Паскаль лежал на диване в темноте. На улице, за окном, было тихо. Прошел час, еще один, сон не шел.

Его мысли устало вертелись вокруг одного и того же. Он пытался заставить их работать продуктивно, старался сосредоточиться на истории с Хоторном, но они отказывались повиноваться. Возвращаясь от прошлого к настоящему, Паскаль с отчаянием вглядывался в то месиво, в которое он превратил свою жизнь.

Часа в два ночи Паскаль впал в зыбкий и прерывистый сон. Ему приснился английский адвокат, с которым накануне утром он имел короткую беседу, а потом – его французский адвокат, одетый в черную мантию. Их образы наплывали друг на друга, сливаясь и путаясь, его преследовали какие-то фантасмагорические темные силы. Они следовали за ним из Ливана в Африку, он видел улицы, по которым когда-то ходил в столице Мозамбика Мапуту. Повсюду на улицах валялись мертвецы, а оставшиеся в живых тянули к нему руки из черных дверных проемов. «Пристрели меня!» – кричал один из таких призраков, но когда Паскаль поднял свой фотоаппарат и навел его на резкость, этот человек упал замертво. Паскаль медленно шел по улице, склоняясь над телами. В воздухе стоял приторный запах крови. Паскаль опустился на колени рядом с девочкой, одетой в очень знакомое ему платье. Девочка лежала вниз лицом, и когда Паскаль перевернул ее, то увидел, что это его дочь – Марианна.

Паскаль проснулся в холодном поту, уверенный, что кричал во сне. Наполеон, свернувшись, лежал у него в ногах. В квартире стояла тишина. Паскалю такие сны снились нередко. Во сне он часто оказывался рядом со смертью. Он знал, что никакого другого средства справиться с дурными беспокойными снами, кроме напряженной работы, для него не существует. Если сейчас он попытается уснуть, кошмары вернутся. Они всегда возвращались.

Паскаль включил лампу и стал выжидать. Он оглядел комнату, и мало-помалу ощущение реальности вернулось. Паскаль ненавидел тот свободный полет, в который пускалось его сознание по ночам, ему было страшно то, как, меняя свои очертания, переиначивало себя его прошлое. Иногда сны воссоздавали в его сознании образы давно минувших событий – именно так случилось и сейчас. В других случаях были связаны с его нынешними напастями, и их он тоже боялся.

Временами сны наталкивали его на мысли, «что было бы, если бы…». Такие подвохи Паскаль ненавидел. Хорошо хоть сегодня обошлось без этого надувательства. Он встал и начал слоняться по комнате. Сделал себе кофе, выпил его, закурил сигарету. Иногда работа помогала ему отвлечься от ненужных мыслей, и теперь он решил прибегнуть к испытанному средству. Потихоньку, стараясь не разбудить Джини, он вновь и вновь прокручивал пленку с записью Макмаллена, вспоминал мельчайшие детали разговора с его сестрой, читал и перечитывал газетные вырезки, посвященные персоне Хоторна. Открыв каталог, который показала ему Джини, он вглядывался в лицо Лорны Монро.

Наконец, измученный, но настроенный по-прежнему решительно, Паскаль вернулся к листу бумаги, найденному за фотографией на письменном столе Макмаллена. Он в который раз разглядывал написанные на нем цифры, порядок их расположения. Неожиданно его пронизало чувство, что если он сейчас сможет разместить их как-то иначе, расположить в определенном порядке, ему удастся расшифровать этот код, разгадать смысл заключенного здесь сообщения. За окном проехала машина. Паскаль отодвинул в сторону бумагу и признал очевидное: он не может разобраться в этой китайской грамоте, да и во всей этой истории. Если из этого лабиринта и был какой-то выход, то он представлял собой узенькую щелку, какой-то тончайший намек, который он, должно быть, пропустил.

Паскаль вернулся к дивану и зажег очередную сигарету. Он лег на спину и стал глядеть в потолок, наблюдая, как извиваются струйки дыма.

Через некоторое время произошло именно то, чего он отчасти ожидал и отчасти боялся: мысли о Хоторне стали таять, а сквозь них начало все более отчетливо проступать его прошлое, постепенно приобретая реальные очертания. В его сознании будто прокручивался фильм двенадцатилетней давности. Вот он, кадр за кадром: пресс-бар в пятизвездочном отеле, небольшая, как коробка, комнатка на берегу залива, город, который когда-то был так прекрасен. Ливан, Бейрут.

Ему исполнилось двадцать три, и это была его третья командировка в Бейрут. Журналистская известность Паскаля начинала расти, а денег по-прежнему не было. Двое из пишущих журналистов, с которыми он работал раньше, погибли, и он предпочел работать в одиночку. К моменту их первой встречи с Джини он провел в Бейруте уже два месяца. Два месяца, полных кровавых кошмаров и предсмертных криков. Два месяца нестерпимой, нескончаемой жары. Два месяца без спиртного и секса. Во время работы Паскаль никогда не пил и не спал с женщинами. Этот пуританский кодекс высмеивался в равной степени и его друзьями, и врагами. Из-за него на Паскаля смотрели с подозрением, но ему было плевать. Это был его кодекс!

Июльским утром 1982 года друг Паскаля затащил его в «Палм бар» в отеле «Ледуайен». Этот человек сказал, что там будет сам великий Сэм Хантер, которого он знал еще по Вьетнаму, и если Паскаль хоть раз в жизни постарается быть вежливым, то его представят Хантеру. Паскаль, пожав плечами, согласился. Он встал поодаль от собравшихся, заказал минеральной воды и стал наблюдать за представлением, которое давал Хантер, – этот коренастый и агрессивный американец с гарвардским акцентом. На нем была одежда от «Брукс бразерс», он много курил и пил виски со льдом. Было одиннадцать часов утра. Паскаль презрительно смотрел на Хантера, Этот человек не понравился ему с первого взгляда.

Через некоторое время состоялась церемония представления. Хантер был вежлив, но держался высокомерно. «Конечно, конечно, – сказал он, – я видел ваши снимки. Кто же их не видел! Очень любопытно. Но вы стремитесь запечатлеть все своими глазами – всю эту кровавую тошнотину. Наверное, у вас переизбыток адреналина. Как-нибудь вы подберетесь слишком близко, и вас пристрелят».

На этом беседа закончилась. Хантер не привык тратить свое драгоценное внимание на посторонних. Репортеры стали шутить, а подхалимы удвоили свое старание. Сэм Хантер был в центре внимания. «Этот обладатель Пулитцеровской премии не в лучшей форме», – подумал Паскаль. Он считал, что люди, добившиеся славы, должны быть не такими, как другие смертные. А у этих всегда находилось время еще для одного бурбона со льдом. Если даже случалось что-нибудь важное, им сообщали об этом либо добровольные помощники, либо кормившиеся от этого уличные мальчишки. В то же время события в Ливане отнюдь не являлись историческими – так, мелкая заварушка. Раньше или позже стрельба здесь закончится. Что же касается Хантера, то он освещал события и покруче, так что здесь мог не особо напрягаться.

Единственной представительницей противоположного пола в этом стаде из двадцати мужчин была девушка, сидевшая в углу, – всеми забытая и молчаливая. «Дочка Хантера», – небрежно обронил кто-то из присутствующих. Дочка, отметил про себя Паскаль, которую Хантер даже не счел нужным представить.

Паскаль проскользнул мимо журналиста из ЮПИ увернулся от двух чересчур медоточивых ребят из Рейтер, репортера из сиднейской «Морнинг геральд», англичанина из «Таймс» и пристроился между своим другом из «Монд» и мрачным русским из ТАСС, очень скверно говорившим по-английски. Теперь Паскаль смог поближе рассмотреть девушку, и, проследив за его взглядом, приятель-француз одобрительно подмигнул. По его словам, у нее, помимо симпатичной мордашки, есть кое-что еще. Неужели Паскаль не слышал ее историю? Да где же он, черт побери, был всю последнюю неделю? Тут только об этом и говорят. Она училась в какой-то обалденной частной школе в Англии, стал рассказывать друг. И в один прекрасный день, во время игры в хоккей, в лакросс или во что там еще играют девицы в этих школах, неожиданно повернулась и ушла, а в шесть утра как снег на голову свалилась на папашу в Бейруте.

Последние несколько дней Хантер потчевал этой историей всех и каждого, рассказывая, как его разбудил управляющий отелем, как он с дикого перепоя спустился в вестибюль и обнаружил там свое дитя, вцепившееся в чемодан. Хантер и узнал-то ее не сразу, поскольку не видел дочь последние три года, – девочка жила в Англии с его бывшей женой, – а за это время ребенок вырос, приобрел формы… «Да ты сам посмотри», – снова подмигнул Паскалю его приятель.

Когда Хантер наконец уразумел, что перед ним стоит его единственное чадо, этот факт его совершенно не обрадовал. Он пытался первым же самолетом отправить дочь обратно, но она категорически отказывалась, упрямо стоя на своем, и наконец Хантер сдался. Таким уж он был человеком. Ее присутствие развлекало его несколько дней, он носился с ней, как с курица с яйцом, однако его восторги скоро растаяли, и теперь постоянное присутствие девушки только раздражало Хантера.

«Интересная история, – подумал Паскаль. – Не очень много молоденьких девушек решились бы улететь посреди ночи в Бейрут, добраться от аэропорта, колесить по этому страшному городу и под утро заявиться в незнакомый отель». Приятель отошел к бару, а Паскаль продолжал с интересом разглядывать девушку.

Она молча сидела рядом с отцом. С того момента, как пришел Паскаль, она лишь однажды раскрыла рот. Она была высокой, стройной и одета по-мальчишески. В уме Паскаль прикинул, что ей, должно быть, лет семнадцать или восемнадцать. Сидела она спокойно, с неосознанной грацией. Нежный загар покрывал ее кожу, а спутанные волосы, небрежно закинутые назад, выцвели на солнце. На девушке были шорты цвета хаки и белая майка, на ногах – стоптанные кроссовки. Время от времени она ерзала на стуле, переводила взгляд на окно, а потом опять замирала и смотрела на отца. Паскалю показалось, что эта прокуренная и заполненная людьми комната ей надоела и она с большим удовольствием оказалась бы сейчас на улице. Она снова посмотрела за окно, и лицо ее приняло мечтательное выражение. Девушка закинула одну свою длинную ногу на другую и даже не заметила, что в этот момент все взгляды были устремлены на нее.

Паскаль придвинулся чуть ближе, чтобы получше рассмотреть ее лицо. У нее были чудесные, широко расставленные глаза. Ее лицо, решил Паскаль, вовсе нельзя было назвать непривлекательным, однако на нем было написано упрямство. Ее будто что-то раздражало в этом помещении, но ради своего отца она старалась не обращать на это внимания. Каждый взгляд, который она бросала на Хантера, был полон какой-то болезненной преданностью. Паскаль наблюдал за тем, как Хантер принялся рассказывать очередной длинный и скабрезный анекдот. Девушка, казалось, была смущена. Она покраснела и опустила глаза.

Вернувшись и увидев, что Паскаль все еще рассматривает дочку Хантера, его приятель ухмыльнулся. Трогательная сцена, не правда ли? Взгляни, как боготворит девчонка своего отца, этого старого пустобреха! И характер у нее еще тот. Она категорически заявила папаше, что вернуться в Англию ее не заставит ничто. Она собирается остаться здесь и учиться. Приятель Паскаля скорчил гримасу и, понизив голос, насмешливо произнес: «Pauvre petite fille. Elle veut être journaliste».

Паскаль утратил к ней всякий интерес. Ему не было никакого дела до амбиций этой девчонки. Если она мечтает стать журналистом, замечательно, это хотя бы более оригинально, чем мечты о карьере манекенщицы, актрисы или кинозвезды. Он вдруг почувствовал злое нетерпение: околачиваясь здесь, он только теряет время.

Паскаль допил воду, поставил стакан и вышел из бара. В вестибюле отеля он задержался, выглядывая на улицу, плавящуюся от полуденного зноя. Издалека, оттуда, где располагался Западный Бейрут, доносился треск пулеметных очередей, затем раздался гулкий грохот взрыва. Еще один автомобиль-бомба.

Девушка – дочь Хантера – стояла прямо возле его локтя. Паскаль не замечал этого до тех пор, пока, повернувшись, чтобы выйти на улицу, не встретился взглядом с обвиняющими глазами девушки, горевшими на побледневшем от злости лице.

– Я видела, как ты смотрел на моего отца, – начала она без всяких предисловий. – Я знаю, о чем ты думал. Ты – высокомерный французский ублюдок! Как ты смел так смотреть на моего отца!

В то время настроение у Паскаля часто и беспричинно менялось, и вывести его из себя не стоило ровным счетом ничего. Вот и сейчас гнев сразу же бросился ему в голову.

Он смотрел на эту глупую девчонку, только что вылезшую из самолета, только что сбежавшую из какой-то дурацкой частной школы, девчонку, отца которой он невзлюбил с первого взгляда.

– Хочешь узнать, почему? – ответил он по-английски. – Прекрасно. Я покажу тебе. Пошли.

Несомненно, девушка не ожидала такой реакции, когда он схватил ее за руку и вытащил на улицу, она даже не сопротивлялась.

Паскаль оторвался от нее почти сразу. Он повесил сумку со своими камерами через плечо и пошел по улице широкими шагами. Девушка спешила следом за ним. Паскаль ускорил шаг. Он уже жалел о своем опрометчивом поступке и если бы смог, то с удовольствием отделался бы от нее, но девушка не отставала.

Ее упорство злило его не меньше, чем собственная глупость. Даже теперь, когда конфликт был уже локализован, улицы Бейрута все равно оставались не самым подходящим местом для прогулок с молодыми американскими девицами. Паскаль остановился и приказал:

– Ступай обратно. Забудь о том, что я сказал. Это опасно.

– Ну и черт с ним, – зыркнула она на него. – Делай, что говорил. От меня тебе отделаться не удастся.

Паскаль устал. В течение нескольких недель он постоянно находился в напряжении и мало спал. Столкнувшись лицом к лицу с женским упрямством, он почувствовал, что его вновь разбирает злость.

– Ладно, будь по-твоему. Взгляни на войну, которую твой папаша считает ничтожной. В гостиничном баре ты узнаешь о ней не больше, чем знает он.

Паскаль свернул на боковую улочку, и девушка последовала за ним. Когда они завернули за угол, пыль от взрыва только начинала оседать. Вдоль всей улицы были разбросаны изуродованные останки автомобиля. Прямо на их пути лежали огромные куски кирпичной кладки, на фоне ясного неба неестественно клонилась набок уцелевшая половина здания, под ней возвышалась груда обломков, из которой торчала детская ножка.

Взрыв повредил водопроводную магистраль, и теперь вода стремительным потоком разливалась по улице. Народу становилось все больше. Паскаль почти не слышал криков и стонов, его сознание уже привыкло автоматически отсекать их.

Он вытащил камеры. Обычно он работал двумя: «лейкой», куда была заряжена цветная пленка, и «олимпусом» с черно-белой. Паскаль привычно выискивал видоискателем наиболее эффектные кадры. Он не оборачивался, но знал, что девушка стоит на прежнем месте. Опустив камеру, он поглядел через плечо и увидел, как на ее лице медленно проступает ужас. Так же медленно она закрыла уши, затем глаза и наконец рот.

На земле, прямо перед ней, лежала маленькая детская сандалия. Она была красной, дешевой и стоптанной – такие носили почти все арабские дети. Девушка наклонилась и подняла ее. Позади нее суетились несколько мужчин. Одетая в черное женщина рухнула на колени возле груды развалин и воздела руки к небу. Здесь царила неразбериха: люди бегали, толкались, трясли друг друга, рылись в обломках. Девушка то появлялась в поле зрения Паскаля, то вновь исчезала. Вздымались клубы пыли. Паскаль вдруг понял, что сделал непоправимую ошибку: не надо было тащить сюда девушку.

Он метался то в одну сторону, то в другую, протискиваясь в людском водовороте, и наконец нашел ее в том месте, где крики раздавались громче всего. Там на импровизированные носилки в виде куска жести, слетевшего с крыши, грузили то, что осталось от мужчины. Она помогала поднять тело и перенести его. Какая-то женщина закричала на нее по-арабски, а затем плюнула в ее сторону. Девушка отступила назад, ее руки и лицо были в крови.

Когда Паскаль дотронулся до нее, она не произнесла ни звука. Он обнял девушку и крепко прижал к себе.

Уводя ее от этого места, Паскаль все еще слышал крики за спиной. Крики неотступно преследовали их, пока они пробирались по улицам. Девушка спотыкалась и шла, словно слепая. Паскаль заботливо поддерживал ее. Они уже прошли три, четыре, пять кварталов, но в их ушах все еще звучали душераздирающие крики.

Дом, где жил Паскаль, находился неподалеку от залива. Чем ближе они подходили к дому, тем большую растерянность чувствовал Паскаль. Девушка по-прежнему не отпускала его руку. На улице стояла невыносимая жара. Он впустил ее в подъезд, и тут произошло нечто, что он не мог объяснить. Он неуверенно прикоснулся к ее лицу, потом к шее. Она удивленно подняла на него глаза. Паскаль помог ей подняться по ступенькам.

Наконец они оказались в его комнате. Паскаль бесшумно закрыл за собой дверь. Жалюзи создавали полумрак, и тени от них расчертили пол. Паскаль прижал девушку спиной к двери и поцеловал в губы, а она поймала его руки и, словно обезумев, засунула их к себе под майку, прижав к обнаженным грудям. Никто не произнес ни звука. Никогда еще Паскаль не испытывал такого острого желания.

Ее руки возились с его джинсами, неловко пытаясь их расстегнуть. Она тихонько застонала. Задрав на ней майку, Паскаль наклонил голову и поцеловал ее соски. Она судорожно схватила его руку и засунула ее себе в шорты. Там было влажно.

Продолжая целовать Паскаля, она увлекла его вниз, ее волосы разметались по полу. Так и не успев скинуть с себя одежду, они занимались любовью прямо на полу. Он кончил, целуя ее в губы и сжимая руками ее груди, а она испустила крик, показавшийся ему торжествующим. Он целовал ее, обнимал и снова целовал. Ее глаза казались ему изумительными, как и эта комната, и весь окружающий мир. Паскаль, никогда не спавший с женщинами в зоне военных действий, с изумлением пытался осознать то, что с ним сейчас случилось.

Там, во Франции, между очередными командировками на войну, за ним тянулся целый шлейф впечатляющих побед. Он любил женщин, а они частенько обвиняли его в том, что он их использует, и он любил секс. Как и большинство мужчин, он знал хороший секс, плохой секс, секс запоминающийся, секс равнодушный, но того, что он испытал сейчас, раньше в его жизни не случалось.

Паскаль растерянно смотрел на лежащую рядом девушку. Издалека до его слуха донеслась дробь автоматного огня. В комнате становилось душно, их тела были влажными от пота. Он снова взглянул на нее сверху вниз. Внутри себя он чувствовал ликование и возбуждение, словно находился рядом с щекочущей нервы опасностью. Мир вокруг стал зыбким и переменчивым, но в нем самом совершалось нечто – словно непонятное вдруг прояснилось и все встало на свои места.

Так, и вот так, и еще так, и так… Долгие и неторопливые способы любви. Он наклонился и снова стал целовать ее в соски. Его член вновь напрягся и, не вынимая его, Паскаль снова стал совершать фрикции. Он испытывал решимость – абсолютную и безусловную – заставить ее тоже кончить. Он решил, что она не слишком опытна в этом деле, однако у него-то было достаточно опыта. Паскаль был тронут ее неловкостью, тем, как ей не удавалось попасть в ритм, и невинным отсутствием у нее какой бы то ни было техники.

– Вот так, – шептал он, – вот так. Нет, медленнее. Не надо со мной воевать. Да, да… – и постепенно, раз за разом входя в нее, он почувствовал, как начинает получаться то, что надо. Паскаль позабыл все секреты и способы, с помощью которых – своевременным прикосновением или словом – можно усилить наслаждение. Он словно оказался в какой-то темной комнате, и девушка доверчиво следовала за ним. Их любовь была то безумной, то спокойной, временами она напоминала войну, а иной раз – перемирие. Он протянул руку, стащил на пол подушку и подложил ей под спину, чтобы войти в нее поглубже. И тогда она кончила, забившись в судорогах, прижатая к полу его телом. Паскаль был и сам близок к оргазму, но заставил себя подождать. Он смотрел, как по ее телу перекатываются волны – точно так же, как свет по ее лицу. Она закрыла свои удивительные глаза и выгнулась дугой, откинув голову. Паскаль обнял ее за шею и притянул ее губы к своим. Он чувствовал, как пульсирует ее влагалище, и, когда он кончил, ему казалось, что их тела не смогут разомкнуться. Лежа рядом с ней и постепенно успокаиваясь, он подумал: «А я ведь даже не знаю, как ее зовут!» Он стал гладить ее волосы, сжимать руки. Он целовал ее, слизывая соль с ее бедер, живота, грудей. На ее бедрах была кровь, и Паскаль ощутил во рту вкус железа, пота и секса. Он целовал ее бедра, трогал их, а затем притянул ее к себе, прижал к груди и заглянул в глаза. Ему казалось, что он тонет в них, что над его головой смыкается вода. Он показал ей свою ладонь, липкую и мокрую от крови.

– Ты должна была мне сказать, – произнес он. – Я не подумал, что у тебя это в первый раз.

– А разве от этого что-нибудь изменилось бы?

– Нет, – признал он после некоторых колебаний. – Ни от чего бы не изменилось. По крайней мере, после того, как мы оказались в этой комнате.

– Даже раньше, – сказала она. – Еще на лестнице. Я уже тогда знала. Я знала еще на улице…

– И я тоже.

– Я так рада. – В ее голосе прозвучала торжествующая нотка. – Сегодня ты показал мне две вещи: смерть и это. Я рада, рада, рада, что ты это сделал… – Она умолкла и задумалась. – Там, в гостинице, мне казалось, что я тебя ненавижу. Но это было не так. Как раз наоборот. – С детской прямотой она подняла на него глаза. – Это всегда бывает так? Как сейчас.

– У меня так никогда не было, – сказал ей Паскаль.

Позже, значительно позже они вышли из маленькой раскаленной комнаты и пошли по прохладным вечерним улицам. Они гуляли по берегу залива и смотрели, как рыбаки готовят свои сети. Там же, возле залива, они поужинали и потом смотрели, как на город опускается тьма и он превращается в мир теней и движущихся огней. Они говорили и не могли наговориться. Паскаль очень хорошо помнил, как увлеченно они беседовали, но никогда не мог вспомнить, о чем. Ощущение абсолютного единения с этой, почти незнакомой девушкой потрясло его. Он смотрел на нее через стол и хотел ее. «Странно, – думал он. – Значит, вот как это бывает – без всякого предупреждения. Вот как ощущаешь любовь, вот на что она похожа». Им все время нужно было прикасаться друг к другу: сидя за столом, идя вдоль залива, гуляя по улицам. Он испытывал потребность то и дело сжимать ее ладонь, брать под руку. Когда они оказались на темном и пустынном перекрестке, его желание усилилось и, не сумев пересинись себя, он стал целовать ее в губы, поднял на ней майку и стал целовать груди.

Там, в темноте, возле стены арабского жилища, они снова судорожно занимались любовью, и она обвивала его торс ногами. Потом они вернулись в его комнату, и Паскаль по-прежнему хотел ее. Только в три часа утра он отвел ее в отель «Ледуайен», но и там не смог от нее оторваться. Он вместе с ней поднялся в ее номер. Там они говорили, занимались любовью и снова говорили. Она сказала, что им следует проявлять осторожность и не шуметь. Отель, конечно, шикарный, но стены в нем все равно тонкие.

Паскаль вспомнил об ее отце, но она успокоила его:

– Не волнуйся, – сказала она. По ее лицу пробежала тень, и она крепко стиснула его ладонь. – Ему никогда не бывает дела до того, куда я ухожу и чем занимаюсь. В любом случае, мне уже восемнадцать. Это его не касается.

Вот так все и продолжалось – день за днем, ночь за ночью. Паскалю ни разу не пришло в голову, что она могла солгать, обмануть его. Это было немыслимо. Глядя на нее, прикасаясь к ней, он не сомневался ни в едином ее слове. В ее глазах отражались те же любовь и желание, которые светились в его. Заглядывая в них, он не видел ничего, кроме правды и отражения его любви. Это рождало в нем новое желание и бесконечное удовлетворение.

День за днем, ночь за ночью, неделя за неделей. Они утратили ощущение времени. Время теперь могло удлиняться или укорачиваться. День, проведенный вместе, казался одним мгновением, час, проведенный врозь, тянулся, как столетие. Когда Паскаль обнимал ее, ему казалось, что он держит в руках свое будущее. В его объятиях тогда находились обе их жизни. Иногда он видел, что она пытается заглянуть вперед и от этого ей делается страшно. Временами она целиком и полностью разделяла его блаженный оптимизм, то вдруг начинала сомневаться. Лето подходило к концу. Не позволит же ей отец поселиться в Бейруте навеки. Он уже планировал свое возвращение в Штаты.

– Он заставит меня вернуться в Англию, – сказала она.

Паскаль сжал ее руки в своих и твердо сказал, что об этом не может быть и речи.

– Нет, – решительно сказал он, – мы вместе вернемся во Францию. Мы можем там пожениться. Я хочу, чтобы ты познакомилась с моей матерью, с моими друзьями. Я хочу, чтобы ты увидела мою деревню. Она расположена на холмах, на юге, и сказочно красива. Там похоронен мой отец – на маленьком кладбище возле церкви. В ней мы и поженимся, а потом будем пить вино в кафе и танцевать на площади. Дорогая, я хочу, чтобы ты увидела мой дом, увидела Прованс…

Рассказывая об этих местах, рисуя себе эти события, Паскаль думал, что она представляет их себе так же ярко, как и он. У нее загорались глаза, светилось лицо. Но затем, через два часа, а может, через два дня он видел, что надежда покидает ее, а на лицо возвращается грусть.

Раз или два он задумывался, нет ли каких-либо препятствий или сомнений, о которых она не хочет говорить, но на все его расспросы она неизменно давала отрицательный ответ. Он не понимал, что может помешать им соединиться, для Паскаля их будущее было совершенно определенным и решенным. Может быть, задумывался Паскаль, она не верит в него и в его любовь к ней? Но сама мысль об этом казалась ему невыносимой. Проснувшись как-то раз, он увидел ее, стоящей у закрытого ставнями окна. Ее чудесное обнаженное тело светилось в лучах восходящего солнца, лицо было задумчиво-грустным, и у него упало сердце. Наверное, все дело в том, что он говорил не те слова. Они были слишком незначительны и туманны.

– Не грусти, дорогая, мы что-нибудь придумаем, – сказал он и потянул ее обратно в постель, а когда она лежала рядом, прижавшись к нему, он стал говорить. Он говорил ей снова и снова, как любит ее и как всегда будет любить.

– Это не может измениться, – говорил он, прижимая ее к себе. – А если бы могло, то тогда все потеряло бы смысл, абсолютно все. – Он потрогал маленькую золотую сережку, а затем наклонился и поцеловал ее прохладное ухо. – Ты должна позволить мне купить кольцо, – сказал он. – Я хочу купить его, хочу, чтобы ты его носила. Меня не очень-то волнуют всякие церемонии, бумажки и церковные обряды. Когда мы поженимся, это ничего не изменит. Ты уже моя жена.

Он был уверен, что она тогда поверила ему. Он видел, как радость осветила ее лицо. Только потом он понял, что это был свет радости, желания и любви. Ни Паскалю, ни ей даже в голову не приходило, что другие могут быть менее слепы, нежели они сами.

Они ошибались. Как-то вечером, когда Джини находилась у себя в отеле, Паскаль очень поздно, около трех часов утра, вернулся со встречи с одним из своих источников в Западном Бейруте и увидел в маленькой комнатке на берегу залива Сэма Хантера, сидящего на стуле в углу. Поначалу Паскаль даже не заметил его, с удивлением обводя глазами комнату, в которой царил полный разгром. В комнате было мало вещей и мебели, но все без исключения, что там находилось, было теперь изуродовано. Жалюзи были искорежены, погнуты, и в странном, феерическом холодном белом свете луны Паскаль увидел, что кто-то здесь потрудился на совесть.

Лампа, стул и стол были разбиты. По полу змеились фотопленки. Запасные фотокамеры Паскаля были разбиты вдребезги. Его снимки, его драгоценные снимки устилали пол, словно опавшие листья, – разорванные и смятые. Постель была голой. Простыни, свидетельствующие о том, что происходило здесь прошлой ночью, были расстелены на полу, словно для судебной экспертизы.

Паскаль остолбенел, потрясенный этим разгромом. Из темноты перед ним вырос Хантер.

Он уже порядочно выпил, Паскаль чувствовал, как от него разит спиртным. Хантер не тратил время на предисловия. Он попытался нанести Паскалю боковой удар в голову, промахнулся, едва не свалился на него, но затем выпрямился, прислонившись спиной к стене. Лунный свет выхватил из темноты его лицо, превратившееся в маску бешенства.

– Ты, сраный ублюдок, – начал он. – Ты, проклятый вонючий сукин сын. Ты трахал мою дочь! Ведь ей всего пятнадцать лет, она еще школьница! Господи, какая же ты гнида! Я убью тебя за это!

Он снова накинулся на Паскаля, размахивая руками, словно ветряная мельница. Паскаль стоял совершенно неподвижно. «Пятнадцать лет», – тупо повторял он про себя, и в эту минуту один из ударов Хантера достиг цели. Хантер был здоровым и тяжелым мужчиной, и хотя сейчас он был пьян, удар оказался весьма болезненным. Голова Паскаля бессильно склонилась, а сам он отшатнулся назад.

В этот момент его ослепила ярость, подогреваемая резкой болью. Он взглянул на порванные снимки, на простыни – их с Джини оскверненное прошлое. На это ему потребовалось секунд тридцать, а то и меньше. После этого он развернулся и изо всех сил ударил Хантера.

Силы были неравны. Хантер был тяжелее и медлительнее Паскаля. Француз был более подвижным, сильным, молодым и находился в лучшей форме. Хантер когда-то выступал на ринге за Гарвард, однако Паскаль вырос в маленькой деревушке, где в драках не признавались никакие правила. Он наугад влепил удар в глаз Хантеру, второй удар пришелся в живот. Хантер сделал попытку вцепиться в противника. Он зарычал, развел в стороны руки и навалился на Паскаля всем своим весом. Паскаль ударил его снова. Хантер схватил француза за горло.

Паскаль резко ударил его по шее и тут же нанес еще один удар по ребрам. Хантер задохнулся, рухнул на колени и скорчился, хватая ртом воздух. По его лицу текла кровь. Он тяжело поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к двери. У двери он остановился, пытаясь отдышаться и размазывая кровь по рубашке.

– Ты, кусок дерьма, срань поганая! Подожди у меня, я еще до тебя доберусь!

И, конечно же, он выполнил свое обещание. После этого Паскаль видел Джини только один раз, на следующее утро в отеле «Ледуайен». Она молча присутствовала при разговоре отца с Паскалем. Он длился всего полчаса, но о его последствиях Паскалю не хотелось вспоминать даже сейчас, двенадцать лет спустя. В полдень Джини уже сидела в самолете, покидая Бейрут в сопровождении Хантера.

Через день начали лопаться все контракты Паскаля. По телеграфу ему прислала отказ от дальнейшего сотрудничества сначала «Нью-Йорк таймс», потом «Вашингтон пост», а через некоторое время и «Тайм». В течение двух лет после этого Паскалю не удалось продать ни единого снимка ни одному из ведущих американских изданий. Этого он Хантеру не забыл и не простил. По отношению к нему самому и к тем, на кого надавил Хантер, Паскаль чувствовал глубочайшее презрение. Именно в тот период своей жизни Паскаль начал рисковать по-настоящему. «Переизбыток адреналина»? Возможно, и так, но Паскаль чувствовал, что истоки этого лежат глубже. В зоне военных действий хорошие снимки можно было сделать только в том случае, если вам было наплевать, умрете вы или останетесь в живых. Именно с того времени о нем стали ходить легенды: про него говорили, что он равнодушен к любым опасностям, а когда друзья и конкуренты видели результаты такого подхода к работе, они отказывались верить своим глазам. Про себя Паскаль понимал, что они воздают славу лишь той скуке, которой он томился. После двух, даже трех лет, в течение которых он иссушал себя, они ошибочно объявили, что им двигало возбуждение, жажда смерти.

Паскаль-то знал, что они ошибались. На протяжении этого периода в его сердце царила пустота – как по отношению к самому себе, так и к работе. Все искушения, содержавшиеся в работе и женщинах, оставляли его равнодушным. Женщин он использовал, чтобы получить мимолетное сексуальное удовлетворение, а чтобы получить снимки, которые хотел, он грубо использовал всех без исключения – и женщин, и мужчин, и детей. Оставаясь холодным как лед, он переходил от задания к заданию, от женщины к женщине.

Он не чувствовал ни любви, ни сострадания, он всегда оставался замкнутым в себе и холодным. Иногда он сам себе казался живым трупом, и это давало ему, по крайней мере, одно преимущество: презрение к опасности делало его снимки неповторимыми.

Его друзья, не понимая, что он умирает заживо, говорили, что он сам ищет смерти, более того, ухаживает за ней и строит ей глазки. Паскаль не брал на себя труд спорить или опровергать их – пусть верят своим сказкам. Зачем ему ухаживать за смертью, если он держит ее в руках? Они со смертью уже давно были любовниками. Смерть была рядом с ним во время работы, она сидела с ним за одним столом, когда он ел или пил, смерть наблюдала, как он занимается любовью, смерть здоровалась с ним каждое утро, когда он просыпался, и преданно дожидалась его, когда он засыпал по ночам.

Паскаль потом не любил вспоминать тот период своей жизни. Время облегчило остроту утраты, примирило его с жизнью. Он почти убедил себя в том, что может вырваться из этой тюремной клетки. Именно поэтому Паскаль женился и честно пытался скрыть мрачные тучи, омрачавшие его жизнь, от жены. Когда она ждала их первого ребенка, Паскаль даже позволил себе надеяться на счастье и смотрел на эту малышку, как на подарок судьбы. На развалинах его умирающего брака Марианна оставалась для Паскаля единственным светом в окошке. Само ее существование, та любовь и потребность защищать, которые он испытывал по отношению к ней, звучали в его жизни как прекрасная, чистая и вечная мелодия.

Именно Марианна вернула ему жизнь. Ради дочери он готов был забыть об опасности, о смерти и начать жить сначала. Марианна была для него утешением, единственным существом, придававшим смысл всему его существованию. И вот теперь, когда он мог видеться с ней только в определенные дни, только по разрешению, даже над этой, последней, радостью нависла беда.

Часы показывали уже четыре утра, за окном было все еще темно – самое глухое ночное время. Движимый внезапным порывом, Паскаль вскочил на ноги и в отчаянии стал мерить комнату шагами. Он снова и снова мысленно перебирал все просчеты и ошибки, которыми было засеяно поле его жизни. Ему на секунду показалось, что все сделанные им ошибки уходят корнями в прошлое – к одному и тому же моменту и месту. К той маленькой комнатке у залива в некогда прекрасном городе. Насколько по-другому могла бы сложиться вся его жизнь, если бы тогда он вел себя иначе!

Паскаль подошел к двери в спальню, за которой спала Джини. На секунду внутри него родилась уверенность, что если он сейчас откроет дверь, если он хотя бы просто поговорит с ней, ему удастся повернуть время вспять, исправить и переписать заново всю свою прежнюю жизнь.

Паскаль даже взялся за ручку двери и повернул ее. Но вдруг опустил руку. Искушение отступило, и он понял, чем оно являлось: побочным эффектом усталости, разочарования, которое питалось отчаянием и недосыпом. Паскаль подумал, что он уже не тот неутомимый молодой человек, каким был в Бейруте. Теперь он полагался скорее на дружбу, чем на любовь. Дружба была не таким быстровоспламеняющимся предметом, но зато длилась гораздо дольше. Любовь в большинстве случаев имела крайне болезненные и труднопреодолимые последствия. Теперь Паскаль понимал, что им снова суждено расстаться и это неизбежно, как неизбежны были в его браке разочарование, душевная травма для ребенка, разбитое сердце и развод.

Паскаль вернулся к дивану, лег и выключил свет. В течение всех часов, оставшихся до рассвета, он заставлял себя думать только о работе и о Хоторнах – этой образцовой чете, которой удалось, – а может, и нет – добиться такой редкой вещи, как идеальный брак. Его мысли вертелись вокруг них. За окном начало светать, но сон не шел.

В соседней комнате Джини тоже лежала без сна. Она слышала, как Паскаль подошел к ее двери, но затем вернулся. Она была близка к тому, чтобы позвать его, но удержалась и не издала ни звука. Вскоре полоска света под дверью погасла Джини лежала и пыталась заставить себя уснуть, когда же ей это удалось, к ней пришли сны – яркие и живые, словно реальность. Она что-то искала в истерзанном войной городе, обезумевшая от отчаяния. Предмет ее поисков был неясен, детали сна – расплывчаты. Временами город напоминал Лондон, в иные моменты – Бейрут.

Джини проснулась измученной. Сквозь шторы сочился серый свет. Из-за окна доносился шум дождя, падавшего в маленький дворик позади дома. Выйдя в гостиную, она увидела Паскаля, стоявшего у ее письменного стола спиной к ней. В воздухе витал запах свежесваренного кофе и слышался какой-то механический звук. Паскаль обернулся, и она не заметила в нем признаков усталости или сонливости. Лицо его было сосредоточенным и тревожным. «Мой коллега, – подумала Джини. – Не более того». Паскаль протянул ей факс.

– История развивается, – сказал он. – События набирают темп. Посмотри, Эплйард только что проклюнулся. Он сообщает, что сегодня утром вылетает в Лондон, и предлагает встретиться. Я думаю, мы вполне успеем увидеться с ним, а потом отправиться к твоей мачехе, чтобы, как и собирались, пообщаться с Хоторнами. – Он помолчал и с легкой улыбкой закончил: – Сегодня ведь суббота, Джини.

Она ничего не ответила, до сих пор находясь во власти своего сна. Она взяла факс, который протягивал ей Паскаль. Сообщение было коротким, напечатано на машинке, но авторство, несомненно, принадлежало Эплйарду. Он предлагал им встретиться сегодня в восемь вечера в ресторане в Мэйфэр.