Тихое утро придавило туман к реке. Алмазные гроздья прозрачной росы окропили землю, траву, деревья. На макушках величавых кедров прилипли первые лучи летнего солнца. Свежесть прохладного утра дышит мягкой смолой, ароматом терпкой черёмухи, зеленью налившихся трав, клейких листочков ольхи, прелью подгнивающих колодин. Коктейль запахов дополняет кисловатый привкус проснувшегося муравейника, прогоревшего костра, свежих, ошкуренных, сложенных в новый сруб деревьев, мокрых тесин и постного отслоения взрыхлённой земли. Очарование знойного дня встречает многоголосый хор таёжных птиц, снующих во всевозможных направлениях в поисках добычи. Над шумливым перекатом трепещет белобокий кулик. Ему вторит неугомонная мухоловка. Чувствуя подступающее тепло, в воздухе заплясали вездесущие комары.

Опавшим листом рябины из-за деревьев выплыла оранжевая сойка. Зацепившись за почерневшую тесину старательского зимовья, птица какое-то время прислушивалась, смотрела по сторонам, выискивая источник какой-нибудь опасности. Не обнаружив ничего подозрительного, таёжная сорока тихо опустилась на помойку и стала выискивать источник отходов. По поведению птицы можно догадаться, что здесь она бывала не единожды, и человеческое пристанище служит хорошим подспорьем в выкармливании её крикливого, ненасытного потомства. Главное для ронжи, чтобы во время посещения места трапезы здесь не было собак.

Четвероногие друзья человека преданно охраняют старательскую заимку не только от зверя, но и от таких мелких налётов таёжных соек. Особенно старается небольшая восьмимесячная сучка Зорька. Имея темпераментный и очень ревнивый характер, собака не допускает на стан не только мелких тварей, но и рвёт за штаны кособокого медведя, который живет в долине Туманихи со дня своего рождения. В этот час собак нет. Об этом ронжа знает прекрасно, потому что ранние часы наступающего дня всегда, во все времена лайки убегают в близлежащие окрестности на проверку территории. На это у трёх собак уходит не менее двух часов, и проказнице-ронже можно проверить не только помойку за избой, но и плохо прикрытый казан, в котором люди вчера варили вкусное мясо. Лучше всего это сделать сейчас, пока на улице никого нет.

Ронжа быстро взлетела на знакомую полку, замерла. Нет ли какого подвоха? Всё спокойно. В зимовье тишина. Собак нет. Даже мыши разбежались по норам. Значит, можно преспокойно проверить не только посуду, но и подвязанные к матке мешки. Сойка сунула нос под крышку – нет, сегодня не везёт. Казан с мясом закрыт плотно. Молодая хозяйка научена горьким опытом, с тех пор как однажды утром обнаружила в еде четырех утонувших мышей, все закрывает. Тогда надо проверить ведро для собак. Но и тут неудача. Мало того, что с вечера всё слопали лайки, но ещё ночью здесь побывала орда серых полёвок. Что же, остаётся только мешок с сухарями. И тут наконец-то – удача! Сбоку холщовой ткани – небольшая дырка. Здесь уже кто-то побывал из пернатых братьев. Значит, будет пожива! Ронжа сунула нос. Точно, что-то есть. Поковыряла носом – поддалось. Внутри мешка что-то странно зашуршало, поехало и вдруг разом поплыло тягучей массой, да так быстро, что пакостная птица едва успела отлететь в сторону.

А в зимовье услышали странный шум. Внутри помещения заскрипели нары, послышалось тяжёлое кряхтенье, стук и наконец-то негромко скрипнула тесовая дверь. В проёме появилось заспанное, бородатое лицо Егора. Он хмуро посмотрел исподлобья вверх и тут же взорвался:

– Итить-тя мать! Ах, ты, чалдон недорезанный! Максимка, задницу на вожжи исполосую! Почему перловку не прибрал вечером?

За его плечами послышался шумное сопение, затем грубоватый, но юношеский голос возразил:

– А Лиза на што?

– Я те дам, Лиза! У ней свой дом, своя семья. Што, она тебе должна штаны стирать? Вставай сейчас же, хватай мешок, а то вся крупа стекёт на землю…

В соседней, стоящей неподалёку, новой избе услышали разговор. На перепалку из сеней выскочил полуголый Филя с ружьём в руках, сонно захлопал глазами, увидел брата, тревожно спросил:

– Что случилось?

Егор успокаивающе махнул рукой – иди, мол, царствуй медовый месяц дальше, мы тут без тебя разберёмся. Филька пригнулся под низкими косяками, юркнул в тёмное помещение назад. По памяти хватил из ведра кружку холодной воды, приткнул к стене ружье, в два шага дошёл до нар и скользнул под теплую, медвежью шкуру.

– Что там? – тихо прошептала Лиза, утопая в его объятиях.

– Да ничего, сами между собой разговаривают, – в тон ей ответил он и запечатал сладкие, малиновые губы любимой нежным поцелуем.

Крепкие руки скользнули по горячим плечам, поплыли на упругие бугорки, накрыли кедровые орешки назревших сосочков. Сильные пальцы в нервном напряжении передали ласку и желание.

– Что ты… что ты… светло уже… – отталкиваясь от него, встревожилась Лиза. – Зайдёт кто…

Но разве возможно отстраниться от цепких рук любимого человека? А он все крепче прижимает ее к себе, не оставляя возможности на отчуждение. Понимая это, Лиза просто предаётся необузданному порыву, ответно обнимает Филю за могучие плечи.

…Недолго пошарив в сумеречном помещении, Егор нащупал прочный посох, вывалился медведем из зимовья на улицу, доковылял до кострища, присел на кедровую чурку. Выбивая из-под рубахи подрагивающим телом утреннюю прохладу, развёл костёр, навесил над огнём закопчённый чайник. В ожидании, пока закипит вода, достал из кармана кисет, забил трубку, подкурил от уголька.

Из избы следом за ним вышел Иван, отошёл в сторону, постоял и, поёживаясь от колкой влаги, протянул руки к огню:

– Вроде лето, а прохладно, как осенью.

– Да уж. Горы холод любят, – в тон ему ответил Егор, затягиваясь самосадом. – Здесь так, в конце августа первый снег пробрасывает.

Помолчали. Иван тоже засыпал небольшую дозу табака в свою трубочку, посмотрел на вершины высоких гольцов, хитро усмехнувшись, спросил:

– День на дворе, пора бы и молодожёнов будить. А то проспят до обеда, когда золото мыть?

– Сладок сок берёзы весной, хороша жена смолоду, – спокойно протянул Егор. – Пусть потешатся. Жизнь большая, ещё наработаются на своем веку. Лучше вон Максима поднимай. Хватит бока мять. Надо еду подогревать, – и рявкнул так, что загудели венцы брёвен. – Эй, племяш! Что, девки снятся? Поднимайся, хватит рёбра ломать. Пора и для живота поработать.

На его слова открылась дверь второй избы. Вышел Филя.

– Чего рычишь? Всех медмедей перепугаешь, – заулыбался он, с хрустом потянувшись, довольно крякнул. – Эх, и утро хорошее!

Братья хитро переглянулись, многозначительно заулыбались, стали наблюдать, как младший брат резво подскочил к таёжному ручью, зафыркал конём, принялся бросать на голый торс пригоршни ледяной воды.

– Ишь как! Горячая, однако, девка попалась! Жар никак снять не может… – загоготал Иван и вдруг осёкся на полуслове, не договорил, насторожился, уставился через костёр на тайгу.

Егор перехватил взгляд брата, выпрямился спиной, разглядывая непонятное движение между стволов деревьев, замер надломленным пнём. Из пихтача по набитой тропе разом выскочили собаки и, виляя хвостами знакомым людям, закрутились рядом.

– Ах, вы, Чирва! Илкун! – ласково протянул Иван. – Никак, Загбой едет! Что так рано? – и уже настороженно проговорил: – И не один…

А там, на тропе, действительно замелькали оленьи рога, серое тело учага и знакомого наездника на нём. Только вот на охотнике какая-то непонятная одежка.

– Да. И не один… – хмуро просипел Егор и опустил голову. – Дождались, однако, гостей…

А за Загбоем – конный отряд. Казаки!

Иван метнулся было за ружьём, да где там! Подъехали разом, встали кольцом – некуда бежать, да и бесполезно. Фуражки заломлены на затылок, кителя распахнуты, лица красные, в руках карабины. Впереди всех – Загбой, пьяный, едва в седле держится. На нём – суконная форма. На поясе – кривая сабля, бьётся о кочки и пеньки. За спиной – ружье. Встал напротив, свалился с оленя, упал на землю, прокатился битым рябчиком к костру, но тут же вскочил и, шатаясь, протянул руки.

– Трастуй, бое! Вот, отнако, гостей вёз! Спирт вёз! Пить толго путем, – растянутой, довольной улыбкой залопотал эвенк и на радостях полез целоваться к Егору.

Но смотрит, лица у братьев недовольные. Не отвечают на приветствие. Угрюмо, исподлобья смотрят на всемогущую власть, которая настигла их и здесь, в таёжной глухомани.

– Что, не ждали? – довольный внезапным появлением, оскалился сотник Кулаков. – Ишь, как мы вас, тёпленькими прихватили!

Чуть в сторонке на кауром коне сидит Дмитрий. Молчит, ожидая поворота ситуации. Вдруг старатели стрелять начнут? Впереди всех, рядом с сотником покачивается в седле пристав Берестов. Выжидает, что скажут мужики.

Но молчат братья, будто оглоблей прихлопнутые. Только Филя бросился к зимовью за ружьём, но тут же будто оступился под грозным окриком Гришки Коваля и резкими, звонкими, предупреждающими щелчками затворов карабинов:

– Куд-да?! Я вот те, враз прошью, только попробуй!..

Из зимовья выглянул испуганный Максим, тут же закрыл дверь, но Гришка, не целясь, навскид бахнул из карабина чуть выше избы, проревел зверем:

– Но-ка! Ходи сюда, милой!

Максим понуро вышел из избы, подошёл, встал рядом.

– Ну вот. Теперь вроде все. Одной только не хватает, – усмехнувшись в усы, протянул Берестов. – Что же это вы, мужики, разве в тайге так гостей встречают?

Загбой испуганно лупит глазами, не понимает, что происходит, почему стреляют и почему так сердито, сурово говорят гости. Выпрямился во весь рост, повернулся к Берестову, осуждающе заговорил:

– Пашто такой злой? Как можно так каварить? Игорка – труг! Иван – труг! Филька – труг! Максим – труг! Зачем гости так плохо хотить?

– Да мы что, мы бы и рады хорошей встрече, да, видно, у хозяев плохое настроение, – спешиваясь с коня, ответил пристав и, снимая с рук перчатки, подошёл к костру. – Что же, здорово, что ли, Егор Исаич? Али своих не признал?

– Ну, как же не признать, – наконец-то проговорил старший брат. – Узнал. Да только вот в гости-то мы вас не звали… в гости с добром ходят. Ну, раз уж приехали, так проходите к нашему костру… хоть мы и не рады, так всё одно ничего не поделаешь.

– А откуда ты знаешь, может быть, мы с добром?

– Да нет уж, по вашим лицам видно…

– Ну, для кого как! Кому радость, а кому и печаль. Надо было все по уму делать. Прииск-то надо было отметить, так он бы, глядишь, и твой был.

– Делал я уже так. Отмечал. Вон, Егорьевский-то да Покровский прииски наши, мы их нашли. Да только кто там хозяин? А? Лазарь Потехин. Вон то-то. И этот бы прииск так же отошёл кому-то. Опять тому же Лазарю. Или вон ему, – Егор махнул головой на Дмитрия. – А впрочем, он и так ему отходит. Так я говорю? Небось уже все бумаги подписаны… За чужой спиной.

– Ы-ы, как ты догадался? – гыкнул сотник. – Поди, дочурка пристава напела?

– Да какая уж тут дочурка! Я его, – Егор махнул головой на Дмитрия, – ещё в прошлом году видел. У него в глазах было написано… – заключил старатель, а сам горько подумал: «Надо было… грех на душу взять… всё одно теперь жизни никакой не будет…»

– Так вот, – немного осмелев, вступил в разговор Дмитрий. – Раз уж вы всё поняли, скажу главное. Теперь этот прииск мой! Потому как у меня с собой в кармане купчая, подписанная самим его превосходительством губернатором Нефедовым! Зачитать?

– Ишь ты, Нефедовым, значит. Что мне читать? Я неграмотный. И так понятно, иначе бы ты с собой весь этот хоровод не притащил. И скоко же ты ему, крыса, уплатил?

– Попрошу без оскорблений! При представителях власти и закона! Не разбрасывайся всякими там… словечками! – покраснел Дмитрий.

– Власть?! Закон?! – вскочил на култышку Егор. – Это кто это здесь власть? Кто закон? Уж не энти ли кроты-захребетники, кто мужицкую кровушку пьёт?! – и показал на пристава и сотника. – У меня своя власть – тайга! А медведь хозяин.

– Но-но! Плетей захотел? – вскочил Кулаков. – Так мы это враз обеспечим!

– Во-во. Ты только это и можешь. Чуешь силу, когда звезды на плечах да присыпка во трусах!

– Что-о-о?! Ты с кем говоришь, портянка вонючая?! Да я тя… Культя переломанная… В холодец искрошу! – заорал сотник, ловко выхватил шашку и замахнулся над головой Егора.

Но Дмитрий упредил удар, подскочил под Кулакова, схватил за руку, придавил саблю к земле:

– Что вы, Григорий Матвеевич! Охолонитесь, не надо кровь лить. Это он так сказал, сгоряча, не подумавши. Его тоже понять можно – не подкову теряет, а, почитай, своё состояние. Но и ты, Егор Исаич, язык-то прикуси. Не с кобылой разговариваешь…

На минуту возникла пауза замешательства. Казаки в нервном напряжении – пальцы на курках – ждут команды. Берестов с револьвером в руке. Кулаков весь багровый, глаза навыкате, сразу ясно, что затаил зло и никогда Егору таких слов не простит. Вороховы стоят, как перед смертным приговором, бледные, скованные. Знают, что стоит только сделать лишнее движение – и сразу же поймают по пуле в грудь.

Загбой – в растерянности, протрезвел, стоит с открытым ртом, руки трясутся. Как между двух огней. И Вороховы – как родные. А сзади Дмитрий – зять, да и казаки теперь уже его друзья. Понимает, что происходит что-то страшное, непоправимое. А что? Не разберёт. Одно видит. Дмитрий приехал с казаками с какой-то плохой целью и почему-то ссорится со старателями. Хотел успокоить обе стороны добрым словом, да не успел. Пытаясь смягчить обстановку, Дмитрий заговорил сам:

– Ну, хватит, мужики. Погорячились и ладно. Давайте мирно жить. Нам здесь всем вместе жить, работать. Всё, что было, забудем. То, что вы здесь золото намыли, пусть ваше будет. Если есть желание, я его куплю, по хорошей цене. Ну и предлагаю вам устраиваться ко мне на работу. Вас, Егор Исаич, – пытаясь влезть в доверие, Дмитрий перешёл на «вы», – я назначаю управляющим прииска. И как пионерам, первооткрывателям этого места, всем братьям буду платить в два раза больше, чем простому сезонному рабочему. Избы – ваши, живите в них. Только вот, пока мы новые дома не срубим, попрошу вас потесниться на время, отдать нам одно зимовье под продуктовый склад… Давайте будем жить мирно, так сказать, дружно, понимая друг друга, душа в душу…

Всё время, пока он говорил, братья в негодовании переглядывались, сверкали глазами, скрипели зубами от наглости. Наконец Егор опять не выдержал, закипел как вода в котелке, взорвался, не дал договорить новоявленному хозяину:

– Ах ты… Жук навозный! Червяк недоделанный! Крыса амбарная! Золото тебе продать?! Управляющим назначил?! Дома себе забираешь?! Плесень затхлая! На тебя горбатиться? А кто ты такой? Ты что, по тайге ходил да это место искал? От голода пух, от холода синел, от усталости изнемогал? Мира хочешь, дружбы? Чтобы с тобой, с пауком, душа в душу? А енто ты видел?! – Егор выдвинул к роже Дмитрия огромный кулак. – Вот тебе наша дружба! Враг ты нам, такой же, как и Лазарь Потехин. Никогда мы на тебя горбатиться не будем. Никогда! Понял? Враг ты нам, а не друг. Враг! Веришь?! До конца дней моих, пока живу! Так и помни.

– Ну что же – я хотел как лучше. Не хотите, как хотите, – стараясь скрыть страх, поглядывая на пристава, выдохнул Дмитрий.

– Скрутить их, да на каторгу всех. Пусть там поговорят, – шепнул на ухо Берестову Кулаков.

– Не за что пока… – сухо ответил пристав, зло покрутил усами и добавил: – Надо их на какое-то злодеяние подтолкнуть, тогда…

– Да что с ними разговаривать – гнать их взашей. Не хотят по-хорошему, будет по-плохому, – взвизгнул сотник и, уже обращаясь к казакам, приказал: – А ну-ка, братки, выкидывай вещи на улицу, освобождай хаты!

Казаки нехотя повиновались. Разделились на две группы, пошли дверям.

– Не троньте вещи, – угрюмо бросил Егор. – К вечеру сами уйдём.

Почувствовав некоторое потепление в голосе старшего из братьев, Дмитрий радостно попросил:

– Григорий Матвеевич! Попрошу вас. Не надо. Пусть сами освободят избы.

– Отставить! – уже спокойно отчеканил Кулаков, но не успел.

Гришка Коваль уже дёрнул ручку, широко распахнул её и удивленно присвистнул:

– Хо! Братцы! Да тут девка!

Коваль отодвинулся, пропустил Лизу на улицу. Под всеобщим вниманием девушка подошла к костру, остановилась около Фили и смело посмотрела на Берестова:

– Здравствуй, папа!

Пристав усмехнулся в усы, строгим прищуром посмотрел на дочь, процедил сквозь зубы:

– Здравствуй, дочка…

Дмитрий засуетился, протянул руку Лизе, хотел тоже поприветствовать девушку, но та не подала ему руку – слышала весь разговор из избы и теперь полностью поддерживала сторону Вороховых.

«Ах ты… Ладушка ты моя, вербочка! Что же ты так не вовремя сбежала? А я-то хотел для твоей справной фигурки постельку приготовить. А ты тут, дурёха, комаров кормишь да с этим медведем ласкаешься. Ну, ничего, ещё не ушло время, сама придёшь…» – засверкал глазами Дмитрий, затаил дыхание, ожидая, что скажет отец дочери. Увидев однажды Лизу в поселке, заприметил и, вероятно, хотел взять в жены, но не успел сделать предложение. Девушка убежала с Филей в тайгу.

А пристав, нервно покачивая головой, какое-то время молча смотрел на непутёвую дочь, потом, стараясь казаться хладнокровным в этой позорной ситуации перед казаками, зло выдавил:

– Ну и что скажешь? Что всё это значит? По какому праву ты с этим уродом убежала? Или, может, он тебя силой увёз?

Лиза потупила глаза в землю:

– Нет. Не силой. Я сама.

– Так-так, значит. Сама. Хорошо-с. Ладно, будем дома разговаривать, – отрезал пристав и повернулся к дочери спиной, давая понять, что на настоящий момент разговор окончен.

Однако через мгновение остановился в удивлении, потому что строптивая девушка твёрдо и более чем резко бросила:

– Я не поеду!

– Что?! – взвизгнул пристав.

– Я не поеду! – ещё громче повторила она, преданно посмотрела на Филиппа и добавила: – Я остаюсь здесь, с ним.

Взрывая каблуками землю, Берестов круто развернулся на месте и вмиг подскочил к дочери:

– Как так? Эт-то ещё почему?

Лиза ласково прислонилась головой к плечу Фили и тихо произнесла:

– Да потому, что муж он мне…

Казалось, что в первое мгновение пристав даже не понял значения этих слов, но когда до него дошло, о чём говорит беспутная дочь, едва не задохнулся от ярости. Лиза всегда была покорной, послушной, но тут! Оскорбить честь отца, при всех! Для высокопоставленного лица это было высшей мерой оскорбления, принародной оплеухой, непочитанием родительского права или того хуже – плевком в лицо. Потеряв над собой контроль, униженный отец бросился к Лизе, схватил её за косу, резко дёрнул к себе. Девушка закричала от боли. Филя тут же поспешил ей на помощь, перехватил руку пристава, заломил за спину. От неожиданности Берестов выпустил волосы дочери и, согнувшись в три погибели, не удержавшись на ногах, взрыхлил носом землю под ногами новоявленного зятя.

Никто не ожидал такого поворота событий. Пристав – личность неприкосновенная. Применить против него силу – это все равно что подписать себе приговор на каторгу. А тут какой-то обыкновенный мужик, старатель, заломил и бросил его на землю, как хвоинку. Это было небывалой наглостью.

Окружающие заледенели. Казаки открыли рты. Кулаков вылупил глаза. Братья Вороховы подались на помощь Филе. Загбой растерянно прыгал зайцем рядом.

– Что встали? – наконец-то пришёл в себя пристав. – Ломай его!

Казаки разом бросились на Филю, но тот не промах, бросил Берестова, отскочил назад и давай размахивать кувалдами. Первым отлетел самый смелый – Гришка Коваль. Завалился на спину, раскрылатился битым глухарём, глаза на переносицу смотрят, где отпечатался кулак парня. Следом забодал стену зимовья ещё один станичник, Михась Худаков. Врезался так, что изба отозвалась глухим звоном, как будто пьяный поп Лефон ударил к обедне в свой треснувший колокол. Но и Филе достаётся тоже. Кто-то из удалых казаков прилепил к уху увесистый кулак, у парня искры из глаз посыпались, как будто кто в затухающий костёр бросил сухое полено. Из-под низу пнули в солнечное сплетение, у Фили сердце захолонуло. Скорчился коромыслом – ни вздохнуть, ни охнуть.

Видят братья, дело туго. Спешат на помощь, даже Егор на култышке хромает. Однако Кулаков не промах, выхватил из кобуры револьвер, хлопнул выше старательских голов, хрюкнул колонком:

– Стоять на месте, а то по пуле схватите!

Замерли все, а тут и конец драке: Стенька Молох рубанул Филю сзади по затылку прикладом карабина. Сложился Филя пополам, упал на землю без памяти колодой. Лиза к нему бросилась, кричит пойманным зайцем, причитает. Берестов подошёл, тронул Филю за руку, приник ухом к лицу – жив, дышит. Встал, достал из кармана платочек, вытер с усов глину, приказывает:

– Одыбается – всыпать ему плетей! А эту, – он небрежно показал пальцем на дочь – на озеро, а завтра домой. Привязать к седлу и следить за каждым шагом. Я ей покажу, как замуж выходить.

Сотник грозно посмотрел на подчинённых:

– Что стоите? Слышали, что сказано было? Исполнять приказ!

Двое из казаков подхватили девушку под руки и, не давая ей опомниться, закинули на коня. Лиза тут же спрыгнула на землю с другой стороны, побежала в тайгу. Её догнали, поймали, связали руки впереди ремнём, опять подсадили на лошадь, коротко приторочили к седлу. Михась Худаков вскочил на своего каурого, взял ведомую в повод и погнал спарку назад по тропе, к озеру. В минуту за стволами деревьев растаяли мелькающие крупы коней, стихли глухая поступь тяжёлых копыт и судорожные рыдания Лизы.

Оставшиеся казаки подхватили тяжёлое, бессознательное тело Фили, потащили к козлам, уложили вниз лицом, связали руки. Коваль схватил казан с супом, вылил содержимое на землю, сбегал на речку за водой, освежил голову парня. Филя пришёл в себя, слепо посмотрел на своих палачей, понял, что ему предстоит выдержать, зло сузил глаза, стиснул зубы.

Рассекая воздух, резко взвизгнули тальниковые прутья. Кровавые следы ударов отпечатали поперечный след на голой спине. Филя застонал, задёргался от жгучей боли.

Желая прекратить жестокую экзекуцию, сзади подскочил Загбой:

– Стой, отнако! Пашто, бое, пьёшь?

Сенька Молох схватил эвена за шиворот и, как собаку, откинул его в сторону. Загбой закувыркался в кустах, но тут же вскочил на ноги, подбежал к Дмитрию, потянул его за рукав:

– Тима, скажи, чтобы Фильку не лупили! Он не виноват.

Но Дмитрий равнодушно отвернулся от охотника, как от надоедливого комара, стал тупо рассматривать свежие отвалы земли.

Рядом стоят братья Вороховы. Бледный Иван подрагивает плечами от каждого взмаха крепких рук. Максим в гневе сжимает кулаки. Егор трясущимися руками шарит по карманам в поисках кисета с табаком.

Пристав Берестов неторопливо подтягивает подпруги на седле коня. Сотник Кулаков нахально смотрит на братьев с кривой улыбкой.

– Хватит, казаки! Запорете парня до смерти! – наконец закричал Егор.

– А ты што, тут командир? – гадюкой зашипел сотник. – Как скажу, так и «хватит».

Однако через несколько ударов, немного остыв, уже спокойно скомандовал:

– Отставить! Довольно. Хватит ему на первый раз. Будет знать, на кого руку поднимать… и вам тоже это урок, – сказал он братьям. – Молите Бога, что шкуру не порвали.

После этих слов, с чувством исполненного долга и в то же время с опаской поглядывая назад, чтобы старатели не выстрелили в спину, все сели на коней, оправили форму, но, держа в руках карабины, повернули в сторону озера. Кулаков, всё ещё желая подчеркнуть своё превосходство, власть, на прощание прикрикнул:

– Не хотите работать на прииске, освободите избы. К вечеру придут рабочие.

Дмитрий, пытаясь загладить случившееся, миролюбиво заговорил:

– Приходите на озеро. Там старатели гуляют. Спирта много, на всех хватит! – а Загбою сказал: – Ну, а ты что сидишь? Поехали!

– Сам давись своим спиртом… – сквозь зубы, едва слышно процедил Егор и зло сплюнул перед собой.

На слова зятя Загбой не двинулся с места. Дмитрий удивлённо пожал плечами, повернул коня вслед за казаками. Подумал: «Приедет сам, никуда не денется. Ченка на озере, да и спирт для эвенка слаще меда».

Уехали казаки. Подскочили братья к Филе, развязали руки, помогли подняться на ноги, подвели к костру. Максим прыгнул в зимовье, вытащил медвежью шкуру. Филя лег на неё вниз животом. Иван недолго искал в своей котомке заветный мешочек, принёс чистую, прокипячённую тряпку, фляжку со спиртом и гранёный пузырёк с заветной мазью. Егор поставил кружку, Иван набулькал в нее огненной воды. Подали Филе: «Пей!» Тот трясущимися руками принял содержимое, едва не захлебнувшись, опорожнил дозу, закусил вяленой сохатиной, уронил голову. Немного полежал, наконец заговорил:

– Ну, суки, ну, скоты! Сволочи! Ни за чё располосовали!

– А ты как хотел? Чтобы тебя по головке гладили? – хмуро буркнул Егор. – Скажи спасибо, что жив остался.

– Как там спина?

– Да ничего, заживёт, как на собаке.

– Ну что, отпустило хоть немного? – спросил Иван.

– Да, полегче стало, – пьяным языком ответил Филя. – Коли ещё нальёшь, плясать пойду.

– Да нет уж, лежи, крепись. В следующий раз как-нибудь налью, когда перевязку делать буду, – усмехнулся Иван и приступил к лечению.

Разорвал на несколько частей чистую тряпку, осторожно прикасаясь к бардовым, налившимся кровью рубцам удалил малиновые подтёки и, прикладывая мазь, обработал раны. Братья знали, что состав – еловая живица, мед, воск, медвежий жир – является отличным лекарством при тяжёлых ранениях в любых случаях, особенно в тайге. Эту мазь братья готовили специально, в домашних условиях, привезли сюда за сотни километров, хранили на чёрный день, как стекло от керосиновой лампы. Они знали, что от неё за короткий период времени затягиваются не только рваные раны, но и гнойники.

Замазали Филе спину, хотели перевязывать, но Загбой остановил, знаком велел подождать. Недолго ходил за избой, принёс несколько пучков пырея, подал Ивану, велел наложить на мазь, а уж потом завязывать тряпкой.

Посмотрели братья на эвенка с удивлением, действительно, в этом дополнении есть смысл. А мысли следопыта заполнены другим, более важным и глубоким. За последние полчаса его мир перевернулся, как глыба льда в обломившемся леднике.

«Что происходит? Зачем русские делят землю? Почему братьев выгоняют из своих домов? Зачем били Филю и украли Лизу?» – эти и десятки других неразрешимых вопросов затуманил голову Загбоя. Он знал другой мир, в котором были свои законы. Там, где живёт их народ, никто и никогда не делил землю на «твою» и «мою». Любой шёл туда, куда его гнала нужда, где было больше еды, пушнины. Если на богатом месте уже жило племя или отдельная семья, пришедший просто уходил в другое место. Никто из эвенов не может выгнать кого-то из чума, пусть это будет даже сам князь Куркогир. И зачем делить землю, когда вокруг столько тайги?

К своему огромному разочарованию и стыду, охотник понимал, что Дмитрий не прав. Зачем он привёл в тайгу злых людей, которые обидели Егора, Филю, Ивана, Максима и Лизу? Если бы Большой Фёдор – пристав Берестов – попросил, Филя мог бы заплатить ему хороший тори. У Фили много жёлтых камешков, от которых у русских светятся глаза и трясутся руки. А у Егора с осени есть десять соболей. На Севере за невесту отдавали по десять соболей и несколько оленей. Но у Фили нет оленей, а у Загбоя есть. Загбой мог дать своих оленей за Лизу. Так зачем было так сильно бить Филю? Не лучше ли было договориться?

Где-то в глубине души он винил себя за то, что привёл в эти места Дмитрия. То, что его зять – плохой человек, Загбой уже думал. Случившееся сейчас только подтверждало догадки. Он теперь считал себя виноватым перед братьями Вороховыми, так как это его ноги прошлой осенью привели сюда купца. И прямо спросил об этом у Егора:

– В пору листопада Загбой вотил сюта Тиму. Тима смотрел, как Егор мыл шёлтые камни. Сейчас Тима вотил плохих людей, которые прогоняют Егора. Виноват ли Загбой, что вотил Тиму?

Егор удивлённо вскинул брови, некоторое время смотрел на него. Затем, твёрдо протянул охотнику свою крепкую руку и, когда тот утопил в крепком пожатии свою маленькую в сравнении с ним ладонь, тяжело заговорил:

– Нет, Загбой Иванович! О тебе из нас плохо никто не думает. Ты не виноват, что твой зять такой жадный. Твоя дочь спасла меня от смерти. Ты вылечил меня. Я крёстный отец твоей внучке. Мы знаем, что такое нужда, холод и голод. Мы знаем, что такое тяжёлый физический труд. Своими ногами протоптали по тайге не одну тысячу верст. Мы едины духом братства и стремимся к цели, братства с такими же таёжными бродягами. Так что же, мы теперь должны разменять нашу дружбу из-за каких-то крыс, продать честь, обмануть тех, с кем едим из одного котла? Нет, Загбой Иванович! Этого не будет, – и, уже криво усмехнувшись себе в бороду, сверкнул глазами. – Что нам, впервой, что ли, прииски другим дарить? Да пусть, они, суки, подавятся. Все одно им счастья в жизни не будет за счёт чужого хребта. А мы найдём новое место, может, ещё получше этого…

Из глаз Загбоя побежали слезы. Редко он плакал в своей жизни, видимо, привык к суровым условиям и постоянным утратам. Но здесь, в эту напряжённую минуту – может быть, одну из главных минут в его жизни – охотник не мог удержаться. Крупные капли, напоминающие утреннюю росу, текли по его щекам. Это были слезы благодарности, преданности, верности. Он не вытирал их, потому что не стыдился своих чувств перед этими людьми, так как сейчас они были ему дороже того, кого он когда-то спасал в леднике от медведя, кого водил по тайге, вытаскивал из воды, заживлял на теле ожоги и кто теперь был ему родственником. Братья Вороховы были чище, честнее, дороже тех, кто вчера щедро наливал ему в кружку спирт и, выставляя посмешищем, одел в форму казака. Тех, кто глумился над его простодушным, детским характером. Где они сейчас? Нету. Приехали, навели свои порядки, уехали. Им здесь не жить.

А кто остался с Загбоем? Те, кто в повседневной таёжной жизни делятся с ним всем тем, что есть. Кто уважает его за прямой, честный, открытый характер. Кто относится к нему как к равному, а не к низшему сословию, представителю малых, недоразвитых народов. Так кто же тогда Загбою настоящий друг? Об этом все мысли охотника. Теперь он знает, что среди русских тоже есть хорошие и плохие, начинает понимать кто есть кто. Теперь он уже не будет относиться ко всем так, как относился раньше – с открытой душой, распахивая настежь двери своего горячего сердца. Теперь, прежде чем встретить человека добротой, он присмотрится к нему, узнает, кто перед ним, и лишь потом улыбнётся своей скупой и доброй улыбкой.

Загбой присел на чурку, попросил у Егора закурить. Пока забивал свою трубочку, молча слушал сопение Фили. Всё ещё находясь под воздействием алкоголя, парень тяжело дышал и негромко бубнил себе под нос, но не от нанесённой боли, а от невосполнимой потери:

– Лиза… Ах, Лиза. Отобрали тебя у меня, увезли мою красу ненаглядную. Как же я теперь без тебя?..

– Эко! – перебил его Загбой. – Нашёл о чем плакать! Это не пета, путет тебе Лиза. Скаши, отнако, как шить путешь?

– Что «жить»? Тайга большая, места много. Надо искать новые россыпи, может, Бог и поможет, – вставил слово Егор. – Не может такого быть, чтобы рядом золота не было.

– Бог Амака? – удивился Загбой.

– Нет, у нас свой Бог, Сын Божий – Иисус. Он нам всегда помогал.

– Эко! У вас свой Бог, а телай одно тело, помогай карошим людям. Загбой тоже хочет помочь Игорке, Ивану, Максиму и Фильке-чёрту. Потому как они карошие люди. А Тима, отнако, плахой человек. Загбой не скажет Тиме, где лежат желтые камни…

У Егора изо рта выпала трубка. Иван как стоял, так и сел на землю. Максим вылупил глаза. Филя перестал икать.

– Какие такие камни? – тихо проговорил Егор.

– Эко! Такие, отнако, как вы вон там копаете, – следопыт махнул рукой на отвалы.

– И?.. Где это? – едва выдавил Иван.

– А, там, отнако, – затянувшись табаком, равнодушно ответил Загбой и показал рукой на восток. – На олене целый день ехать нато…