Глава 4
Митя позвонил неожиданно и довольно рано для воскресенья. У Леры так мало было теперь этих выходных, ей так редко удавалось поспать подольше, что она никогда не подходила в такие утра к телефону. Но тут мама принесла ей телефон к кровати.
– Митя звонит, Лерочка, – сказала она. – Он очень просил, чтобы ты подошла. Может, у него случилось что-нибудь?
Митя – другое дело, на его звонок она ответила бы в любое время суток и в любом состоянии. Но сейчас, даже спросонья, Лера порадовалась, что он звонит, а не разговаривает «наяву». Она почему-то чувствовала стыд перед ним, хотя не делала ничего такого, чего можно было бы стыдиться.
– У тебя случилось что-нибудь, Митя? – сразу спросила она.
– Нет, Лер, ничего. Ты извини, что я тебя разбудил. Просто подумал: вдруг ты исчезнешь потом? У меня концерт сегодня в Консерватории. Последний концерт, Лера. Так и не удалось мне оперу в Москве поставить, что ж теперь… А концерт хороший будет, правда. Это очень хороший оркестр, я-то знаю…
Она никогда не слышала, чтобы у него был такой голос; Митя всегда был более чем сдержанным.
– Конечно, я приду, – сказала она. – Почему ты мне раньше не говорил, Митя?
– Да ведь ты не ходишь, – напомнил он. – Я бы и сейчас не стал тебе это навязывать, но я и правда не знаю, что будет дальше и когда я вообще сюда вернусь, ты понимаешь?
– А ты-то хочешь вернуться? – спросила она. – Ты же знаешь: все получится так, как ты скажешь.
– Ты все еще помнишь это детское наблюдение? – Лера почувствовала, что он улыбнулся на другом конце провода. – Если бы… Ну, неважно. Приходи, Моцарта будет много – и Сороковая твоя, и «Юпитер». Я очень хочу, чтобы ты была.
Она не успела ответить: короткие гудки зазвучали в трубке. Лера набрала Митин номер, но он звонил не из дому; никто не ответил ей.
Ее взволновал Митин звонок. Она почувствовала: что-то решилось у него именно сегодня, вот только что, и он позвонил, чтобы она пришла на его последний концерт в Москве. Может быть, вчера он вообще не знал, что концерт будет именно последним?
Вернувшись в Москву год назад, Митя приглашал Леру на все свои выступления. Но каждый раз получалось, что именно в этот вечер она ну никак не может вырваться – просто рок какой-то!
– Мить, ты прости меня, – звонила ему Лера на следующий день. – Я сама не понимаю, что такое, но ты поверь мне: я очень хотела прийти, и вот…
– Я верю, верю, подружка, – неизменно говорил он. – Значит, не судьба.
– Ну зачем ты так? – чуть не до слез обижалась Лера. – При чем здесь судьба, просто обстоятельства так сложились…
Сегодня она решила пойти во что бы то ни стало.
«Надо встряхнуться наконец, – подумала Лера. – Музыку послушать, Митю увидеть… Сколько можно жить в этом безумии?»
Безумием она называла то, что происходило с нею вот уже неделю – после того как она встретилась со Стасом Потемкиным, «подумав» два дня. Она ожидала тогда, что прямо из Дома кино он повезет ее к себе, – и все в ней содрогалось, и одновременно все трепетало в предчувствии этого.
Но он отвез ее домой – Лера никогда не приезжала на свидания с ним на машине – и галантно поцеловал руку у ее подъезда. Лицо у него было непроницаемое, губы сжаты, и он был немного пьянее – а значит, мрачнее – чем обычно.
– Я тебе позвоню, – сказал Стас.
– Когда? – невольно вырвалось у нее.
– Когда получится, – пожал он плечами. – Возможно, завтра.
Назавтра она целый день старалась быть у телефона – сначала на работе, потом дома. Она ненавидела себя и проклинала, но ждала его звонка, как давно уже ничего не ждала в жизни. Даже не звонка его, а того обещания, которое заключалось в каждом его звонке, в каждом появлении, – обещания его тела, его страсти, его сводящих с ума объятий…
Он не позвонил ни завтра, ни послезавтра. А через три дня позвонил как ни в чем не бывало и предложил поехать в какой-то загородный ресторан с цыганами.
«Да ведь он просто „выдерживает“ меня, – понимала Лера. – Грубо, по-хамски ставит на место, дает понять, что он, и только он, может быть хозяином положения, что только от него зависят наши отношения».
Она чувствовала унизительность всего этого, чувствовала, как изменился даже его тон – и ничего не могла поделать. То, что исходило от него, то, что она чувствовала в каждую минуту, проведенную с ним, – было сильнее ее воли.
Сегодня встречи со Стасом не ожидалось, и Лера решила воспользоваться этим, чтобы хоть немного вырваться из-под его неотменимой власти.
«„Юпитер“, – подумала она. – Когда это Митя уже дирижировал „Юпитером“, или мне кажется? На первом его концерте в Консерватории, когда Елена Васильевна пригласила нас с мамой? Нет, тогда Гайдн был, симфония эта красивая, со свечами. Когда же?»
Лера заранее приготовила к вечеру новое свое платье – то самое, черно-белое, «на грани фола», которое следовало носить с лаковыми туфлями на прозрачных каблуках. И туфли эти приготовила, и выбрала духи.
Она почему-то многого ждала от этого вечера, хотя предстояло просто слушать музыку. Но Лера знала, что такое Митина музыка – музыка в его руках… И она так надеялась на нее сейчас – как на единственное свое спасение.
Времени до концерта оставалось достаточно, но Лера хотела выехать пораньше, чтобы успеть в отличный цветочный салон на Малой Бронной, где они всегда заказывали цветы для симпозиумов и коктейлей «Горизонт-банка».
Она вздрогнула от телефонного звонка.
– Мама, меня уже нет! – крикнула она из своей комнаты. – Ты же видишь, я уже оделась, через десять минут выхожу! Или – подожди…
Лера выбежала в коридор и сама взяла трубку.
– Лерочка, я хочу тебя видеть, – услышала она. – Я не звонил тебе заранее, хотел сюрпризом. Я хочу тебя видеть, умираю от желания тебя видеть… Когда мы встретимся?
– Стас, но мы ведь не договаривались сегодня, – начала было она.
Но он остановил ее:
– Ну и что же, что не договаривались? Разве у нас деловые переговоры, что мы должны их планировать? Надо самим устраивать себе праздники, а как же иначе? Я хочу устроить тебе такой красивый праздник, какого никогда не было в твоей жизни… Когда мы встретимся?
Он говорил какую-то ерунду – «красивый праздник, никогда в жизни»… Но разве прежде он говорил что-то более значительное, разве она вообще обращала теперь внимание на то, что именно он говорит?
Лера стояла перед зеркалом в прихожей и видела, как бледнеет, потом краснеет, и чувствовала, как темнеет у нее в глазах.
– Ты мог бы заехать за мной? – спросила она.
– Когда?
– Когда хочешь – я одета.
– Куда мы едем, Стас? – спросила Лера, глядя на шоссе через лобовое стекло его машины.
Этим вечером он сам вел свой белый «Мерседес», хотя дорога была скользкой. Лера удивилась, увидев его за рулем. Она была уверена, что Стас приглашает ее в очередной ресторан или в какое-нибудь казино, которых она терпеть не могла. И как же он собирается потом садиться за руль, неужели спьяну?
Потому она и спросила, куда они едут – увидев, что выезжают из центра. Может быть, в какой-нибудь загородный ресторан?
– Ко мне, – ответил Стас.
– Ты… Ведь ты, кажется, живешь где-то на Патриарших? – выдавила Лера, чтобы не молчать при этих его словах.
– На Патриарших я купил квартиру, а едем мы в загородный дом, – объяснил он, не отрывая взгляда от дороги. – Или ты против?
Лера молчала, и Стас посмотрел на нее.
– Ты – против? – повторил он.
– Нет…
Что-то в ней сопротивлялось – продолжало сопротивляться, несмотря на то что все у нее внутри вздрагивало при взгляде на него, на его изогнутые губы и широкие руки, поросшие светлыми волосками. Она уже поняла, что не в силах противиться ему – или себе? – но что-то в ней продолжало сопротивляться…
Конечно, его загородный дом находился где-то по Рублевскому шоссе: Стас был щепетилен в утверждении своего престижа. Лера узнала бывшие партийные дачи. Их часто арендовал «Московский гость», когда надо было принимать кого-нибудь из партнеров «Горизонта», не желающих жить в «Метрополе» или «Славянской».
– Ты живешь на партийной даче? – Она старалась говорить спокойно, хотя едва сдерживала нервную дрожь.
– А что? Ты считаешь, я не могу себе этого позволить?
– Наверное, можешь, раз позволяешь, – пожала плечами Лера. – Не понимаю только, почему это кажется тебе таким привлекательным.
– Тут надежная охрана, – пояснил он. – И строили на совесть, только небольшой евроремонт понадобился да интерьер оформить. И соседи полезные. За возней с цветочками, знаешь, очень дельные разговоры ведутся. Если с умом.
Весь он был в этом – и ничего нового не было для нее в этом. И это было все равно…
Трехэтажная дача Стаса Потемкина располагалась невдалеке от шоссе; был даже слышен гул редких машин.
«Наверное, на более экологичное местечко денег не хватило, – про себя усмехнулась Лера. – Или влияния».
Она не стала говорить ему об этом, зная, как болезненно Стас воспринимает любые напоминания о своем нуворишестве, об отсутствии давних столичных связей и о том, что сильные мира сего, в круг которых он так стремится, сохраняют по отношению к нему дистанцию.
Все в его доме было рассчитано на то, чтобы потрясти воображение, это Лера поняла уже на пороге гостиной, куда они прошли из просторного холла.
Все лампочки в огромной хрустальной люстре были зажжены, и в этом ярком свете особенно эффектно выглядела роскошная мебель – старинная, но хорошо отреставрированная, или сделанная под старину; Лера не разобралась. Массивные кресла и диван с гобеленовой обивкой в райских птицах и розовых букетах; большой стол в стиле «буль», весь покрытый резьбой и позолотой, и такой же резной шкаф неизвестного назначения; мраморный камин с позолоченными фигурками на каминной доске…
Вероятно, Стас доверил оформление своих интерьеров опытному дизайнеру. Они были вполне в его вкусе, но выполнены достаточно изящно; стремление к роскоши остановилось в них как раз на грани пошлости. Пожалуй, только картина на стене, на которой было изображено какое-то фруктово-ягодное изобилие, выходила за эту грань.
Может быть, окажись Лера в подобной гостиной года три назад, она с удовольствием разглядывала бы и роскошную мебель, и персидский ковер на полу, и камин. Но сейчас она не испытывала ко всему этому интереса. То ли потому, что привыкла изучать интерьеры европейских отелей, в которые направляла туристов, то ли из-за волнения, которым была охвачена сейчас.
– Что ты будешь пить, Лерочка? – спросил Стас, предлагая ей сесть в кресло у низкого, на резных ножках столика. – Мы сейчас поужинаем вдвоем, стол уже накрыт в соседней комнате. А сначала – аперитив.
– Покрепче что-нибудь, Стас, – попросила Лера. – Водку, наверное.
Он сам вкатил в гостиную стеклянный сервировочный столик на высоких колесах, уставленный хрустальными графинчиками с разноцветными водками.
– Повар у меня – блеск, – похвастался Стас. – И готовит классно, и водки сам настаивает, ему откуда-то с Алтая всякие травы привозят.
– Почему же ты в ресторанах любишь есть? – спросила Лера.
– Из любопытства, – ответил Стас. – И потом, домашний ужин, даже самый вкусный, есть домашний ужин. А ресторан – дело публичное, выходное.
Лера и сама понимала, в чем дело. Стасу мало было просто вкусно поесть, ему хотелось чувствовать свою значительность, и это было для него невозможно дома, даже в самой роскошной гостиной, при самом умелом поваре.
Она с удовольствием выпила какой-то темно-вишневой водки – действительно, очень хорошей, закурила. Ей хотелось опьянеть, хотелось снять напряжение не только этого дня, но и всех дней, что были перед ним – с того самого момента, как она познакомилась со Стасом.
Он сидел напротив на диване – как всегда эффектный, источающий обаяние, в мягкой домашней куртке из тонкой замши, в рубашке цвета морской волны. Увидев, что Лера закурила, Стас тоже подвинул к себе папиросницу из сандалового дерева.
– Красивая вещь, – отметил он, доставая сигарету. – Из Индии мне привезли, стоит – не поверишь – дороже, чем этот столик. Не для «Беломора», – усмехнулся он.
– А ты любишь «Беломор»? – спросила Лера.
– Не то чтобы люблю, но привык, – ответил он. – На Севере, бывало, больше и не было ничего. Еле отучился потом.
– А зачем отучался?
– А зачем эпатировать публику? Я же не хиппи какой-нибудь, чтобы «Беломором» бравировать, – пояснил Стас. – Еще подумают, косячок забиваю. К чему?
Лера цеплялась за любую ниточку разговора, чтобы не молчать, чтобы немного отдалить то, ради чего она приехала к нему, и что они понимали оба.
Но разговор угасал, они оба то и дело умолкали, и даже Стас, никогда не чувствующий неловкости ни с кем, не знал, что сказать.
– Ты не проголодалась? – спросил он наконец.
Лере совершенно не хотелось есть, но это была очередная ниточка, очередная зацепка, продолжение действия, и она ответила:
– Немного.
– Тогда – прошу ужинать, – пригласил Стас, и они поднялись, чтобы идти в столовую.
Стол был огромный, уставленный фарфором с вензелями и множеством блюд.
– Зачем столько, Стас? – удивилась Лера. – Неужели ты думаешь, я могу съесть хотя бы половину?
– Я же сказал, что будет праздник, – возразил он. – А к празднику нужен праздничный стол.
Именно огромный стол был уместен в этой столовой. Вся она была большая и смотрелась величественно – со стенами любимого Стасом цвета морской волны, с лепниной под потолком и целым цветущим деревом у окна.
Стас не хвастался, говоря о хорошем поваре: приготовлено все действительно было отменно. Лера похвалила стерлядь под каким-то особенным соусом, но на самом деле ей было безразлично, что есть. Она никогда не была гурманкой, к тому же пробовала блюда разных кухонь, и не в одной стране.
Ей вообще нравилась не сама еда, даже очень вкусная, а обстоятельства, с которыми она была связана. Она вспомнила, как они выбирали омара с Александром Алексиадисом в маленькой греческой таверне, как плясала танцовщица в алом платье и Александр радовался Лериному веселью, хотя сам видел все это не раз.
И тут же – давнее, полузабытое: как шла с Митей по рынку Капалы Чарши и пробовала нежные оливки, и халву, и инжир, и еще что-то необыкновенное – вперемешку.
Сердце у Леры защемило при этом коротком воспоминании о Мите. Она взглянула на его колечко на своей руке – ажурное, серебряное с чернью, оно подходило к ее сегодняшнему платью, и Лера надела его, собираясь на концерт, а потом забыла снять…
– Твое здоровье, Лерочка! – Стас поднял рюмку с зеленой водкой. – Рад видеть тебя в моем доме.
– Да, спасибо, – рассеянно сказала Лера.
Ей вдруг стало страшно, просто страшно. Ей показалось, будто поднимается температура, и она даже коснулась пальцами своего лба, хотя таким образом все равно невозможно было это определить, потому что и ладони у нее горели огнем.
Она понимала, что это странно, смешно: молодая одинокая женщина сходит с ума при мысли о близости с мужчиной, к которому сама же и стремится. И Лера тряхнула головой, отгоняя назойливые сомнения.
– Ты хочешь посмотреть дом? – предложил Стас, когда ужин был окончен.
– Да, наверное, – ответила Лера; ей был безразличен этот дом. – Да, хочу, конечно.
Они прошли по освещенной галерее, у стен которой стояли деревца в мраморных кашпо, и пол был искусно выложен черным и белым мрамором.
– Здесь моя гардеробная, – с гордостью сказал Стас. – Вроде бесполезная какая-то комната, правда? А придает жизни изысканность… Тем более, все равно была небольшая такая комнатенка, непонятно для чего. Ну, мне дизайнер и посоветовал.
Гардеробная вся была выложена темно-зеленым мрамором с вкраплениями позолоты. Кроме зеркала с бесчисленными полочками, здесь стоял только старинный диванчик с деревянной спинкой и ажурными, тоже деревянными, подлокотниками.
– Вот этот – настоящий, – прокомментировал Стас, указывая на диванчик. – Восемнадцатый век. Одного я не понимаю: как они сидели на таких диванах? Спинка жесткая, неудобная. Зачем это, можешь ты мне как историк объяснить?
– Не знаю, – пожала плечами Лера. – Им это казалось естественным – не разваливаться на диване. Для человека было естественно не расслабляться, а держать себя в руках.
Ей не хотелось говорить об этом со Стасом. Она помнила Елену Васильевну, она знала то, что невозможно и ненужно было объяснять ему о тех людях…
– А здесь – спальня, – сказал Стас, распахивая дверь комнаты на втором этаже.
«Вот и цель путешествия», – подумала Лера, останавливаясь на пороге.
Спальня, пожалуй, была оформлена с более очевидным вкусом, чем все в этом доме. Стены ее были обиты кремового цвета шелком с нежными травяными узорами, пол сделан в тон стенам. Висели старинные гравюры, изображающие изящные эротические сценки – настолько изящные, что в них не чувствовалось ни капли пошлости, только очаровательная фривольность. Яркий свет лился от невидимых светильников где-то в углах под потолком, и в то же время горели две бронзовые лампы на старинных ночных столиках, стоящих по бокам огромной кровати.
Кровать, конечно, главенствовала в этой комнате. Она была широка как поле, покрыта нежным кремовым покрывалом, множество подушек разной величины было разбросано по ней. Над кроватью высился позолоченный балдахин с драпировками из золотисто-розовой тафты, которые причудливо нависали над этим роскошным ложем.
Лера молчала, глядя на ожидающий размах этих покрывал и подушек.
Весь пол спальни был уставлен вазами со свежими цветами – только розами, столь любимыми Стасом Потемкиным. Белые, красные, кремовые, желтые, – казалось, они источали сияние. Комната была наполнена их тонким ароматом.
– У меня своя оранжерея, – сказал Стас, видя, что Лерин взгляд упал на цветы.
Но это было последнее, что он сказал. Тут же погас верхний свет, остались гореть только бронзовые лампы у кровати. Стас стоял чуть позади Леры, и она почувствовала, как его руки охватывают ее сзади, как он поворачивает ее к себе и его губы ищут ее губ…
Она ждала этого момента, она понимала, что все остальное неважно в их отношениях, – и она торопила этот момент, чтобы нырнуть в него поскорее, как в глубокую воду. Но теперь, когда в глазах у нее совершенно потемнело, когда она не видела даже лица Стаса вблизи своего лица, – Лера вдруг поняла: она хочет только, чтобы все это закончилось поскорее.
Почему? Как странно… Ведь это виделось ей сотни раз в ее мучительной бессоннице, ведь она с ума сходила, представляя одно только прикосновение его рук, – и вдруг… Это было тем более странно, что дрожь желания колотила ее по-прежнему и едва ли не сильнее, чем прежде, что она хотела его со всем пылом своего тела, огонь которого ощущала сама.
Стас уже сбросил на пол куртку, рванул рубашку так, что несколько пуговиц брызнуло в стороны. И теперь, полураздетый, он раздевал Леру, одновременно прикасаясь к ее обнажающемуся телу своим мощным торсом, возбуждая и себя, и ее.
Ее платье снялось легко, упало к ногам черно-белой шелестящей волной – и тут же открылось все ее тело, во всей пленительности его совершенных изгибов.
– Ах, Лерочка, оно и в одежде видно, какая ты, а все же… – хрипло произнес Стас, сдвигая ажурные чашечки лифчика и наклоняясь к ее груди.
Лера почувствовала, как его чувственные, изогнутые губы вбирают ее сосок, как язык ласкает его, вызывая еще большую дрожь во всем ее теле.
Она видела, что Стас с трудом сдерживается, с трудом заставляет свои мощные руки двигаться медленно, не сжимать ее со всей силой, на которую он был способен. Его дыхание участилось, почти хрип вырывался из его полуоткрытых губ.
Он подвел Леру к кровати, толкнул на пышные подушки и сам упал на нее, придавив тяжестью своего тела. И тут же, словно решив, что еще не пришло время для неистовости этого движения, – отпрянул, встал и принялся обрывать лепестки роз, бросая их на кровать, на пол у кровати, на ее обнаженное тело.
– Что ты делаешь, Стас? – произнесла она, едва ли не с отвращением глядя на кружащиеся лепестки.
– Я же обещал тебе праздник, – ответил он.
«Лучше бы он этого не говорил и не делал», – подумала Лера.
И тут же, словно откликаясь на ее мысли, Стас отбросил последние лепестки и снова оказался с нею рядом, на ней, снова вдавил ее в кровать всей тяжестью своего тела.
Он мог удовлетворить любую женщину, и он знал это, и был уверен в себе, когда его руки сжимали Лерину грудь, губы впивались в ее губы и все его тело прижималось к ее телу, словно желая впечатать ее в себя.
Лера видела, что он охвачен страстью, она чувствовала его напряженную, двигающуюся плоть внизу своего живота и понимала, как хочет он поскорее скользнуть еще ниже, раздвинуть ее ноги, этим последним движением доказывая свою мужскую мощь.
Это возбуждало ее, горячило еще больше – и одновременно она вдруг ощутила, что туман в глазах развеивается, что голова ее становится такой ясной, словно улетучивается из нее хмель.
Ее тело по-прежнему билось под ним, по-прежнему вжималось в него снизу, изгибалось, отвечая его растущему возбуждению, – но что-то произошло с нею по сравнению с той минутой, когда Стас обнял ее на пороге спальни.
Она была свободна от него! Лера почувствовала это так ясно, как будто кто-то произнес ей на ухо, тихо и твердо: ты свободна! Она едва не засмеялась, услышав эти слова – то ли внутри себя, то ли из незримых губ. Она так отчетливо их услышала, что едва не попыталась отодвинуть от себя Стаса, несмотря на то что желание еще не ушло из нее, что она еще раздвигала ноги навстречу его рвущемуся в нее телу.
Но она была свободна, и этого уже невозможно было у нее отнять, хотя она совершенно не понимала, почему это произошло именно теперь.
Теперь она видела все происходящее словно со стороны. На мгновение ей стало даже противно: неужели это она вбирает в себя тело этого совершенно чужого мужчины, неужели это в ней двигается он сейчас, вбиваясь в нее каждым движением, хрипя и постанывая от удовольствия?
Она не попыталась оттолкнуть его, словно платя ему за то, что все у них дошло до этой черты, словно позволяя ему взять ее полностью, насколько он был способен ее взять.
И он брал ее. Он больше не сдерживал грубости своих движений – зная, что грубость нравится женщинам в такие минуты, что они наслаждаются силой его железных пальцев, ударами его плоти внутри себя, и единственное, чего они желают в эти мгновения: чтобы все это длилось как можно дольше, чтобы еще отчетливее, еще дальше выходил он, мужчина, из своей повседневной, для всех предназначенной оболочки и обрушивал на них всю свою мощь без преград и стеснения.
Его движения, изогнутые удары у нее внутри, стали чаще, едва ли не судорожнее. Лера поняла, что скоро это кончится, скоро он насладится ею окончательно – хотя он действительно был полон сил и долго мог оставаться в ней, то останавливаясь, то снова начиная двигать крепкими бедрами.
И она ждала, чтобы это кончилось, она старалась не прислушиваться к словам, которые начали вырываться из его губ – страстным, бессмысленным и грубым в своей прямоте словам, окликающим ее, каждый изгиб ее тела, призванным возбудить ее еще больше.
Она чувствовала себя легкой, как наполненный воздухом шарик, и ждала только, когда можно будет улететь из этой комнаты, от этих балдахинов и роз на полу… И ничто не могло этому помешать: ни тяжесть его тела – он уже начал биться на ней в судорогах наслаждения, – ни то, что его руки сжали ее так, что в глазах у нее снова потемнело, теперь уже от боли.
«Как хорошо, что он не способен понять всего этого», – подумала Лера, ощутив, что Стас наконец затихает, лишь изредка вздрагивая на ней.
Дернувшись последний раз, он перекатился на спину, оставляя ее лежать рядом с собою; с хрустом потянулся, наслаждаясь отдыхом удовлетворенного тела. И тут же посмотрел на Леру.
– Что это с тобой? – удивленно спросил он. – Неужели не понравилось?
Она улыбнулась. Спрашивает, как будто закончен какой-то экзотический аттракцион, после которого следует высказывать впечатления. Ей не хотелось обманывать его, хотя ничего не стоило это сделать: удалось ведь обмануть его в минуты близости. Впрочем, тогда он не в состоянии был ничего замечать, да и не ожидал от нее ничего, кроме удовольствия.
Но сейчас обманывать не хотелось. Лера почувствовала, как вместе с сознанием блаженной свободы растет в ней какое-то другое, совсем не радостное чувство. И она тут же догадалась – это был стыд! Дикий, невыносимый стыд от того, что произошло, что она позволила сделать с собою.
Она не любила его, у нее и раньше не возникало даже сомнений в этом. Но она ждала, что близость с ним принесет удовлетворение ее телу, – и как же жестоко она ошиблась! Как можно было так обманывать себя, разве когда-нибудь в ее жизни это разделялось, разве было у нее какое-то отдельное тело, живущее по особым, с душой не связанным, законам?
Стыд залил краской ее лицо, и одновременно со стыдом в ее душе возник страх.
«Это не может пройти просто так! – Она скорее почувствовала, чем подумала это. – Так нельзя, этого не должно было случиться, что же я наделала?..»
– Что с тобой? – повторил Стас.
Он повернулся на бок, подпер голову рукой и смотрел теперь на Леру, лежа в позе римского патриция среди вянущих розовых лепестков.
Лера смотрела на него, на эти свернувшиеся, раздавленные лепестки.
– Я не люблю тебя, Стас, – сказала она. – Прости меня, всего этого не должно было быть.
Его ответ прозвучал неожиданно для Леры.
– А я знаю, – сказал он. – Я всегда это видел, с самого начала. Что ж я, по-твоему, совсем уж кретин?
– Тогда зачем же… – начала было она.
– А затем же, – оборвал он. – Затем же, что мне на это плевать, понятно? Я тебя хотел, я тебя и сейчас хочу, хотя только что кончил. И я тот мужчина, который своего добивается, понимаешь? Не любишь – полюбишь, куда ты денешься? В тебе же огонь горит, ты вот даже сейчас – хотела, не хотела, а сама загорелась и меня подожгла. Думаешь, найдешь по себе мужика, кроме меня? А любовь… Эх, Лерочка, да какая она вообще, любовь, есть она разве вообще-то? А главное – да нужна ли она, вот ведь в чем дело! Мы с тобой хотим друг друга, мы друг другу подходим по всему, и по жизни тоже, разве не так? Так какого ж черта тебе от меня шарахаться? – Он сел на постели, взял Леру за плечи и, заставив тоже сесть, с силой повернул к себе. – Любишь ты или не любишь – этого я не знаю, – повторил он. – И знать не хочу. А будешь ты моя, это точно. Я тебя не выпущу, поняла? Ты как раз для меня женщина, мне бледных всяких цыпочек не нужно. Я тебя что сегодня, не удовлетворил разве? Ну, и дальше так будет, не сомневайся.
Он был уверен в своей власти над нею, потому что думал, что овладел ее телом. Он не знал, что это не так, не знал, что это просто невозможно.
– Стас, я не люблю тебя. Не люблю и не хочу, – повторила Лера, поводя плечами, стараясь освободиться от его рук. – И лучше всего нам обоим забыть о том, что произошло. Дай мне одеться, и я уйду.
– Так, значит, ты думаешь? – процедил он, не выпуская ее плеч, а, наоборот, крепче их сжимая. – Думаешь, значит, мною можно вертеть, как тебе в голову взбредет? Хочу трахнусь, хочу – на хер пошлю? Не на того напала, милая!
В его голосе теперь слышалась не вальяжная самоуверенность, а клокочущая угроза. Но, расслышав ее, Лера тут же успокоилась окончательно.
– Пусти, Стас, – сказала она. – Что тебе объяснять, все равно ты не поймешь. Ну, можешь меня изнасиловать – дальше что? Сколько ты меня будешь держать в этой постели? Думаешь, от этого что-нибудь изменится? Я тебя не люблю и твоя не буду, как ни старайся.
Она почувствовала, как ослабевает его железная хватка.
«Синяки на плечах останутся», – мимолетно подумалось ей.
Лера встала с кровати, подняла с пола свое платье, отряхнула его от розовых лепестков и быстро натянула; все туалеты Наты Ярусовой сидели на ней как влитые. Потом надела туфли с прозрачными каблуками, валявшиеся тут же, на ковре.
– Дай машину, – сказала она.
– Да? – усмехнулся Стас. – Еще какие будут распоряжения?
Он полулежал на подушках – голый, весь поросший курчавыми светлыми волосами, с закинутыми за голову руками и темнеющими подмышками.
– Лучше бы оставалась, – сказал он. – Все равно придешь сюда, учти. Ты себя переоцениваешь, Леруся. Или меня недооцениваешь…
– Как хочешь, – пожала плечами Лера. – Отсутствие транспорта меня не остановит.
То мимолетное чувство неловкости перед ним и даже жалости к нему, которое она испытала, осознав свою от него свободу, – прошло совершенно. Его уверенность во власти над ней обозлила ее, и жалость исчезла.
Она даже не оглянулась на него, захлопывая за собою двери спальни.
Лера не запоминала расположение комнат. Идя сюда, она вообще мало обращала внимание на то, как устроен этот дом; ей ни до чего не было дела. Но она просто хорошо ориентировалась везде – и, спустившись по деревянной лестнице вниз, побежала по мраморной галерее к выходу.
Ее беличья шубка висела на резной дубовой вешалке в холле. Лера набросила ее на плечи и открыла входную дверь навстречу пронизывающему декабрьскому ветру.
Она не волновалась, что охрана остановит ее где-нибудь на выходе. Лера хорошо знала, что этот сектор партийных дач охраняется совсем не так строго, как, хвастаясь, говорил Стас. Здесь жили бывшие партийные боссы, уже не имеющие никакой власти. Здесь, совсем поблизости, сдавались коттеджи, и Лера сама, провожая своих официальных гостей, не раз проезжала через тот пост, который пропустил их сюда несколько часов назад.
Конечно, не очень радовала перспектива идти в туфлях по снегу, а потом ловить машину в темноте на Рублевском шоссе. Но и этого она не боялась. Она была свободна, свободна! И что могло сравниться с этим чувством?
Лера вышла через калитку – охранник, как она и ожидала, безмолвно открыл ее перед нею – и быстро пошла по освещенной фонарями дороге к шоссе, гудевшему совсем рядом. Ноги мгновенно промокли и окоченели в вечерних туфлях, но Лере было не до того, чтобы думать о мокрых ногах.
Белый «Мерседес» нагнал ее почти на Рублевке. Взвизгнули рядом тормоза, Стас выскочил из машины.
– Дура! – крикнул он, хватая Леру за рукав шубы. – Дура, какого черта ты выпендриваешься, можешь ты мне объяснить?! Чего тебе не хватило, чего ты больше хочешь?
– Я тебе уже объяснила, – сказала Лера, оборачиваясь к Стасу. – Что же делать, если ты не понимаешь? И просила меня простить. Я виновата перед тобой, Стас, но я перед собой еще больше виновата.
Она была очень красива в этот момент – стройная, с горящими, несмотря на мороз, щеками и разлетающимися от ветра золотистыми волосами. Янтарная, медовая глубина ее глаз казалась еще глубже в полутьме. Ничего не было удивительного в том, что Стас зубами скрипел от бессилия остановить эту потрясающую женщину, уходящую от него по сверкающему снегу легкой и непреклонной походкой.
– Все равно ты сюда вернешься! – крикнул он. – Я тебя верну, хоть костьми лягу, ни перед чем не остановлюсь!
Лера шла вперед, все убыстряя шаг. Стас снова сел в машину и поехал рядом с нею.
– Садись, – сказал он, открывая на ходу дверцу кабины. – Довезу до города, раз ты дура такая. Голосовать хочешь на шоссе? Да тебя за одну шубу укокошат тут!
Но она не хотела ехать с ним. И даже опасность одинокого голосования на шоссе, которую она прекрасно сознавала, – не была сильнее чувства, руководившего ею сейчас. Ей было стыдно, невыносимо стыдно за все, что произошло, она испытывала жуткое отвращение к себе. И не хотела, чтобы Стас видел все это, не хотела оставаться с ним в теплом полумраке машины, выдерживать неизбежное выяснение отношений. Ей все было ясно, а он все равно бы не понял – зачем же?..
– Ладно, езжай сама! – воскликнул он, снова останавливаясь и выскакивая из машины. – Вот ключи, езжай! Во дворе у себя оставь потом! Идиотка!
Он бросил что-то на сиденье, подошел к ней, схватил за плечи и изо всех сил встряхнул; у Леры даже зубы цокнули. Она увидела, что Стас еле сдерживается, чтобы не ударить ее, и понимала, что защищаться бесполезно.
Но он скрипнул зубами и оттолкнул ее к машине.
– Что сейчас с тобой сделаешь?.. – выдохнул он. – Езжай, но не думай, что этим все кончится!
И он пошел назад по дороге, а Лера села за руль и завела мотор.
Дорога показалась ей бесконечной. Стыд заливал ее волнами, заставлял в голос стонать и сжимать зубы. Ей было противно собственное тело, которое она чувствовала под одеждой так, как будто оно было липким.
Часы в машине показывали одиннадцать. Оказывается, совсем не много времени провела она здесь, а ведь казалось, что прошла вечность – по значительности того, что с нею произошло.
И вдруг Лера вспомнила, каким должен был быть этот вечер, и слезы брызнули из ее глаз. Она вспомнила Митин звонок, и какой у него был голос, и как она собиралась на его концерт, думая о том, что его музыка избавит ее от всего этого наваждения…
Она избавилась от этого сама, совершенно неожиданно для себя, – но чувствовала, что все равно совершила что-то подлое, отвратительное и неотменимое.
Улицы были пусты, и машина стремительно неслась по Кутузовскому к центру.
Вся Большая Никитская была перекопана, массивный «Мерседес» не мог проехать по ней, и Лера оставила машину в каком-то дворе, в последнюю минуту догадавшись включить сигнализацию.
Она бежала по улице, она едва не свалилась в какую-то яму, которую не заметила в темноте, – и остановилась как вкопанная рядом с памятником Чайковскому у Консерватории, увидев темноту окон, темноту входа…
Конечно, концерт давно был окончен, конечно, она спешила сюда зря. Невозможно было успеть, потому что невозможно было отменить то, что произошло.
Медленно, не зная, что делать, Лера пошла к служебному входу. Она не надеялась застать Митю, но хотела позвонить ему, хотела убедиться, что он дома, – и не знала, сможет ли зайти к нему, и что будет ему говорить, если зайдет.
К счастью, на служебном входе сидела вахтерша – худощавая старушка, из тех, какие бывают только в консерваториях, театрах и музеях.
– Вы к кому, сударыня? – спросила она, назвав Леру этим непривычным словом так естественно, как будто произносила его всю жизнь.
– Скажите… – Лера растерянно посмотрела на старушку. – Скажите, Митя… Дмитрий Сергеевич еще здесь?
– Дмитрий Сергеевич уехал, – ответила та. – А вам он, собственно, зачем нужен?
– Понимаете, я… – Лера начала оправдываться, непонятно почему. – Я опоздала на концерт, но я должна непременно его увидеть, вы понимаете? Он домой уехал?
– А вы ему кто будете? – не отставала вахтерша.
– Подружка, – ответила первое, что вырвалось, Лера. – То есть соседка, подруга детства.
– Почему же опаздываете? – недовольно произнесла вахтерша. – Он выходил несколько раз, еще до начала. Вас, наверное, ждал? И это вместо того чтобы самоуглубиться! – добавила она со смешной многозначительностью.
Лера смотрела на вахтершу, не зная, что сказать.
– Думаете, ему больше не о чем подумать перед концертом? – продолжала та. – Да вы бы знали, как он дирижировал сегодня! И сам еще играл, с оркестром вместе. Это же… Я сама ходила послушать, я его всегда слушаю. Зал его полчаса не отпускал, не меньше, а вы говорите – подружка… Думать надо, раз подружка! Тем более, у него такие неприятности…
– Какие? – быстро спросила Лера. – Что у него случилось?
– Да что может случиться, когда из людей зависть так и прет? – недовольно сказала старушка. – Разве люди понимают, что это значит – такой оркестр создать, собрать таких музыкантов, сколько на это нужно сил? По ним – так надо полжизни посвятить интригам, тогда будешь право иметь на все. А Дмитрий Сергеевич… Он же необыкновенный человек, вы знаете? И он умрет лучше, чем до дележки унизится! Ну, и уехал. Разве ему уехать некуда, такому выдающемуся музыканту?
Простонародные интонации причудливо сочетались в речи старушки с вычурными оборотами, но Лера даже не обратила внимания на эту смешную особенность.
– Куда он уехал? – спросила она. – И когда – сейчас?
– Сейчас, – подтвердила старушка. – Прямо после концерта и уехал. Еще днем курьера посылал за билетом. А куда – это нам не докладывают, это его дело, он большой человек. Выходил, попрощался, и цветы все с концерта мне вот оставил. Спасибо, говорит, Клавдия Петровна. А за что мне-то спасибо? Выдающийся человек, что и говорить…
Лера не помнила, как простилась со словоохотливой вахтершей, как дошла до машины. Она не знала, почему бросилась сюда после всего, что произошло, какое чувство гнало ее через погружающийся в ночь город.
Она хотела видеть Митю, она даже не знала, что хочет сказать ему – но хотела видеть его, посмотреть в его глаза с таинственными, скрытыми под ресницами уголками, – и опоздала… И понимала, что не могла успеть.
