Глава 10
Нелькиному врачу она позвонила на следующее утро. Как и следовало ожидать, он говорил с нею совершенно спокойно – а почему он должен был волноваться по такому пустяковому поводу?
– Вам, я так понял, поскорее надо? – спросил он. – Тогда приходите завтра к девяти, устраивает? Пятый кабинет, если я буду занят, подождете в коридоре. Улица Верхняя Красносельская, от метро…
– Мне Неля объяснила, – сказала Аля. – Я найду.
– Простынку, тапочки, прокладки на всякий случай возьмите, – добавил врач. – Если без противопоказаний, сразу все и сделаем.
Аля сидела неподвижно, держа руку на телефонной трубке. Каждый шаг, который она делала навстречу этому единственно разумному поступку, отдавался в ней болезненным, свербящим чувством.
Телефон зазвонил неожиданно, и Аля вздрогнула от такого же свербящего, неприятного ощущения в лежащей на аппарате ладони.
– Все, милая! – услышала она веселый голос Андрея. – Я вернулся в свой город, знакомый до слез, и весь твой, весь жду тебя! Ты когда приедешь?
Он прилетел из Рима, он знал, что Аля сдала экзамены, что заканчиваются репетиции «Бесприданницы», заканчивается сезон, виза давно готова и считанные дни отделяют ее от Барселоны. Оставалось только взять билет и назвать Андрею дату.
Она могла сколько угодно прикидывать в уме, как будет разговаривать с Андреем, что скажет, какой у нее должен быть голос, чтобы он ни о чем не догадался… Прикидывать было нетрудно, а говорить с ним оказалось невозможно; это Аля поняла сразу, как только услышала его голос в трубке.
Она не могла ему врать, не могла притворяться веселой или усталой, не могла обещать, что приедет на днях.
«А что будет, когда я его увижу? – мелькнуло в голове. – Если даже по телефону не могу…»
Странное, замедленное ощущение охватило ее. Она как будто погружалась в глубокую воду: все глубже, все темнее, все труднее дышать и все больше равнодушия к тому, что происходит там, наверху… С нею однажды случилось такое в Коктебеле – когда в Лисьей бухте она нырнула слишком глубоко за подводной раковиной и вдруг почувствовала, что не может выплыть на поверхность. Аля даже страха тогда не испытала, просто не успела – одно только всеохватное безразличие.
– Алечка, ты почему молчишь? – В его голосе мелькнула тревога. – Ты билет взяла?
– Андрей… – Каждое слово выговаривалось медленно, поддерживаемое спасительным равнодушием. – Я не взяла… Я не приеду.
Он замолчал, и, наверное, молчание длилось долго. Но в том состоянии замедленного безразличия, в которое она впала, Аля не ощущала течения времени.
– Почему? – наконец спросил он.
– Не могу. – Это было единственное правдивое объяснение: не могу. – Так получилось.
– Больше ты мне ничего не скажешь? – еще помолчав, произнес он.
– Ничего. Не могу, – еще раз тупо повторила Аля.
Она надеялась, что теперь он положит трубку, но Андрей этого не делал, и ей казалось, она слышит его дыхание там, вдалеке. Слышать это было невыносимо.
– Андрей, прости меня, – сказала Аля. – Мы оба себя обманывали. Так не может быть.
Она сама положила трубку. Что еще можно было сказать, чего ждать?
Через минуту телефон зазвонил снова – часто, настойчиво и тревожно. Еще через минуту звонки повторились, потом опять… Аля чувствовала, что не выдержит больше этих звонков, звучащих как бесконечный, мучительный вопрос, на который она не могла ответить.
Уже выбегая из квартиры, захлопывая дверь, она все еще слышала этот долгий, душу надрывающий звон.
Весь день Аля бродила по городу, боясь вернуться домой.
Она доехала до центра на метро и кружила, кружила по каким-то улицам, не замечая их: только бы не стоять на месте. Мелькали бульвары, окутанные летней, еще не запыленной зеленью, в воскресный день улицы были полупусты – наверное, люди разъехались на дачи, да и центр незаметно успел превратиться в настоящий сити, и стоило закрыться офисам, он вымирал наполовину.
Аля не заметила, как вышла на бульвар посередине Пречистенки и пошла вниз, к Зубовской площади. Андрей любил эту улицу, они часто обедали здесь или ужинали в каком-нибудь переулочном ресторанчике, когда он заезжал за нею в театр.
Что-то мучительное, вот-вот готовое сорваться словом, было в том, как отдавались ее шаги по этому бульвару. Но весь сегодняшний день был мучительным, и она не могла вслушаться в эту странную подсказку улиц, шагов, домов… Она старалась не думать о нем, не представлять его лицо, его глаза за дымчатыми стеклами очков – какие у него глаза, что в них такое неуловимое, неназываемое? – старалась не вспоминать его голос и легкую походку.
Аля прошла мимо облезлого и все равно прекрасного здания Поливановской гимназии. Вспомнила, как они вместе шли мимо этого дома, и Андрей сказал что-то про говорящие формы… Говорящие формы – что это? И что они говорят, о чем?
Все молчало вокруг, молчали дома, молчала ее душа, и она ждала только, когда наступит завтрашний день и все это кончится совсем, бесповоротно и безвозвратно.
Яков Григорьевич, к которому направила ее Нелька, работал в обыкновенной женской консультации, расположенной неподалеку от метро «Красносельская».
Уныние охватывало при виде стен, выкрашенных зеленой масляной краской, и гулких коридоров, и облезлых скамеек рядом с белыми дверями кабинетов.
– А это, между прочим, хорошо, – еще вчера предупредила Нелька. – Он там сто лет работает, опытнее не бывает. Тебе что, евроремонт посмотреть хочется? Не за тем идешь! Вот родишь когда-нибудь, отдай ребенка в обыкновенный детский садик, очень тебе советую. Хоть будет нормально развиваться, а всякие штучки на собаках надо пробовать.
Слова о каком-то ребенке, которого она когда-нибудь родит и отдаст в какой-то детский садик, прозвучали для Али совершенно дико. Все, что было связано с Андреем, должно было оборваться за той чертой, которую она сама решилась переступить.
Пожилой усатый Яков Григорьевич оказался к ее приходу свободен, и осмотр длился недолго.
– Ну что ж, все правильно вы поняли, – пожевав широкими губами, произнес он, когда Аля оделась. – Ничего страшного, четыре недели. Будете убирать беременность?
– Да, – ответила она; сердце у нее вспыхнуло в последний раз и замолчало. – Можно сегодня, Яков Григорьевич?
– Я же вам обещал, – кивнул он. – Только придется подождать, это у нас во второй половине дня. Все взяли, что я сказал?
Все она взяла, и купила бутылку отличного коньяка, как сказала Нелька, и денег в белый конвертик положила столько, сколько она велела. Не так уж много, Яков Григорьевич был человеком порядочным.
– Я подожду, – выговорила Аля. – Когда мне прийти?
– В три часа, – ответил врач. – Погуляйте пока где-нибудь. Только не ешьте, пожалуйста.
О еде ей подумать было тошно, и совсем не из-за токсикоза: просто вообще было тошно вспоминать о себе.
«Четыре недели. – Не разбирая дороги, Аля брела по улице. – Может быть, это в последнюю ночь случилось, даже наверняка…»
Плотный туман, окутывающий те дни – туман, которым сама она постаралась их окутать, – едва ощутимо заколебался при этих словах, даже мысленно ею произнесенных.
Аля не сразу заметила, как это произошло, и только удивилась: что это так мгновенно, так неожиданно и остро дрогнуло в душе?
Она взглянула на часы: еще одиннадцати не было, до трех часов время казалось бесконечным. Аля вдруг поняла: а ведь это единственные часы целого месяца, когда она может никуда не спешить. До сих пор она чувствовала себя как на марафонской дистанции. Нужно было думать только о том, чтобы успеть, выучить, сдать, потом от всего отключиться и прийти на репетицию, как будто не было ничего и не будет, – только растоптанная душа Бесприданницы…
А теперь Аля не знала, куда ей деваться, куда себя девать, но и это было ей безразлично. Она машинально поискала глазами какой-нибудь сквер, бульвар, но увидела только пустынный дворик перед многоэтажным домом. Ярко-красные качели, песочница с горой светлого песка – наверное, недавно привезли к лету, – лавочка со сломанной спинкой…
Что-то странное происходило с нею: как будто внутри нарастал сначала тихий, но с каждой минутой все более отчетливый гул. Она не понимала, что он значит, отчего возник и что ей делать, чтобы его унять.
Аля села на лавочку, сжалась, не зная, на что опереться, и уставилась на белую гору в песочнице.
И вдруг последняя ночь, проведенная с Андреем, вспомнилась ей так ясно, словно это было даже не вчера, а происходило сейчас, в эти самые мгновения, когда она шла по какой-то незнакомой улице, когда садилась на сломанную лавочку…
Але показалось, будто что-то вспыхнуло ослепительным светом прямо перед глазами. Голова у нее закружилась, и она беспомощно огляделась, не зная, что ей делать, переставая различать предметы – как слепая.
Аля тогда даже мысленно боялась произносить: последняя ночь, последний поцелуй, последняя минута… Боялась неподъемной тяжести этих слов. Как будто перед нею вставала какая-то стена, о которую можно было разбиться насмерть.
Что думает об этом Андрей, она не знала. То ли он так легко мог скрыть от нее свои мысли, то ли действительно они его не тревожили. Он целовал ее так, как будто поцелует и завтра, и послезавтра. Он не смотрел с тоской, как сгущаются сумерки за окном в последний вечер. Он слушал ее дурацкий рассказ про плохую пьесу и улыбался, говоря: «А ты сыграй – и забудь».
И рубашка с протертыми рукавами была расстегнута у него на груди так беспечно, как будто открытый чемодан не стоял уже посреди комнаты.
Андрей смотрел на Алю прямым взглядом, а она не могла понять: какие у него глаза, отчего так неуловимо их ясное выражение?
И только когда он произнес: «А лучше поцелуй меня…» – кажется, она тогда предложила сложить его вещи, – Аля обо всем забыла. Таким единственным, каждый раз повторяющимся и никогда не повторимым, было это мгновение перед поцелуем…
Его губы замерли, словно весь он прислушивался к ней, беззвучно спрашивал ее о чем-то – и через мгновение приоткрылись, стали горячими, нетерпеливыми и такими властными, каким сам он никогда не бывал с нею.
Ни о чем он не спрашивал ее, ничего не ожидал – по всему его легкому телу стремительно взлетал огонь, как будто разносился невидимым ветром, и Аля вспыхивала вместе с ним.
– Если бы я тебе мог сказать, как тебя люблю, – прошептал Андрей. – Но не могу сказать, не могу…
– Почему, Андрюша? – Ее губы еще были близки к его губам после поцелуя, и она чувствовала их горячий трепет. – Почему сказать не можешь?
– Не слушаются меня слова. Обыкновенный мужчина, люблю глазами, домики строю на песке и думаю, что они будут стоять вечно… И зачем тебе слова? Ты сама их много произносишь – на сцене, каждый день. Уже ведь не веришь им, да?
– О чем ты говоришь, милый мой, я не понимаю, – выговорила Аля. – Почему я не должна тебе верить?
– Дурак я, Сашенька моя любимая, – улыбнулся он. – Дурак в смятении. Забудь это все!
С этими словами он встал с дивана, на котором они сидели рядом, целуясь, и Аля встала тоже, потянувшись за ним. Наверное, Андрей хотел идти с нею в спальню, но поцеловал еще раз, прежде чем идти, – и забыл обо всем.
Она ни с кем его не сравнивала – его невозможно было ни с кем сравнивать, но все равно чувствовала: никто не может так обнимать, легко и крепко одновременно, ничьи пальцы, тонкие и ласковые, не сжимают плечи так сильно, что вскрикнуть хочется и тут же просить, чтобы сжимал еще.
Единственный раз вырвались у него слова о разлуке – вот в это мгновение, когда он прижимал ее к себе так, что в глазах у нее темнело.
– Не забудь меня, Сашенька, – произнес он таким голосом, что сердце у нее похолодело. – Скоро мы увидимся, время быстро пролетит, ты не забудь только.
– Ну что ты, Андрюша, – начала было она, пытаясь снизу заглянуть под очки, увидеть его ничем не скрытые глаза, – как же я…
Но он закрыл ей рот поцелуем и не дал ничего сказать. Да и что она могла сказать? Что ей никто не нужен, кроме него, что она его не забудет? Они так недолго были вместе, и этих повторяющихся, для всех одинаковых слов было слишком мало, чтобы пробиться друг к другу.
Что-то другое соединяло их сейчас – то, что не нуждается в словах.
– Андрюша, ты такой легкий, ты знаешь? – сказала Аля, когда они немного пришли в себя после первой, мгновенно налетевшей страсти.
Оказывается, они лежали на ковре, так и не дойдя до спальни, до уже расстеленной постели. То есть это она лежала на ковре, а Андрей вообще на полу, рядом с нею, подложив руку ей под голову.
– Легкий? – улыбнулся он. – Что значит – легкий? Пустой?
– Да нет, я не знаю, как объяснить. – Аля перевернулась на бок и поцеловала его в любимый, незагорелый выступ косточки под горлом. – Ты высокий, красивый, плечи у тебя широкие, руки сильные… Но ты весь такой легкий, что мне просто страшно! Ты, по-моему, не на самолете можешь в Барселону лететь, а просто так…
– На помеле, – улыбнулся он. – Как Баба-яга.
– Вечно ты, Андрюшка, – засмеялась Аля. – Невозможно с тобой серьезно говорить!
– А о чем ты хочешь со мной серьезно поговорить? – заинтересовался он. – Ну-ка, скажи, скажи! Только погоди, пойдем в спальню, там и поговорим серьезно, а то пол холодный и очень жесткий.
Он отодвигал ту незримую стену, которой Аля так боялась. Он шутил, смеялся, тормошил ее, не давая уснуть, и все сильнее горячил любовью – так, что она в конце концов забыла о сне.
– Не выспишься сегодня, милая моя, – говорил Андрей, лежа под нею, снизу к ней прижимаясь, гладя ее волосы и плечи. – Завтра будешь весь день сонная, плохо сыграешь коммунальную стерву, бедняжка моя. А потом придешь домой и уснешь легко, даже не заметишь. И вдруг я тебе приснюсь – то-то испугаешься!
– На помеле, – смеялась Аля. – Приснится мне, Андрей Николаевич, как летите вы на помеле над Барселоной и приземляетесь прямо на горе Монжуик!
– Да, – подхватывал он, – и падаю прямо в парк, среди Гаудиных фантазий! Ну, поцелуй меня еще раз… – Голос его стал тише, как будто ему не хватало дыхания, он напрягся и изогнулся под нею. – Еще хоть раз, любимая моя…
Под утро Аля все-таки уснула – сама не заметила, как это произошло.
– Ты мне сказку расскажи на ночь, – пробормотала она, уткнувшись ему в плечо. – Помнишь, ты в Татрах рассказывал сказки каким-то красоткам?
– В Татрах? – удивился Андрей и тут же вспомнил: – А, было дело. Карталов проболтался?
– А про что ты им рассказывал? Расскажи теперь мне про то же самое!
– Про то же самое не могу. – Он улыбнулся где-то над ее головой. – Забыл, моя ласточка.
– Ну, расскажи тогда про что хочешь…
Аля чувствовала легкое прикосновение его руки к своим волосам, слышала его голос…
– Я уеду, – говорил Андрей, – улечу по небу, а ты останешься без меня и, наверное, меня забудешь. Хоть немного, но забудешь, моя любимая, у тебя будет много дел, тебе не до меня станет. Но я все равно буду с тобой, где-то здесь, только ты меня не всегда чувствовать будешь, да и не надо. А потом ты вдруг пройдешь по улице и увидишь… Ну, что ты увидишь? Не знаю, может быть, дом какой-нибудь – легкий, прозрачный, с арками и лесенками, или фонтан, или еще что-то такое… И вспомнишь меня, всего на одну минуту – а тогда уж я и опять буду с тобой. Все время я буду с тобой, моя любимая…
Голос его становился все тише, тише, растворялся в полной, без преград и стен, тишине, и Аля засыпала, подхваченная легким потоком его слов.
Ей показалось, что все это время она ничего не видела. После неожиданной вспышки света, от которой она как подкошенная упала на эту лавочку, в глазах у нее сделалось темно. И только постепенно, медленно мрак начал рассеиваться, яснеть.
Аля увидела светлую гору – и удивилась, не понимая, что это перед нею. Мальчик в панамке подошел к этой белой горе, остановился рядом с песочницей, глядя так сосредоточенно, так серьезно, что она с трудом сдержала улыбку.
Мальчик был одет в синие джинсовые шортики на пестрых подтяжках; зажим расстегнулся сзади, и он придерживал подтяжки рукой, пытаясь застегнуть, но не умея это сделать. Видно было, что ему хочется поскорее влезть на эту восхитительную, огромную песчаную кучу, но он хочет быть аккуратным мальчиком, старается застегнуть подтяжки, и не может, и сердится на эту глупую задержку.
Все эти переживания так ясно были написаны на его расстроенном лице, и нос был так сердито вздернут вверх, и светлые, как песок, волосы так смешно торчали из-под панамки, что Аля засмеялась.
Мальчик тут же обернулся и увидел глупую тетю, которая смеется непонятно над чем, бессмысленно сидя на поломанной скамейке.
– Чего ты смеешься? – спросил он, глядя на Алю серьезными светлыми глазами. – Это подтяжка сломатая, а так я уже умею застегивать.
– Я не смеюсь, – ответила Аля. – Это у меня в носу зачесалось, я хотела чихнуть и не смогла.
– Почему? – удивился мальчик, забыв про подтяжки.
– Наверное, на солнце надо было посмотреть. Застегнуть?
Не отвечая, он подошел к Але и повернулся спиной. Аля застегнула подтяжки и заправила в шортики выбившуюся белую футболку с нарисованным оранжевым солнцем.
– Спасибо, – сказал мальчик. – Мне уже четыре года.
– Всего четыре? – удивилась Аля. – Ты очень хорошо говоришь.
– Я все буквы умею говорить, – гордо согласился он. – В нашу группу приходил логопед, и все какие-нибудь буквы не выговаривают, а я умею даже «ры».
– Молодец, – похвалила Аля. – Как тебя зовут?
– Аристарх, – представился мальчик. – Только я не могу договориться с таможней.
Аля едва сдержала улыбку. Наверное, не было ни одного взрослого, который, услышав его имя, не вспомнил бы фразочку из «Белого солнца пустыни». И наверняка мальчик поэтому считал всех взрослых идиотами.
– Ты в песке хочешь поиграться? – спросила она.
– Да, – вздохнул Аристарх. – Но сейчас нельзя. Видишь, я даже без ведра и совка. Сейчас мама выйдет, мы с ней к зубному врачу пойдем. Ты уже была у зубного врача?
– Однажды была, – кивнула Аля.
– Больно было? – безразличным тоном поинтересовался он.
– Ни капельки! Он только посмотрел и сказал, чтобы я поменьше ела конфет.
– Я не могу поменьше, – отвел глаза Аристарх. – Я их люблю… У меня уже две дырки из-за этого. Мама говорит, будут сверлить бормашиной.
– Все равно это не больно. У тебя там еще нервов нет, потому что зубы молочные, – объяснила Аля.
Она догадалась, что такой серьезный мальчик наверняка верит только научным объяснениям.
– Правда? – обрадовался он. – Тогда хорошо! Ты далеко живешь?
– Далеко, – кивнула Аля.
– Ты в гости к кому-нибудь пришла, а его дома нету? – догадался мальчик. – Можешь тогда у нас пока посидеть. Тетя Зоя один раз забыла ключ и у нас сидела два часа, пока ее муж с работы не пришел.
– Нет, я, наверное, пойду, – отказалась Аля. – Не буду ждать.
– Ну, потом приходи, – пригласил Аристарх. – Я в основном играю в этой песочнице.
– Постараюсь, – сказала она. – Я вообще-то в ваших местах не бываю, но если буду неподалеку, то обязательно загляну.
Она еще раз оглянулась на мальчика у песочной горы, когда уже выходила из двора – хотя что это был за двор, так, несколько унылых многоэтажек.
Аля вбежала в кабинет главрежа так стремительно, как будто боялась не успеть, хотя Карталов всегда был в это время в театре и уходить еще не собирался.
Дверь была открыта. Идя по коридору, она видела знакомый портрет Таирова на стене кабинета, видела макет «Бесприданницы», стоящий на столике под стеклом, прямо напротив двери. Макет делал Андрей, а фотографию когда-то подарил Карталову сам Таиров.
– Ну, что случилось? – спросил Карталов, когда Аля остановилась на пороге. – Закрой-ка дверь. И сядь, Аля, сядь, на тебе лица нет. Сядь и подумай ровно две минуты.
Она не ожидала этих слов: что и говорить, Карталов умел ошарашить! Послушно сев в гамбсовское кресло, обивку которого она так часто ковыряла от волнения, Аля почувствовала, что незаметно успокаивается. Вернее, это было не спокойствие – то, что с нею происходило…
Точно такое же ощущение было у нее ровно три года назад, когда она шла к Карталову, вернувшись из Коктебеля. Она не знала, что сулит ей встреча с ним, но счастливое, звенящее чувство владело ею в тот день.
С тех пор так много воды утекло! Иногда Але казалось, что она знает Павла Матвеевича лучше, чем знает себя, – и вот теперь она смотрела в его поблескивающие, глубоко посаженные глаза и не знала, что он скажет.
Но чувствовала: что бы он ни сказал, в его словах будет та удивительная наполненность жизнью, которая всегда была в нем. Это чувство выплескивается редко, только в самые значительные мгновения, но оно позволяет ни в чем не ошибаться.
Оттого и охватило ее спокойствие, хотя то, что она собиралась сообщить Карталову, могло – да скорее всего, и должно было – вызвать бурю.
– Я уже подумала, Павел Матвеевич, – сказала Аля. – Я должна вам сказать… То есть я сегодня поняла, сейчас, что я… И поэтому сразу хочу вам сказать…
Наполненность наполненностью, а вслух произнести то, что про себя твердила всю дорогу, оказалось ох как нелегко!
– Да уж можешь не говорить, – неожиданно произнес Карталов. – К Андрею уезжаешь?
– Да! – выдохнула Аля. – Но не в том дело, то есть я не только на месяц, я совсем… Я насовсем к нему уезжаю!
– Ну, это-то я понял, – к огромному ее удивлению, сказал он. – Я ведь, Алечка, давно жду, когда ты мне это объявишь.
– Но как же?.. – растерянно пробормотала она. – А мне так стыдно было, Павел Матвеевич, я же вам пообещала…
– Пообеща-ала! – похоже передразнил он. – Ох, Алька, когда же ты поймешь, что мне не двадцать лет? Говорил ведь: и тебя, и Андрюшку знаю как облупленных, кого вы хотите обмануть? Себя разве что… Хорош бы я был, если б сразу не понял, чем дело кончится! А я ведь, знаешь, давно о нем думал. – Улыбка мелькнула на лице Карталова. – Правда, правда, – кивнул он, заметив недоуменное выражение на Алином лице. – Еще тогда, в Твери, помнишь? Когда ты в больницу ко мне приехала. Думал: эх, был бы Андрюша здесь, ей-богу, познакомил бы вас как старый сводник! А там будь что будет, даже если… Но про себя, конечно, радовался, что Андрей не здесь, а у черта на куличках, – добавил он.
– Вы, значит, с самого начала про меня так думали… – вырвалось у Али. – Выходит, по мне всегда казалось, как будто театр – это просто так? Но это же неправда, Павел Матвеевич!
– Конечно, неправда, – кивнул он. – Насчет «просто так» я и не думал. Но вот как ты мне еще на вступительных заявила, что не можешь играть расставание, потому что оно тогда произойдет в твоей жизни, – вот это я запомнил. Из-за хлыща какого-то! А уж из-за Андрея… Вот с тех пор я все и понимаю, Алечка. Залетела ласточка под мою стреху…
Аля вздрогнула, услышав это слово.
– Но что же теперь делать, Павел Матвеевич? – опустив глаза, спросила она. – А играть? Но я ведь все равно к нему уеду…
– Не знаю, что теперь делать, – усмехнулся он; в его голосе Але почудились какие-то непонятные интонации. – По-твоему, я об этом должен думать?
– Нет, – вздохнула Аля. – Я должна…
– Вот и думай. Твой мужик – ты и думай.
– Я его совсем не знаю, – так же тихо произнесла она. – Ничего о нем не знаю… Почему ему пить нельзя?
Карталов расхохотался, услышав этот вопрос.
– Да-а, Александра, мне б твои заботы, – выговорил он сквозь смех. – Я вот, например, больше беспокоюсь: и почему это мне пить-то можно? Особенно по утрам тяжело бывает!.. Пить ему нельзя, потому что дурак, – объяснил он. – Потому что не надо лезть, куда не просят. И думать надо, на ком женишься и чего твоя жена от тебя ждет. А чего не ждет – того, значит, и не надо.
– Думаете, я поняла что-нибудь? – сказала Аля. – Его побили, что ли?
– Еще как! Я тогда, помню, даже подумал грешным делом: слава богу, что Коля помер, а уж Анита – особенно… Это маму его так звали, – сказал он, встретив недоуменный Алин взгляд. – Она ведь испанка была, не говорил он тебе?
– Ни разу! – поразилась Аля. – А откуда же она здесь взялась?
– Откуда и все испанцы брались перед войной. Испанские дети, не слышала? Анита как раз была из Барселоны, так что Андрей Николаич, можно сказать, на исторической родине проживает.
– А я ее фотографию видела, она на испанку ну ни капельки не похожа, – удивленно сказала Аля. – Андрей – копия она, и глаза такие же, и волосы, и вообще…
– Да, – согласился Карталов, – все мамино подобрал, характер разве что Колин. Ну так ведь испанцы многие такие, светленькие, не все же вроде тебя черноглазые, – подмигнул он. – А ему корни испанские вечно добавляли неприятностей. На нем и так клеймо стояло «неуправляемый», а это в те времена похлеще было, чем медицинский диагноз.
– За что же побили? – напомнила Аля.
– Да я ведь и не знаю толком. Кажется, Ольга его в кого-то влюбилась, а он не понимал – думал, защитить ее должен от гнусных посягательств… Ну и получил, от возлюбленного-то. Тот церемониться особенно не стал, дружков попросил. Но этих подробностей из Андрея клещами не вытянешь, это я сам решил, когда они разошлись, – добавил Карталов. – Супруга, надо сказать, очень трогательно за ним ухаживала, пока он в больнице лежал. Правда, и ходить было недалеко: в институте Сеченова, на Пироговке у них… А как выздоровел – так и ушла.
– Вы ее знали? – стараясь не смотреть на него, спросила Аля.
– Знал, конечно. Талантливая она была невероятно, этого не отнимешь. Так на флейте играла, что душа переворачивалась, ей-богу. И красивая… В такую можно с первого взгляда влюбиться. Он, правда, иначе и не умеет, по-моему, – усмехнулся Карталов. – Я потому сразу и забеспокоился, когда ты мне сообщила, что в Барселоне с ним познакомилась. Поезжай, Аля, – сказал он, помолчав. – Все я понимаю, о чем ты сейчас думаешь… Не надо думать! Читала, у Чехова рассказ есть – «О любви»?
– В школе, кажется, – попыталась вспомнить Аля.
– Значит, не читала, – усмехнулся он. – А то бы запомнила. Почитай. Я как в юности запомнил эти странные слова, так всю жизнь и не забываю. Проще не скажешь.
Аля понимала: надо рассказать Карталову и о том, что больше всего заставляло замирать ее сердце, – о ребенке… Но чувствовала, что сейчас ничего больше говорить не станет. Не потому что нашла какой-нибудь выход и не потому что мысль о театре перестала отзываться в ней болью…
Она еще не понимала, почему, и не могла понять в одиночестве.
– Позвони мне, – сказал Карталов, когда Аля уже стояла на пороге. – Хотя он мне сам позвонит.
Аля поехала в Шереметьево без билета, прямо к барселонскому рейсу. Это еще Нелька ее научила, ехать на подсадку, когда Аля однажды сказала, что не знает, какого числа получится лететь, и не может заранее заказать билет.
Сумка на длинном ремне казалась ей невесомой; она не помнила, что в нее положила, и положила ли что-нибудь вообще. Платье она тоже надела первое попавшееся – что-то яркое, что сразу бросилось в глаза, когда открыла шкаф. Она думала об Андрее, и ей было не до платьев.
К счастью, рейс был вечером, и Аля должна была на него успеть.
А дома она успела только прочитать рассказ «О любви» и сразу поняла, какие строки запомнил Карталов…
«Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе», – прочитала Аля на последней странице – уже после того как Алехин простился с Анной Алексеевной и со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все, что мешало им любить…
Аля не пыталась сравнить себя с кем-то. Да она и не могла думать сейчас ни о ком, кроме Андрея, а его сравнить было не с кем. И то, что связывало ее с театром, вовсе не казалось ей мелким – все было по-другому… Но эти слова бились у нее в сердце: «… от высшего… чем счастье или несчастье… или не нужно рассуждать вовсе… не нужно… не нужно…»
Пограничник долго смотрел то на нее, то на фотографию в паспорте. Наверное, Аля на себя была непохожа, или застывший взгляд под круглой печатью не был похож на ее живой, смятенный взгляд.
