Лихорадочное, горячее напряжение, в котором Аля находилась весь день – с той минуты, когда присела на скамейку рядом с белой песчаной горой, – понемногу отпустило ее только в самолете. И тут же все происшедшее вчера вспомнилось ей отчетливо и ясно и заставило похолодеть.

Она вспомнила разговор с Андреем вчерашним утром. Теперь не верилось, что чуть больше суток прошло с той минуты: так много вместили в себя эти сутки… Вспомнила свое молчание, свое «не могу», произнесенное тупо и коротко, бесконечные, как вопрос, телефонные звонки, которые слышала, уже стоя за дверью.

Все это как-то забылось, захлестнулось событиями последнего дня, представилось ей как бы и не существующим. И вот теперь всплыло снова во всей своей пугающей неприглядности.

Аля представила, что происходило в эти сутки с Андреем, и содрогнулась.

«Куда ты летишь? – тоскливо подумала она. – Кто сказал, что он еще хочет тебя видеть?»

Будь это не самолет, а поезд, может быть, она вышла бы на какой-нибудь станции: так сильно, как удар, поразило ее то, что она только теперь осознала.

Но самолет было не повернуть, и он уже заходил на посадку.

Стюардесса включила музыку. Аля смотрела, как под ликующие голоса Кабалье и Меркьюри разливается внизу бесконечное, волшебное, как обещание счастья, сияние – огни Барселоны.

Самолет приземлился, когда город уже тонул в поздних летних сумерках. Алю и в прошлый раз поразила необыкновенная, живая и яркая толпа на улицах, какое-то особенное, ни капли на Москву не похожее ощущение праздника, не почувствовать которого мог разве что мертвец. Но на этот раз ей показалось, что оно стало гораздо сильнее.

Город закипал огнями, шумом, лавинообразно нарастающим весельем.

– Что сегодня происходит? – подбирая английские слова попроще, спросила она усатого таксиста, везшего ее из аэропорта в центр.

– Праздник! – радостно воскликнул он, сверкнув яркими черными глазами. – Праздник, сеньорита, Сан-Хуан! Фейерверк!

Таксист говорил так громко и так выразительно показывал пальцами фейерверк, что Аля тут же решила, что он, наверное, не каталонец с их trato distante.

Адрес она узнала у Карталова.

– Зачем тебе? – удивился Андрей, когда Аля однажды спросила, где он живет. – Думаешь, ты прилетишь в Барселону, а я тебя не встречу?

Конечно, этого быть не могло, и Аля не стала переспрашивать адрес. Андрей сказал только, что живет в Энсанче – значит, в одном из тех яблок-кварталов, где они сидели перед «Каменюкой» Гауди…

И вот она прилетела в Барселону, он ее не встретил, и никто, кроме нее самой, не был в этом виноват.

Когда Аля увидела, во что превратился центр города, то подумала, что, может быть, и дома его не застанет. Людей на улицах было столько, что казалось, все дома должны опустеть этой ночью. Куда только исчезла «дистанте», так удивившая ее в первый раз!

Вся улица Пасео-де-Грасия, на которую привез ее таксист, показалась Але огромной танцплощадкой. Танцы лились по ней рекою, а музыка – дождем. Пасодобль незаметно сменялся рок-н-роллом, танцевали старушки и тинейджеры и даже, кажется, собаки. Аля почувствовала, что ее подхватывает эта неостановимая стихия и вот-вот унесет куда-то с этой улицы, от его дома…

Она с трудом выскользнула из яркой смеющейся толпы и, обойдя бело-голубой, еще какими-то цветами переливающийся дом, остановилась перед дверью подъезда.

Не меньше минуты она смотрела на фамилию Андрея на пластмассовой табличке, то поднимая, то опуская руку, не решаясь нажать кнопку звонка.

Ярко освещенные, удивительные стрелы Саграда Фамилиа вздымались над домами у нее за спиной. Аля оглянулась, словно ожидая, что ей придаст мужества вид этих башен, но рука ее дрожала по-прежнему.

Она уже забыла о том, как решила, что его может не оказаться дома. Теперь она думала только о той минуте, когда увидит его – и боялась, и ждала этой минуты так, как никогда ничего не ждала в своей жизни.

Наконец она нажала кнопку, отняла руку, нажала еще раз. Звонок не был слышен в огромном доме, Аля не знала, прозвучал ли он вообще. Дом был все так же безмолвен и ни одним звуком не откликнулся на ее робкий зов.

Она не понимала, сколько времени стоит у прозрачной двери, всматривается в ярко освещенный подъезд и все нажимает и нажимает кнопку. Наверное, это длилось очень долго, пока она наконец поняла, что больше нет смысла звонить и ждать.

«Вот и все, – подумала Аля, медленно спускаясь с невысоких ступенек. – Так и должно было быть. Так и есть».

Эти бессмысленные, долбящие своей пустотой слова звучали у нее в висках, когда она снова оказалась на сияющей, ликующей улице. Как яркую щепку, толпа подхватила одинокую черноглазую девушку в легком, в огромных алых цветах, платье и понесла в своем счастливом, плотном потоке.

Ей это было уже безразлично.

Часа через два Аля опять оказалась на Пасео-де-Грасия. Она не представляла, как, плохо ориентируясь в любом городе, снова нашла эту улицу в общей радостной неразберихе. Голова у нее уже кружилась от ледяного вина, выпитого на ходу в уличном кафе, но это не только не добавляло ей веселья, а совсем наоборот – погружало в беспросветную тоску.

Трудно было поверить в это, глядя на небо, расцвеченное огнями фейерверков, на дома, играющие фантастическими, невообразимыми цветами, на разгоряченные лица людей. Аля и сама не поверила бы, что можно испытывать тоску, оказавшись в такой толпе, которая, казалось, заряжала тысячами огоньков счастья. Но сейчас это было именно так.

Она ни минуты не могла больше оставаться среди людей: общая радость мучила ее больше, чем мучила бы, наверное, могильная тишина.

«Никуда больше не пойду! – мелькнуло у нее в голове. – Какая разница? Останусь здесь, вернется же он когда-нибудь».

Аля старательно гнала от себя мысль о том, что Андрей может и не вернуться – во всяком случае, сегодня. Весь мир открыт был перед ним, и неизвестно, каким унесло его ветром после ее жестоких, бессмысленных слов.

Хорошо, что веселье шло на другой стороне дома, у выходящего на улицу фасада. А здесь, во дворе, никто ее не тревожил, никому не было до нее дела, и Аля присела на ступеньку у входной двери, прислонившись к облицованной яркой плиткой стене.

От усталости, от волнения, от бессонницы последних ночей и выпитого вина апатия наконец охватила ее. Наверное, это было единственное ощущение, которого хотелось ей сейчас. В тихом, вязком безразличии незаметно было, как текут минуты, не слышны были веселые голоса, не видны вспышки огней над городом и морем.

Аля поставила на колени сумку, положила на нее голову и закрыла глаза.

…Вот они идут по какой-то улице – где это, в Москве, в Барселоне? Наверное, в Москве, они ведь почти и не гуляли вдвоем по Барселоне, совсем немного, несколько часов, после которых жизнь перевернулась… Да, конечно, в Москве. Они видят какой-то дом – то есть это Андрей видит и показывает ей, а сама она, скорее всего, просто прошла бы мимо.

– Смотри. – Он чуть-чуть придерживает ее за локоть, и она останавливается, чтобы посмотреть. – Видишь, легкий какой, смелый какой полукруг!

Она смотрит туда, куда указывает его рука – на полуротонду углового дома, действительно кажущуюся воздушной.

– Все баженовские дома такие, – говорит Андрей. – Как эта легкость века переживает – вот секрет… А бывает – замысел до того монументальный, что даже стыдно, а получаются карточные домики.

Его волосы перебирает ветер, а рука тает, исчезает в вечернем воздухе…

… Они сидят на траве под стеной Новодевичьего монастыря. Дома брошен недоприготовленный обед, потому что Андрей вытащил ее из кухни и повел сюда. Она даже обиделась слегка: это ведь был первый обед, который она готовила для него… Но ей хорошо сидеть рядом с ним на теплой майской земле и чувствовать, как трава растет прямо под ними.

– Знаешь, как Гауди портал Саграда Фамилиа строил? – говорит Андрей. – Тот, который только и успел, – «Рождество»? Ему нужен был ослик, а он не мог найти, никак не мог. Хотя ослов в Барселоне было предостаточно. И вдруг увидел его на улице – того самого ослика, которого искал, представляешь? – Он улыбается, и улыбка переливается в его глазах вместе с солнечными бликами. – Я думаю, только он понимал, что это и есть тот самый ослик. Хозяин, во всяком случае, был против, чтобы гипсовый слепок делали именно с его несчастного животного. Но он уговорил… – Андрей на минуту умолкает, и она незаметным движением снимает с него очки – чтобы прямо заглядывать в его глаза и чтобы видеть светлую ложбинку на переносице. – Знаешь, как Гауди умер? Попал под трамвай – под первый же трамвай, который пустили в Барселоне. Три дня лежал в морге, и ни один человек не знал, кто это…

… Аля вздрогнула и открыла глаза. Воспоминания, казавшиеся призрачными и почти небывшими, вдруг стали совершенно реальными, когда она вспомнила именно это: трамвай, Гауди, тот день у стены Новодевичьего.

«Почему его нет? – холодея всем телом, несмотря на летнюю жару, подумала она. – Может быть, с ним что-нибудь случилось, а я сижу здесь и ничего не делаю, ничего!»

Непонятно было, что она могла бы делать. Непонятно было даже, как она могла бы найти его на праздничных, гудящих улицах, но Аля вскочила, как подброшенная невидимой пружиной.

Она уже не могла рассуждать здраво и спокойно, не могла оставаться в неподвижном неведении!..

Бросив сумку на ступеньках перед подъездом, она побежала к выходу из двора – на улицу, в этот огромный город, в котором исчез Андрей!

Как назло, в самый неподходящий момент расстегнулся ремешок на босоножке, и Аля едва не упала, потому что та слетела с ноги прямо на бегу. Она на секунду остановилась, досадуя на глупую помеху, наклонилась, присела на корточки и стала шарить по земле, чтобы поскорее найти босоножку или снять вторую и бежать босиком, как вдруг почувствовала, что голова ее уткнулась в чье-то колено.

Походка у Андрея была такая, что Аля не слышала его шагов, хотя только к ним и прислушивалась, только их и ждала услышать все это время. От неожиданности, от растерянности она села на асфальт и машинально вцепилась обеими руками в его брюки.

Со стороны это наверняка выглядело ужасно смешно: посреди веселящегося, гуляющего города сидит на земле неизвестно чем перепуганная девушка и держится за брюки мужчины, на которого боится поднять глаза.

– Что с тобой? – спросил Андрей, присаживаясь рядом с нею. – Что ты потеряла?

– Тебя… – пробормотала она, по-прежнему глядя вниз.

– А почему на земле ищешь? Там светлее?

Совсем не такой представляла она их встречу! Ей страшно становилось, когда она думала, как все это будет. Але казалось, она с ума сойдет, увидев его – заплачет, попытается что-то объяснить, зная, что объяснить невозможно… Но что она в такой момент будет сидеть на асфальте, судорожно вцепившись в его штанину, – этого она, конечно, не представляла.

И вдруг она поняла – так ясно, так отчетливо и просто: да ведь все уже произошло, он уже здесь, и своим смешным, из анекдота, вопросом снова незаметно убрал ту границу, к которой всегда так страшно подходить – границу, разделяющую встречу и расставание!..

– Не уходи, – прошептала Аля. – Не уходи, Андрюша, а то я умру.

– Нет уж, ты погоди, не умирай. – Ей показалось, что он улыбнулся, но она по-прежнему не могла себя заставить заглянуть ему в лицо. – Видишь, какая ночь? Может, лучше пойдем пока погуляем?

– Я уже гуляла, – с трудом выговорила она. – Я не хочу без тебя…

– Почему же без меня – со мной, – сказал он. – Пойдем, пойдем…

Немного придя в себя от того, как ни на что не похоже произошла их встреча, Аля удивилась тому, как спокойно звучит его голос. Как будто Андрей ожидал увидеть ее здесь, и не удивился, и не очень обрадовался…

Он легонько подхватил ее под мышки и поднял с земли. Теперь Аля наконец взглянула на Андрея – и ей показалось, что она не узнает его.

В ярком свете ночных огней и фейерверков, о которых она успела забыть за эти минуты, его лицо было темным. Но это не был тот беспечный морской загар, который бросился ей в глаза в их первую встречу, всего несколько месяцев назад… Лицо Андрея казалось ей потемневшим, каким она никогда его не видела.

Огненные змейки и цветы плясали в небе, в воздухе, отражались от облицованной блестящей плиткой стены, дрожали в стеклах его очков, не давая увидеть глаза.

Аля не понимала, о чем он думает, глядя на нее, отчего так спокоен его голос. Собственные слова, произнесенные два дня назад, снова показались ей бесповоротными…

Но что было делать теперь?

– Сейчас, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос тоже звучал спокойно, – я босоножку потеряла.

– Вот она.

Он нагнулся, поднял босоножку и сделал едва уловимое, стремительное движение, как будто хотел надеть ее Але на ногу. Но она уже протянула руку, и, помедлив секунду, Андрей отдал ей босоножку. Присев, она надела ее сама, а когда выпрямилась снова, лицо у нее тоже было спокойным – во всяком случае, выглядело именно таким, как она хотела.

– Пойдем, – сказала Аля. – Погоди, я сумку возьму.

У него на плече тоже висела большая сумка. Идя рядом на расстоянии двух этих сумок, они вышли на улицу.

Аля не представляла, что можно не быть веселой и счастливой в такую ночь в Барселоне. Но что она будет идти по этому городу рядом с Андреем и чувствовать что-то, кроме счастья – после всего, что произошло, после той пропасти, от которой она в последнюю минуту отшатнулась, – это ей и в кошмарном сне не могло присниться.

И вот она шла рядом с ним, сумки висели у них на плечах, и поэтому они были разделены почти двумя шагами.

– Я не думал, что ты приедешь, – наконец нарушил молчание Андрей. – Жаль, что ты мне не позвонила. Но ты успела на хороший праздник. Смотри, как здесь весело.

Они довольно долго шли в молчании и незаметно оказались на Рамблас. О том, что здесь весело, Андрей мог бы и не говорить. Бульвары, и в будние дни казавшиеся сплошным праздником, теперь были переполнены весельем. Казалось, оно вот-вот перехлестнется через дома, выйдет из берегов – только непонятно было, где эти берега и есть ли они вообще.

На каждом шагу пестрые толпы людей строили пирамиды: становились друг другу на плечи, помогали другим взбираться все выше, выше – пока наконец пирамида не увенчивалась самым ловким смельчаком, которому удавалось взгромоздиться выше всех. Остальные смеялись, аплодировали, строили новые пирамиды, которые распадались так же мгновенно, как возникали, – и весь этот шумный хоровод не имел ни конца, ни начала.

Только огромные платаны молчали, поглядывая на все это безудержное веселье да сосредоточенный Колумб высился на своей колонне над морем. Но даже платаны выглядели необычно, потому что ночное небо было освещено так ярко, что они отбрасывали тени, как днем.

Морской ветер гулял по бульварам, остужал разгоряченные тела, подхватывал пышные юбки женщин, и без того взвихренные пасодоблем.

Все убыстряя шаг, Андрей шел через толпу к морю; Аля едва поспевала за ним. На минуту ей показалось, что его белая рубашка исчезла, что он растворился среди множества людей.

– Почему ты молчишь, Андрей? – в отчаянии воскликнула она ему вслед. – Куда мы идем?

Он остановился, услышав ее голос.

– Извини, – сказал он. – Никуда не идем, просто так. Гуляем.

– Почему ты молчишь? – повторила Аля.

– Потому что не хочу говорить то, чего ты от меня не ждешь, – ответил он.

Где-то она уже слышала эти слова, но где, от кого – этого Аля не могла сейчас вспомнить. Отчаяние захлестывало ее, отчаяние подступало к горлу, но не могло пролиться слезами.

Андрей стоял прямо перед нею, он чудом возник из шумного круговорота этой ночи – а ей казалось, что он исчезает снова, на этот раз безвозвратно… И не схватишься больше за штанину его светлых летних брюк.

За столик какого-нибудь кафе можно было сесть в любом месте, не делая ни шага в сторону. Андрей и сел, где стоял, в белое плетеное кресло. Аля машинально присела на кресло, стоящее рядом.

– Андрей, – собравшись с силами, выговорила она, – я все-таки должна тебе сказать… Я завтра уеду, утром, кажется, есть рейс на Москву, и я…

– Утром прямых нету, – сказал он. – Первый будет в шесть сорок через Париж, но на него уже нет билетов.

– Это все равно, – почти не слыша его, сказала она. – Тогда днем, это неважно. Я только хотела тебе сказать, что я…

Но теперь она уже не знала, что хотела ему сказать. Говорить, что любит его – сейчас, сквозь людской шум, смешивающийся с шумом моря, – было невозможно. Еще невозможнее было сказать о ребенке… И что тогда? Объяснять, почему так безжалостно разговаривала с ним по телефону?

Все не имело смысла, когда он говорил таким спокойным голосом и так смотрел на нее, что она не видела его глаз в мелькании огней.

– … только хотела сказать… – задыхаясь, повторила она.

– О чем ты думала, Аля? – вдруг спросил он, так резко, что она замолчала на полуслове. – Там, когда на крылечке сидела?

– О трамвае, – непроизвольно вырвалось у нее.

– О трамвае? – Какие-то живые нотки впервые мелькнули в его голосе. – О каком еще трамвае?

– То есть не о трамвае, – смутилась она. – Тебя не было, я вспомнила про Гауди, про трамвай…

Наверное, она выглядела сейчас не менее глупо, чем когда сидела на асфальте, вцепившись в его штанину. Аля тут же пожалела о своих бестолковых словах…

И вдруг он рассмеялся!

После всех потрясений этого вечера, этой ночи она ожидала чего угодно – только не его смеха. Андрей смеялся так громко, так безудержно, что улыбнулся даже официант, давно уже подошедший к их столику.

Аля не понимала, над чем он смеется, почему – и закрыла лицо руками.

– Са-ашенька-а!.. – наконец прозвучал его голос. – Какой же я дурак, какой самовлюбленный дурак! А я полчаса, наверное, стоял там как столб, смотрел на тебя и не верил, что это ты… И о чем думал, боже ты мой! Что ты думаешь, да чего ты ждешь, да что я тебе скажу, когда ты меня заметишь, и надо ли говорить!.. И все, вместо того чтобы…

Голос Андрея прервался, и Аля почувствовала, как его руки обхватывают ее волшебным горячим кругом.

– Ласточка моя, – выдохнул он прямо ей в висок. – Прости ты меня!..

И тут слезы, которые не давали ей дышать, комом стояли в горле, но никак не могли пролиться, наконец хлынули таким потоком, каким не лился даже его смех над морем.

Ее лицо уткнулось куда-то ему в ухо, она чувствовала, как пахнут его волосы, и не понимала, что это такое соленое у нее на губах – вкус его щеки, которую она целует, или собственных слез.

Андрей стоял перед нею, неудобно наклонившись и слегка согнув колени, но он замер в этой неудобной позе так, что она бесконечно долго могла обнимать его и плакать: он не шевелился, только гладил ее голову, похожую на растрепанный цветок.

– Пойдем, Сашенька моя любимая. – Аля почувствовала, как он губами касается ее мокрых щек, собирает с них слезы. – Пойдем домой.