Часть вторая
ЗАПИСКИ МАДЕМУАЗЕЛЬ Д.Д., ИЛИ ПРИЗНАНИЯ ДОВЕРЧИВОЙ ДРЯНИ
1
Все это началось в тот день, когда я выпустила на волю запутавшегося в кухонной занавеске шмеля и наполнила стакан водой из-под крана. Мне предстояло проглотить двадцать таблеток, каждая из которых «обеспечивала здоровый биологический сон на девять часов», как написано на этикетке. Все вместе они должны были сработать куда вернее, отправив страждущую забвения душу в царство вечного покоя.
Телефонный звонок несказанно удивил меня, будто прозвучал уже за границей бытия. «Наверняка это Ал, увидевший мой номер на определителе своего аппарата», — подумала я и попыталась представить себе нашу беседу. Ничего хорошего на ум не приходило — одни упреки и жалобы. Но страшно, до рези в глазах и щекотки в носу, захотелось услышать его голос. В последний раз. Я подняла трубку, прислушиваясь к эфирным помехам и намереваясь молчать до конца.
— Дикси, где ты там? Это Сол, Соломон Барсак! Ты что, спишь еще? У меня деловое предложение — хочу попроситься к тебе в операторы.
Я поставила на стол пузырек с желтыми таблетками и потерла лоб, пытаясь собраться с мыслями. Наконец в воображении вместо Алана Герта, сжимающего «дикарку» в объятиях, возник Соломон Барсак, сгорбившийся над своей камерой. После съемок «Берега мечты» мы сохранили приятельские отношения с Солом, встречаясь время от времени в разных компаниях. Нам всегда было приятно вспоминать месяц, проведенный в джунглях, и Старика, пропевшего в нашей компании свою «лебединую песню».
— Сол? — тихо спросила я, возвращаясь к реальности. — Ты предлагаешь мне сняться в порнухе?
— Перестань язвить, Дикси. Речь идет совсем о другом.
— Не поняла. О чем другом? Старик умер?! — вдруг сообразила я.
— Э, да ты не в своей тарелке. Знаешь, позволь лучше мне навестить тебя. Давно мечтал о галстуке от Кардена, а здесь, в Риме, просто нет никакого выбора. Да и посоветовать некому… Прекрати упираться, ты в должниках у меня с «Берега мечты». Это мое мастерство сделало совершеннейшую дилетантку, кувалду, провинциалку…
— Ну-ну, достаточно. Ругаться ты не умеешь и требовать долги — тоже. Рэкетир из тебя никудышный, Соломон… Кстати, почему у бельгийца еврейское имя?
— Это я могу объяснить только в интимной обстановке. Как и многое другое. Поверь, ты будешь смущена.
Я рассмеялась, опрокинув локтем приготовленный стакан с водой.
— Заинтриговал. Даже не могу вообразить ничего подобного. Когда будешь? Жду завтра. Да, привези итальянского кофе и сандвичи.
Пролитая вода падала со стола подобно весенней капели, возвещавшей начало солнечных дней.
— Что, в Париже снова свирепствует голод?
— Уже второй день. И хандра. Но только не у синеглазых блондинок.
…Соломон всегда был симпатичен мне. И тогда, на съемках, и после, при случайных встречах на разных тусовках, он проявлял дружескую заботу и внимание, ну хотя бы совсем мизерное. Например, после скандала с порнухой тут же позвонил: «Если тебе нужны деньги, то у меня после «Ринго» их просто девать некуда. Я все еще бобыль, при этом совсем не голубой. В общем, со мной в придачу или без меня (клянусь!), моя квартирка и кошелек в твоем распоряжении, королева».
На следующий день он усердно поедал прихваченные в магазине отбивные и с удивлением наблюдал за моим скучающим бокалом.
— Значит, не спилась и не искурилась.
— Увы, обделена сим призванием.
— А в глазах — синих морях — тощища! Я попал точно по адресу. — Сол отложил вилку, с сожалением оставив кусок отбивной, и вытер руку о бедро.
— У меня есть салфетка.
— Брось, привычка пользоваться доступным материалом осталась от всяких переделок в экспедициях. Бывает, что и туалетной бумаги нет.
— Начинаешь пугать? — улыбнулась я, заправляя за ухо нечесаную тусклую прядь. — Давай переходи к делу, я не из слабонервных. Как вижу, сценарий ты не привез. Кто режиссер?
— Сценария нет. Режиссера тоже. Только ты, я и сама жизнь. — Сол развел руками. — Крошка, если мое предложение тебя не устроит — забудь. Прошу тебя, забудь и молчи. Мне бы не хотелось, чтобы ты «случайно» выпила целый пузырек снотворного или попала под автомобиль… В деле замешаны серьезные люди. Да тебе и не надо много знать… Видишь ли… Ну, ты слыхала про «скрытую камеру»?
— Это когда за людьми подглядывают, а потом выплачивают колоссальный штраф за вторжение в личную жизнь. Я совершенно не прочь, доставай свою аппаратуру! — Я игриво распахнула ворот отвратительно старой блузки.
— Умница. Моя фирма покупает у тебя полгода жизни. Ты ничего не делаешь, продолжаешь вести себя, как вела, и совершенно «не замечаешь» объектива. Ты и вправду не будешь замечать его: современные средства съемки так изощренны, что могут помещаться в пуговице и фотографировать футбольный мяч со спутника.
— Знаю, знаю, насмотрелась «крими». Но что за интерес к моей жизни? — Я окинула взглядом свое далеко не комфортабельное жилище. Мы сидели в пустой запущенной кухне.
— Во-первых, ты настоящая красавица. Во-вторых, если захочешь, то можешь затеять сплошные «египетские ночи». Весь фокус в документальности, «подсмотренности». Одно дело — врубить порнуху по видаку, другое — подглядывать в окно напротив. Ты же сможешь сыграть неведение?
— И что потом делать с этими глупостями? Подумаешь — откровения! Дама развлекается с любовником или любовниками!
— Ну, не просто дама, а Дикси Девизо, которую все помнят или уж наверняка вспомнят. И любовников можно подобрать по своему собственному сценарию. Кто там у тебя в бой-френдах?
— Не знаю, подумаю. И это появится на экранах?
— Да, но как бы вопреки твоему желанию. Разгорается скандал. Тебе платят колоссальный штраф за нарушение прав личности… А на самом деле ты дашь подписку, что согласна на съемочный эксперимент. Все остальное будет уже делом техники. В общем, ты отчаянно набрасываешься на мерзавцев, выставивших на обозрение твое грязное белье, и этим только подогреваешь страсти. А тем временем кинокритики убеждаются, что это не простая возня в дерьме, а новый, обалденно глубокий прием киноискусства. — Сол, сюрпризно улыбнувшись, чокнулся с моим пустым бокалом и отхлебнул виски.
Я призадумалась.
— Ты правильно понял, что неудачница Дикси махнула на себя рукой, точно высчитал, что сижу без копейки… Мне, право, вовсе себя не жаль. Но почему-то такое ощущение, что втягиваюсь в гадкое дело… Куда там воротилам порнобизнеса! А ведь я тоже не железная…
Мои глаза наполнились слезами от жалости к себе, и Сол как-то сник. Казалось, он был готов бежать отсюда без оглядки и жалел, что заговорил об этом. Когда он наспех засунул в рот последний кусок отбивной, я вцепилась в рукав его неизменной джинсовой куртки.
— Посиди еще. Если хочешь, переночуй.
— Эх, Дикси! Ну что это у тебя все как-то с вывертом, с зигзагом… Наверно, поэтому наш главный теоретик так за тебя и уцепился. Сам-то он о-очень заковыристый. Подонок, но ведь умница! В его идее о художнике, выворачивающем всего себя — свою душу, потроха, — есть какая-то жестокая правда! — Сол двинул кулаком по столу, звякнули бокалы, упал отодвинутый стул. Барсак возвысился во весь свой мизерный рост и протянул мне руки. — Знаешь, детка (он понизил голос), я иногда чувствую, что и сам могу зайти очень далеко ради «живого нерва» на пленке. «Все на продажу!» — девиз шизанутого гения. Но чем торговать, когда уже заложены и перезаложены последние ценности?.. А вдруг Шеф и в самом деле вынюхал золотую жилу?..
— А ведь ты чего-то боишься, Сол. Такую речь Барсак способен произнести только в свою защиту… Так в чем там дело, давай начистоту, дружище!
Соломон подсел ко мне поближе и обнял за плечи. Несмотря на выпитое виски, он был непривычно серьезен.
— Сам не пойму, в чем прокол. Ну, буду снимать тебя втихаря в разных приятных ситуациях… Ну, получишь ты аванс в пять тысяч баксов, почудишь с друзьями… Ну, допустим, плюнет тебе в лицо потом один из них, самый стеснительный… Не знаю… Вроде все чисто. Вот где самое дерьмо — не пойму!
— Черт! — Я взъерошила копну нечесаных волос и в раздумье сжала виски. — Давай свой договор и деньги. Ты меня не убедил. Ты меня купил.
— Э, нет! Завтра летим в Рим на интервью к представительной комиссии. Вот когда они проголосуют и утвердят твою кандидатуру, тогда можно думать о гонораре…
— Значит, опять пробы?.. Нет, Сол, мне совсем не хочется в Рим.
— «Фирма» оплачивает дорогу и еще — гардероб, жилище, автомобиль и все необходимые «декорации».
— Ну, если билет… — засомневалась я. — А вдруг во мне проснется врожденное целомудрие? У меня вся жизнь полосами: из дерьма — в повидло, а из порнухи — в монастырь.
— Не дрейфь, птичка. Мне кажется, ты просто струхнула. — Сол встал и, прижав мою голову к своей груди, грустно посмотрел на пустой, распахнутый, как перед отъездом, холодильник и одинокий пузырек с желтыми таблетками на деревянной полке с резной надписью «приправы». — Чуть не натворила глупостей, детка… А я так к тебе ни разу и не приставал… Вот было бы обидно!
Комиссия в Риме пожелала остаться неизвестной, рассматривая меня под прицелом яркой лампы, как на допросах в секретных службах. Разговор оказался коротким. Вероятно, я показалась им достаточно привлекательной и в меру глупой, чтобы сыграть роль подопытной свинки.
Был подписан договор на шесть месяцев, в соответствии с которым я обязалась не иметь претензий к «фирме» в случае вмешательства в мою личную жизнь с целью запечатлеть ее на пленку. Затем получила аванс в пять тысяч долларов и прямо из святилища киноискусства направилась в сопровождении Сола в довольно скромный отель, откуда начала обзванивать своих самых именитых кавалеров. Услышав имя Чака Куина, Сол заклинился: «Давай его! Только его, это будет класс! У меня уже руки чешутся и объектив от нетерпения пухнет».
Я разыскала звезду поздно ночью в его холостяцкой квартирке, предложив неожиданное путешествие. Чак задумался. Он был явно не один и недостаточно трезв, чтобы оценить свои планы на ближайшие дни.
— Крошка, достань мою записную книжку, — обратился он к кому-то рядом. — Нет, на письменном столе. Извини, Дикси, одну минуту. (Зашуршала бумага.) О'кей. Пять дней смогу вырвать. Сегодня что — понедельник? Как насчет среды? Тогда ждите.
Мы встретились в Барселоне, на причале, окинув друг друга испытующим взглядом.
Накануне я неутомимо обследовала лучшие магазины, закупив изысканный гардероб для прогулки на роскошной яхте. Чак прихватил лишь две спортивные сумки, в одной из которых в специальных гнездах крепились теннисная ракетка, маска и ласты. Сумки и торчащие из них предметы спортивного инвентаря лучше слов говорили о кредитоспособности их владельца — здесь не мелочились и знали толк в хороших вещах.
Чак был по-прежнему строен, так же насмешливо смотрели с загорелого лица светлые глаза и в художественном беспорядке падали на плечи буйные кудри. Я улыбнулась — оба «героя» предпочли одеться в белое. Мой клубный костюм из легкого льна с двумя рядами золотых пуговиц и эмблемой штурвала на верхнем кармашке выглядел игриво. Короткая юбка в крупную складку, порхающая на ветру, позволяла любоваться прекрасными ногами, а сине-белая тельняшка под распахнутым кителем имела весьма впечатляющий вырез. Так мы и стояли, и каждый думал: «Отлично. Я, кажется, не промахнулся». А потом появился Сол — весь в джинсе и с камерой на шее, уже начавший снимать эпизод встречи.
— Сол, прекрати! Познакомься с Чаком, — позвала я. — Чак, это мой старый друг Соломон Барсак. Ты его знаешь, он снимал «Бога», «Призы Галлы» и меня в «Береге мечты». Сегодня он — наш ангел-хранитель: яхта перепала мне от его друзей на целую неделю.
— Эта? Выглядит отлично. И еще, наверно, «вся в масле», новенькая, — сказал Чак, ступая на борт «Лоллы». На его лице расплылось удовольствие знатока, столкнувшегося с неплохой вещицей.
— Не беспокойтесь, друзья, я прячу свою тарахтелку в чехол. Здесь не будет Сола-оператора. Сол-штурман, Сол-кок, Сол-телохранитель. — Барсак продемонстрировал бицепсы. — Ну разве только немного поохочусь за птичками и букашками. В школе меня интересовала орнитология…
— А нас сейчас интересует стол. Ну-ка, покажи, что водится в холодильнике? Канистры с проявителем? — Я резвилась, с каждой минутой входя во вкус неожиданного путешествия. Не верилось, что это не мечты, не сон и не фильм про чужую красивую жизнь. А прекрасная пара любовников на борту изящнейшего суденышка, вызывающая завистливые взгляды туристов на набережной, — это я с Чаком! Ох, как хорошо помнило его мое тело, насторожившееся, словно борзая, почуявшая запах дичи… То самое тело, что всего три дня назад было приговорено к уничтожению, как никому не нужный, обременительный хлам…
Теперь каждая клеточка трепетала и ныла от жажды удовольствий, и все чувства были обострены, торопясь ухватить запахи, краски, звуки. С бокалом холодного вина и куском нежного ростбифа, выуженным из холодильника, я опрокинулась в шезлонг, не в силах сопротивляться обрушившимся на меня щедротам судьбы. Рядом, прижавшись бедром к моему плечу, стоял Чак. Он обсуждал с Соломоном предстоящий маршрут. В то время, как пальцы Чака, пробравшиеся под блузку, хищно вцепились в напрягшийся от нетерпения сосок, «Лолла» вышла из гавани и круто повернула к югу — мы взяли курс на Балеарские острова.
Сол ловко вертел штурвал, заправски запустив мотор и управляясь с приборами, нашпиговавшими рубку. В репродукторе пел о любви Хосе Каррерос. Мы с Чаком полулежали под тентом в удобнейших шезлонгах, потягивая охлажденное вино и раздумывая, что же потребует судьба за этот милый подарок.
— Умница, что вспомнила обо мне. Тебе наследство, что ли, обломилось? Цветешь, а болтали всякую ерунду. — Чак внимательно присмотрелся к моему лицу и, как тогда, в первую нашу встречу, был явно удивлен отсутствием следов увядания во внешности «киноветеранши», а теперь еще и «падшей звезды».
— Болтали не зря. Немного покуролесила. Темперамент, знаешь ли, норов. То, что у других проходит в пятнадцать. Затянувшийся инфантилизм. Не трудись высчитывать — мне тридцать три. Я свободна от комплексов, дурных увлечений, скучного мужа и обязательств перед собственной «кинобиографией». Знаешь, когда все время примеряешься к будущему некрологу.
— Выглядишь ты отлично. Совсем как тогда… Меня потянуло к ностальгическим воспоминаниям… — Он поднялся и угрожающе навис надо мной, опираясь о подлокотники шезлонга. — Будем ждать, когда волна бросит меня на тебя, или позаботимся сами?
— Сами, — едва успела прошептать я и глухо ойкнула — яхту сильно качнуло, и поцелуй начался со стука зубов, во рту почувствовался солоноватый привкус крови. Мы замерли и с испугом посмотрели друг на друга.
— Поцелуй вурдалаков, — прокомментировал Чак следы на моем подбородке. Из его рассеченной губы сочилась кровь, несколько капель алели на белой майке.
«Вот уже и кино пошло», — подумала я, бросив взгляд на рубку, где с непроницаемым видом крутил штурвал Сол. Камеры при нем явно не было.
— Пойдем, осмотрим салон! — предложил Чак и помог мне подняться.
— Да не бойся ты — вставных зубов у меня пока нет и других протезов тоже, — не удержалась я от ехидной реплики.
— Тогда предлагаю самую жесткую программу, — пригрозил Чак, и мы с грохотом рухнули на пол между двумя кожаными привинченными к полу диванами…
Потом нам посчастливилось найти совершенно необитаемый остров и высадиться, не теряя времени, в уютную бухточку.
…Жарко. Но если расслабиться, предвкушая блаженство прохладной волны, — хорошо! С мягкостью опытного массажиста солоноватый ветерок оглаживает разнеженное тело, мимолетным поцелуем тайного любовника касается губ и, поиграв резными опахалами коренастых пальм над моей головой, исчезает. В буйных объятиях жилистых лиан зеленеют кусты, покрытые россыпью истерически ярких цветов. Параноидальная увлеченность угадывается в обилии красок, архитектурных украшений и живописных излишеств, которыми Некто в творческом экстазе разукрасил эти никому не ведомые шедевры. Так и торчали бы они здесь, на пустынном острове, до полного увядания, если бы Чак не предложил высадиться на берег, а Сол не сорвал и не сунул одно из этих уникальных изделий в вырез моего купальника. С галантной небрежностью «лишнего», прежде чем затеряться в дебрях.
Густо-лиловый у сердцевины, в оперении хитро изрезанных, бледнеющих к краю лепестков, цветок теперь следит за мной черным пушистым, окантованным золотыми ресницами «глазом». Следит? Ну уж это, пожалуй, слишком! Я достаю подарок Сола и отбрасываю подальше в белый горячий песок.
Следов на песке мало. В гладких размывах девственных дюн виднеются взрыхленные борозды, ведущие от блестящей, прилизанной волной кромки к истоптанному пятачку нашей стоянки. Сол тащил из лодки надувной матрац, зонтик, корзину-холодильник с напитками и закуской и, конечно, свою «подружку» — кинокамеру «Эклер». Чак — мою сумку с косметикой и полотенцем и свои суперклевые ласты. При этом на смуглом мускулистом бедре знаменитого плейбоя расходилась застежка супермодных плавок.
Вообще на всем, что теперь имело отношение к Чаку Куину, можно было не глядя ставить знак высшего качества и с большой осмотрительностью — печать собственности. Виллу в Беверли-Хиллз он арендовал, шикарные автомобили занимал у дружков, к женщинам относился так, будто брал их напрокат. Даже завораживающее зрителей обаяние Чака словно собрано из кусочков известных образцов: толстогубая улыбка Бельмондо, холодный прищур Сталлоне, бойцовская хватка Норриса, тяжеловесное добродушие шварценеггеровского Терминатора. А почему бы и нет? Из смеси любимых образцов, отработанных клише родилось подлинно новое, из набора затертых штампов — индивидуальность. Ведь «самородка» Куина «делали» опытные профессионалы, отлично знающие что к чему. И сколько ни пыхти от зависти или ревности, очевидно одно — Чак великолепен!
Я поднимаю темные очки, чтобы лишний раз убедиться в этом. На безмятежной морской лазури, потрясающе притягательной в соседстве раскаленного песка, виднеется лишь пенный след от мощных бросков загорелого тела. Несколько секунд над водой поблескивают бронзовая спина и кончик алюминиевой трубки — Чак рассматривает что-то на дне. Резкий удар ластами, нырок — и он снова ушел в зеленоватую прохладную глубину. Море опустело. На мгновение я представляю, что сижу так уже давным-давно у совершенно спокойной, гладкой синевы… Вздрагиваю, покрывшись зябкими мурашками. Уф! Чак вынырнул и, сдвинув на лоб маску, смачно высморкался в мою сторону. Умею же я нагонять страх, в особенности когда все так чудесно, что только и жди подвоха! Стоит понарошку испугаться, чтобы острее почувствовать полноту своего везения, своего несказанного счастья, которое почти не в кайф, когда и опасности никакой, и позавидовать тебе некому.
Если бы хоть кто-то мог видеть, какой высокопробный мужской экземпляр устремился ко мне, рождаясь из пены и волн подобно морскому божеству. Сорвав маску и трубку, Чак салютует ими, смоляные кудри увенчаны чем-то алым, литой торс опутан гирляндами ярко-зеленых водорослей, а правой рукой мое божество прикладывает к губам раковину, в которую положено гудеть Тритону. Я замерла, оценивая детали явления: шагающие по горячему песку сильные ноги, сияющие на солнце мириады капель, покрывших загорелое до черноты тело, и… Ого! Чак, кажется, потерял плавки, как и предвещал ехидный Сол, осмеявший шикарное новшество. Это ими он обмотал голову: супернадежная застежка весьма ответственной части мужского гардероба не выдержала напора. Еще бы, такого «Гарри Гудини», как у Чака, не удержишь никакими оковами.
— Ты наблюдал совокупление мурен? Или тебя возбудили брачные танцы медуз? — приветствовала я издали неожиданную для спортсмена-подводника эротическую форму.
Вместо ответа Чак отбросил «рог Тритона», оказавшийся бутылкой из-под виски, ласты и прочее ненужное сейчас оснащение и рухнул на меня прохладным мокрым телом. Серебристый надувной матрац и я одновременно взвизгнули.
Упершись руками в песок, Чак навис надо мной наглым мальчишеским лицом, с густых смоляных завитков побежали сотни ручейков. Нос от резинового обода маски слегка распух, на щеках воспоминанием об усах Сальвадора Дали отпечатались багровые полукружья, а губы, пухлые губы капризника и сладострастника, побледнели. Он медленно облизнул их, как вампир, готовящийся к трапезе, и с воинственным рыком прильнул к моей шее. Я забилась, скатываясь в песок, — «только не это!» Но было поздно: беспощадные зубы Чака перекусили бретельку моего нового, совсем не дешевого купальника. Ах, так! Я увернулась, вскочила, отбросив бюстгальтер. Чудовище, распахнув руки, двинулось на меня. Вываленный в песке, Чак выглядел угрожающе, не на шутку давая понять, что именно в таком виде собирается овладеть мной. «Пусти сейчас же! Я предпочитаю использовать наждачную бумагу — песок слишком мелок…» Мы катались по песку, как гамбургеры в кукурузных сухариках, прежде чем попасть в шипящее масло. Я зажмурила глаза и сжала зубы, спасаясь от сыпучего шквала. И вдруг — о, блаженство! — моих лопаток коснулась прохладная волна: ловкий Чак, всегда работавший без дублеров, не упустил в пылу ожесточенной схватки главной задачи — продвижения к водной стихии. Мягкий, вкрадчивый набег волны, выше, настойчивее… Изображаю бездыханную морскую деву, выброшенную прибоем. Чудесный дар природы, «жемчужина греха» с узенькой белой полоской на золотистом бедре, в том месте, где был поясок трусиков, заброшенных неведомо куда. Предоставляю возможность неистовому завоевателю насладиться моим обессиленным телом. Боже, они накинулись все разом — беспощадная волна, проникающая в самые заповедные уголки, дерзающий Чак и палящее из-за его плеч солнце…
Ага! Не так-то все просто, победитель! Я неожиданно увернулась и потащила Чака в глубину. Да, здесь позабавнее, чем на воздушном матраце, ковре или даже ступенях буддийского храма.
Мы изрядно взбаламутили воду, нахлебались, на зубах скрипел песок, в мокрых волосах запутались водоросли, а я, кажется, проглотила медузу. Во всяком случае, студенистый цветок покачивался у моей щеки, следя за выражением лица, пока изобретательный Тритон-Чак яростно старался достичь наивысшего наслаждения. Когда он наконец добился своего, медуза исчезла, а в животе у меня стало легко и прохладно.
Мы отдыхали после бурной схватки на самой кромке прибоя, позволяя редким волнам поворачивать расслабленные, сцепленные ладонями тела. Самая бойкая из них привалила меня к Чаку, лежащему плашмя с закрытыми глазами. Я забросила на его плечо голову и повернула лицо к небу, слыша лишь шелест волны и гулкие удары в грудной клетке Чака. Довольно долго в поле моего зрения была лишь бесцветная небесная синева, остающаяся позади опускавшегося к горизонту солнца, а потом в ней метнулись радужные крылья. Исчезли и снова вернулись. Сказочный мир, решив вознаградить нас за умение получать от него удовольствие, прислал поощрительный приз — невероятных размеров бархатистую бабочку, присевшую на мое влажное бедро.
— Поймай, — не глядя, пробормотал Чак, — это, наверно, ценный экземпляр.
— И не подумаю. Это просто мираж, как и все остальное…
Мне пришлось лишь чуть-чуть скосить глаза, чтобы увидеть метрах в сорока от берега изящные очертания «Лоллы». Без этой детали вкус туземного счастья не был бы столь полным. У моей яхты отменная стать — за версту видно, что ее хозяева знают толк в земных радостях и умеют за них платить. На таком суденышке можно без смущения причалить к самым «золотым» берегам Французской Ривьеры или модным курортам Испании, можно и просто затаиться в глуши, зная, что цивилизация — вот она, рядом, с телерадиооборудованием, мощной связью и всеми мыслимыми деталями сибаритского комфорта.
Так я лежала, смакуя вкус везения, пока Чак на брюхе, изображая контуженного солдата, пластался к своим спортивным доспехам, а потом, все с тем же стоном и выражением страдания на лице, подполз ко мне.
— Сестренка! Нет мочи терпеть… Морфину! — простонал он фразу из какой-то своей роли и жадно припал к моей груди.
— Легче, легче… Теперь, кажется, хорошо… — вздохнул он и, внезапно подхватив меня, толкнул к стоянке. — Аппетит от твоих процедур, сестренка, разгорелся зверский! Марш готовить трапезу. Один заплыв — и я готов присесть к столу!
Чак с разбегу врезался в волны, обдав все вокруг каскадами искрящегося счастья, а я снова опустилась на прохладный песок, не торопясь стряхнуть оцепенение. Медленно, тщательно собираю на память запах водорослей, гирляндой извивающихся рядом, податливость песчано-водяного ложа под бедром, розовую витую ракушку, непонятно как оказавшуюся у меня в руке, пофыркивание вынырнувшего из пучины Чака, чистоту морского горизонта, изящную отглаженность дюн и буйство зарослей за ними, в котором на мгновение мелькнул солнечный зайчик. Словно кто-то играет в кустах карманным зеркальцем.
Тогда я встаю, выпрямляюсь во весь рост — нагая, блестящая от воды, с особой утомленностью в расслабленном легком теле и полуулыбкой плохой девочки на припухших губах. Я двигаюсь прямо туда — на сверкнувший среди листвы глазок объектива…
Чушь! Никого нет. Бросаю прозрачно-серебряный матрац с круглыми углублениями для бутылок в тень и нехотя натягиваю бюстгальтер, связав узлом перекушенный шнурок. Опоясываю бедра куском шелка и достаю из холодильника пиво. Холодный ободок банки у горячих губ, зашипевшая во рту струя, пузырчатые ручейки, побежавшие по подбородку и шее… Блаженство, радость, везение!
Я должна думать именно так. А еще — ни на секунду не упускать своего счастья — пользоваться им на всю катушку.
Мое испорченное бикини — от Диора, матрац и полотенца — из спортклуба «Де Сильва», косметические причиндалы и даже загарное масло с этикеткой «Нина Ричи», а кусок шелка, прикрывающий зад, — батик ручной работы чуть ли не самого Лагерфельда. Ничего, мэтр не обидится, эта попка стоит того. А покачивающаяся на волнах белоснежная яхта, что бы там ни говорили, — моя. Если, конечно, отбросить, как досадное дополнение, ехидно-предостерегающее «пока» и не замечать, что Лоллой звали мою приходящую прислугу — зубастую толстозадую мулатку, а меня зовут Дикси. И никто еще не решился назвать моим именем яхту или хотя бы моторный катер, но разве это важно в раю?
Сол со своей камерой блуждает по острову, не желая, очевидно, портить нам с Чаком интим. Перед уходом он заботливо устроил «стойбище» — надул матрац, не забыв набросить на него джутовую грубоплетенную попонку, установил белый полотняный зонтик, подтащил поближе выброшенную морем корягу, весьма живописную в любой ситуации. Особенно, если покрыть ее салфеткой и поставить извлеченную из холодильника бутылку шампанского. Впрочем, возможно, Солу виделись в связи с деревянным чудищем совсем иные картинки. Не зря же он приволок охапку ярких глазастых цветов, расставив их в стаканообразные углубления матраца, и даже декорировал одним из них мой выдающийся бюст. А покидая все это, подмигнул: «Пойду, пощелкаю пташек-букашек… Полежи в тени. Эта пальма тебе жутко идет — такое волнистое пробегание светотени по всему телу от ее беспокойных перышек… — Он окинул меня взглядом сатира-кинолюбителя. — Будто сладострастное поглаживание… Ну, отдыхайте. Слава везунчикам!» Сол то ли отсалютовал, то ли пригрозил спине Чака, натягивающего у кромки прибоя ласты, и растворился в кустах…
Сол удалился «в джунгли» наверняка не настолько далеко, чтобы не суметь снять акробатический трюк на отполированной морем коряге, напоминающей остов динозавра.
— Прекрасный станок для любви. Не хватает еще пары ассистентов, — сказал Чак, пристроившись в невообразимой, доступной лишь его тренированному телу позе.
В мои ягодицы упирался острый сучок, а ноги были словно захвачены в колодки. К тому же я вспомнила о слежке Сола и чуть не заплакала от обиды, но почти сразу же почувствовала, что наблюдающая за нами камера — волнует, что жесткие цепкие сучки причиняют моему телу сладострастную боль, как и насилующий его атлет. Чак, коряга и камера — они овладели мною втроем, и это было просто великолепно…
Временно удовлетворившийся упражнениями на бревне и награжденный парой сандвичей, Чак ушел плавать, подхватив ласты. Но не успела я размечтаться о привалившем странном везении, как «вечный двигатель» был опять рядом, готовый к новым победам. И вновь оказался на высоте — и вода в носу, и песок на зубах, и жесткие пальцы, бесцеремонно впивающиеся в мое тело, каким-то образом превратились в кайф, наводя на мысль о подлинном таланте «секс-боя».
«А ведь мне будет трудно без него», — вдруг подумала я, потягивая холодное пиво и следя за пенными бурунами, сопровождающими ныряния Чака, — а еще без «Лоллы» и, наверно, Сола». Забавный вид извращения. Как бы его определить?.. Наверно, специалисты уже придумали название. Значит, будут лечить. Строгие психоаналитики в совиных очках. «Признайтесь, фрау Девизо (аналитик обязательно австрияк), испытываете ли вы оргазм в присутствии камеры с заряженной пленкой и оператора или от одного образа кинокамеры?»
— Дикси, ты чертовски привлекательна! Наблюдал за тобой из-за куста. Извини. — Сол присел рядом, заботливо отложив в сторону зачехленный аппарат. — Что тут осталось пожевать? Бедный, добрый, бескорыстный старина Соломон подбирает крохи на празднике жизни. — Он взял крыло холодного цыпленка. — Думаешь, я святой или гомик? Ах, девочка, плохие мысли не раз приходили в эту лысую голову! А что, думаю, если составить им компанию?
— Прекрати, ты же на работе! Небось сорвал за поездку сумасшедший гонорар. Действительно, так можно и сбрендить. Если у тебя, конечно, все на месте.
— Еще как на месте! — вздохнул Соломон. — Ходить мешает. Придется прихватить в ближайшем порту мулаточку для помощи в камбузе.
— А каковы вообще наши туристические планы? — спросила я, меняя тему.
— Насколько мне известно, везунчик Чак покинет нас через три дня, не считая сегодняшнего, весьма плодотворного. Мне бы, как профессионалу, хотелось иметь две вещи: ваш совместный вечерок в борделе — ну, знаешь, маленьком портовом дешевом притончике… Такая жанровая зарисовка…
— С ума сошел, здесь сплошной вирус СПИДа! — не на шутку испугалась я.
— Ай, даже школьники знают про контрацептивы.
— А если меня кто-нибудь укусит?
— Детка, ты не боялась кобр и тарантулов, когда развлекалась в Индии. — Сол бросил косточку от крыла цыпленка и вдавил ее в песок. — И вторая идейка: как насчет ночи на палубе? Интим под звездами?
— У тебя что, есть прибор ночного видения?
— Нет, но ты просто забудешь выключить фонарь у рубки. Ну сделай это для меня!.. Мне так плохо! — захныкал Сол в снятую кепочку, и я погладила его лысеющее темя.
Он тут же перехватил мою руку и положил ее на свой пах. Я поняла, что он говорил правду. Нелегкую работенку взвалил на себя Сол Барсак — бельгиец по месту рождения, иудей по происхождению, славный малый и классный оператор, никогда прежде не увлекавшийся «клубничкой».
Мы решили провести пару дней у берегов Испании, ознаменовать завершение прогулки пышным банкетом в каком-нибудь приморском ресторане и нежно распрощаться. То есть Чак вернется к своей напряженной трудовой деятельности, а мы с Солом, неразлучные «близнецы», очевидно, ввяжемся в какое-нибудь новое действо, одобренное, естественно, компетентным «художественным советом».
Я старалась поменьше думать о будущем — ведь можно хотя бы на три дня оторваться от этого навязчивого, как щелканье орехов, занятия. В конце концов, если даже весь контрактный срок мне придется протрахаться с одиозными плейбоями, а потом еще три года судиться с ними за нарушение прав личности, перспектива все же вполне определенная и никак не скучная. К тому же я сообразила, куда клонит «фирма» Сола. Конечно же, немного поиграв, они выйдут к прямой цели — шантажу, подставив меня какому-нибудь политическому деятелю, обремененному обязательствами целомудрия перед избирателями и милым семейством. Честно говоря, кем бы ни была их жертва, меня не остановят политические симпатии. Поскольку в политике, как и в современной поэзии, привязанностей у Дикси Девизо нет. А потопить кого-нибудь из фашиствующей или прокоммунистической братии даже доставит удовольствие.
Представляя себе лица из политических еженедельников, выбираю будущую жертву, а сама блаженствую под резкими налетами бриза, плюющего в нас с Чаком соленой пеной. Да и любой бы не выдержал — плюнул. Нос комфортабельного суденышка изобретательно оборудован для отдыха, в любом воображаемом смысле. Система тентов, лежаков, сидений, столиков, выдвигающихся и прячущихся в мгновение ока, бар с охлаждением, микроволновка, музыкальный центр с непромокаемым сейфом фонотеки… наверно, что-то еще, до чего гости пока не докопались. Мы просто валяемся под тихие, вкрадчивые блюзы, подставляя тела не слишком навязчивому в этом сезоне солнцу, потягивая прохладительное и обмениваясь скользящими касаниями. Говорить потрясающим образом не о чем, будто прожили вместе семь лет, сумев надоесть, но не наскучить друг другу. Вначале меня так и несло — и воспоминания о первой римской встрече с триумфальным выходом обнаженного героя на балкон (явно его не вдохновившие), и восторженный лепет о его экранных героях — бравых ребятах в кителях и гимнастерках (широко улыбнулся: «У меня их уже целый взвод»), и осторожная попытка коснуться семейной темы (мимоходом буркнул: «Киска в порядке, беби скоро два года»). Пробовала разжечь любопытство блаженствующего под тентом кавалера рассказом о своих похождениях. Слушал, не прерывая, и вроде считал пересекающих его поле зрения чаек. Потом приподнялся, опираясь на локти, и, нависнув надо мной заинтересованным лицом, несколько секунд приглядывался, собираясь спросить, очевидно, что-то очень интимное. Протянул руку к моему бюстгальтеру.
— Это его я уже грыз? Долой!
Солнце повисло над горизонтом, и я попыталась притормозить Чака, вспомнив о запланированной на сегодня ночной сцене, но куда уж там! Продолжая сопротивляться, я думала уже о разбросанных на ковре дисках и стеклянных бокалах, поздно сообразив: еще одна попытка отвертеться, и Чак разнесет все… Про Сола я больше не вспоминала.
…Ночью, поставив яхту в дрейф, мы все сидели на корме при зажженных свечах, снабженных хрустальными защитными колпачками, и ели приготовленную нашим коком «акулятину». Не знаю, что это было на самом деле, но переперчил он отчаянно, в соответствии с общепринятым убеждением о прямой взаимосвязи острых приправ с потенцией. У меня заныло в желудке и горело горло, так что приходилось много пить и почти отмалчиваться в затеянной Солом интеллектуальной беседе о проблемах современного кино и перспективах притока «свежей крови» в этот отмирающий вид искусства.
Вначале он прошелся по призерам прошедшего Каннского фестиваля, демонстрируя желчную иронию неудачника. Не будучи поддержанным, Сол неожиданно прервал монолог и прямо обратился к упорно помалкивающему Чаку:
— Вот ты, парень, представитель другого поколения, обычный, в сущности, малый, парламентер здорового большинства, что тебе надо от кино?
— Мне? — Чак задумался и хмыкнул. — Гонорары. У меня много долгов, отец. И требовательное семейство. (Это он, положим, приврал.)
— Неужели вам всем не обрыдли эти шокирующие откровения — с «перешитыми» геями и облеванной наркотой? Почему не тянет к простому, извини, нежному чувству? Да потому, что это труднее! Куда проще — макси-член и мини-любовь. Посмотри на Дикси! Она создана для возвышенных чувств! Сонеты, симфонии, мрамор — все к ее ногам! А потом уж — под юбку. Тьфу, перебрал! — Сол икнул и, выплеснув остатки виски за борт, с трудом поднялся. — Хотелось бы выспаться. Приятных бесед, друзья.
— Так где же симфонии и сонеты, а, Чакки? — поинтересовалась я, когда Сол удалился.
Он серьезно посмотрел на меня.
— Спроси у импотентов, детка. Таких, как твой бывший муж, от которого ты сбежала, или этот болтун с кинокамерой.
— Но ты же здорово любил свою «киску»? — не унималась я, потому что бред пьяного Сола задел кое-что в области тайного самолюбия.
— Бетси, что ли? Чего это вдруг? Мы поженились, потому что она забеременела и до безумия хотела подарочек в люльку… Ну, конечно, любил, — понял наконец мой вопрос Чак. — То есть, само собой разумеется, любил, раз женился и раз уж завелся беби.
— А меня? Ты бы, к примеру, спас меня, если бы мне пришлось тонуть? — провокационно наступала я.
— Разумеется. Как и любую другую старуху.
— Что?! Старуху? — Я чуть не задохнулась от возмущения.
— Прекрати, детка! — Он прижал мои взметнувшиеся кулаки к груди. — Я имел в виду, что спас бы любого, кто вздумал бы прощаться с жизнью на моих глазах, — старуху, инвалида, ребенка или такую обалденную красотку, как ты.
Да, Чака действительно можно признать глупым лишь в пределах разумного. Конечно же, я ему поверила, но возможность когда-нибудь услышать подобную оговорку на более серьезных основаниях повергла меня в бешенство.
— Отлично! — Я мигом вскочила на поручни, придерживаясь за бортовой флагшток. Под ногами чернела трехметровая бездна с перекатывающимися на смоляной поверхности волн блестками наших огней. Нежный шелк белого вечернего платья трепетал у моих ног, волосы взметнулись, подхваченные ветром. Я даже представила, как дерзко прощально блестели мои синие глаза.
Чак сидел, откинувшись в кресле. Лишь легкое покачивание полуснятой сандалии на закинутой ноге выдавало скрытое напряжение. Он даже не смотрел на меня, подняв лицо к звездному небу и углубившись в слушание блюза.
— А знаешь, Чакки, Чарльз Куин, мне недостаточно для счастья твоих боевых успехов! Мне даже не жаль, что сегодняшняя свалка на палубе была последней. — Убедившись, что он все-таки глянул на меня — хмуро и недоверчиво, — я отпустила рею и сделала шаг в сторону, ощутив всем телом, что моей способности удержать равновесие хватит на пару секунд.
Чак рассчитал на три, чтобы схватить меня под руки уже по ту сторону поручней.
— Черт, вся буду в синяках, ты вцепился мне в ребра, как экскаватор! — шептала я уже на его груди и вслед за этим получила пощечину.
Так. Чего только не было в моей увлекательной биографии, но никто еще не бил Дикси Девизо. Не считая детских шлепков за размазанный по скатерти крем или затоптанную клумбу. Мой ответный удар был сильным — от души. Чак сжал зубы и сильным рывком вытолкнул скандалистку в центр «ринга» — он все еще боялся оставлять меня на краю.
— Отлично! Первый раунд! — Я вышла на корму и быстро щелкнула выключателем.
Прожектор вспыхнул, уставившись равнодушным круглым глазом в пенную дорожку за кормой.
— Ты заслужила трепку, детка! — Чак вытащил брючный ремень и направился ко мне с вполне определенными намерениями. — Ну-ка, подставляй свой вертлявый зад.
Вместо этого я показала ему язык и прижалась к стене рубки.
— Молодец, дорогая, высший класс! — шепнул кто-то за переборками. Или это только показалось? Но почему-то стало скучно, будто снимали восьмой дубль. Я покорно сбросила трусы и, задрав шифоновый подол, повернулась к Чаку спиной. Он увлеченно огладил раза три ремнем мои ягодицы и приступил к иным доказательствам своей власти. Мы только вошли во вкус, как Чак странно изогнулся, застонав, а затем оттолкнул меня и выпрямился. Выключатель щелкнул, прожектор погас.
— Уф! Чертовы твари слетаются на свет. У меня полная башка стрекоз и что-то колючее возится за шиворотом.
Боже, он даже не снял пиджак!
…На следующий день мы дулись друг на друга. Это приятно, когда примирение уже в кармане. Подколы, придирки, отмалчивания. Впрочем, с Чаком лучше всего выходило отмалчивание и детская игра в «назло». Если я чего-то хотела, он делал точно наоборот. Поэтому Солу ничего не стоило уговорить нас совершить вечернюю вылазку в маленькое курортное местечко неподалеку от Кастельон-дела-Плана. Стоило лишь мне предложить провести вечер на яхте, как Чак загорелся идеей прогулки по берегу.
И вот мы уже потягиваем красное вино в маленьком, сомнительного вида ресторанчике, расположенном прямо на набережной. Мы выбрали столик на улице, чтобы разглядывать фланирующую толпу. Обслуживающий нас официант — подросток испанских, по-видимому, кровей, — несмотря на врожденный дефект речи и тик, передергивающий поминутно его лицо и шею, оказался весьма расторопным. И как они умудряются не путаться в длинных, доходящих до носков черных ботинок фартуках? Ботинки нашего гарсона были далеко не новы, но старательно вычищены, а шустрые смуглые руки хоть и без перчаток, но с чистыми ногтями. Мне приходилось придирчиво следить за этими мелочами (как и за чистотой посуды и бокалов), потому что именно вопреки моему желанию посетить лучший ресторан города мы завалились «на дно». Подыграв таким образом Солу, нацелившему меня на «программу трущобного борделя», я все же не хотела подцепить желудочно-кишечную инфекцию, как и любую другую тоже: в моей сумочке лежал необходимый набор самообороны — контрацептивы разного спектра действия.
Гарсон самостоятельно притащил колоссальную жаровню с тлеющими углями, на которой покоился котел под блестящей крышкой. Пожелав нам приятного аппетита, он с причмоком, превращенным тиком в болезненный стон, поднял крышку, представив нашим взорам гору красноватого от помидоров и перца риса с захороненными в нем всевозможными дарами моря. Надо сказать сразу — с песком, раковинами и остатками водорослей, что вызвало во мне брезгливое содрогание и подстегнуло, конечно же, наигранный аппетит моих сотрапезников.
Пока они выуживали из риса мелких креветок, худосочных улиток, каких-то ракушек, таящих крошечное, засушенное червеобразное тельце, я потягивала терпкое вино и тоскливо разглядывала толпу. Вереница фонарей, идущих вдоль набережной, и огни из близлежащих домов, сплошь занятых кафе, пивными, ресторанчиками, барами, заливали все вокруг ярким, пестрым светом дешевого праздника. Из соседнего бара, мерцающего ядовитой синевой, вместе со всполохами «взрывов» и «артобстрелов» игровых автоматов доносились надрывные стенания тяжелого рока. Возле бара крутились подростки, изо всех сил старающиеся казаться «подозрительными» — резаная кожа, пиратские косынки на бритых или патлатых головах, железки на всех местах и обязательное наличие приваленного поблизости мотоцикла. Впрочем, они действительно чего-то налакались или нанюхались — не может же нормальный человек по доброй воле находиться более двух секунд в иссиня-зеленых вопящих недрах этого заведения.
Гуляющая публика делилась на две категории — туристов и местных. Туристы чаще всего держались стайками и, несмотря на позднее время, не оставляли своих панам, фото- и видеокамер. Были среди них и лирические парочки, совершающие брачное или «деловое» турне, они выглядели нарядно и предпочитали передвигаться в обнимку. Меня интересовали потенциальные партнеры на сегодняшний вечер — проститутки обоего пола. Женщины слонялись тут всякие, независимо от возраста и комплекции они сохраняли национальную стилистику. «Карменситы» с цветком в волосах или в вырезе платья, с затянутыми корсажами и черным кружевом в виде белья прогуливались возле нашего столика, поглядывая на моих приятелей. А несколько смуглых лиц с усиками и смоляными глазами над лоснящимися толстыми щеками упорно и многозначительно обратились в мою сторону. Ужасно! И все это — за пять тысяч баксов?! Неужели я так здорово влипла? Вспомнив о своей хитрости, я повернула стул в направлении толстомордого кавалера и вполне отчетливо дала понять Чаку, что строю джентльмену глазки. Заметив это, Сол вспыхнул энтузиазмом:
— А почему бы нам не гульнуть сегодня по-настоящему?! Конечно, это не Амстердам. Но зато южный темперамент и душок «дна» — чистый разврат, грязная грязь!
— Не ты ли, Сол, вчера призывал нас к целомудрию и высоким чувствам? Ехидна. Я уже чуть было не заставила Чака взяться за сочинение сонета… — заметила я, не отрывая взгляда от намеченного кавалера. — Действительно, в этих первобытных жирных южанах есть нечто… отталкивающее.
— Но не во всех, — коротко заметил Чак и, следуя за его взглядом, я увидела подростка, одетого тореадором.
Он стоял, небрежно прислонившись к стене шумного бара и изредка обмениваясь репликами с проходившими мимо «крутыми». Высокий и гибкий малый, потому так картинно сидело на нем старенькое карнавальное облачение. Белые гольфы, темно-зеленые, слишком узкие, атласные панталоны с золотыми галунами, бархатное болеро, распахнутое на груди, и мятая пестрая косынка, опущенная до бровей. Чудесное лицо — узкое, тонкое, с крупным горбатым носом и маленькими, глубоко посаженными глазами. Оно свидетельствовало о тайной печали и некоей загадочной значительности. Я с пренебрежительной ухмылкой отвернулась: «Сопляк». Чак поманил парня пальцем.
— Добрый вечер, сеньоры, — подойдя, поздоровался он и добавил по-английски: — Золото? Секс?
Мы с Чаком переглянулись, мгновение сверлили друг друга прищуренными глазами.
— Золото, — буркнула я.
— Секс, — с вызовом заявил Чак, будто сделал коронный карточный ход.
— Эй, Чакки, это только сводник. Сейчас отведет тебя к «сестренке» на семь пудов или, еще лучше, к «братику», — с подначкой предупредил Сол.
— Мы хотим быть втроем — я, ты, она! — Чак ткнул в обозначенных персон пальцем.
— О'кей. Пойдемте со мной, — по-деловому согласился «тореадор». — Здесь совсем недалеко.
Мы поднялись.
— Сол, пожалуй, я вернусь с тобой на яхту. Кажется, переела, — заявила я.
Чак тут же подхватил меня под руку и бросил Солу:
— Гуд бай, старина, приятных сновидений. Ключи у меня есть.
И мы направились от набережной вверх по крутым, узким и темным улочкам. Из подворотен несло помоями и мочой, из крошечных садиков — чем-то лимонно-ванильным. Парень ловко карабкался вверх, выбирая затейливые, кривые переулки, мы молча следовали за ним.
— Наверняка нас здесь пристукнут. Буду рада. Ты-то отобьешься, герой. А я останусь жертвой на поле твоего чрезмерного тщеславия.
Чак положил мою ладонь на задний карман джинсов и подмигнул.
— Всегда ношу с собой. Очень удобная модель — 38,5 калибра.
Вслед за нашим гидом мы вошли в подворотню, смердящую не меньше других. В освещенном окне под крышей кто-то медленно перебирал струны мандолины.
— Брысь! — фыркнул парень и, пошуровав ключом в двери, от которой метнулись в темноту две крупные кошки, пропустил нас в дом.
В передней пахло воском и еще чем-то церковным в сочетании с запахом сушеного винограда. Парень зажег лампу под стеклянным колпаком в бледно-зеленых воланчиках, едва освещавшую широкий коридор, уставленный старой темной мебелью. Меня охватило ощущение «большого кино» — неореалистических лент, с жадностью, выдаваемой за отстраненность, демонстрировавших атрибуты исчезающего мира. Увы, здесь не было и привкуса грязного борделя, а настроение тихой грусти все больше подавляло мой авантюристический запал. Хотелось просто оставить на круглом столе, покрытом кружевной тяжелой скатертью, сотенную бумажку и бежать.
Нашему хозяину было не больше пятнадцати. Он остановился в дверях, приглашая в комнату. Она оказалась довольно большая, чистая, с прибранной двуспальной кроватью в центре, над железной витой спинкой которой темнело распятие. Но почему-то маленькое, гораздо меньше, чем оставленная на выгоревших обоях тень.
— Здесь жили моя сестра и ее муж. Муж погиб в море. Сестра уехала в горы к бабушке. «Ага, и забрала большое не помогшее ее семейному счастью распятие», — сообразила я. Хотелось порасспрашивать парня, но Чак пресек мой психологический интерес, сдержанно скомандовав: «Секс!»
— Музыка? Вино? — осведомился хозяин.
— О'кей, музыка. И вино.
Парень завел патефон, от одного стариковского вида которого у меня зашлось сердце, и объявил:
— Бизе. Опера «Кармен».
Естественно, что же еще! С шипением прорывающаяся увертюра взбесила Чака, но я остановила его руку, тянущуюся к выключателю, и он впервые за этот вечер уступил, значительно посмотрев мне в глаза. Что же потребуется в оплату моего каприза?
Мы выпили по бокалу дешевого красного вина, причем Ромуальдос, как представился наш хозяин, отпил лишь половину. Затем он медленно, ритуально обошел комнату, зажигая свечи, которых оказалось множество. Наверно, парень вспоминал, как при этих свечах молилась его сестра. Потом встал в центре, вопросительно глядя на заказчиков. Чак подвел его ко мне. Роми оказался на полголовы ниже, и я осторожно сняла с его головы косынку — густые, блестящие, прямые, как у индейца, пряди упали на лоб и щеки. Он опустил ресницы, и мне показалось, что тонкие губы зашевелились, что-то шепча.
Надо немедленно прекратить все это. Совсем не похоже на развеселый бардачок, задуманный Солом. Скорее совращение подростка.
— Можешь остаться. Я ухожу одна.
Молниеносным движением Чак отбросил меня на кровать, скрипнувшую старыми пружинами. Чтобы не мять белого, ручной работы и столетней, должно быть, давности, кружевного покрывала, я сдвинулась на самый краешек, и прямо ко мне Чак подтолкнул Роми.
Парень послушно застыл возле моих колен, и стало заметно, что вишневое бархатное болеро вытерто и перешито, золотая тесьма местами осыпалась, а в веренице латунных пуговок уцелели немногие. Я расстегнула лиф своего сарафана и отбросила его, гордо распрямив плечи. Освобожденные от шпилек волосы рассыпались по спине.
— Я тебе нравлюсь?
Он кивнул, опустив глаза. Тогда я сняла болеро и стала расстегивать пуговки на шелковой, тоже старой и явно с чужого, широкого плеча рубахе. Открылась длинная шея с пульсирующей жилкой, гладкая загорелая грудь с амулетом на замызганном кожаном ремешке. Акулий зуб или еще чей-то. Наверно, от сглаза и от таких вот циничных бандитов, как мы. Я приложила горячие губы к амулету, а потом к его едва обозначенным смуглым соскам. Вроде перекрестила. И в довершение, опустив пояс его атласных брюк, коснулась губами кудрявого черного холмика…
…Мы покинули этот дом на рассвете.
— Не надо провожать. Сами найдем. — Чак махнул рукой в сторону синеющего внизу моря.
Роми кивнул. Он был одет во вчерашний костюм и выглядел так, будто ничего не произошло.
— Ну, расти большой, — высказала я заведомо непонятное парню пожелание.
— Один момент! Сеньора хочет золото? — вспомнил он вчерашнюю мою реплику и, не желая упускать «бизнес», живо достал из-за пазухи коробку с прикрепленными на темно-синем бархате всевозможными крестиками и образками.
— Да брось дурить, Дикси! Здесь и не пахнет золотом!
— О'кей, ченч? — обратилась я к парню, пропустив реплику Чака.
Затем сняла с шеи довольно толстенькую цепь трехцветного золота и протянула ему. Он не понял.
— Не имею денег покупать.
— Ченч, ченч. — Я протянула руку к амулету на его груди. — Это? — изумился парень.
— Да, да!
Мы обменялись дарами под ироничным взглядом Чака, прислонившегося к стволу дерева. Я нацепила на шею зуб акулы.
— Это нога большого краба. Я сам поймал. Сеньора будет очень быстро бегать! — объяснил мне обрадованный тореадор и даже помахал нам вслед.
— Вот так старушка в первый раз купила любовь юнца, — объяснила я Чаку, тянущему меня вниз почти бегом.
— Я достаточно заплатил ему за двоих.
— А может, я просто влюбилась! Да не тащи так. Эта крабья нога еще не начала действовать. Не могу бегать после такой ночи.
— Мне чертовски хочется в море — прямо отсюда и нырнул бы!
— Тебе всегда чего-то хочется, счастливчик.
— По-моему, это ты пять минут назад выпрашивала у мальчишки его игрушку и разбрасывалась дорогими украшениями.
— Ты внимателен. Цепочка хорошая, да и малыш совсем не плохой. Мне кажется, я была у него первой.
Чак даже остановился и вытаращил на меня полные безыскусного изумления глаза.
— Даже я не был у него первый.
— Вообще-то я не думала, что у тебя склонности к мужеложству.
— Ерунда, попробовал пару раз и решил, что все женские приспособления намного интереснее.
— Значит, и сегодня ты продолжал сравнивать?
— Угу, чтобы с полной ответственностью заявить — у тебя все лучше, и сзади, и спереди… Вообще, честно, мне мальчишки не по душе. Это я назло тебе связался, — процедил Чак куда-то в сторону, словно делал замечания по поводу прибрежных построек, и тоскливо прибавил: — Эх, в водичку бы поскорее…
— А я все-таки буду думать, что была у него первой. Первой и последней женщиной такого класса.
— Думай, если так приятнее. Во всяком случае, со «страховкой» все было в порядке. За это я отвечаю.
Я благодарно посмотрела на Чака и подумала: а может, у него такая любовь?
…Сол встречал нас на палубе. Выглядел он не очень-то отоспавшимся, и по тому, как старательно он наигрывал утреннюю бодрость, я поняла: старик не спал — шпионил. Вот только что и как удалось ему подглядеть в нашей монашеской спальне? Бедняга! Обменявшись тяжелыми взглядами, пассажиры «Лоллы» разошлись по своим каютам.
Расстались мы все на причале в Барселоне. Сол запер яхту, отдал причальный жетон дежурному и высоко подбросил сверкнувшие в утреннем солнце ключи.
— Я прямо отсюда к владельцам этой посудины. Поблагодарю и сдам «права». Их вилла поблизости. Благодарю за компанию, было приятное путешествие. Созвонимся, — бросил он мне и протянул руку Чаку.
Мы остались вдвоем на причале, как пять дней назад: он — со своими сумками, я — в белом клубном костюме и с курортным чемоданом в руке.
Забавно, но за все эти дни мы и словом не обмолвились о дальнейших планах, будто наше плавание — совершенно отдельный, не совместимый с остальным бытием эпизод, цветок, приживленный к бесплодному кактусу. Я часто вспоминала тот день, когда смотрела вслед удаляющемуся Чаку с лестничной площадки своего парижского дома и думала, что никогда больше не окажусь в его объятиях. Опустившаяся, увядшая Дикси с букетом сочных алых роз — символом страсти. Я не поставила цветы в воду, приговорив их к мучительной смерти, — пусть изнемогают от жажды, сваленные на пыльном столике, ненужные, забытые. Как забыта и брошена была я…
Чак не узнает о причиненной мне боли и о том, что, кроме интересующих его «приспособлений», у меня имеется нечто, именуемое душой. Ведь это относится к «симфониям и сонетам» — области столь же недоступной «неутомимому фаллосу», как птичий щебет или морской прибой глухому.
— Куда ты теперь? — спросила я.
— Домой. Ты знаешь мои координаты… Дикси, я буду вспоминать наши забавы, — заверил он кислым голосом. (Может, так тоже объясняются в любви.)
— Я буду скучать и уйду в монастырь. Либо утоплюсь, — пообещала я, скрывая корявой шуткой свою тоску. Он даже не спросил, куда и каким рейсом я лечу, — может, мы оказались бы попутчиками…
— Извини, детка, мне надо торопиться. — Он на секунду обнял меня и ободряюще потрепал по заду.
Поцелуй вышел официальным, как у членов советского правительства. На мачту опустевшей «Лоллы» по-хозяйски насели, нагло галдя, чайки.
