узревшей добычу, засверкали горячие глаза Донцовой.

А Андреев словно смаковал ситуацию, словно наслаждался ею и всеми силами подчеркивал. Он усадил Нину за стол, взял две тарелки, прошел к большому столу, уставленному всяческими яствами, и громко через весь зал выкрикивал:

– Нина, ты вареные яички с утра ешь?!

– Нет, Аркадий Сергеевич, – с веселым наплевательским отчаянием еще громче кричала Нина.

– Сок тебе апельсиновый или лимонный?

– Лимонный.

– Лососинки не желаешь?

– Как можно больше.

Хороший он, Аркадий Сергеевич, изобрел термин – «всенаплевизм». Если бы можно было придерживаться всенаплевизма, ежедневно и без перерыва, то эта чертова жизнь, быть может, и приобрела бы какие-нибудь райские краски. Но все это – только на период фестиваля. Все это всего на полторы недели, до того момента, как самолет подымет их в воздух, а потом плюхнется на аэродроме в Москве.

Но в это утро та сила, с которой Нина и Андреев выпятили и подчеркивали свои неожиданно сложившиеся отношения, манера их разговора и сверхнежное отношение друг к другу попросту прибили их спутников. Кленов глядел в сторону, Дронов покашлял-похрюкал было и примолк, чтобы только к кофе забормотать что-то без обычной брюзгливости о хорошей организации завтрака, а Донцова изобразила радость и дружеское сочувствие. И даже сказала туманно:

– Во всяком скверном деле всегда есть место лучу счастья.

– Так и назовите в журнале свою отчетную статью, – тут же подхватил Андреев.

В час открытия фестиваля зал был полон. Это Нина видела со сцены, куда попала, совершенно того не ожидая. В момент, когда распорядитель спросил Андреева, кто выйдет перед публикой от российской делегации, Андреев назвал Дронова и Донцову. Но Дронов буркнул, что он уже настоялся в своей жизни и напредставительствовался, а Донцова заявила, что у нее такая прическа, что на сцену можно появляться только при полностью выключенном свете.

– Я пойду! – вдруг проявил решительность и жажду известности Кленов. – Я крыса кабинетная, внук жаловался, что все в телевизоре знакомые появляются, а я не появляюсь. Комплексует внук за деда. Я хочу пойти, чего скромничать.

– Правильно, – сказал Андреев. – Будете фоном нашей даме. Нина, выйдешь вместе с ним. Улыбайся с как можно более идиотским видом.

– Это почему?

– Потому, что телеэкран все переворачивает. Умное лицо становится физиономией идиота и наоборот. Неужели не заметила, что все приличные люди выглядят в телевизоре дураками, а эстрадные попсовые певцы предстают тонкими мыслителями?

– Так нас что, в Москве увидят?

– Увидят, девочка, – уверенно сказал Кленов. – По какой-нибудь программе, в известиях или культурной информации, но про этот фестиваль и его открытие обязательно скажут. Хоть и местечковое это явление, но все же международное.

Делегацию России вызвали первой. Кленов пропустил Нину перед собой, и они вышли на пустую сцену. До центра ее Нина шагала легко и беззаботно, но когда остановилась и повернулась лицом к залу, то испугалась. Тысячеликая публика смотрела на нее и аплодировала. А что еще хуже, также у края сцены металось несколько группок с теле– и кинокамерами. И зал был достаточно большой, старинной постройки, с ложами и лепкой на потолке и стенах. Не такой большой, как, конечно, в московской «России», но около тысячи народу было наверняка.

Всего делегаций набралось около дюжины, и Кленов шепотом сказал, что это «осколки рухнувшего царства социализма». Нина его поняла только тогда, когда случайно обратила внимание, что все делегации стояли на сцене тесно, плечом к плечу, а между ней с Кленовым и ближайшими соседями явственно виднелся просвет шага в полтора. Вот так нынче получалось, бывшие друзья, холуи и прихлебатели СССР рядом с Россией стоять не хотели, выдерживали дистанцию, чтоб отмежеваться. Говно народец, шваль публика да и только.

Появившийся оркестр сыграл какой-то гимн, а к тому моменту, когда зазвучали речи, за спиной Нины и Кленова появился шустрый переводчик, который нашептывал им в два уха вполне стандартные поздравления публики и участников с открытием фестиваля, и, как поняла Нина, этот фестиваль считался, с одной стороны, последним, а с другой – первым, поскольку на следующий год они надеялись зазвать на него американцев, французов и прочую благородную публику, в отличие от той шантрапы, которая торчала на сцене сегодня. Именно так, конечно, не сказали, но Нина поняла так, как хотела, и была уверена, что не ошибается.

После торжеств начались просмотры.

В первый день в ложе рядом с Ниной и переводчиком отсидели Донцов и Кленов. С третьего дня и до конца Нина смотрела фильмы одна. С переводчиком, конечно. Начинали в десять, в час делали перерыв на обед и заканчивали в пять. Нина завела тетрадку и старательно записывала все фильмы, что смотрела, хотя уже в середине фестиваля все увиденное смешалось в ее голове в сплошную кашу.

В свой номер Нина забегала, только чтобы переодеться, и к концу фестиваля обнаружила, что в своей кровати не спала ни разу.

На закрытии фестиваля раздавали завоеванные призы, и из русских картин только одна была отмечена второй премией.

Получать эту не совсем почетную награду Андреев отправил на сцену опять же Нину, и она принесла в гостиницу диплом и аляповатую вазу.

– Черт с ними, – раздраженно сказал по этому поводу Андреев. – Зато они повинились и в качестве компенсации дали нам еще двое суток жизни в Софии. Для отдыха. Все, господа! Забыли про этот дурацкий фестиваль.

Но забыть окончательно не удалось, потому что за ужином Донцова испуганно сказала, что звонила в Москву и в редакции ей велели дать подробный отчет о фестивале, а она не видела ни одной из премированных картин.

– Да-а, – мрачновато протянул Дронов. – Я тоже здесь поиздержался. Надо бы нацарапать пару статеек, гонорариев ради, да только я вообще на этом сборище ни хрена не видел.

– Ниночка, – вспыхнула Донцова, – вы бы нам что-нибудь порассказали, что видели.

По ее ехидному тону и по улыбке Дронова Нина поняла, что это скорее всего провокация, и она уже собралась отказаться, но заметила предупреждающий взгляд Андреева и кивнула.

Они нашли в гостинице тихий уголок под пальмами в бочках, Нина положила на столик свою тетрадку и принялась рассказывать. Через пяток минут скептическая улыбка соскользнула с губ Дронова, и он вытащил блокнот, записывая следом за Ниной. Еще через минуту Донцова взвизгнула, сбегала за диктофоном, принесла его, включила и подсунула Нине под нос.

Весь пересказ занял у Нины три с половиной часа.

– Спасибо, девочка, – прогудел по окончании Дронов. – Странно, что я не натыкался на твое имя в нашей прессе. Очень толковый анализ всего этого борделя.

Андреев только улыбался. Но ночью, открыв пошире окно, посмотрел на тихую ночную панораму уснувшего города и сказал:

– Через неделю, дома, мы переведем тебя ассистенткой режиссера. К Воробьеву пойдешь?

– Конечно.

– А осенью пойдешь учиться. В Останкине откроют курсы режиссеров телевидения, и мы тебя туда затолкнем.

– Но я же конкурсных экзаменов не сдам, Аркадий Сергеевич! – обмирая, сказала Нина.

– Не будешь сдавать никаких экзаменов.

Нина видела, что он хочет сказать что-то еще, подбирает слова и тон, а потому встала, обняла его за плечи и сказала тихо:

– Вы не бойтесь, Аркадий Сергеевич, в Москве я к вам приставать не буду. Если это протянется и в Москве, то мы только испортим все то, что было здесь. Не страдайте за меня. У меня на роду написано, я женщина для всех временная.

– Не говори так.

– А! – легко засмеялась Нина. – Говори иль не говори, но ведь это так именно и есть!

– У нас еще два дня в Софии, – едва слышно сказал он.

София, столица Болгарии, больше всего запомнилась Нине ярко-желтой, невиданной нигде брусчаткой мостовых и площадей. Гладкой, блестящей ярко-желтой брусчаткой.

К вечеру последнего дня они зашли с Андреевым в храм Александра Невского – громадный внутри, как ангар, темный, с голыми досками стен, и только алтарь был привычен, сверкал позолотой и варварским великолепием. Еще, в отличие от российских, здесь можно было присесть на стул. Но мрачного торжества в храме было достаточно.

В последний же день разменяли тайные, припрятанные доллары и на окраине Софии нашли толчок-барахолку, ничем от отечественных не отличимый. Кожаную куртку, сплошь на молниях, сторговали незадорого, куртка блестела, словно соплями смазанная, и Нина была уверена, что Пете она понравится.

– Это твой дружок такой моды придерживается? – спросил Андреев.

– Что вы?! Просто знакомый.

Последняя ночь перед вылетом домой прошла грустно и совсем бесстрастно с обеих сторон. Чего-то уже не было ни в Андрееве, ни в Нине, той неудержимой силы, которая бросила их друг к другу в первый день приезда в Пловдив.

Едва Нина открыла дверь своей родной квартиры, как из-под ног появившейся в прихожей Натальи выкатился Игорек, взвизгнул и сказал четко:

– Привет, мама!

Нина как стояла, так и села на пол, между своих чемоданов и сумок.

Дня через три после приезда Воробьев показал Нине газету, где был напечатан отчет-репортаж Донцовой с фестиваля в Пловдиве. Почти слово в слово она переписала со своего диктофона то, что рассказала ей Нина, только вступление оформила витиевато.

Еще через месяц, опять же словами Нины, в солидном журнале разразился большой статьей Дронов, но этот позвонил и сказал, что поделился бы с ней частью гонорара, однако сейчас обнищал, а потому компенсацию предлагает интеллектуальную, то есть, если Нина захочет, он поможет ей опубликовать любую статью в своем журнале. Публиковать Нине было нечего, у нее и мыслей таких не было, но она сказала, что подумает.

Но самым удивительным за эти первые недели оказалось то, что Нину увидели по телевизору все знакомые. Как она дважды стояла на фестивальной сцене в общем ряду, как получала чужую награду и несколько раз ее взяли крупным планом. Именно по этому поводу она в первый раз столкнулась с Зиновьевым.

Специально это получилось или нет, но беседа произошла в мужском туалете. Когда Нина вошла в него поутру, то ей показалось, что он пуст, однако едва принялась мыть пол, как одна из кабинок открылась, и Зиновьев вывалился из нее, на ходу застегивая брюки.

– А! – неприязненно сказал он. – Наша новая телезвезда!

На эти бессмысленные слова Нина ничего не ответила, усердно орудуя щеткой.

– Хотел бы я знать, за какие такие заслуги ты оказалась на сцене? Хотел бы я знать, через какую кровать ты свою карьеру делаешь?

Нина выпрямилась, посмотрела в тяжелые, дремучие глаза Зиновьева и сказала четко:

– Дуракам знать много вредно.

Зиновьев дернулся так, словно его палкой ударили.

– Ты, сучка постельная, со мной так не разговаривай.

– И ты, урод, мне не тычь!

Зиновьев выматерился сквозь зубы и пошел прочь из туалета, но Нина решила добить врага до конца и крикнула в спину:

– Научись после сортира руки мыть, деревенщина!

Он прихлопнул за собой дверь так, что едва стекла в окнах не вылетели.

Но результат этой беседы оказался таков, что ни Андрееву, ни людям рангом выше его не удалось быстро перевести Нину из уборщиц в ассистентки. Васильев отозвался о ней плохо как о работнике, а Зиновьев в каких-то сферах заявил, что давно знает Н. В. Агафонову с самой скверной и неприличной стороны. А когда его попросили расшифровать это заявление, то он вполне прозрачно намекнул, что это дело очень постыдное, когда молодые кадры из редакции документально-репортажных кинотелепрограмм проталкивают по должности своих проституток.

Команда Андреева тоже заупрямилась и сменила тактику. Нине предложили уволиться по собственному желанию, а через пару недель вернуться назад, напрямую написав заявление с просьбой зачислить ее ассистенткой режиссера. При такой схеме Зиновьев и все недруги команды были почему-то бессильны.

Образовавшийся в трудах недельный перерыв Нина и не знала как использовать, но неожиданно на адрес Натальи пришло письмо из деревни от сестры Валентины.