Глава 5
Конечно, дома все уже спали. Лера сняла шубу, сбросила мокрые туфли, осторожно, не зажигая свет, прошла к Аленкиной кроватке. Девочка спала в любимой своей, смешной позе: на животе, поджав под себя ножки. Она улыбнулась во сне, и Лера едва не заплакала, глядя на нее.
– Лерочка, что так долго? – прошептала Надежда Сергеевна, останавливаясь на пороге. – Неужели концерт так поздно кончился?
– Я не была на концерте, мама, – прошептала в ответ Лера, не в силах скрыть слезы. – Не спрашивай меня ни о чем, прошу тебя…
Она снова не могла уснуть этой ночью – как подолгу не могла уснуть много ночей подряд. Но сейчас причина была совсем другая – гораздо более мучительная, чем нетерпенье горячего тела.
Лера старалась больше не думать о том, что случилось. Только она понимала, что на самом деле случилось, и никому не могла бы она объяснить, почему вызывали такой стыд воспоминания о недавних часах в постели Стаса Потемкина.
В общем-то она уже объяснила ему, и ей этого объяснения было достаточно, хотя Стас ничего и не понял.
«Я его не люблю, – думала Лера. – И то, что я сделала, – настоящее преступление, кто бы и что бы об этом ни думал. И незачем мне больше об этом думать».
Она старалась не думать сейчас ни о чем, потому что все мысли, приходящие к ней в эти минуты, были только мучительны. Какие-то обрывки слов мелькали в ее воспаленном сознании, какие-то бессвязные воспоминания… Она сама не знала, откуда они приходят, зачем и почему.
«„Юпитер“! – вдруг снова вспомнила Лера, хотя о Мите она тоже старалась сейчас не думать. – Сорок первая симфония Моцарта, вот что это! Кажется, она трудной считается, но почему? И главное – почему я-то об этом думаю?»
Лера совсем не разбиралась в музыке, на этот счет она не обольщалась. Ее детские музыкальные уроки были всего лишь коротким эпизодом. Они не дали ей никакого музыкального образования, хотя ничто не значило в ее жизни так много, как знакомство с семьей Гладышевых.
И то, что она подумала сейчас о симфонии «Юпитер», действительно было странным… Да нет, она точно ее не слышала ни разу – отчего же?
И тут Лера вспомнила! Ну конечно, она не слышала самой симфонии, но название ее слышала… Сколько лет ей было тогда – одиннадцать, кажется?
Лера пришла к Гладышевым в неурочный день – пришла за книгами. Она слишком быстро прочитала первую часть «Отверженных» – не рассчитала до следующего музыкального урока. Но ей так не терпелось узнать, что будет дальше с Фантиной, что ждать еще два дня было просто невозможно!
Дверь открыла безмолвная Катя, и ей Лера торопливо изложила свою просьбу.
– Заняты сейчас Елена Васильевна, – отрезала Катя. – С Сергей Палычем разговаривают.
– Да я только книжку возьму, и все! – убеждала ее Лера. – Ну хочешь, сама со мной пойди. Что я, украду что-нибудь?
– Украсть не украдешь, – смягчилась Катя. – Ладно, пойди возьми. Знаешь, где взять-то?
– Да я же первый том вот принесла, – показала Лера. – Этот поставлю, а другой возьму.
И она пробежала в библиотеку, а Катя пошла на кухню, сказав напоследок:
– Уходить будешь, дверь прихлопни.
Лера уже ориентировалась в море гладышевской библиотеки и уверенно направилась к самому дальнему шкафу, где стоял Гюго. Шкафы не запирались, она открыла высокую стеклянную дверцу и, встав на цыпочки, достала сверху тяжелый том, а прежний поставила на место.
Потом закрыла шкаф и собралась уже уйти, как вдруг решила быстренько глянуть, чем же начинается книга. А вдруг не историей Фантины? И, может, в таком случае лучше взять сразу два следующих тома, чтобы читать вразнобой, потакая собственному нетерпению?
Лера присела на пол за шкафом, поближе к окну, и открыла книгу. Но едва она вчиталась в первую страницу, как послышался шорох колес по паркету и голос Елены Васильевны. Лера уже хотела выйти из своего угла и извиниться за приход без приглашения, когда услышала еще один голос.
Она впервые слышала Сергея Павловича, Митиного отца, – и вдруг поняла, что лучше не мешать сейчас, лучше остаться в своем углу. Лера и сама не могла бы объяснить, почему она так решила. Наверное, ее поразило напряжение, сразу чувствовавшееся в голосах обоих Гладышевых.
– Сергей, ты представить себе не можешь, как меня это тревожит, – сказала Елена Васильевна. – Я боюсь за его будущее, он слишком с собою неосторожен…
– Как ты себе представляешь осторожность, Лена? – ответил Гладышев, и Лере показалось, что в его голосе промелькнуло недовольство. – Ты хотела бы, чтобы он относился к себе как к хрустальной вазе?
– Не надо переиначивать мои слова, – возразила Елена Васильевна. – Я думаю, ты все-таки понимаешь, о чем я говорю. То, чем обладает Митя, требует бережности, а он этого не чувствует или не хочет почувствовать.
– И слава богу, – заметил Сергей Павлович.
– Как ты можешь быть так равнодушен, Сергей! – воскликнула Елена Васильевна. – Мне казалось, то, что с тобой произошло, не распространяется на Митю…
– Это не равнодушие, Лена, ты не можешь упрекнуть меня в равнодушии к нему. Но и я не могу тебе позволить выращивать его в парнике. Не хотел бы позволить, – поправился он.
– Значит, ты считаешь нормальным, что он, в его годы, подпадает под влияние каких-то жутких людей с сомнительным прошлым? Да что там – просто полууголовных людей! Так может считать только человек, абсолютно равнодушный к собственному сыну!
– Я не равнодушен к нему, – повторил Сергей Павлович. – Но, в отличие от тебя, понимаю, что Митя не может находиться ни под чьим влиянием. Мне странно, что ты этого не видишь. Ты, считающая себя образцовой матерью!
Голос у Сергея Павловича Гладышева был глуховатый, но очень похожий на Митин. Лера вспомнила, как, увидев старшего Гладышева после Митиного концерта в Консерватории, сразу уловила его сходство с сыном, хотя в их чертах было мало общего.
Это было какое-то единое настроение – ощущение твердости и воли, исходившее от обоих. И от Мити не в меньшей мере, чем от его отца с капитанским взглядом серых глаз и плотно сжатыми губами.
И сейчас, слыша голос Сергея Павловича, Лера только уверилась в своем первом впечатлении. Но что значил этот странный разговор?
– Почему ты берешь на себя смелость решать, что ему необходимо для его будущего – да что там будущего, настоящего! – а что нет? – спросил Сергей Павлович с неожиданно взволнованными интонациями.
– Потому что я его мать, потому что я люблю его! – ответила Елена Васильевна. – Он мой сын, и я понимаю…
– Выходит, не понимаешь, – остановил ее Гладышев. – Он не только твой сын, он настоящий художник, он музыкант, каких мало. Не мне говорить тебе об этом, Лена! Ты слышала, как он дирижировал «Юпитером», ты знаешь этот финал… Неужели ты не поняла, что нужно чувствовать в себе, чтобы это сыграть? Ведь ему шестнадцать лет, по годам он ребенок еще – и он сделал то, что не дается ни техникой, ни даже опытом! Я предположить не мог, что в нем это есть. Трудно было ожидать, чтобы в его возрасте вся экспрессия жестов уходила так глубоко внутрь… Ты знаешь, что надо иметь в душе, чтобы это сделать? И ты берешь на себя смелость определять, где черпать то, что ему для этого необходимо!
– Черпать, конечно, следует в подворотне – так тебя надо понимать? – В голосе Елены Васильевны прозвучала незнакомая Лере холодноватая ирония.
– Он сам разберется, – ответил Сергей Павлович. – Дух веет, где хочет.
– Не надо этих патетических цитат, Сергей! – возмутилась Елена Васильевна. – Ты предлагаешь мне спокойно наблюдать, как мой сын лезет в какую-то грязь! Катя говорила об этой женщине, с которой его, как говорят, связывают не вполне невинные отношения…
– Ну и что?
– Ты, возможно, находишь подобные отношения нормальными. Скажи еще, что это полезно для здоровья! Ты так переменился, Сергей… Но я не считаю, что для шестнадцатилетнего юноши полезен физический контакт с проституткой. Есть не только здоровье тела…
– А я и не думаю, что Митя может в отношениях с женщиной ограничиться физическим, как ты говоришь, контактом, – заметил Гладышев. – Даже если она проститутка. В нем довольно благородства, чтобы не опускаться на уровень животного. Но жизнь есть жизнь, в ней разное бывает. Если его потянуло к этой Зине, что ж, не нам решать, почему.
– Ты даже знаешь, как ее зовут, – заметила Елена Васильевна.
– Знаю. Почему бы и нет? Если я редко бываю здесь, это не значит, что я вижусь с Митей реже, чем прежде.
– Хорошо, оставим Зину. А эта дикая история накануне финала конкурса Чайковского?
– Ничего дикого я в ней не вижу. Клементина смеялась как безумная, когда его увидела. Сказала, что только русский мужчина способен на подобное накануне такого концерта!
– Вот именно… Сомнительный комплимент!
– Не нам судить, – повторил Сергей Павлович.
– Ты можешь думать, как хочешь. А я со своей стороны постараюсь употребить все свое влияние, чтобы как-то остановить все это. Да ты хотя бы представляешь себе, какие нравы здесь царят? Ты хочешь, чтобы его ножом пырнули?
– Я прошу тебя, Лена, – сказал Сергей Павлович. – Прошу тебя воздержаться от того, чтобы употреблять влияние! Митя многое может сделать для тебя, ты это знаешь. И неужели ты хочешь этим злоупотребить?
– Но для его же пользы, Сережа, – ответила Елена Васильевна своим обычным, словно в чем-то сомневающимся голосом. – Неужели нельзя – даже для его пользы?..
– Мы не можем этого знать, – отрезал Гладышев. – Мы можем только наблюдать, смею думать, что иногда – помогать. А вмешиваться – не в нашей власти. Слишком значительно то, что в нем происходит… И не бойся ты этих влияний пресловутых! Он очень аристократичен, Лена, неужели ты не замечаешь?
– Аристократичен? – удивленно спросила Елена Васильевна.
– Ну конечно! Я не имею в виду происхождение, дело не в этом, ты же понимаешь. Он – такой как есть – абсолютно равен всем, с кем сводит его судьба, и люди это чувствуют, вот и тянутся к нему. А ты говоришь – влияния! Да он сам на кого хочешь повлияет.
– Не знаю, Сергей, – задумчиво произнесла Елена Васильевна. – Может быть, ты и прав. Но мне так тяжело, если бы ты знал! Эта неподвижность, эта ограниченная возможность участвовать в его жизни… Да, он чудесный сын, его не в чем упрекнуть. Но у него своя жизнь, а иногда мне кажется, у него всегда была своя жизнь, даже когда он был младенцем. И я так боюсь за него, так боюсь именно этого – его неосторожности! Ты говоришь, он сдержан, ты только в «Юпитере» понял… А я и всегда знала, что в его душе происходит. Как это уберечь?
– Никак. Нам – никак не уберечь, Лена, и ничего с этим не поделаешь. Остается только надеяться, что он сам окажется достаточно силен. И я уверен, что так оно и будет.
– Мне так не хватает тебя, Сережа… – вдруг сказала Елена Васильевна.
Лера услышала, как голос Митиного отца еще больше напрягся, словно окаменел.
– Что же я могу сделать? – сказал он, помолчав. – Лена, я пытался, я долго пытался, ты знаешь. Но я не могу приказать своему сердцу… Я делаю для тебя все, что могу, но не требуй от меня большего!
– Я не требую. Ты действительно делаешь для нас все, что можешь… Хорошо, Сергей, ты хотел Тацита взять?
– Да, если можно.
– Бери, а я тебя жду в кабинете.
Колеса зашелестели по паркету. Лера боялась дышать, чтобы ее присутствие не обнаружилось в наступившей тишине. Она чувствовала, что, став свидетельницей этого тяжелого разговора, невольно приподняла покров нелегких семейных отношений, – и ей не хотелось, чтобы об этом кто-нибудь узнал.
Она даже не поняла толком, о чем говорили Гладышевы. Поняла только, что это был разговор о Мите, что они чувствовали в своем сыне что-то такое, о чем трудно было догадаться постороннему человеку, что таилось в нем глубоко, как загадка в уголках его глаз под ресницами.
И удивительная, не до конца понятная мысль мелькнула в Лериной голове: ведь они говорили о каких-то музыкальных делах, а казалось – о целой жизни, о событиях жизни. Значит, в музыке, в человеческой душе отражается целая жизнь?..
Сергей Павлович взял с полки книгу и вышел из библиотеки вслед за Еленой Васильевной.
Лера на цыпочках пробежала по коридору, осторожно прикрыла за собою входную дверь, стараясь, чтобы не слишком громко щелкнул замок.
Единственное, что она поняла из этого разговора, была история с конкурсом Чайковского. А поняла она это потому, что сама была свидетельницей и даже участницей происшедшего.
Это было несколько месяцев назад, но Лера помнила все так ясно, точно это случилось вчера.
Как раз в то время они с Зоськой были увлечены «секретами». Это игра такая была, вполне девчонская, но Лера и не была в детстве этаким мальчишкой-сорви-головой, и девчонские увлечения вовсе не были ей чужды.
«Секреты» делались просто: выкапывалась неглубокая ямка где-нибудь на газоне – сплошь заасфальтированный центр Москвы не слишком баловал возможностями, – дно устилалось фольгой, а уж поверх фольги выкладывались всевозможные композиции – из цветов, разноцветных бусинок и прочих сокровищ. Все это накрывалось стеклом, снова присыпалось землей – и потом можно было протирать в земле окошечко и украдкой показывать подружкам эту изящную картинку.
Как можно было заниматься подобными глупостями, читая Гюго, Муратова и прочие взрослые книжки, было совершенно непонятно. Но Лере нравилась таинственность, которой сопровождалось все это действо. За «секретами» охотились мальчишки, их следовало беречь и закапывать в укромных местах.
И они с Зоськой увлеченно выискивали такие места, собирали бусинки и цветы, с риском обрывая их на клумбах сада «Эрмитаж».
Одно из укромных мест было в подвале. Но не в общем подвале, куда то и дело спускался кто-нибудь из жильцов, чтобы отнести в свою подвальную конурку лыжи, или, наоборот – взять какой-нибудь бесполезный брезентовый чехол. В «их» подвале хранился дворницкий инструмент, песок, соль и прочие немаловажные вещи. Дверь в него располагалась рядом со вторым подъездом, и на двери, конечно, висел огромный замок.
Но Лера отлично знала, что в подвал можно проникнуть не только через дверь, но и через узкое зарешеченное окошко, выходившее на уровне земли прямо в арку на входе во двор. Решетка не являлась помехой: достаточно было повернуть несколько загнутых гвоздиков, как она приподнималась, и худенькие девчонки вполне могли пролезть под нее. Надо было только дождаться, чтобы никто не шел через арку, и мгновенно шмыгнуть в это окошко.
Так они и сделали однажды, пасмурным и теплым октябрьским днем. Уже смеркалось, и Лера с Зоськой торопились, чтобы до темноты успеть закопать в дворницкий песок два новых «секрета».
Они справились с этим довольно быстро, потому что все – и бусинки, и головки цветов, и большие осколки стекла – было приготовлено заранее. Лера отряхнула руки от песка и уже подошла к окошку – как вдруг остановилась, замерла, прислушиваясь.
В арку кто-то входил – притом входили с двух сторон, и со двора, и с улицы. Арка была длинная, гулкая, и шаги обоих идущих эхом отдавались под ее сводами. Лера осторожно приподняла решетку, выглянула наружу. Зоська сопела у нее за спиной.
Те, что вошли в арку, стояли ближе к улице; подвальное окошко оставалось у них позади. Кроме того, оба они так пристально всматривались друг в друга, что едва ли обратили бы внимание на такую ерунду, как приподнявшаяся решетка.
Лера увидела Митю – это он шел с улицы, держа в руке скрипку. Из двора выходил Витька Стахеев, по прозвищу Жох.
Витька был коренным жителем их двора, но Лера его не помнила. Когда его впервые посадили, ей было года четыре; его короткие возвращения ей тоже не запомнились. Можно считать, она впервые увидела его только теперь, когда он вернулся после очередной отсидки – кажется, за пьяную драку.
Говорили, будто Витьке нельзя жить в Москве, где жили его родители. Он числился работающим где-то в совхозе за сто первым километром и появлялся во дворе только с наступлением темноты. Впрочем, может быть, это были всего лишь домыслы. Слишком уж открыто мелькал Витька вечерами возле «Узбекистана» среди других, не менее мрачных, типов.
В Витьке Жохе была настоящая злоба, она чувствовалась сразу, при первом же взгляде на этого невысокого коренастого парня с не по возрасту морщинистым лицом и какими-то белесыми, навыкате глазами.
Лера никого не боялась во дворе, даже тех парней, которые почти не таясь носили финки и были явно блатными, – а Витьку боялась. Было в нем что-то чужое, безжалостное и беззаконное. Тогда никто еще не знал слова «беспредел», но, по сути, Витька Жох был именно беспредельщиком, как это ни называй.
На Леру он, конечно, даже и внимания не обращал, и ей в общем-то нечего было бояться. Но его боялись и другие, и она хорошо понимала, почему.
Она не знала, случайно ли он столкнулся с Митей в этой полутемной арке, но холодок нехорошего предчувствия тут же пробежал по ее спине.
– А, музыкант! – сказал Витька, останавливаясь перед Митей.
Он говорил негромко, но каждый звук гудел в арке. Митя молчал, не делая ни шагу. Не дождавшись ответа на свое бессмысленное восклицание, Витька спросил:
– Что-то ты со мной не здороваешься, а? Сильно гордый стал?
– Ты, по-моему, тоже не поздоровался, – ответил Митя.
– А это я еще посмотреть должен! Хочу – поздороваюсь, хочу – на хер пошлю. Твое дело не моих приветов ждать, а ко мне вежливость проявить!
Тон у Витьки был издевательский, он явно нарывался на ссору. Лера только не могла понять, зачем нужна ему ссора с Митей Гладышевым. Очень уж разными они были, эти жители одного двора – как будто с разных планет.
Митя по-прежнему молчал, и это, кажется, начало бесить Жоха.
– Брезгуешь со мной поговорить? – произнес он свистящим шепотом. – А говорят: интеллигенция, искусство! С простым человеком поговорить брезгуют. Небось Зиночку трахать не брезгуешь, а? А она тоже, между прочим, не принцесса.
– Заткнись, – сказал Митя.
Он произнес это совершенно спокойно, обычным своим голосом, в котором Лера даже не расслышала угрозы. Но зато расслышала решимость – впрочем, в Митином голосе тоже звучащую обычно.
Зато следующие слова Жоха прозвучали даже как-то радостно.
– Чего-о? – протянул он. – Это ты кому заткнуться советуешь, а, музыкантик?
– Тебе, – сказал Митя.
Лера тут же расслышала глухой звук удара, и, высунувшись из окошка подальше, увидела, что Митя стоит теперь, прислонившись к стене, откинув голову назад, и скрипку держит на отлете.
– Зоська, – обернулась Лера к притихшей подружке, – ну-ка вылазь тихо и беги быстро к дяде Лехе Буданаеву! Он к себе в столярку пошел, я видела. Позови его, скажи, чтоб шел сюда скорее.
– А ты? – испуганно спросила Зоська.
– Да беги же! – не отвечая, сердито прошипела Лера. – Не видишь разве?..
Зоська выскользнула в узкое окошко и бесшумно, как мышка, побежала во двор, в столярку Буданаева.
– Ты смотри мне, музыкантик, – зловеще произнес Жох, встряхивая рукой. – Это я так только, для начала – поучить тебя, как разговаривать надо. Я невежливых прощать не привык… А теперь ты мне вот что – играть ты мне теперь будешь на своей скрипочке.
Митя, по-прежнему не произнося ни слова, как-то тяжело оторвался от стены и стоял теперь прямо перед Жохом.
– Не буду, – сказал он.
– Это почему еще? – процедил Жох. – Не понял учебы? Так я повторю, мало не покажется! Лучше сам играй. Я, может, тоже музыку люблю… Ну!
– Потому что не хочу, – сказал Митя.
– Да мало ли, гнида, чего ты там не хочешь! – воскликнул Жох. – Я тебя что, спросил, хочешь ты или не хочешь? Делай, что говорят, пока дерьмо не заставили жрать! Зиночку будешь хотеть…
Митя ничего не успел ответить, но Лера и так поняла, что он ни за что не будет играть этому гаду Жоху – даже если тот его убьет.
Дождавшись, пока Зоська скроется за углом, Лера приподняла решетку и тут же оказалась за спинами Мити и Жоха.
– Эй! – крикнула она, не зная, как привлечь их внимание. – Эй, вы что?
Голос у нее был звонкий, и Жох мгновенно обернулся на этот усиленный эхом звук.
– А! – сказал он, увидев маленькую девчонку. – Пшла вон отсюда.
Не обращая внимания на его слова, Лера подошла ближе – и тут же увидела, что из носа у Мити течет кровь.
– Митя! – воскликнула она, едва не плача. – Как же…
Но плакать ей тут же расхотелось. Сузив глаза от злости, она повернулась к Жоху. Лера что угодно готова была сделать с ним сейчас! Хотя что она вообще-то могла с ним сделать? Укусить, поцарапать?
– Лера, – спокойно сказал Митя – правда, голос его звучал глуше, чем обычно, – ты что здесь делаешь? Возьми-ка скрипку и иди домой. К себе домой, – уточнил он. – Я потом зайду.
Не отвечая, Лера подошла вплотную к Мите и взяла у него скрипку. Но домой она идти не собиралась.
– Ну? – сказал Жох. – Домой вали, не поняла? А скрипку оставь… Дай-ка мне!
– Сейчас! – по-прежнему звонко сказала Лера, отпрыгивая в сторону. – Так и отдала!
– Ах ты, малолетка! – процедил Жох. – Я тебе!..
Он резко качнулся к Лере, но она была проворнее и отскочила еще дальше.
– Лера! – воскликнул Митя. – Иди отсюда немедленно, я кому сказал!
Неизвестно, чем все это могло кончиться. Трое стояли в гулкой арке, и непонятно было, что связывает их друг с другом и что не дает спокойно разойтись.
– А ну-ка, детки, – услышала вдруг Лера, – что это вы тут собрались?
Дядя Леха Буданаев быстро входил в арку со стороны двора, издалека окликая их.
Лера не случайно вспомнила именно его, как только поняла, что ситуация принимает угрожающий оборот. Дядю Леху она помнила с того самого момента, как помнила себя. И даже больше: когда она думала о своем дворе, почему-то сразу представляла именно его, мрачноватого жэковского столяра.
Буданаев жил в небольшой служебной квартире на первом этаже. Он был единственный из жэковских рабочих, кто занимал отдельную квартиру, а не комнату в коммуналке, несмотря на то что даже не был женат. Впрочем, дядя Леха работал с таких незапамятных времен, что, наверное, имел на это право.
Но то уважение, которое испытывали к Буданаеву все в их дворе, не было связано ни с его трудовым стажем, ни даже с безупречной репутацией непьющего столяра-краснодеревщика. В нем чувствовалось такое неколебимое спокойствие, такая надежность, которую ценила и Лерина мама, и молчаливая гладышевская Катя, и даже папа-дипломат Женьки Стрепета.
Если надо было успокоить буянившего пьяницу-мужа, а милицию звать не хотелось, женщины звали Леху Буданаева – и он успокаивал. И ссоры скандалисток из коммуналок он тоже разбирал мгновенно – вернее, не особенно вдавался в суть спора, а просто прекращал его, и все. А вот как он это делал – останавливал ссоры и драки, – это и было его особенной способностью, которую невозможно было определить.
И сейчас он стоял в арке, в двух шагах от них, и молча смотрел, засунув руки в карманы широких потертых брюк.
– О чем, спрашиваю, спор? – повторил он.
– Не твое дело! – схамил Витька Жох. – Иди-ка ты, дядя Леха, куда шел, не мешай молодежи беседовать.
– Ты, сопля зеленая, – вдруг сказал Буданаев; Лера даже опешила, услышав от него такие слова. – С кем на «ты» разговариваешь, а? Не научили тебя на зоне, так я научу.
Дядя Леха произнес это негромко и даже без угрозы в голосе – как будто действительно просто обещал Жоху какую-то необходимую науку. Но одновременно с этими словами, еще прежде, чем Жох успел открыть рот, Буданаев взял его за плечи и резко ударил о стену – так, что раздался хруст.
Уже было довольно темно, и Лера не успела понять, что именно сделал дядя Леха. Но она тут же услышала, как Жох взвыл от боли!
И все-таки, наверное, дело было даже не в боли. Во всем, что так мгновенно сделал Буданаев, чувствовалась неотменимая уверенность в том, что поступить надо было именно так, а не иначе, – и Жох почувствовал это.
– Вы чего?! – завопил он, и в его голосе не было больше ни капли угрозы. – Я ж ему только поиграть сказал, а он, гнида, не хочет!
– Не хочет – значит, не будет, – спокойно объяснил дядя Леха, для верности еще раз стукнув Жоха спиной о стенку – так, что тот снова вскрикнул и обмяк. – Не твое дело его учить, шестерка. Тоже мне, авторитет! Да у тебя на морде написано…
С этими словами он выпустил Жоха и повернулся к Мите. Самое удивительное, что Жох не проронил в ответ ни звука. Наоборот, когда Буданаев назвал его шестеркой, он вздрогнул и словно бы съежился.
– Что, Митя, – сказал Буданаев, – успел он тебя разукрасить? – Он вгляделся в Митино лицо. – Ах, ты!.. И глаз еще…
– Спасибо, Алексей Константинович, – сказал Митя. – Да, не повезло. У меня концерт завтра.
Дядя Леха снова повернулся к Витьке Жоху, присевшему на корточки у стены.
– Если ты, паскуда, – зловеще сказал он, – еще раз к нему подойдешь, я тебя пришью тут же и разбираться долго не буду, понял? Из-под земли достану, недоделок, не сомневайся!
Лера замерла на месте, открыв рот. Она и представить себе не могла, что спокойный, положительный дядя Леха может вести себя таким образом! Но именно таким образом надо было себя вести с Жохом – и дядя Леха сделал то, что было надо.
– Ты иди, Митя, иди, – сказал он. – Холодное приложи к глазу – может, и не сильно еще вспухнет. Зайди потом, хорошо? Иди-иди, не обращай внимания. Мне тут еще с ним поговорить надо… – закончил он зловещим тоном.
– Зайду, – кивнул Митя. – Лера, пойдем.
Они медленно пошли во двор. Лера по-прежнему прижимала к животу Митину скрипку, и только посреди двора Митя взял ее у нее.
– Мить, – спросила Лера, – тебе больно?
Сейчас, при свете, падающем из окон, было видно, что нос у него распухает, а глаз заплывает синевой. Лера снова чуть не заплакала, глядя на него.
– Да нет, – морщась, ответил Митя. – Не слишком больно, но очень уж не ко времени. У меня завтра финал конкурса Чайковского. Клементина Ферелли аккомпанирует… Говорит тебе что-нибудь это имя?
– Нет, – призналась Лера.
– А мне – да, – грустно сказал он. – Ну ладно, что ж теперь…
– Надо было тебе убежать, – убежденно сказала Лера. – Что же делать, если он такой гад, а у тебя конкурс?
– К сожалению, это было невозможно, – ответил Митя.
– Почему? Арка широкая, и если бы ты…
– Не поэтому. Это просто было невозможно. – Митя улыбнулся и тут же спросил: – А ты откуда вдруг появилась, можешь ты мне сказать?
– Неважно, – покачала головой Лера. – Почему бы мне не появиться, я же твоя подружка, правда?
Митя рассмеялся так громко, что кошка испуганно шмыгнула в подъезд. Когда он смеялся, нос у него морщился как у маленького – даже сейчас, когда нос распухал и синел.
– Подружка? – переспросил он. – Ну конечно, Лер! Боевая подруга, я бы сказал!
– Мить, ты любишь Зинку? – вдруг спросила Лера. – Про что это Жох говорил?
– А зачем тебе? – Он тут же перестал смеяться.
– Ну, просто… Я просто так спросила. Любишь? – повторила она.
– Наверное, нет, – ответил Митя. – Но в данном случае это было неважно.
И Лера не стала больше спрашивать. Митя сказал это тем же тоном, каким произнес: «Потому что не хочу», – перед Витькой Жохом. Она поняла, что ничего больше он объяснять не станет.
– Ладно, Мить, – вздохнула она. – Ты домой пойдешь?
– Придется. Думаю, мама не очень обрадуется моему виду.
– Как же не обрадуется? – возразила Лера. – Ты же все-таки живой!
– Разве что, – снова улыбнулся он. – Пока, подружка моя дорогая!
Было что-то странное во всей этой истории. Странностью повеяло вдруг и от дяди Лехи Буданаева, и от того, как говорил Митя о Зинке… Хотя в ней-то ничего странного не было. Обыкновенная девица с Цветного, таких на каждом углу полно.
«Только что красивая», – сердито подумала Лера.
Зинка Юрченко действительно была хороша, это понимали даже не слишком взрослые девчонки. Высокая, длинноногая, с такой походкой, что все мужики оборачивались на плавно-призывное покачивание ее бедер. И, главное, огненно-рыжая! Лере даже не верилось, что бывают такие волосы. Но не крашеные же они у нее – таких и красок-то нет. И губы у нее всегда были подведены как-то по-особенному: выглядели так же вызывающе, как и волосы, пышной гривой распущенные по плечам.
Она жила где-то на Цветном, в их дворе ее стали видеть недавно. Правда, Зинку откуда-то знал дядя Леха Буданаев. Но он, по своему обыкновению, хранил молчание в ответ на расспросы любопытных подъездных бабулек о том, что собою представляет эта девица.
– Обыкновенная, – коротко говорил он. – Первый раз таких видите, что ли?
Зинка появлялась во дворе только с Митей – что, конечно, тут же привлекло внимание. Бабульки сразу принялись обсуждать, почему это единственный сын самой Елены Васильевны якшается с проституткой. Да еще ведет себя с ней так, как будто она ему пара, – провожает домой, например, хотя понятно же, что Зинка просто идет продолжать трудовой вечер.
Лера слышала эти разговоры и даже сама размышляла над этим – просто потому, что чтение взрослых книг рано приучило ее задумываться над странностями человеческих отношений. Тем более что она своими ушами слышала, как рыжая Зинка говорила однажды дяде Лехе:
– Эх, Алексей, было б мне время сейчас родить, я б ей-богу родила! Представляешь, какой ребеночек от него бы получился?
– Отчего ж не время? – спросил дядя Леха.
– Ну, куда мне сейчас! Я девушка еще молодая, погулять хочу…
– Ну и дура, – спокойно заметил дядя Леха. – Родишь от алкаша подзаборного, так тебе и надо.
– Грубый ты человек, Алексей, – обиделась Зинка. – Я, может, и сама все понимаю. Ну и что? Думаешь, так просто жизнь свою переменить ради чистенького мальчика? Да и больно нужна я ему…
Все эти странности просто распирали Леру. Дядя Леха, Зинка, да еще разговор Елены Васильевны с Митиным отцом… Почему Митя сказал, что, наверное, не любит Зинку? И почему же он тогда встречается с ней?
Что-то таилось в глубине обыкновенных человеческих отношений, и это казалось Лере такой загадкой, перед которой меркли тайны самого запутанного детектива. И ни в одной книге нельзя было найти ответ.
А ответ ей надо было знать немедленно! И, прибежав домой от Гладышевых, забыв даже про долгожданное продолжение «Отверженных», Лера спросила маму:
– Мам, а почему Митин папа так редко бывает дома?
Надежда Сергеевна посмотрела на нее удивленно.
– Но откуда же мне знать, Лерочка? – спросила она. – Разве я слежу, когда он домой приходит? И он ведь музыкант, у него гастроли…
Это было примерно то же, что однажды сказал ей Митя. Но Лера почему-то была уверена, что мама знает больше.
– Нет, ты мне скажи, – настаивала она. – Если он музыкант, должен же он дома заниматься, не только же гастроли? Митя вон целыми днями занимается, когда дома. А у них, я же вижу, на пианино только Елена Васильевна играет.
– Лерочка, – сказала мама, – но это же нехорошо – интересоваться чужой жизнью! Зачем тебе об этом знать, из любопытства? Прямо как старушка у подъезда, даже стыдно.
– И совсем нет, – обиделась Лера. – Просто я же их люблю, и я же вижу… Ни о чем тебя больше не буду спрашивать!
Мама дорожила ее доверием и слегка испугалась.
– Ну что ты сразу, в самом деле… Да никакой тут тайны нет, просто я не думала, что тебя это может интересовать. Сергей Павлович давно с ними не живет, Мите лет десять было, когда он ушел.
– Но почему? – настаивала Лера. – Елена Васильевна же такая хорошая… Как можно от нее уйти?
– Этого никто предвидеть не может, – сказала Надежда Сергеевна, и в ее голосе промелькнула грусть; Лере показалось, что мама подумала не о Гладышевых. – Если бы это знать – почему… Он полюбил другую женщину, намного его моложе, и тоже пианистку. А тут с Еленой Васильевной такое несчастье после родов, и Митя – талантливый мальчик, это сразу было видно. Сергей Павлович очень порядочный человек, очень благородный. Но сколько можно жить с женщиной из одной порядочности? Я так думаю, Елена Васильевна и сама не хотела… Ну, он и ушел все-таки. Да ведь это давно было, Лерочка, неужели ты не знала?
– Не знала… – протянула Лера. – Митя ничего не говорил.
– Конечно, он говорить об этом не будет, он отца очень любит. Но и маму любит так трогательно, ты же сама видишь. Как ему обо всем этом говорить, да еще с тобой, когда ты совсем ребенок?
– Никакой не ребенок, – обиделась Лера. – Мог бы и сказать… Как будто я дурочка!
– Не обо всем станешь говорить, – повторила Надежда Сергеевна. – Это же нелегко. Я вон помню, как Сергей Павлович рояль перевозил отсюда. Это же его квартира, его отца, а он только рояль и взял, потому что ему ведь надо… У них «Стейнвей» был, необыкновенный. Как все равно покойника выносили, ужасное было впечатление. Весь двор видел. Я думаю, Митя на всю жизнь это запомнил. Хотя что тут можно было поделать?
Лера замолчала и не стала больше ни о чем спрашивать. Ей вдруг стала понятна печальная простота маминых слов. Действительно, ничего нельзя поделать… Была любовь – и ушла, и никто не объяснит, почему.
– А дядя Леха Буданаев? – спросила она.
– Что – дядя Леха? – не поняла мама. – Он тут вообще ни при чем.
– Да нет, я не про то, – объяснила Лера. – Почему он странный какой-то, ты не знаешь?
– Какой же он странный? – возразила Надежда Сергеевна. – Обыкновенный мужчина, приличный, серьезный. Молчаливый, так что же в этом странного?
– А почему у него жены нету? – не унималась Лера.
– Лерочка! – наконец рассердилась мама. – Почему тебе вдруг все понадобилось про всех знать? Да еще что – почему ушел, почему жены нет! Безобразие просто, в твоем возрасте! – Но, увидев расстроенное Лерино лицо, Надежда Сергеевна смягчилась. – Ну, он любил когда-то одну женщину, – объяснила она. – В ранней юности. Жил в деревне, и она тоже, в Орловской области. Она была его невестой, а потом вдруг вышла за другого человека. Алексей все бросил и уехал в Москву. Он мне как-то говорил, давно: дом ему всей деревней строили, и когда он после этого уехал – это как плевок, невозможно было после такого даже показываться туда.
– А что же он должен был делать? – удивилась Лера. – Если она за другого вышла?
– Вообще-то, по тем правилам, тоже должен был другую найти, да и жить себе в новом доме. Люди ведь по-своему оценивают, что важнее в жизни, а в деревне особенно. И от всех того же требуют. А он по своему разумению поступил, такое не прощают. И в Москве он сразу не прижился – молодой, с несчастной любовью… Это же естественно! Начал пить, гулять – и, конечно, ввязался в какую-то драку, посадили. Обыкновенная в общем-то судьба, у многих так складывается. Но Алексей ведь не для такой судьбы родился, и от этого у него было ощущение, что вся жизнь потеряна. – Словно спохватившись, Надежда Сергеевна взглянула на Леру, которая слушала открыв рот. – Ты понимаешь хоть что-нибудь? – спросила она.
– Мама! – обиделась Лера. – Если ты считаешь меня дурой малолетней…
– Ужас, Лерочка, что у тебя за слова! Ты и при Елене Васильевне так выражаешься? – укоризненно сказала мама. – Ну вот, ему больших усилий стоило вернуться к нормальной жизни. И все равно, я думаю, осталось ощущение, что жизнь не удалась.
– Да, – вспомнила Лера, – он и с Митей про что-то похожее говорил. Он вообще так к нему относится… Ты заметила?
– Наверное, Лерочка, – кивнула Надежда Сергеевна. – К Мите, я думаю, все так относятся, кто его знает. Ты ведь тоже, правда? Он незаурядный, это сразу чувствуется.
«И Зинка… – подумала Лера. – Интересно, она-то как относится?»
Ей вдруг стала понятна особенная, замкнутая и завершенная, аура их двора – хотя едва ли она знала в то время это слово. Но она чувствовала: какая-то своя жизнь идет между этими домами, в какую-то особенную жизнь ведет гулкая арка с Неглинной. И всем есть в этой жизни место, все в ней что-то значат. Впервые Леру заполнила радость от того, что и она принадлежит этому пространству – вместе с Митей.
Даже сейчас, через много лет, Лера улыбнулась в темноте, вспомнив ту свою давнюю радость. Ей как-то незаметно стало легче от воспоминаний о том вечере накануне конкурса Чайковского…
Все вдруг показалось не таким уж мрачным. В самом деле, о чем она грустит? Конечно, то, что произошло между нею и Стасом, отвратительно. Но что же теперь? Всю жизнь об этом размышлять? Ведь она свободна теперь, а значит – что ни делается, все к лучшему!
Горло у нее начинало болеть, ее немного знобило. Ничего удивительного – после беготни в туфлях по снегу. Но это казалось Лере ерундой по сравнению с неожиданно пришедшим освобождением.
Она так рада была, что именно сейчас догнали ее эти воспоминания, – потому что все, связанное с гладышевским домом, было спасительным. Даже самое горькое воспоминание…
Елена Васильевна умерла, когда Леры не было в Москве.
Это было летом, и вся их группа отправилась в Крым, на виноградники. Сманил их туда однокурсник Алик Рябчук, родители которого жили в поселке Насыпное под Феодосией.
– Знаете, сколько народу туда летом приезжает! – говорил он еще весной. – Ну сами подумайте, чем плохо? До обеда отработали на катаровке – корешки подрезать виноградные, это ж говорить даже смешно! А потом зато – море рядом, пляж! И жилье бесплатное, и питание, учтите. Заработки, конечно, никакие, но зато отдых – лучше не придумаешь. И билеты еще купят обратные через совхозную контору, тоже большое дело.
Алик не обманул: Лера действительно наслаждалась каждой минутой этого лета. Никогда в ее жизни не было такой всеобъемлющей, чудесной лени под ласкающим солнцем, в прозрачном море, на тихом берегу, где почти не было отдыхающих.
«Дольче фар ниенте, – думала она. – Вот, значит, что такое блаженная праздность…»
И по горам они еще лазили, и в Новосветские пещеры спускались со спелеологами, и Алик даже пытался ухаживать за Лерой, хотя она уже была замужем за Костей…
Она вернулась в Москву в конце августа, такая загорелая, что ее карие глаза едва отличались по цвету от лица. Надежда Сергеевна обрадовалась, увидев свою Лерочку такой посвежевшей. Куда там отдыху на тети Кириной даче!
Костя был еще у родителей, они сидели с мамой вдвоем на кухне, Лера мыла огромные грозди золотого винограда и расспрашивала Надежду Сергеевну о летних новостях. Та рассказывала, как дяде Штефану удаляли аппендикс, как за Любой Михальцовой начал ухаживать какой-то солидный, прилично одетый человек, приезжающий во двор на «Жигулях»…
Лера слушала рассеянно. Что ж, обычные новости, ничего особенного. И вдруг она поняла, что мамины интонации кажутся ей какими-то торопливыми, словно извиняющимися.
– Мама, случилось что-нибудь? – тут же спросила она. – Ты почему мне не говоришь? Тебе, может, в больницу приходилось ложиться, а ты мне не сообщила?
Это было вполне вероятно. Мама, скорее всего, не захотела бы прерывать Лерочкин отдых, если бы пришлось ложиться в больницу.
– Нет… – сказала Надежда Сергеевна. – У меня здоровье было в порядке…
– У тебя? – тут же переспросила Лера. – У тебя – в порядке, а у кого – не в порядке?
– Лерочка, – сказала мама, отводя глаза, – я тебе не хотела говорить… Елена Васильевна умерла.
Лера ожидала чего угодно – каких-нибудь маминых нехитрых секретов, или что та потеряла пенсию, или что заболели Костины улитки, а Надежда Сергеевна не решается ему сообщить. Но это…
– Но как же это? – беспомощно прошептала она. Тяжелая виноградная кисть выпала у нее из рук и шлепнулась на пол. – Почему же это?
– Никто не ожидал, Лерочка, – сказала мама. – Конечно, у нее все время голова болела – от позвоночника, наверное, – но ведь все уже как-то и привыкли… Бершадская, такая вредная старуха, вообще говорила: это, мол, все дамские уловки – мигрень, больше ничего. А кого ей было уловлять? Митенька для нее один был свет в окошке, а он и так от нее не отходил.
«Митя!» – подумала Лера, и мысль о нем потрясла ее едва ли не больше, чем известие о смерти Елены Васильевны.
Наверное, она вслух произнесла его имя, потому что Надежда Сергеевна торопливо сказала:
– Митеньки не было как раз, такое горе, такое горе!.. Он на гастроли уехал, во Франции какие-то гастроли, и конечно, она, бедняжка, не хотела его перед отъездом пугать. А он ехать не хотел, я знаю.
– Почему? – спросила Лера.
– Он заходил перед отъездом, тебя спрашивал. Говорил: «Придется, наверное, уехать, невозможно подвести целый оркестр. Жаль, Леры нет…» А я ему говорю: «Митенька, о чем ты волнуешься, я сама буду забегать не хуже Лерочки, и Катя такой надежный человек!»
– Мама! – Лера почувствовала, что задыхается. – Как ты могла мне не сообщить, как ты могла! При чем тут Катя, при чем тут кто?.. Он же чувствовал, он всегда чувствует!
– Лерочка, я и сама не понимаю. – Мама смотрела на нее умоляюще. – Ты в кои-то веки выбралась на море, такая возможность отдохнуть… Где бы мы взяли денег, если бы не эти виноградники? И это ведь в самом начале было, ты только уехала. Я и подумала: сейчас сорвешься, приедешь, лето в городе просидишь. И зачем? Правда ведь, у нее все было. Катя, бывало, в лепешку расшибется, и Сергей Павлович каждый день приходил. Кто же мог думать, что так все?..
– Когда она умерла? – спросила Лера.
Она не могла больше слушать мамин оправдывающийся голос. Море, отдых… Господи, а Елена Васильевна умирала здесь одна, а Митя… Что было с ним, когда он приехал?.. Что было с ним, если даже для нее, Леры, невыносима мысль о том, что Елена Васильевна умирала в одиночестве?
– Катя вечером прибежала. «Умирает», – говорит. Я – к ним, а у нее ведь инсульт случился, она уже и не разговаривала, когда я пришла. Мы с Сергей Павловичем в подъезде столкнулись, его Катя по телефону вызвала. Он сидит перед ней, руку ее гладит: «Лена, Лена…» А что уж было звать, она уже, наверное, и не слышала…
Лера видела все это так ясно, как будто сама стояла перед кроватью Елены Васильевны, сама держала ее за руку и сама с ужасом понимала, что та уже даже не слышит…
Слезы подступили к самому горлу, и Лера наконец смогла заплакать.
– Все-таки это хорошая смерть, Лерочка, – сказала мама. – Вот так, сразу, и не мучить никого… Она ведь так все время о Митеньке беспокоилась – что затрудняет его, и вообще. Он-то все смеялся только: «Глупости, мама, это ли заботы, когда я тебя люблю!»
– Как же он?.. – спросила Лера сквозь слезы. – И где он сейчас?
– Ох, детка, ты же его знаешь – все внутри держит. На следующее утро прилетел, отец ему позвонил. Я его на похоронах только увидела. Лицо белое, как у самой покойницы, круги под глазами. И молчит, хоть бы поплакал, все легче. День побыл – и обратно, что же, такая жизнь… Да и что ему теперь здесь?
Вечером Лера пошла к Гладышевым. Но дверь была закрыта, никто не вышел на ее звонки: наверное, Митя еще не вернулся. Она места себе не находила, думая о нем и о собственной невольной вине. Она представляла, что он чувствовал, возвращаясь в Москву по отцовскому звонку, и когда улетал снова, куда-то во Францию, а Елены Васильевны уже не было, чужие руки закрыли за ним дверь… И ничего нельзя было сделать, ничего! Впервые в жизни Лера испытала такое отчетливое чувство собственного бессилия – перед могуществом смерти…
Она не видела Елену Васильевну мертвой, и, может быть, поэтому смерть не имела власти над ее удивительным, ясным обликом. Иногда Лера вообще забывала, что та умерла, и ей казалось: вот приедет Митя, и они снова будут сидеть втроем в гостиной, и пить чай, и Елена Васильевна станет расспрашивать о Крыме, вспомнит, как была в детстве с отцом в Ялте и они заходили в гости к Марии Павловне Чеховой…
Митя вернулся через месяц и сразу зашел к Лере. Надежда Сергеевна была права: если бы Лера не знала о случившемся, она никогда не догадалась бы ни о чем, глядя на него.
Он сидел за столом, мама то входила в комнату, то выходила, чтобы принести еще какие-нибудь пирожки или подогреть чайник, а Лера смотрела на Митю, вглядывалась в его лицо, не отрываясь.
– Митя, – сказала она наконец, – ты прости меня…
– Не надо так говорить, – попросил он. – Не надо, подружка моя, ты что? Еще бы не хватало, чтобы ты себя мучила этим.
– А ты? Ты же мучаешь себя, Мить… А ведь ты совсем не виноват, совсем!
Он не ответил, глядя перед собою. Тогда Лера и увидела впервые этот взгляд: как будто он вглядывался туда, где исчезла Елена Васильевна, куда ушла ее душа и куда никто не мог вглядеться, кроме него.
– Я!.. – сказал он наконец с такой горечью, какой Лера никогда не слышала в его голосе. – Это теперь неважно.
Тяжесть лежала у них обоих на сердце, Лера физически ощущала ее, ей дышать было трудно под этой каменной тяжестью. Но когда она смотрела на Митю, неотрывно всматривалась в его глаза, пыталась заглянуть в их вечно загадочные уголки под ресницами, – она чувствовала и другое.
Именно сейчас, в состоянии растерянности и подавленности, он оставался собою – с той же своей силой, ясно ощутимой в каждом жесте и взгляде, которую Лера знала в нем всегда и которую словно видела сейчас впервые. Он был совсем не похож в этом на мать – и он был похож на нее, как никогда прежде.
Лере никогда не приходилось видеть такого сочетания силы с душевной трепетностью, которое было в Мите всегда, но которое она так ясно почувствовала в нем только сейчас.
Это было печальное воспоминание, но Лера почему-то обращалась к нему именно теперь, когда старательно гнала от себя все, что могло бы нарушить вдруг пришедшее к ней чувство освобождения. Она даже стремилась к этому воспоминанию – как стремилась сегодня по вечерним зимним улицам к Мите.
Аленка завертелась в кроватке, захныкала. Лера посадила ее, сонную, на горшок, снова уложила. И тут же провалилась в простудный, но спокойный сон.