2
Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи, на ум приходила лишь панель. В том смысле, что можно было наконец проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность «содержателя». В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.
Вначале, изнывая от раздражения и тоски, я решила, что влюбилась в Чака. Раза три разыскала его по телефону и чуть не плакала, слушая отстраненный, недоумевающий голос.
— Не хандри, детка. Я здесь поговорил о тебе кое с кем из наших. Может, и подвернется приличная роль… Как? Нет, каникулы не скоро. Вернее, их уже полностью зафрахтовала моя малышка. Почему-то желает прокатиться в Тунис. Выше нос, беби!
Я вешала трубку, леденея, как под ушатом холодной воды. Может, таким и должно быть безответное чувство?
Прошло больше месяца со времени нашего незабываемого путешествия. В Париже вовсю бушевало лето, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах, и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, толкал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.
— Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке! — Он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. — Скажи честно, я очень противный?
— Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? — Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или «контракты».
Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой, робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.
— Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, царство ей небесное. Что в ранце лежит — всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она со свойственной ей «опытностью» уверяла, что предмет использован по назначению… Меня отвели к психиатру.
Ты представляешь: одиннадцатилетний кривоногий пацаненок, и без того закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у строгого доктора, видящего в нем маленького извращенца… Уф!.. Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления — не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах ее садика под печальный зов матери: «Матильда! Матильда!» Ее звали Матильдой… Она была единственной, кого я сумел полюбить…
Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку ее фото, приезжал в отпуск. Мы трахались вовсю — на чердаке, в кабинете ее отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки… Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками.
…Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась ее подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней, и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбить я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то — тьфу! — два переулка, но до сих пор держу хвост пистолетом… Это я с тобой такой робкий, крошка. — Сол повернулся ко мне и кончиками пальцев провел по моему лицу, шее, груди восторженно и трепетно, будто прикоснулся к полотну Рафаэля или Тициана.
— Не по карману ты мне, детка, образно говоря. Извини! — Он быстро встал и натянул брюки.
Несомненно, в моем обществе он остро чувствовал свою кривоногость, плешивость и какую-то неполноценность всего того, чем он мог похвастаться перед другой. Да, мы не смогли бы стать парой, что и говорить, но «подружками» — вполне.
— Будь умницей, Сол, завари кофе и посиди со мной. Можно, я не буду одеваться? Сделаем вид, что мы давно женаты. Это ведь почти и вправду так… А теперь располагайся рядышком и слушай. Ой, какой горячий! Я обожглась!
Сол заботливо подул на мои губы и послушно уселся в кресло.
— Весь этот месяц я думала, что жить не могу без Чака. Понимаешь, после нашей первой встречи я относилась к нему кое-как: сама увлекалась и его блядства не замечала, а теперь — просто тянет… Не пойму, это физическое или душевное?
— Я не умею разделять. Моя Матильда была всего лишь маленькой шлюшкой, а я любил ее, как мог бы любить единственную, царицу… Остался бобылем…
— Кобелем, — поправила я и подмигнула. — Так удобнее куролесить. Жениться ты успеешь. А мне уже не выйти замуж. Нет-нет. По душе, по сердцу. Не стану и говорить, какие «блестящие» предложения я получаю от тех, кто так похож на моего Скофилда. Можно было бы вернуть и «пежо», и эту «Лоллу», и даже мою грязнульку Лоллочку, но так не хочется. Ты представить не можешь — злюсь, как мегера… Не научилась продаваться, что ли?..
— Ты ждешь настоящей любви, моя бесценная. Ведь не думаешь же ты в самом деле, что она бывает только раз, как с моей Матильдой?
Я засмеялась, представив себя с «первой любовью».
— Знаешь, в кого я влюбилась в первый раз? В помощника нашего патера. Мама была католичкой, отец — лютеранин и абсолютно индифферентен к религии. Поэтому и позволил матери обратить меня в свою веру и даже на службу таскать и какие-то хоровые спевки.
Собор был по соседству с нашим домом, так что я с детства привыкла ориентироваться во времени по его колоколам, и теперь во мне постоянно работают «биологические» часы, то есть я всегда знаю, который час. Так вот, нашему отцу Скарпио прислали из семинарии ученика. Ах… как тебе объяснить?.. Представь того «тореадора» с испанской набережной, в белых кружевах, с черными локонами до плеч. Руки тонкие на груди сложены, губы узкие, бледные, молитву шепчут, ресницы на полщеки опущены, а глаза… Да он всего раза три их на меня и поднял. Но всегда знал, когда я рядом, — пальцы начинали дрожать, дыхание, как у горячечного, и алые пятна по скулам… Глаза у него были отчаянные, поэтому он их и прятал — боялся святотатства. Только я точно знала, — если еще секунду, всего секунду на меня посмотрит, — сбежим. Сей же ночью сбежим… Сколько лет прошло, а я иногда думаю, может, это как раз моя пара и была?.. Уж не знаю, как бы мы жили, но любили бы друг друга безумно. Это объяснить невозможно, поэтому я представляла так: сидим мы оба в глуши, в домике, занесенном снегом по крышу, одинокие, сосланные, проклятые. Печь потрескивает, в заледеневших окнах ветер звенит, темно, жарко, грешно. Мы ложимся в обнимку на шкуру медведя, непременно белую, обязательно теплую. Долго-долго смотрим друг другу в глаза и шепчем: снег, и ветер, и небо — это ты. Звезды, луна и огонь — это ты. Моя жизнь, моя кровь, моя радость — ты… И засыпаем.
Мне было двенадцать. Ему, наверно, на пару лет больше. Я так и не узнала его имени. Где ты, друг мой несбывшийся?.. — Я рассмеялась над серьезным вниманием Сола и кинула в него конфетку. — Что растрогался, старичок? Исповедь проститутки? А ведь я наврала, все-все выдумала. И еще делаю вид, будто не знаю, что наш фильм «фирма» забраковала. И справедливо. Зачем ползать по каютам и валяться в песке, если двадцать лет назад Сильвия Кристель все уже показала значительно лучше?
— Что ты говоришь, детка! — простонал Сол, и мне даже показалось, что в его страдальческих глазах сверкнули слезы. — Ты же знаешь, я совсем не простак в своем деле. И если что-то в жизни по-настоящему люблю и умею — так это снимать! Запечатлевать, так сказать, бытие в зримых образах… Э-эх!
Сол налил себе в стакан коньяка и, морщась, сделал два больших глотка.
— Хорошо! — резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.
Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда еще не был так доволен собой! Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.
Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатное покашливание теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.
— Что скажешь, Руффино? — обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.
— Э-э… Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но… в лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. Хотя… в этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых якобы документальным, «скрытым» образом. Наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием. Спрашивается, к чему сыр-бор?
— А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимодо какого-нибудь? — раздался голос консультанта по материальным затратам.
— Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, — осадил его Шеф. — Или кто-то еще думает аналогичным образом? — Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров. — Я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему финансовый ущерб. А также попросить теснейшим образом продолжить сотрудничество с «объектом»… Все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!
— Вообще-то Тино Заза человек… сложный, — подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. — Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали… Но задача-то очень интересная! К тому же хочется выбиться на передовую, оставить свое имя в истории… Эх, детка!..
— Он отстранил нас от эксперимента? — огорчилась я бесславному завершению увлекшей меня работы.
— Нет. Заза отчитал меня как мальчишку: «Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье… Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведомое, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках…» — Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.
Я, наверно, выглядела совсем по-идиотски, пытаясь сообразить, чем грозят мне сформулированные Шефом тезисы.
— Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, изобразить новую историю Джека Потрошителя?
— Конкретных указаний не поступало… — пожал плечами обескураженный Сол. — Заза велел мне продолжить отрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.
— Господи! — Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. — Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!..
…Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая ее камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я — испуганная, нечесаная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:
— Произойдет. Непременно произойдет. Поверь старику, детка, — и тяжело вздохнул.
Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, 1960 года рождения, гражданку Французской Республики, ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я лишь вертела в руках уведомление, о котором, как о выигрышном лотерейном билете, мечтает всякий смертный.
Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то «певички Верочки», эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась — случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.
Клавдия переписку со своей двоюродной сестрой не поддерживала после того, как бабушка Сесиль вынесла обвинение ее матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа — полковника Алексея Бережковского.
— Алекс был лучшим в нашей семье, — вздыхала бабушка. — Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.
Семейные давние истории интересовали меня очень мало и запомнились отдельными сценками, смешанными с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая благонравная дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен. Высокая, очень элегантная, с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.
Вот откуда, значит, мой «фиалковый взор», из каких далеких истоков, поняла я, связав этот наследственный дар с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его «сменщиков» по поводу «нарушения прав личности с применением кинообъектива». Не беда, если строгому элегантному костюму выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.
В означенный час я нанесла визит господину Экбергу, парижскому адвокату, передавшему мне извещение от своего австрийского коллеги. В соответствии с постановлением коллегии я должна была явиться в Вену 13 июня 1994 года на оглашение завещания фрау Штоффен.
Австрийский отдел Международной юридической коллегии находился в центре города. Остановившись в маленьком отеле недалеко от Ринга, я не без удовольствия прошла по бульварам, декорированным императорской династией с театральной роскошью. Помпезные дворцы, грандиозные площади с цветниками и конными статуями особ королевской крови, бесконечные, переходящие один в другой парки, скверы, аллеи. Тщеславные Габсбурги явно намеревались перещеголять Париж, застраивая Ринг архитектурными ансамблями и превращая его в сплошной Версаль. И повсюду розы, розы, розы, фонтаны, фонтанчики, фонтанищи! И жара, невзирая на прогноз синоптиков и мой шерстяной костюм.
Вена, называемая европейскими снобами приютом старческого помпезно-мемориального великолепия, смешного и скучного в своей провинциальной претенциозности, бодрила и радовала меня. Почему-то ее аллеи и бульвары еще более, чем родные — парижские, ассоциировались с фаэтонами, турнюрами, шляпками, а в тени старых каштанов мерещились девочки в белых гольфах, грациозно играющие в серсо, молодые франты в полосатых брюках и сдвинутых набекрень цилиндрах, спорящие о романах Золя, натурализме или экспериментах братьев Люмьер. А еще мелькали видения бордельчиков с пышнотелой фрау в атласных оборках, с рояльным бренчанием канкана и мопассановским представлением о плотском грехе.
В приемной адвоката Рихарда Зипуша было прохладно и пусто. Ровно в 11.00 секретарша назвала мое имя и еще какое-то, прозвучавшее невнятно. Однако на него прореагировал некий господин, ранее мной не замеченный и теперь устремившийся к адвокатским дверям. На пороге кабинета мы столкнулись, недоуменно посмотрели друг на друга и одновременно ринулись в дверь. Лишь задев меня плечом, мужчина пробормотал извинения и попятился, уступая дорогу.
Рихард Зипуш поднялся из-за стола с распахнутыми навстречу вошедшим руками, словно желая принять в свои объятия. Усадив нас в кресла, он долго листал какие-то бумаги и наконец попросил встать. Торжественным голосом адвокат прочитал завещание, из которого я поначалу поняла лишь то, что разделяю наследование с толкнувшим меня мужчиной, являющимся, как и я, иностранцем. Кроме того, в длинном перечне наследуемой собственности я уловила упоминание о недвижимости и банковских счетах. Закончив чтение, адвокат передал мне и господину запечатанные конверты: «Это личные послания завещателя к наследникам. Прошу ознакомиться при мне. Могут возникнуть вопросы».
Я села и не без дрожи в пальцах вскрыла конверт. Клавдия писала на французском с прелестной старомодной витиеватостью:
«Дорогая племянница! Богу и Вашей бабушке было угодно, чтобы мы остались чужими на этом свете. Да простит Всевышний наши заблуждения! Судьба же распорядилась по-иному. Вы и Мишель — единственные близкие люди, которым я могу оставить все, чем владела в земной жизни.
Смею рассчитывать на то, что Вы сумеете с уважением отнестись к моему имени, к прошлому моего дома и истории страны, которую я всей душой любила. Да будет благословенна Австрия! Да спасет и сохранит Господь Россию!
P.S. Несколько личных просьб: 1) распорядитесь деньгами, как сочтете необходимым. Дом же надлежит сохранить жилым, пока будет жив наш род. По пресечении такового завещаю владения фон Штоффенов отделу исторических ценностей Министерства изящных искусств; 2) прежде чем вступить в права собственности, прошу Вас навестить могилу наших общих предков, снабдив кладбищенские власти необходимыми финансовыми средствами для ухода за ней. Точное место погребения и чек на его поддержание прилагаются к завещанию. Мое тело будет покоиться рядом с телом супруга барона Отто фон Штоффена — человека высочайшей личной чести и мужества.
Не смею просить хранить светлую память обо мне. Посмотрите в свои васильковые глаза, милая Дикси, и они подскажут верный путь вашему сердцу.
Клавдия Штоффен, урожденная Бережковская».
Я оторвалась от послания и столкнулась взглядом с господином, оказавшимся моим дальним родственником, равно близким сердцу покойной и к тому же Мишелем, что по-древнееврейски означает «подобный Богу». Снова, как и в дверях, мы недоуменно-вопрошающе уставились друг на друга. Похоже, этого завещания никто не ждал.
Рихард Зипуш поспешил к нам с запоздалыми представлениями:
— Вы, кажется, незнакомы! Позвольте представить — Михаил Артемьев, дальний родственник Клавдии Бережковской по русской линии. Гражданин России. Дикси Девизо — представительница европейской династической линии. Гражданка Французской Республики. — Мы обменялись рукопожатиями.
— Теперь позвольте ввести вас в курс процедуры наследования, — продолжил адвокат. — Согласно последней воле покойной, вам предстоит совершить паломничество на могилу предков, находящуюся на… (он приподнял очки и поднес к носу бумагу) Введенском кладбище города Москвы. Однако прежде этого мой коллега должен просветить вас по поводу состояния финансов и недвижимости. После чего я получаю от вас необходимые документы (с каждым в связи с разницей гражданства и различиями в законодательстве я побеседую отдельно), доказательства обеспечения ухода за могилами на московском кладбище и оформляю все необходимые для вступления в права собственности документы.
Мы опять переглянулись. И тут я впервые услышала ужасающий английский моего родственника, обращенный к Зипушу со всей официальностью:
— Если я правильно понял, мы должны совместно с мадам (мадемуазель — поправил Зипуш) совершить поездку в Москву и обеспечить вас всеми необходимыми документами? (Я сглаживаю его ошибки, чтобы не искажать смысла.)
— Абсолютно верно. Вот список требуемых от вас удостоверений. Изучите и позвоните мне завтра. Ведь, насколько я помню, мы оформили вам визу на три дня? А этот список, уже значительно короче, для вас, мадемуазель. Также жду ваших вопросов и планов относительно осуществления паломничества. Напоминаю, все необходимые для передвижения из Австрии в Россию и обратно формальности, связанные с требованиями нашей коллегии, улаживаем мы сами.
…За массивными дверьми здания коллегии вовсю веселился июньский день.
— Мне кажется, нам необходимо поговорить. К сожалению, я остановилась в гостинице. Мы могли бы посидеть в кафе.
— Я тоже живу в маленьком отеле. Все устроил господин Зипуш и даже дал немного денег… — Он замялся.
— Тогда поищем место потише, — сказала я, истолковав его реплику о деньгах как заявку на некредитоспособность.
Из переулка мы попали к зданию университета и направились вправо по Рингу, присматривая удобное место.
На тротуарах и в скверах красовались вынесенные столики, и я нырнула в густую зелень, приметив непритязательное кафе среди буйно цветущей герани. Мы выбрали столик с краю, хотя все остальные были тоже свободны, и мой спутник, пододвигая металлический выкрашенный белой краской стул, больно задел ножкой мою щиколотку.
— Ой, простите!.. Я не думал, что стул такой легкий, и сильно размахнулся.
— Пустяки. — Я взяла у официанта карточку, чтобы предложить гостю блюда, но он отрицательно замахал руками:
— Кофе, только черный кофе!
— А мне — «вайс гешприц». Это белое вино пополам с минеральной водой, — объяснила я Мишелю. — Как вас удобней называть: Майкл, Мишель или, как там сказал Зипуш, — Михаил?
— Вообще у нас употребляют отчества — Михаил Семенович. Но мы же родственники, и лучше просто — Микки.
— Как? — удивилась я такому неожиданному сближению.
— Наверно, это слишком интимно или по-детски? Так звала меня бабушка, считая, что использует европейский вариант, — засмущался он.
— Ну, это было уже давно, — невинно заметила я. — Давайте лучше Майкл — как-то привычней, если вы предпочитаете говорить по-английски.
Не могла же я объяснить, что немолодой мужчина с такой внешностью и в таком костюме никак не может быть «Микки», пусть мне Зипуш даже докажет наше ближайшее родство. Он был, пожалуй, высок, но щупл и как-то скомкан. Ощущение зажатости, напряженности исходило прежде всего от умопомрачительного черного костюма с белой рубашкой и темным широким галстуком в полоску, будто он и впрямь собирался на похороны. Костюм был стар, хронически мят и обладал способностью притягивать мелкий мусор — зрелище не из радостных. Рубашка господина Артемьева вполне могла оказаться нейлоновой, во всяком случае, только в эпоху увлечения синтетикой носили подобные галстуки. Он, очевидно, подстригся перед самой поездкой и сделал это настолько неудачно, что форма головы под коротко снятыми, цвета красного дерева волосами казалась слишком вытянутой, а уши большими. Раздраженная старательно подчеркнутой невзрачностью кузена, я с удовольствием открывала в его внешности все новые несуразности. Но парфюм у «Микки» был неплохим, я даже могла бы поручиться за фирму «Диор», а ботинки он старательно прятал.
— Вы живете в Париже, Дикси? Это не слишком фамильярно? — Он посмотрел на меня виновато, словно задал на экзамене симпатичной студентке чересчур сложный вопрос.
Откуда мне было знать, что оборот «жить в Париже» имеет для русского подтекст анекдотического шика, граничащего с издевкой.
— Да, бабушка оставила мне небольшую квартиру на третьем этаже старого дома. Родители погибли в автомобильной катастрофе. Десять лет назад, — поспешила добавить я, заметив взрыв сочувствия в его глазах.
Он вообще смотрел очень внимательно, очевидно, из-за недостаточного владения языком, стараясь не упустить смысла и ловя каждое слово, как разгадку шарады. Я продолжала уже помедленнее:
— Мой отец был экономистом. Клавдию Бережковскую я видела только один раз в детстве, бабушка была с ней в ссоре по идейным соображениям. Я тоже хотела стать экономистом, но еще в колледже попала в кино.
— Вы — актриса?! — И снова та же интонация, что и в обороте «живете в Париже».
Господи, я просто пугаю собеседника своими выдающимися биографическими данными!
— Да, я киноактриса и живу в Париже. Поверьте, в этом нет ничего страшного, Майкл…
Он опустил глаза и задумался.
— Нет, это совсем не просто — быть актрисой и жить в Париже. Вы сильная женщина.
Я засмеялась.
— Потому что выжила в жизненной схватке в «капиталистических джунглях» и даже не сошла с ума?
— Да. Потому что остались сами собой. И ничего не изображаете.
— Откуда вам знать, какая я в самом деле? Может, жадная, злая, начну отсуживать вашу долю наследства…
— Я и так отдам, не надо судиться… Только ведь вы не возьмете.
— Конечно, не возьму. Да и вы не отдадите. Вы же еще толком не разобрались, Майкл, что там за богатства ожидают счастливых наследников… Вы состоятельный человек?
Не надо было его смущать, ведь уже понятно и без вопросов, что о «состояниях» он наслышан лишь из классической литературы и раздела светской хроники, если у них таковой есть.
— Наверно, да. У меня есть все, что нужно для жизни и работы. Теперь есть. Свобода-то ведь нам раньше только снилась… как и ваши Парижи, Вены…
— Вы были настроены против советской власти?
Он со вздохом посмотрел на меня, а в глазах толпилось столько ответов, что он не подобрал ни одного и лишь махнул рукой.
— Вот когда поселимся в нашем имении и вечерами станем пить чай по-соседски, я расскажу вам страшную сказку… Только зачем вам страшная?..
— Майкл, если не секрет, вы работаете в государственном учреждении?
— В государственном, российском… Посмотрите, как здорово! Я все рассматривал, рассматривал и лишь сейчас догадался! — Он кивнул на трехметровую пирамиду из герани. — Сделана пластиковая тумба с отверстиями, а внутрь насыпана земля. В каждую дырку посажен кустик — получилось цветущее дерево!
— Вы никогда не были за границей?
— Был. В Польше, в Словакии и даже в Югославии, когда там не воевали. А хотелось… Ух! Хотелось сюда, и в Париж, и в Стамбул, и в Женеву! Вы не знаете, какие у нас там, за «железным занавесом», любознательные люди водились! — И опять махнул рукой.
— Это тоже тема для вечернего чая в поместье? — поняла я.
Он благодарно улыбнулся.
— С вами очень легко говорить. Ведь с этим Зипушем я и двух слов не мог связать. А вы все понимаете, хотя я, конечно, варварски коверкаю язык. Учил, учил десять лет! Книжки читал, а говорить не приходилось… Вот только сейчас прорвало!
— Я никогда не учила языка специально, разве только в школе и колледже. Но приходилось много работать с иностранцами. И как-то сам появился английский, итальянский, немецкий. Конечно, плохо, не совсем правильно, но ведь главное: мы сидим и беседуем!
— Именно! Мы сидим и беседуем! — с удовольствием повторил Майкл фразу без ошибки и с осознанием невероятности обозначенного ею факта.
Когда он улыбался, лицо казалось славным и не таким уж мятым. А руки, теребившие салфетку с веселеньким пожеланием приятного аппетита, были просто великолепны.
— Знаете, Дикси, я смотрю на эту розовую салфеточку с наивной и стандартной для этих мест надписью, а мне хочется спрятать ее в карман и увезти — как воспоминание о другой цивилизации… Где люди считают друг друга людьми или хотя бы изображают это, черт подери!..
— Вы явно делаете успехи, Майкл. Наши упражнения в языке достигли таких высот, что мы можем решить, когда направиться в Россию. А главное — стоит ли это делать?
Стараясь понять смысл моей фразы, он прищурился.
— Вы сомневаетесь, стоит ли принимать всерьез последнюю волю покойной?
— Я, в сущности, не знала Клавдию. А московских родственников — тем более. Они вряд ли обрадуются, увидев какую-то чужую заезжую даму…
— Зря вы, Дикси. Никто не может, не имеет права оценить степень родства и близости между людьми. Для этого есть долг. Мы должны его выполнить. Возможно, это важнее для нас, чем для Клавдии и погребенных.
— Вы верующий, Майкл?
— Увы. Никак не получается. Хотел бы.
— Ладно. Вы меня как-то сразу уговорили. Но вначале взглянем на поместье, чтобы оценить великодушие нашего поступка, — я имею в виду паломничество ко гробам. — Я открыла сумочку, выискивая шиллинги. — Ну что, Майкл, до завтра?
— До завтра, Дикси. — Он поманил официанта и достал кошелек.
— Прекратите, вы в гостях! Здесь какие-то копейки. — Я дала официанту деньги и вывела кузена в аллею.
— Вы совершенно зря помешали мне расплатиться. У меня достаточно денег на питание и гостиницу. А ем я совсем мало. Сегодня прошел утром мимо музеев — везде билет стоит не менее 100 шиллингов. Так что сейчас растрачу весь свой обед.
— Боже, голод ради искусства! Какие возвышенные потребности! Завтра о вас напишут газеты! — Я закинула на плечо ремешок сумочки. — Пойдемте-ка лучше гулять. Надо смотреть живой город.
— Только, позвольте, гидом буду я, — предложил Майкл.
Никогда еще мне не приходилось шататься по переполненному цветами и солнцем городу под руку с человеком в похоронном костюме и скверных (я таки разглядела) зимних ботинках. На нас оглядывались венские бело-розовые праздно-внимательные старушки. Пусть думают, что я прогуливаю прибывшего из провинции дядюшку. Майкл вывел меня на Ринг и начал экскурсию.
Наверно, он основательно ознакомился с путеводителем, собираясь в эту поездку, — на меня посыпались имена архитекторов и даты.
— Здесь полно кафе, Дикси. В Европе кофе стал модным напитком после турецких войн. Великий композитор Иоганн Себастьян Бах написал даже «Кофейную кантату», где с юмором отразил это увлечение.
Майкл не замечал ни жары, ни нелепости своего вида. Солнце светило уже во всю мощь, и мне все трудней становилось изображать туристический энтузиазм. Не дойдя и до «Бургтеатра», я поняла, что таю в своем официальном костюме и узких туфлях.
— Посидим, я, кажется, утомилась.
— Простите, вы же все это знаете с пеленок! Я в эйфории, как провинциал, рассказывающий парижанину про Эйфелеву башню. Простите, Дикси! К тому же очень жарко… — Он обмахивал лицо прихваченным где-то рекламным проспектом.
Мы сели на скамейку у фонтана, возле которого фотографировались улыбчивые японочки. Одна из них поманила моего спутника и попросила запечатлеть ее с подругой на фоне розовых кустов. Великолепно. Я вспомнила о Соле и подумала, как позабавилась бы его «фирма», наблюдая за нашей прогулкой. Впрочем, достаточно родственной любезности и гостеприимства. Я старательно объяснила Майклу маршрут в метро до его отеля, находящегося аж у самого Пратера, старинного парка на окраине Вены, и мы распрощались.
В номере я с облегчением сбросила туфли и проверила душ. Все в порядке. Десять минут под горячей, а потом прохладной водой — и на диван, накручивать телефонный диск.
— Сол? Удивительно, что я застала тебя. Что? И высокая температура? Боже, гонконгский грипп в такую жару — ты просто феномен! У меня тоже интересная новость: я звоню из Вены, где получаю наследство какой-то неведомой тетушки.
— Шутишь!
— Честное слово!
— И много?
— Я не поняла, но в списке фигурировал дом под Веной и банковские счета. Только я не единственная наследница. Нас двое. Майкл, русский, он из Москвы.
— Что-что? Майкл из Москвы? Горбачев, что ли?
— Прекрати, не смешно. Обыкновенный, вполне нормальный человек. Только весь в черном.
Сол что-то быстро зашептал:
— Это я молюсь по-бельгийски и по-еврейски, на всякий случай. Ведь я, если честно, полукровка.
— Что, помогает от гриппа?
— Да за тебя, дуреха! Благодарю того, кто прислал к нам Майкла. Он женат?
— Фу, балда! Он старик и страшнее Квазимодо!
— Ну, тогда ты скоро станешь единственной наследницей, пляши, детка. Позвони Чаку, мне почему-то кажется, что его это может порадовать.
Я повесила трубку. Это мысль! Только немного рановато. Вот после завтрашнего визита в поместье, пожалуй, удивлю дружка. А на душе почему-то стало кисленько. От того, что назвала Майкла стариком и Квазимодо. Он, конечно, не красавец, но простодушен и мил. Да так по-детски радуется нашему буржуазному благополучию — салфетку хотел утащить… И что-то в нем есть еще, наверно, «загадочная русская душа»…
Засыпая, я думала о Клавдии и умоляла ее простить мне возможную непочтительность по отношению к ее любимому дому. Представляю я эти «уголки» замшелых провинциальных аристократов! Бисерные подушечки и портреты в позолоченных рамах, масса дорогого сердцу хлама… Клавдия, прости, я просто обожаю бисерные подушки и все-все, что оставила мне ты…
У места встречи нас ожидал коллега Зипуша, оказавшийся молодым человеком с пестрой шелковой «бабочкой» на нежно-розовой рубахе. Летняя Вена позволяет такие роскошества, особенно если у тебя новенький «гольф» и в плане — полуофициальная поездка за город. Светлый пиджак господина Хладека, аккуратно помещенный в целлофановый чехол, висел возле его сиденья.
Для поездки я надела полотняный брючный костюм цвета топленых сливок, очень идущий к моему загару, и деревянную бижутерию. Деревяшки украшали мою сумку и даже плетеные босоножки. Я заранее решила быть любезной с Майклом и сдерживать иронию по поводу дарованной собственности. Ангельской кротости дама и хороша! Чего стоят одни лишь волосы, небрежно прихваченные сзади косынкой! Ого! Да этот человек, на которого я не обратила внимания издали, оказался кузеном! Помощник Зипуша, Кристиан Хладек, встретив меня, замахал руками кому-то, и от газетных стоек отделился поджарый господин в новеньких ладно сидящих джинсах и затемненных очках в металлической оправе. Поздоровавшись, мы разместились на заднем сиденье.
— Вот, только что купил. Хамелеоны. Всю жизнь мечтал о хороших очках. У меня минус три, и когда я в самолете раздавил свои очки, то не только ослеп, но и онемел. Знаете, как-то слабеешь сразу во всех направлениях, если удар нанесен в самую больную точку.
— Поздравляю, удачная оправа, легкая. Вам идет, — покрутила я в руках восхищавшие Майкла очки.
— Теперь-то я вас наконец рассмотрю, а то в воображении осталась картинка, точно совпадающая с одной хорошо известной… — Он пристально посмотрел на меня через окуляры. — В очках то же самое. Это невероятно…
— Я похожа на вашу жену?
— Нет! — чуть ли не крикнул он. — Что вы, Дикси… Вы настоящая, я бы даже сказал, русская красавица — выставочный, редкий образец. Типаж и раритет одновременно… У нас есть актриса, на которую вы действительно похожи. Она много снималась, но я почему-то несколько раз видел ее по телевизору в одном эпизоде… Вы читали Дюма «Три мушкетера»?
— Не помню… Может, в школе… Но видела разные киноверсии.
— А у наших подростков это любимая книга. Все играют в детстве в мушкетеров. А возлюбленную главного героя д'Артаньяна зовут Констанция. Уф!.. Я не слишком быстро тараторю? Так у нас сняли телефильм, и эта Констанция, то есть актриса, на которую вы так похожи, погибает от яда Миледи…
— Ах, я, кажется, помню. Там еще охотились за какими-то подвесками королевы! И была злодейка-интриганка — любимая героиня хороших девочек. Так не ее я напоминаю?.. Майкл, вы меня огорчаете.
— Нет же, Констанцию. Это очень красивая актриса, поверьте. Она умирает, а герой в песне без конца повторяет ее имя — это очень трогательно снято…
— Ну, что вы застеснялись? От того, что любите детское кино? Или красивых актрис? Вы и сами похожи на одного французского актера.
— Знаю. На Пьера Ришара. Все говорят. Я поэтому так коротко и подстригся…
— Ну уж нет! — Я пригляделась. — Хотя… А когда отрастут кудри?
— Месяца через два.
— Жаль. Без них решить трудно. Может, купим парик?
Наш сопровождающий слегка повел ухом.
— Извините, что вмешиваюсь, я знаю хороший магазин. Видите ли, у моего тестя проблемы с волосами. Могу подвезти…
— Спасибо, господин Хладек, пока не надо. Мы подождем, — заверила я и покосилась на родственника. Точно, похож. Но очки идут.
В лицо дул чудесный ветер загородных странствий — пикников, интимных вылазок в альпийские отели, визитов в летние дома… Почему-то от искреннего восхищения Майкла и явного блеска в глазах Хладека меня обожгло сожаление, что качу я куда-то по деловым вопросам с малоинтересными спутниками, прожигая чудесный день, пуская его по ветру, как кольцо сигаретного дыма. День своей все еще молодости, все еще женской власти… Где ты, Чак?! Вот бы запереться вдвоем в одном из этих уютных домиков, что мелькают по краям дороги. Распахнуть ставни солнцу или расположиться на балконе, если он позволяет, — вон как тот — весь в цветах и плюще. Увы…
Смешно все же играть в «сюрприз» — придумывать неожиданную радость, заранее своим опытным животом чуя очередной нелепый розыгрыш. Поместье баронессы наверняка окажется обветшалой фермой, претендующей на роль заброшенного замка. Я усиленно накачивала холодный скепсис, тайно надеясь, что двойной обман сработает — я задобрю судьбу смирением и буду вознаграждена.
Мы давно ехали по юго-западному шоссе, минуя деревеньки с еще цветущими кое-где садами. На холмах и пригорках, среди лесных кущ, описывая круги вслед нашему движению, двигались соборы и монастыри в гордом одиночестве или окруженные толпой строений под красной черепицей. Майкл изучал трепетавшую на ветру карту, пытаясь справиться с разлетом ее крыльев, а Хладек тем временем, чуть поворачивая голову и кривя в нашу сторону рот, вещал какие-то исторические байки. Очевидно, о замковом строении, что осталось позади с левой стороны. Я оглянулась — действительно внушительная архитектура, а над затейливой многоскатной крышей возвышается круглая светлая башня.
— Простите, я прослушала, оттуда сбрасывали неугодных жен? — тронула я за плечо Кристиана.
Он захохотал.
— Фрау Девизо, вы запуганы романтическими кинофильмами. Еще вспомните Дракулу или Синюю Бороду! Я лишь сказал о том, что дед барона фон Штоффена, в течение пятидесяти лет сочинявший научный труд о земельных реформах в Австро-Венгрии, был настигнут революцией в самом финале. Когда он наконец сумел сформулировать программу, способную превратить его родину в сплошной Эдем, империя рухнула. Ученый поднялся на башню…
— Привязал труд себе на шею и кинулся вниз… — с трагической миной закончил Майкл.
Я сидела как громом пораженная. Шутка кузена по поводу реформатора не тронула меня, зато этот дом! Боже, что за вопиющее невежество! Ведь имя правоведа и реформатора барона фон Штоффена нам талдычили еще в школе, а в колледже я даже писала критический трактат о его экономических заблуждениях.
— Как известно, революция круто разделалась с имперскими аристократами. А вот поместье Штоффенов сохранилось благодаря научному авторитету этого самого утописта-ученого, — пояснил слегка обиженный выходкой Майкла Хладек.
— Но почему мы проехали замок? — обеспокоилась я, провожая взглядом рекламную картинку тура по Австрии — внушительный холм с историческим памятником на макушке.
— Здесь довольно сложный въезд в имение. Эти феодальные заморочки, наивное стремление сбить со следа так же, как стены и рвы, бдительно сохраняются наследниками. Поверьте, иногда доходит до абсурда. — Хладек, казалось, забыл о руле, сидя к нам вполоборота. — Представляете, в одном из старинных владений мне пришлось демонстрировать наследнику выгребные ямы XVII века! Хозяева даже не пожелали установить водяной смыв! Видите ли, именно в таком туалете они чувствовали подлинный дух истории!
Мы все же добрались, петляя по серпантину среди холмов, покрытых празднично обновленной, радостной зеленью.
— Обратите внимание, остатки каменных ворот, а теперь металлические. Вы, господа, въезжаете в собственные владения. — Хладек сказал пару слов крепкому господину в форме охранника, и тот отворил ворота в широкую затененную старыми кленами аллею. — Должен вас предупредить: хотя само строение и детали обстановки имеют подлинную историческую ценность, хозяйство очень запущено. Чета баронов пользовалась лишь левым крылом, обходясь прислугой из трех человек.
— Еще бы, реставрация такого памятника старины зачастую не под силу целому государству. — Майкл задумался, по-видимому, о своих российских проблемах.
— Нет, семейство Штоффенов отнюдь не считалось бедным. Вам еще предстоит ознакомиться с состоянием финансов. Весьма, весьма недурно. Все вклады сделаны в надежные швейцарские банки. Да и сама недвижимость! По оценке специалиста, в этом доме находятся картины на баснословную сумму, но, увы, по воле завещателя вы не имеете права распродавать имущество.
Миновав подъездную аллею, мы остановились на вымощенной камнем площадке перед центральным входом в замок. Четырехэтажный дворец — миниатюрное подобие Версаля, — несмотря на очевидную запущенность, выглядел столь величественно, что я на мгновение зажмурилась. Открыла глаза: тьма рассеялась, а замок стоял.
Конечно же, ненормальность реальности, абсурдность факта должны иметь меру, чтобы поместиться в смятенном, сбитом с толку сознании, не рискуя сдвинуть его с места. Не так-то просто, вытащив счастливый билет в фантастической лотерее, сохранить здравомыслие. У меня перехватило дыхание, как при падении в воздушную яму.
— Ущипните меня, пожалуйста, кузен, не стесняйтесь, — шепнула я, пододвигаясь к нему.
Сильные пальцы клешнями впились в мою ляжку. Я громко ойкнула.
— Ну, это слишком!
— Спасибо, у вас приятное сопрано, — сказал Майкл. — Подействовало на меня, как нашатырный спирт. Что-то голова идет кругом.
Его и вправду шатало.
— И поэтому вы вырвали у меня кусок кожи! — Я демонстративно поморщилась, потирая больное место.
— Простите, Дикси. — Майкл взял меня за руку. — Со мной что-то происходит. Наверно, в меня вселился дух воинственного предка. — Он вытянул вперед руки и размял кисти. — Согласитесь, такое случается не каждый день.
Я снова удивилась породистой узости его ладоней и длинным гибким пальцам с ухоженными ногтями.
Разбитый по образцу Версальского или Шенбруннского, парк каскадами спускался к реке, являя щемяще трогательную картину запущенности. Если бы мы созерцали все это осенью, а не под летним игривым, все обращающим в веселье и радость солнцем, тоска увядания сразила бы нежную душу. Но сегодня здесь витали другие настроения.
Некогда бархатистые газоны превратились в дикие лужки, скрыв под мощной порослью бурьяна затейливые клумбы. И что нам до пропавших роз, если везде в веселой беспородно-наглой зелени желтеют россыпи золотисто-звонких лютиков! А кусты и деревья, выстриженные в былые времена, как пудели-медалисты, разлохматились в небрежном волюнтаризме, интригующе скрывая части каменных статуй. Отлично, что фонтаны заросли кустами лопуха и цикория: так легче осознать их присвоение, как и белокаменной лестницы, утерявшей фрагменты резных перил.
У главного входа в дом, открытого по случаю нашего прибытия, собралась прислуга численностью в три человека. Старики улыбались и кланялись, напоминая о том, что всеми ими надлежало управлять и, конечно, за это платить.
Я представила, как выглядели мы, их новые хозяева, принятые, очевидно, за супружескую пару, — элегантная дама «из современных» и эксцентричный господин в белых абсолютно новых спортивных тапочках, топчущийся на месте с растрепанной картой в руках.
Хладек представил нам дворецкого — Рудольфа Фокса — высокого сутулого старика с седыми полубаками. Рудольф говорил только по-немецки, и Хладеку пришлось переводить для Майкла его комментарии в ходе экскурсии по дому. Зря они старались — Кристиан и старик. Я время от времени сталкивалась с кузеном взглядом и могу поклясться — ничегошеньки он не соображал и сразу бы засыпался, спроси я его, соседствует ли «лаковый кабинет» с «синей гостиной». О стиле и именах мебельных мастеров и думать не приходилось. До того ли! Ведь на стене висели мужской портрет школы Рафаэля, пейзаж Буше, какая-то библейская сцена Вермеля и куча еще чего-то, что никак не хотело втискиваться в голову.
— О-о-о! — Стон раздался из музыкальной комнаты, и мы, бросившись туда, застали Майкла над распахнутым музыкальным инструментом типа урезанного и растолстевшего фортепиано.
Я, возможно, после специальной подготовки отличу клавесин от клавикордов, но вот с лету определить «породу», класс, возраст, а главное, происхождение инструмента, по-моему, дано не всякому. Майкл оказался из них — из тихих шизиков, обмирающих над куском старого дерева, начиненным струнами. Было похоже, что мы стали свидетелями неожиданной встречи с возлюбленной — кузен то подбегал к украшенному инкрустацией ящику, нежно гладил его, очерчивая формы, то отступал, склонив голову к плечу и блаженно улыбаясь. И вдруг в страстном порыве прильнул к клавиатуре, пробежав по ней своими легкими пальцами. Он наигрывал что-то колокольчато-льющееся, шутливое, стоя, запрокинув лицо и растворяясь в звуках. Майкл блаженствовал, забыв о нас.
Хладек пожал плечами.
— Господин Артемьев, видимо, музыкант?
— Да, и отличный! — гордо выдала я мгновенную импровизацию.
Улыбка блаженства не покидала Майкла всю нашу дальнейшую экскурсию, а губы шептали имя великого мастера, изваявшего сей музыкальный шедевр. Я поняла, что как собеседник он потерян, и взяла под руку Хладека.
— Кристиан, возможно, на сегодня достаточно? Нам бы хотелось взглянуть на жилую часть дома. Масштабы необходимой реставрации и нашего везения, по-моему, ясны.
— Ну что вы, госпожа Девизо! Вы не видели, на мой взгляд, самого забавного. Пропустим в самом деле анфиладу гостевых комнат… Ах, это чудесный двусветный бальный зал! Обратите внимание на роспись потолочного плафона! Нужен хороший мастер-реставратор, но ведь, в сущности, вы завладели сокровищем!
— Еще нет. Пока не выполнены кое-какие нравственные и формальные обязательства.
— Вот! — Хладек распахнул дверь в большую комнату. — Мне приходилось бывать в королевских резиденциях, и я утверждаю — здесь все выдержано на уровне. И даже немного, если позволите, кичливого желания перещеголять… Этот балдахин вишневого шелка украшен позолоченным фамильным гербом, а обивка стен сохранила его элементы, смотрите — стальное поле заткано золотыми лютиками, а в центре — источник! Вальдбрунн — так, между прочим, называется это имение. Вы поняли? У императора резиденция Шенбрунн — «Прекрасный источник», у барона фон Штоффена — Вальдбрунн — «Лесной источник». Скромнее, но на уровне. — Он значительно поднял брови. — Рудольф утверждает, что источник здесь действительно был еще до первой мировой войны.
Майкл, пропустив историческую справку, к моему удивлению, живо заинтересовался колоссальным, абсолютно музейным ложем. Сняв очки, он что-то разглядывал в складках бархатного балдахина.
— Не трогайте! Мы же погибнем в двухвековой пыли, — попыталась я оттащить от кровати кузена.
— Смотрите, бархат заткан крошечными лютиками и перекрещенными шпагами! Это очень древнее рыцарское отличие, берущее начало еще от крестовых походов.
— Майкл, честное слово, я не подозревала наличия у человека в столь новых брюках и обуви подобного интереса к старине, — поддела я его шепотом.
И мой кузен покраснел, застенчиво ощупав свои джинсы, будто ему намекнули на расстегнувшуюся ширинку. Он явно забыл о себе и своем костюме. Да, в самолюбовании этого мужичка не упрекнешь — надо же так подстричься! — с ехидством разглядывала я затылок, покрытый низкими каракулевыми завитками, как у щенка ирландского сеттера.
Хладек, уже почти отказавшийся от помощи молчаливо следовавшего за нами дворецкого, перекинулся с ним несколькими фразами, и старик вновь с гордостью возглавил «туристическую группу». Мы покружили по коридорам и комнатам, и наконец дворецкий торжественно распахнул часть полукруглой стенки, оказавшейся дверью.
— Сейчас мы поднимемся с вами на башню. Она называется Вайстурм, что значит Белая. Когда-то башня светилась белизной, паря над окрестностями. Это самое высокое место в юго-западной провинции, о чем свидетельствует уже двести лет поднимаемый над Вайстурм вымпел… — Рудольф вздохнул. — Камни, конечно, со временем потемнели.
Внутри большой круглой, похожей на маяк, башни вилась металлическая лестница с основательными, но слегка подрагивающими под рукой перилами. Первым, несмотря на возраст, двинулся дворецкий, дальше мужчины любезно хотели пропустить меня, но я уступила эту честь Хладеку. Замыкающим процессию оказался Майкл.
Стены башни, сложенные из огромных камней, когда-то были выбелены, но от побелки остались лишь шелушащиеся лишаи, соседствующие с зелеными пятнами плесени. Пахло, как в колодце, сыростью и пустотой. Вдобавок Хладек сообщил со слов дворецкого о поселившихся в перекрытиях колониях летучих мышей. Ступеньки не казались мне очень надежными, особенно в тех местах, где гигантские поддерживающие их костыли свободно ходили в каменных лунках. Чем выше мы поднимались, тем больше молчали. Шутить уже не хотелось, шедший впереди старик тяжело дышал.
— Может быть, нам лучше вернуться и оставить эту цирковую программу на следующий раз? — предложила я, заметив, что при взгляде вниз, в уходящую гулкую темноту, к горлу подкатывает тошнота.
— Ну что вы, Дикси, это же так интересно! Старик шагает, как бойскаут, а вы хнычете, как кисейная барышня. Не портите нам удовольствия, — прошипел кузен мне в спину.
«Ах, так! Я всегда знала, что горькое лекарство лучше пить залпом», — подумала я и оттолкнула Хладека.
— Извините, я вас немного потревожу! — Кристиан недоуменно прижался к стене, и мы, с трудом разминувшись в тесных объятиях, поменялись местами… Со словами: «Извините, господин Рудольф! Я бы хотела поскорее выбраться на свежий воздух!» — я обошла дворецкого.
Старик мужественно прислонился к поручням, пропуская меня у стены, и я почувствовала запах «Кельнской воды», которую таскал с собой по полям сражений Наполеон. «Неужели этот старикан — бонапартист? Боже, какой сегодня век?» — металось в голове в то время, как ноги, перемахивая через две ступени, несли меня вверх. Не задумываться и не смотреть вниз — вот и весь секрет храбрости. То есть искусственно взбодренная дурость, пренебрегающая опасностью.
Уф!! Прямо из люка я вынырнула на круглую площадку величиной с танцевальный пятачок в тесном ресторане. Каменный пол, шесть прямоугольных колонн с зубчатым верхом чуть выше человеческого роста, соединенных металлическим парапетом, и длинный флагшток, на верхушке которого трепетал желтый вымпел с изображением башни и какими-то цифрами. Переводя дух, я прильнула к барьеру и, вцепившись в поручни, отпрянула назад — голова кружилась, в висках стучало. За спиной, мягко придерживая меня «бесконтактным» объятием, кто-то стоял.
— Майкл! Вы напугали меня.
— Это вы устраиваете представление — летите как сумасшедшая! Каково мне — подумают, что хочу избавиться от сестренки и стать единственным наследником! Следи теперь за вами и следи, а то и под суд загремишь!
— А это идея! У вас еще есть пара секунд, пока появятся наши друзья. Смотрите, совсем просто, — я прислонилась спиной к парапету и запрокинула вниз голову. — Толкнул ненароком — и остался полным хозяином!
— Идиотские шутки. — Майкл резко дернул меня за руку и строго посмотрел в глаза. — В вас поразительно сочетаются взрослость и инфантилизм. Вы не успели растратить детство, Дикси…
— Просто бешусь от радости! — Я воздела руки и закружилась в потоке ветра, развевающего мои волосы, над холмами, лугами, над неоглядным, до закругляющегося горизонта, цветущим миром.
Мимо нас стрелой проносились ласточки.
— И почему люди не летают? Майкл, вы должны знать, — отчего люди не летают как птицы? Вот так бы вздохнуть глубоко-глубоко, встать на цыпочки…
— Вы читали Чехова? — Голос его прозвучал глухо.
Он сидел на корточках, прильнув спиной к каменному столбу и сжав ладонями голову. На мизинце, прицепившись дужкой, болтались новые очки. На верхней губе выступили капельки пота.
— Не открывайте глаза, господин Артемьев, у меня есть нюхательный карандаш с ментолом. Вот так, вдохните поглубже, — засуетился над ним подоспевший Кристиан.
Майкл отклонил голову — он решительно не хотел запускать свой крупный нос в ингалятор Хладека.
— Пустяки. Я давно не бегал. Уже все прошло. — Он встал и склонился над барьером, будто так легче дышалось.
— Хорошо еще, я догадался отослать старика вниз. Он признался, что уже десять лет не забирался на Вайстурм… Красота! — огляделся вокруг Кристиан. — А у меня два деда, и оба — не бароны, — вздохнул он, сразу погрустнев.
Наверно, все время думает, почему это ему — бойкому, расторопному, смышленому, с этаким бежево-розовым шелковым бантиком у воротничка — не везет. А фартит черт знает кому — российскому недотепе, купившему вчера джинсы на дешевой распродаже, и дамочке, которая и без того одним своим прекрасным местом может подцепить любого музейного аристократа.
— А у вас, Дикси, наверно, шесть цилиндров. Неслись вверх, как Анита Экберг в «Сладкой жизни»… — проворчал Майкл, отдышавшись.
— Ну вот, поняла, вы похожи на Мастрояни, когда он изображает чудаков! Ну, знаете, таких растерянных, чудаковатых гениев, — обрадовалась я.
— Последнее точно про меня… — Майкл грустно улыбнулся и опустил близорукие глаза.
— Ну ладно, господа, будем считать экскурсию завершенной! — Хладек радовался, словно речь шла о его наследстве. Наверно, он получает приличный процент от подобных операций. — Я могу помочь спуститься кому-либо из вас? — Чувствуя себя юным и спортивным, он победно посмотрел на обалдевших «хозяев».
— Отнесите, пожалуйста, меня вниз, — попросил Майкл. — Фрау Девизо вы не понадобитесь. Она собирается воспользоваться прорезавшимися крыльями.
Майкл совершил прощальный панорамный обзор своих владений и подмигнул мне.
— А знаешь, сестренка, как шутка эта история с наследством не так уж плоха. И главное, в качестве барона я начинаю себе нравиться.
