Часть II

«Японские духи естественней французских», – полагал Кавадзи. Иностранцы являлись в Японию с требованиями заключать договоры, привозили с собой подарки – книги, картины, аппараты, предметы роскоши, машины, вино и парфюмерию – и со всем самонадеянно старались ознакомить, уверенные, что все западное лучше японского.

Кавадзи каждое утро подавали надушенное белье и свежие халаты из превосходного шелка, толстого, как английская шерсть, и тяжелого, как золотая парча.

Да, это средневековые костюмы! Япония от них не откажется!

Кавадзи чувствовал, что проникается западными интересами, западными идеями, так часто и приятно встречаясь с людьми с Запада. Он изучал все западное и прежде. Но он не стыдится своих взглядов, как и своих средневековых одежд. Традиционные дорогие костюмы напоминают в эту пору перелома и сумятицы о великой и единой истории страны. Прошлое сливается теперь, на рубеже двух периодов, с новой, не менее великой, будущей историей Японии. Но лишь немногие так ясно, как Кавадзи, угадывают это.

Тщательно вымытый, как всю жизнь и всюду, причесанный, в белоснежном белье, в крахмальных штанах, в двух халатах – длинном и коротком, мундирном, с белым гербом на груди и со шнурками через накрахмаленную грудь, с большой головой на тонкой, но крепкой смуглой шее, скуластый и в то же время остролицый, с открытым, смелым взглядом больших, чуть выпуклых глаз, японский посол чувствовал себя в этом костюме, при двух саблях рыцарем высшего правительства, исполненным благородства, готовым наказать себя смертью ради долга и чести родины в случае ошибки и всегда готовым выказать рыцарское уважение заморским послам.

Он знал, что мог бы рассуждать гораздо проще и естественнее, не так выспренно, реакционно и самоугрожающе. Гончаров и Гошкевич перевели еще в Нагасаки стихи своих поэтов. Одну замечательную фразу, которая становилась для Кавадзи символом его собственной жизни, он особенно запомнил: «Погиб поэт, невольник чести!»

Вполне можно одеться в западный военный или штатский костюм, со стоячим европейским воротничком рубашки и с такой же крахмальной белоснежной грудью, как у японцев. Стек, цилиндр, монокль! С женой-красавицей он мог бы поехать в Париж. В самом деле! Как советовал ему писатель Иван Гончаров. Но Гончаров не знает, что Кавадзи не только высший чиновник, но и поэт. Кавадзи мог бы изучить языки и читать в оригиналах западные книги. Он и теперь не скрывает, что учит русский и французский. Ежедневно в разлуке с Сато пишет стихи. Его губы шептали:

Ученые и поэты принадлежат в это смутное время к разным партиям в Японии. Гораздо легче на душе, когда тяжкий труд исполняется в ритме хотя бы собственных стихов. Западные войска маршируют под музыку духовых оркестров или под походные песни. Это изучено.

Наверно, японцы, надев шляпы и заведя паровые машины, долго еще не откажутся от старого, не расстанутся с рыцарством и рыцарскими костюмами, как бы ни казались они европейцам театральными и даже маскарадными. Обо всем, что происходит, Кавадзи получает сведения. Докладывается немедленно. Сила власти основана не только на буддийском гуманизме и добром самосознании покорного народа, на верности тенно сиогуну и правительству бакуфу, но и на смертной казни. Во всей стране нет человека, который может быть твердо уверен, что завтра его не казнят. Нет вельможи, который не может ежедневно ожидать повеления о самовспарывании...

Посьет прав. И-чин дурак. Так думает и Кавадзи. Абсолютно никакого отношения не имеет Кавадзи к попыткам полиции и переводчиков задержать сегодня Посьета с офицерами и не пустить их на американский корабль. Это очень глупо. Это сделано по приказу губернатора. Да, И-чин дурак! И-чин! Исава Мимасака но ками. Его подпись стоит на договоре Японии с Перри. Исава теперь губернатор Симода, он действует здесь, как сам находит нужным. Он снова, как и в прошлом году, назначен членом делегации по приему американцев и для переговоров. Ученые – сторонники Перри, согласны терпеть американцев, чтобы выучиться у них всему.

Кавадзи не случайно назначен в позапрошлом году в делегацию для приема русских и с тех пор третий год, как ведет переговоры с Путятиным. Как и Путятин, он полагает, что Япония может выучиться без унижений перед американцами. Исава Мимасака рассуждает, как чувственная кокотка. Он готов унизиться, но выучиться и разбогатеть. Американцы подчеркивают, что богаты, и соблазняют. Они обещают научить, как взять у японского народа побольше энергии и дать ему больше умения и порядка. Но ведь существует закон сохранения энергии, о единстве проигрышей и выигрышей!

Один из покровителей Кавадзи, ныне уже покойный, встречался с русским моряком Лаксманом еще в далекие прошлые времена. Молодому Кавадзи он рассказывал об этих встречах, давал читать книги русских, переведенные с голландского. Об этом горячем стороннике дружбы с Россией потом писали в своих книгах Рикорд и Головнин. Поэтому Кавадзи был избран правительством сначала для приемов русского посольства в Нагасаки, а теперь снова – для переговоров с Путятиным в Симода и для заключения договора с Россией.

Даже сторонник американцев, ученый Кога Кинидзиро, так же как Кавадзи, полагает, что И-чин дурак!

Путятин оставался тверд и верен слову. Он сказал секретарю Накамура в Хэда: «Америка остается Америкой, а Россия – Россией!» И он не пошел на американский корабль.

Путятин пришел в Симода под утро. Он почти не спал.

Кавадзи и старый князь Тсутсуй отправлялись сегодня же к послу Путятину, в храм Гёкусэнди, чтобы выразить в день приезда посла свое искреннее соболезнование и восхищение... Тем, что Путятин мужественно, как герой, пережил катастрофу и спас шестьсот своих моряков. Ему будет передано внимание и сочувствие правительства Японии.

Также надо узнать обстоятельства и определить, как лучше твердо встать на позиции, приготовиться к борьбе с Путятиным, к окончательной схватке перед неизбежным заключением договора. Эта неизбежность понятна и необходима. Но все же она неприятна японскому сердцу. Даже приговаривая дворянина к смерти, его не требуют к палачу, а позволяют исполнить приговор над самим собой. Это мучительно, но не оскорбляет, а возвышает. Но это надо умело самому делать. Для этого тренируются с детства. Воспитывают волю. Подобной тонкости нет в современном мире. Весь мир спешит, всюду суматоха, гонка, война, все декларируют и убивают друг друга. Японии тоже надо спешить.

Не откладывая, немедленно все послы бакуфу – высшего правительства – отправляются к Путятину с приветами и добрыми словами. И с затаенным человеческим сочувствием, с личным расположением к моряку и адмиралу, как к небывалому, невиданному герою и этому уже немолодому человеку, который за 7021 ри от своей столицы так старается исполнить повеление своего государя и не хочет при этом совершать несправедливости. Кавадзи примерно так и записал в своем дневнике. Он охотно повидался бы и поговорил с Путятиным один на один. Но это невозможно по тем законам, которые он сам охраняет. Поэтому едет также Тсутсуй. Как князь и старый чиновник, он еще и назначен высшим государственным мецке и как бы обязан наблюдать за Кавадзи. Но Тсутсуй на самом деле не наблюдает. Он мудрый старичок. Все видит, но не доносчик.

Ехать вдвоем тоже нельзя. Это оскорбило бы других членов делегации. Поэтому приходится брать академика Кога и главнейшего, настоящего мецке, который наблюдает и шпионит, – Чуробэ. И еще едет Мурагаки. И секретарь Накамура. Берем двух переводчиков. И многих подданных.

– Мы поздравляем вас с подвигом и восхищены вашим мужеством, – сказал Кавадзи, прибыв в храм Гёкусэнди.

Восьмидесятилетний князь Хизен, ласково улыбаясь, сказал:

– Вот мы наконец и встретились с вами, посол и адмирал Путятин! Мы очень рады, что вы все целые! – добавил он.

Кога кланялся и поздравлял, как и Чуробэ, Мурагаки и Накамура.

– Путешествую по четырем материкам, – перевел Тацуноске слова посла, – и по всем океанам, но до сих нор никогда не встретился с таким гостеприимством. Правительство очень благодарно, и я всю жизнь не забуду. Когда узнает наш царь, то будет рад.

– Мы спешили увидеть вас, зная ваше желание быстрей закончить переговоры, – сияя, ответил Тсутсуй Хизен но нами.

Глаза Кавадзи выкачены, смотрят холодно и бесстрастно. Он всегда готов к бою, ум его остр, как меч самурая. Мой ум – мой меч! Но сегодня день любезностей, первая встреча после длительного перерыва и после цепи ужасных, трагических событий.

– Порт Симода разрушен, и все, что было, уничтожено здесь, – сказал Кавадзи. – Ваш корабль погиб. Наше правительство глубоко сочувствует вашему.

Кавадзи заметил, что его восхищает также встреча с капитаном Лесовским. Сказано было с таким оттенком, словно эта встреча оказалась неожиданной.

«Конечно, – подумал Степан Степанович, – они все прекрасно знают!»

– Мы очень рады, что посол Путятин прибыл в вашем сопровождении! – добавил Тсутсуй.

Лесовский, офицеры и матросы только что с «Поухатана». «Из огня да в полымя!» – полагает Лесовский.

– Благодаря судьбе и богу, – сказал Путятин, – мы сохранили во время страшной катастрофы подарки для сиогуна и японского правительства. И мы счастливы, что наконец можем вам их передать. Я приглашаю вас, господа, в соседнюю комнату, где они разложены!

Пещуров встал и открыл дверь.

Во время осмотра адмирал тихо разговаривал через Эйноскэ с Кавадзи. Он сказал, что сожалеет, что еще нельзя передать подарков самому императору...

Взор Кавадзи чуть заметно дрогнул, но потом что-то насмешливое явилось в его выпученных глазах.

Так же тихо японец ответил, что император обособлен, что, по понятиям японцев, он – живой бог и невозможно иностранцам обратиться к нему. А потом, подумав, вдруг сказал:

– Конечно... может быть... будет передано императору... от сиогуна... Но это совершенно мне не известно...

Хотелось бы сказать, что в горе и несчастье, голодные и все потерявшие, посол и его моряки сохранили как самую главную основу свое уважение к Японии и ее правительству, и вот мы видим очень роскошные вещи, которые, казалось, не переживут землетрясения. Но их спасли. Они сохранялись, конечно, не на погибшей «Диане», а оставались у Посьета, в храме Гёкусэнди, но это не меняет дела.

– Сила и стойкость, выказанные вами, посол Путятин, обратят на вас внимание всего мира, а особенно Японии. Наша страна видела много зла от иностранцев, и поэтому мы жили закрыто. Но мы согласились с вашими доводами, что нам пора плавать в дальние страны. Поэтому ваш подвиг поддерживает нас, показывая, что новая дипломатия, выражающая мнение высшего правительства Японии, права и что стойкость и дисциплина приобретают еще большее значение.

На кухне тем временем в ход пошла свежая рыба, тут же наловленная матросами, и все искусство поваров.

– Чудесно, ваше превосходительство, посол Путятин, что вы поняли то, что мы сказали сейчас с Хори-сан по-японски, – заметил на чистом английском языке переводчик Мориама Эйноскэ. – Мы рады, что вы знакомитесь с нашим языком.

– «Чин» и «сан» – это русские слова, – ответил адмирал, – да и поклоны ваши нам свойственны. Но не на флотской службе, а в гражданской и купечестве...

Кавадзи сказал вдруг, что император недоступен, но что пять высших членов Высшего совета бакуфу являются средством выражения его воли... Под управлением и с соблагоизволения шегуна, или сиогуна, как называют люди Запада.

«О чем бы он? – насторожился Путятин. – Что означает этот разговор о пяти вельможах бакуфу, чье мнение выражает волю императора-бога и согласуется с сиогуном?» Что-то было в этих словах весьма значительное, какое-то предупреждение или остережение, которого пока Путятин еще не понимал. Но он понял, что Кавадзи говорит не зря и это следует запомнить.

– Я прибыл сегодня из Хэда, – заговорил Лесовский, – взяв с собой восемьдесят человек матросов на двух баркасах, чтобы немедленно договориться с американским послом Адамсом о срочном извещении моего военно-морского начальства в столице России о судьбе экипажа и офицеров моего корабля, погибшего от обрушившихся на него сил природы, и о том внимании и человечности, которые проявлены к нам японским правительством.

Что за правительство, что за Высший совет – горочью, сиогун, или шегун, как называли сами японцы, канцлер Абэ, совет князей и при этом император – Лесовский как бы еще не очень разбирался, хотя знал не меньше других. В общем-то система какая-то знакомая, когда никто не доверяет никому, полной силы ума никто выразить не смеет, все пляшут, как в хороводе, сцепившись друг с другом накрепко, и вырваться, сохранив голову, никто не смеет... Но Лесовский всем этим тонкостям значения не придавал, не для него эта суть и не его это дело.

– Посол извещает через канцлера Нессельроде императора и самодержца Российского государства, и я, как начальник военного судна, шлю рапорт в адмиралтейство. При этом я взял два баркаса и матросов, чтобы доставить на гребных судах в деревню Хэда продовольствие для моих людей. Как мы и ожидали, согласно понятий всех цивилизованных наций об обязательной помощи потерпевшим катастрофу на море, нам будет предоставлено то, что мы надеялись у них получить, о чем немедленно отдано приказание послом Америки, коммодором Генри Адамсом.

Вся делегация Японии ценила старания капитана Лесовского. Совершенно не замышлялось им никакого нападения на французский корабль. Только уважение выражал капитан своей речью, обращенной к послам Японии. Он, как и следует, скрывал от них вежливо и благородно нечистую сторону своих замыслов, свое неудавшееся намерение напасть, и это очень достойно и благородно. Капитан очень приличный, честный военный моряк, показывающий, что он охраняет и уважает честь Японии. И что он все берет на себя, несет ответственность за все, что совершено на море, совершенно не затрагивая Путятина. Это все, все понятно и знакомо японцам, и оценено по достоинству поведение смелого капитана.

Только представитель проамериканской оппозиции в делегации приема Путятина, ученый Кога, друг другого американского приятеля – дурака И-чина, что-то, видимо, уже узнавший через него от американцев, довольно смело спросил Лесовского:

– А вы все это объяснили американцам, зачем взяли восемьдесят матросов на двух шлюпках?

– Да, я только что прибыл с «Поухатана», – ответил Лесовский.

– Я не приму ничего бесплатно. И им царь за все это заплатит, – сказал Путятин.

– Я не смогу всегда так легко, как сегодня, посещать вас, и это мне очень обидно, – заговорил Кавадзи, обращаясь к Путятину. – Но я человек, и как человек я хотел бы часто встречаться с вами, адмирал Путятин, но это запрещает мне мой высокий чин.

Путятин потому и к американцам не поехал, чтобы и они знали меру, соблюдали должное и полное уважение к высокому чину посла России. Чин чинарём, как говорят матросы. Он знал, что и японцам будет сообщено, что Путятин не поехал первый к американцам, а они сообщат правительству и в бакуфу. И оценят. Кроме того, он полагал, что они будут польщены его могуществом, которое русский посол выражает американцам даже в таком униженном и бедственном положении, желая лучше остаться голодным, но не унизиться.

Он ждал, что Кавадзи и Тсутсуй первыми явятся к нему со всем посольством и со свитой. Так и произошло. Путятин давно чувствовал, что все японские церемонии, которых Перри так не любил, не составляют ничего особенного. Все ясно и объяснимо. Путятин в них, как и вообще во всей сложной машине японской государственности, начинал разбираться отлично, находя ее вполне понятной для военного и чиновника российской службы. Что-то общее было, чего, видно, американцы еще не могут понять. Он тут знал и угадывал все гораздо лучше, чем Перри.

Путятин сказал, что очень благодарит за присылку Накамура Тамея, за охрану и заботы во время пути.

Коренастый богатырь Накамура с маленькими глазами под огромным лбом, явившийся вместе с послами, сжимая от волнения кулаки, почтительно и низко кланялся.

Путятин сказал, что чиновник Деничиро тоже очень хорош, работает и служит в Хэда, выполняя указания своего правительства. За то же он поблагодарил Мориама Эйноскэ, еще их же за труд по охранению русских... также Татноскэ и Тацуноске и остальных переводчиков. И сказал, что хочет выразить свои чувства за присылку бочки солений капитану Посьету.

– И я очень сочувствую всем вам. Скоро японский Новый год, и я бы хотел, чтобы все вы встретили этот праздник у себя дома.

Все бы, конечно, того же хотели. Это очень понятно! Посол уважает японскую делегацию! Всем желает добра и семейного счастья и советует ехать домой на праздники. Но не значит ли это, что посол хочет под предлогом праздников поторопить японскую сторону, и поскорей закончить дела, и к Новому году подписать договор? Но и Япония хочет подписать договор скорей, но в договоре не все ясно. В Японии появилось и началось возмущение договором с Америкой, и это распространилось, как эпидемия бешенства против договоров с державами, которые ломятся не в свои двери. Князья вооружают самураев и размахивают мечами в воздухе, хотя и никогда не смогут перерубить американских пушек, но они этого еще не понимают. Князь Мито все твердит: «Договор с американцами позорен! Зачем уступать иностранцам?!» Он требует, что если с американцами все непоправимо, то надо отомстить русским за американцев.

Если вам не удастся задержать и переменить договор с Перри, то унизьте русских, обманите их и объявите об этом князьям и народу как о самой большой победе! Вот что советуется правительству! В крайнем случае подпишите договор, но не пускайте русских в страну. Правительство возглавляет молодой, но очень умный Абэ, князь Исе, которого ученый Кога, член посольства, как ученый филолог, зовет Щке... Почему так – никто еще не знает.

Кавадзи от души поблагодарил посла Путятина за хорошее понимание. Еще в Нагасаки он признавался русским, что очень любит свою красавицу жену. Но никакие семейные чувства не заставят его уступить в должном. Если надо, он останется в Симода и на Новый год.

Посол Путятин очень серьезный и опытный человек. Он не зря проехал по морям 7021 ри, чтобы вступить с нами в переговоры. Посол не хочет уступить нам Карафуто и не хочет отдать Южных Курильских островов. При этом японским торговцам объявлено, что их на Карафуто никто не побеспокоит, их имущество охраняется, храм неприкасаем. Можно нанимать рабочих-айнов на рыбалку, только нельзя их обижать.

Накамура Тамея проверял отчеты Мурагаки о поездке на Карафуто. Он также изучал все исторические документы о Карафуто и Курилах за несколько последних царствований. Накамура не нашел в документах ничего утешительного. Мурагаки и главный цензор Чуробэ, члены делегации, перед поездкой на Карафуто также обращались к архивным бумагам.

По всем документам получается, и это может показаться очень странным и удивительным, что японцы соглашались, что на Курильской гряде и на Сахалине русские появились раньше их, осели там и крестили айнов и раньше нас написали об этом книги.

Даже теперь японцы пользуются картами Курильских островов, которые еще в эру Бунка и еще раньше составлены при описях русскими кораблями и напечатаны в русских книгах, попавших в Японию через голландцев. А правильной карты Сахалина вообще не имеется у японцев. Мамия Риндзоо только составил карту южной части острова, а северной части на карте нет. Остров на двух мысах изображен на карте Мамия Риндзоо как самурай на двух ногах, но без головы. Правый мыс называется по-айнски Анива. Это слово, как узнал Мурагаки, по-айнски означает: ехал – не доехал. Если это правда, то очень трагично и символично звучит для нас. Кроме того, мы утверждаем, что пролив между материком и островом Сахалином Мамия Риндзоо описал прежде капитана Невельского. И мы очень гордимся этим открытием и твердо стоим на своем. Но на самом деле Мамия Риндзоо, переплыв через пролив, не сделал промеров. Как правительственный чиновник, он не искал морских фарватеров для больших кораблей дальнего плавания, которые в Японии строить было запрещено. Поэтому открытие его для европейского мореплавания не имело значения, хотя он доказал, что Сахалин – остров. Виноват не Мамия Риндзоо, а виновата наша политика изоляции. Правительство не приказало ученым узнать, смогут ли пройти проливом глубоко сидящие корабли, потому что у Японии таких кораблей не было и нет до сих пор. А у посла Путятина при этом имеются точные карты Крузенштерна, совершенно исправленные Невельским. Но русские все же очень уважают Крузенштерна. Хотя Крузенштерн составил неверные карты и хотел взять селения Анива войной. Невельской пришел мирно и очень дружественно и, как друг, поставил крепость с пушками для охраны айнов. И просит японцев ловить рыбу. Это чудесно, но лицемерно по-казачьи. Мы сами довели себя до позора, приказывая народу никуда не плавать, ничему чужому не учиться, а только сидеть около своих князей, любить их и бояться иностранцев.

Япония будет вести переговоры по-своему. Она попытается, может быть, отобрать Сахалин и острова у России, может быть, не разрешит держать в Японии своих консулов и не включит об этом пункта в договоре. Хотя в американском договоре пункт о консулах есть! А еще в Нагасаки Путятину дана бумага за подписями Кавадзи и Тсутсуя о том, что с русскими будет договор подписан раньше, чем с любой другой страной. Обещание второе: если по какой-либо причине с другой страной будет заключен договор раньше, чем с Россией, то все права, предоставляемые договорами любой другой стране, будут предоставлены и России. Все это надо решить к обоюдной пользе, чтобы доволен был Путятин, и его нельзя обидеть, он искренен. Кроме того, Россия сильная страна. Но главное – это исполнение требований бакуфу. Все это должен помнить Кавадзи и заявить об этом при Тсутсуе и при всей делегации.

Можайский приставал с угощением, говорил, что желает, чтобы все съели, что поставлено к ужину на стол. Но там почти ничего хорошего не было сегодня, кроме вина. Сакэ была, а саканэ не было. У русских нет даже хорошей рыбы. Что же хорошего дал им Адамс?

Кога пил охотно и, проглатывая каждую рюмку, закрывал рот рукавом в знак того, что нечем закусывать и чтобы русские видели, как он хозяев за это все же не упрекает, а, напротив, вежливо скрывает свой голод.

Кога высокий, с острой головой и маленькими глазками, которые кажутся подслеповатыми; он, как и Кавадзи, считается знатоком вопросов о России, по которым идут переговоры с Путятиным.

Кога – поэт, лирик и философ, знаток китайской истории и литературы. Он диалектик, не догматик. Он автор книги о России, написанной по рассказам и по запискам побывавших там японцев. Но сам он не был в России. А Кавадзи даже книг о России не написал!

Путятин сказал, что пушки «Дианы» надо увезти с берега. Они всем бросаются в глаза. Если в порт войдет вражеская эскадра союзников, то их обязательно заберут.

Можайский долго еще занимал гостей, сравнивая японские сабли с русскими и размахивая ими в воздухе.

Кавадзи помянул, что отдано распоряжение переводчику Эйноскэ – пусть обучается искусству съемки дагерротипом.

Посьет сказал, что узнал массу новостей о событиях в Европе, и дал Мориама Эйноскэ английскую газету, где сообщалось о поражении английского флота на Камчатке. Эйноскэ прочел свободно и открыл глаза как можно шире. Он тут же перевел.

– О-о! – произнес изумленно Кавадзи.

Он, как и Эйноскэ, знал об этом давно и во всех подробностях, но так ни единым словом и не обмолвился Путятину про русскую победу, чтобы не усиливать и без того крепкую его позицию на переговорах.

– О-о! Действительно! О, ясно! – с артистической живостью притворился потрясенным и восхищенным восьмидесятилетний князь Хизен Тсутсуй.

«Как врут! Как врут! Словно впервые слышат!» – поражался Гошкевич. Он не допускал мысли, что японцы могли не знать.

Посьет заговорил про победу как бы невзначай, когда все уже устали, чтобы проверить, знают ли. Но никто из японцев не поддался. Только вдруг все заметили, что при упоминании о победе в Петропавловске доброжелательный Накамура сильно смутился и покраснел. «И всех выдал! – подумал Посьет. – Еще и сам это понял... И смутился еще сильней. Но смущение неподсудно!»

– Команду я завтра отправлю с грузом продуктов обратно в Хэда, – сказал Путятин. – Американцы дают нам мяса, бочки с ветчиной, муку. Все будут заняты, и о пушках вам надо самим подумать. Уберите их с берега.

– Мы обязательно попросим губернатора прислать в помощь вам своих людей, чтобы часть грузов... помочь везти в Хэда, – сказал Тсутсуй.

– И заодно рапорт о наблюдении составить, – сказал по-русски Гошкевич.

Тут Кавадзи вдруг решился сказать, что Мурагаки и Чуробэ потому включены в делегацию для переговоров, что оба они по поручению японского правительства были на Сахалине.

Теперь Путятин смутился. Он не ждал ничего подобного. Он видел, что в делегации есть новые люди, но не обратил на это внимания. Но у японцев без причины ничего не делается!

– Мурагаки-сама и Чуробэ-сама изучили положение на острове. Они объездили весь Карафуто, – добавил Кавадзи.

Крепость на Сахалине, поставленная Невельским, бревенчатая, не выдержала бы обстрела с английских винтовых пароходов. Но Невельской уверял, что надо при появлении англичан уходить в тайгу, хотя бы и самим зажечь это укрепление. И что англичане тогда этим нападением и блокадой Южного Сахалина лишь помогли бы нам и доказали наши исконные права. Вот как, Геннадий Иванович! Молодо-зелено!

– Что же вы поставили в тупик Америку? – спросил Посьет. – Они почему-то недовольны...

Японцы, казалось, не слыхали.

Разошлись с нетрезвыми головами, со множеством забот, которых в этот вечер необычайно прибавилось у всех.

Путятин много думал о войне в эти дни. Все шло плохо, и сам он немолод. Скоро исполнится пятьдесят. И дело идет нехорошо. Выиграть современную морскую войну с таким флотом из старых линейных кораблей, как у нас, невозможно. В глубину суши французы, конечно, не сунутся, довольно им. Англичане вообще не пойдут драться на берегу. А у нас молодежь довольна американцами, желала бы видеть в них союзников.

Канцлера мало беспокоят наши посты на Сахалине и па Курилах. Он доказывал, что и Амур нам не нужен. Но Муравьев дошел до самого царя и отстоял свое мнение.

Посьет привез новость. Капитан Адамс сказал ему, что губернатор Гонконга летом пошлет корабли и английскую морскую пехоту для занятия Сахалина. Вот до чего разоткровенничались американцы с нашими! Открыли им английские секреты! Надо отблагодарить Америку. Путятин знает – чем. Есть у него для американцев козырный туз.

Вот и сказать бы сейчас Муравьеву, что англичане будут на Сахалине. Да что толку... Молодой адмирал Невельской опять повторит: «Пусть нападают. Пока хватит силы, будем стрелять. Потом все сожжем и уйдем в тайгу! Англичане своим нападением и блокадой Сахалина лишь подтвердят всему миру, что остров наш. Чего нам и надо».

А японцы жмут па Путятина. А у меня нет силы. Да разве это исход, решение дела? Нет, и правительство не согласно будет, чтобы нашему победоносному флагу скрываться в тайге, поэтому я, как умею, решу дело дипломатическим искусством, бескровно, и это понравится государю. Я не дам англичанам никакого права вступить ногой на остров. Знал, знал все эти замыслы врагов Путятин еще прежде, ждал, предвидел, потому и подготовил дело к решению, каким оно представляется нужным с высоты положения посла. Канцлер любезен будет, дипломатическое лавирование оценит! Да кабы можно было поступить по-иному, разве стал бы адмирал Путятин хитрить?

Ну, да как бог даст. Все в руце божьей.

Японцы чувствовали себя голодными, но решили не возвращаться домой, а заехать к И-чину, сказать о фунэ для грузов посла и узнать, какие там новые неприятности и заботы у обоих губернаторов.

Переговоры с американцами вела другая делегация. Там тоже большие осложнения. Для американцев еще нет пока настоящей делегации, три князя, говорят, должны явиться из столицы, пока нет особого мецке. Чуробэ работает по совместительству, а это затягивает дела и затрудняет.

И-чин, которого Посьет метко назвал «дурак И-чин», и другой губернатор Симода назначены сюда как в почти открытый порт, по должности своей обязаны принимать иностранцев и вести с ними переговоры. Они заведуют портом для приема эбису. Поэтому их нельзя считать настоящей делегацией. И-чину приходится вести с Адамсом переговоры о ратификации американского трактата. Американцы любят И-чина, и он их тоже. Но американский коммодор нервничает. Присылка трактата задерживается. Адамс спросил, чья подпись будет на трактате, и остался очень недоволен объяснениями Исава Мимасака, то есть И-чина.

Исава – высокий, еще молодой человек, с горбатым носом и с толстыми, отвислыми губами. Глаза у него очень хитрые и нахальные, выпученные и яркие, как у горного козла. Он при всех недоразумениях с американцами пополнил за эти дни свои запасы шампанского, виски, сигар, приобрел полезные западные вещи, часы и даже револьвер. Но американцам он не уступает ни на йоту.

Он очень внимательно выслушал, что происходило у Путятина. Когда разговор о делах закончился, И-чин сказал, что хочет поблагодарить за спасение матери второго губернатора двух самых лучших матросов Путятина.

– Нет, это сделать уже нельзя, – сказал старик Тсутсуй.

– Завтра матросы уходят обратно в Хэда, – вступил в разговор Кавадзи. – Они приходили только за грузом и продуктами, которые дает американский посол.

– Американцы знают, зачем они приходили на двух баркасах, – сказал И-чин.

– Как же они могут не знать, если с утра начнется погрузка? Капитан Лесовский сказал мне, что твердо объяснил американцам, почему пришел с людьми из Хэда, чтобы они правильно поняли и не сделали упущения. Они приходили за грузом и завтра уйдут. Их дело тут будет закончено.

Исава Мимасака послал переводчика к Путятину. Эйноскэ объяснил, что матросы, как он понял, завтра утром уходят. Второй губернатор Цкуси Суруга но ками желал бы отблагодарить матросов за спасение своей матери во время цунами и просит адмирала прислать двух лучших морских солдат, самого большого роста.

– Кто у нас самого большого роста? – спросил Путятин, отрываясь от текста договора, за который он опять засел с Гошкевичем и Посьетом.

– Сизов спаситель его матери, он и выше всех у нас. Он и Маслов.

– Пусть идут.

– Вы отпускаете, Евфимий Васильевич? – спросил Посьет. – На ночь глядя...

– А почему не отпустить? – ответил адмирал. – Конечно, отпустим. Вы, господа, излишне подозрительны. Но не там, где надо!

Сибирцев нахмурился. Он тоже опасался за своих матросов. Они теперь унтера, но под командой у них нет никого. Скоро все матросы будут у нас унтерами, как у Невельского, дела это не меняет.

– Могут быть неожиданные опасности, – сказал он.

– Какие?! – воскликнул адмирал. – Надо рисковать! Надо показать, что мы доверяем своим людям. Вы японцев не знаете! Вот Эйноскэ уже проговорился, что это не сам губернатор, мол, а его мать... Она же у нас на корабле рыдала от счастья! Мы ее спасли! Да и зачем японцы станут лгать и оскорблять нас? Они никогда ничего плохого нам не сделают. С ними надо на переговорах держать ухо востро, а не в пустяках их подозревать. Нет, я верю японцам. Это даст нам повод завязать дружеские отношения с Исава. Пусть идут. Прикажите, Алексей Николаевич, своим людям – Маслову и Сизову. Скажите Эйноскэ – пусть угостят их, но в меру, может быть, дадут по безделушке. Они скупые на подарки. Они хотят поблагодарить, и я не должен уклоняться.

Сибирцев решил, что Евфимий Васильевич заблуждается. Он вызвал обоих матросов и с досадой велел им привести себя в порядок, одеться почище.

Через некоторое время оба матроса, свежие, чистые, в старых, но опрятных мундирах, в киверах и начищенных сапогах, явились к адмиралу.

– Какие молодцы! – сказал Путятин. – Смотрите, братцы, не ударьте лицом в грязь. Без офицеров пойдете... С богом!

«До матросов у нас дела никому нет, – подумал Сибирцев. – Правда, оба они произведены!»

Сибирцев за них отвечает. Он должен был бы с ними идти. Какую-то японку они сегодня заметили, когда утром шли. Но теперь их вызвали к матери губернатора. Кажется, никто не придавал этому особого значения. Полезла всякая чушь в голову, так что Леше самому стало стыдно, и он отбросил все подозрения.

– Ну как решил наш самодур? – подходя к нему, спросил Колокольцов.

...Ноги и руки матросов ныли от работы и гребли.

В сопровождении мецке и переводчика с фонарями Сизов и Маслов вошли в город. С моря подул ветерок. Вокруг мрачно и пусто. Проходили отстроенными кварталами. Перешли мостик через канал в камне. Из тьмы выступила черная блестящая стена, вся в косой белой лепке решеткой. Это украшения богатых домов. Называется трепанг.

Переводчик откатил широкую дверь, и вошли в какое-то тусклое, мрачное, но просторное помещение, как в пустой сарай. Дальше матросов провели через садик. Около них засуетились какие-то люди. Опять вошли в сени, на сапоги матросам надели большие туфли и подвязали шнурками. Все поклонились матросам. Переводчик исчез.

Сизова и Маслова провели длинным коридором со стенами из бумажных ширм. Справа ширмы выходили в сад, их сотрясали порывы ветра. Ввели в комнату.

Вышла важная японка с высокой прической. Лицо сильно выбелено, похоже на маску, краска наложена, кажется, в несколько слоев. За ней стояла маленькая смугленькая девушка с крепким круглым лицом, в опрятном сером халате и белых туфельках.

Сизов остолбенел. Он готов был провалиться сквозь землю. Его поймали! Важная пожилая японка – та несчастная женщина, которую схватил он с соломенной крыши, проносившейся мимо корабля. А скуластую девушку японку... Он узнал ее в мгновение. Она изменилась. Месяца не прошло, а казалось – минули годы... Лицо ее стало округлым, гладким и странно матовым, что-то постное было в нем, как у молоденькой богомолки. Но каким же чудом из деревни, где рыбаки помогли спасаться матросам, Фуми, которую он помнил, вдруг, как по щучьему веленью, попала сюда, в город, в дом губернатора? Сизов растерялся и не знал, как тут быть. Он привык за годы службы, что следует скрывать то, что сейчас выставлено, как напоказ.

– Фуми! – невольно вырвалось у него.

Старая красотка опустилась перед матросами ниц, и так же встала на колени и поклонилась девушка. Мать губернатора увела Маслова в дверь. Сизов и Фуми остались.

На столе поставлены кушанья: горячий чай, сакэ в кувшинчиках, красное резное блюдо, изображающее рыбацкий корабль, и в нем рыба тай, вся в украшениях, в хризантемах, в редьке в виде облаков. Тут же соусы, множество ракушек. И круглые хлебцы, видимо выпеченные нарочно для гостей, на большом американском серебряном блюде мясо, порезанное ломтями, как подается блюдо в кают-компании Витулом, когда он обносит стол.

Фуми смотрела испытующе. Матрос видел, что она как бы остерегает его. Ее большие черные глаза горели недобрым светом. В них не было ни тени былого огня, ласки и нежности, с какими она смотрела на него, когда встречались при лунном сиянии в соснах на берегу моря, при теплом ночном ветре. Она как запуганный и крепко пойманный зверек.

Как могла мать губернатора узнать? Откуда привезли сюда Фуми? Петруха и сам, кажется, струхнут и за нее, и за себя.

Вошла служанка, пала на колени, ушла снова и внесла и расстелила постель. Служанка, сияющая, хорошенькая, даже соблазнительная, ободряюще взглянула на Петруху.

Когда старуха, мать губернатора, вышла с Масловым, она, важно опустив руки и полусогнувшись, словно от тяжести прически и пояса, засеменила по длинному коридору.

Матрос шагал следом.

Мать губернатора остановилась около какой-то двери, как бы не решаясь открыть. За дверью тихо. Отворив, она с поклоном пригласила Маслова. В комнате молча сидели старые японки и японцы, горели фонари и свечи, дымились курильницы, стояли чайники, чашки с чаем и печеньем. Люди вставали, уходили куда-то в глубь комнаты, кланялись там, как в церкви, и опять садились на свое место. Сакэ совсем не дали, чаю давали мало и редко, а время шло медленно.

В ночь, идя с самураями домой в сплошном ограждении фонарей, Сизов спросил у товарища:

– Как у тебя?

– Вроде поминки по ком-то были, – ответил Семен очень недовольно. – А ты как?

– Я тоже... молился, – ответил Сизов.

Сакэ от него не пахло. Если и выпил, лишь малость.

– Адмирала не подвел?

«На Фуми, видно, был донос. Японцы дознались. Как и на всех, кто знаком был с матросами. Но в те дни, – думал Петр, – когда мы жили в их деревне, ее никто не трогал. Ждали, когда уйдем. Лучше молчать. У них все не как у людей – и пилят, и гребут наоборот».

Но какое тепло вдруг разлилось в воздухе! Как парное молоко. Ветер стих.

Евфимий Васильевич вышел из храма. Завидя вернувшихся матросов, он подошел. Оба были трезвы.

– Ну вот, я вам говорил! – обратился он к Сибирцеву. – Все обошлось как нельзя лучше! Волоса с их головы не упало.

Путятин знал, что офицеры во всех флотах мира считают, что матрос при первом недогляде за ним, как свинья, нажрется винища.

«Как мне научить их о людях заботиться? – думал адмирал про своих офицеров. – Ведь вот новый устав гуманен!»

«Японцы гордятся, что у них женщина осмеливается действовать по-европейски. Эйноскэ уверял, что Исава-чин и Цкуси Суруга но ками стараются ввести западные, новые обычаи даже в своих семьях. Тем более что мать Цкуси уже без всяких услуг и свидетелей жила у нас на корабле...»

Кавадзи сидел этой ночью у жаровни с углями. На дворе было тихо, и рамы окон не стучали.

Кога уверяет, что японский солдат европейского типа должен быть беспощадным, уметь перепилить канатом живого врага, не жалея его. К войне надо готовиться, иметь железное сердце. Рыцари Японии не должны носить мешки с рисом из интендантских складов нищим детям. Требуется совершенно обратное действие. Воины должны брать пример с Америки.

Кога напоминает, что по-китайски иероглиф «война» означает «подавление восстания», то есть наказание бунтовщиков, отступников. Кога убежден, что в Америке вырастают мужественные, стойкие солдаты.

Кавадзи думает о том, что западный человек знает лишь японское коварство. Перри считает японцев лжецами. Но никто пока не знает, на какие жертвы ради благородных идей способны японцы. Столетиями люди этой закрытой страны ловили каждое доносившееся к ним слово ученых, философов и поэтов, старались понять каждую мысль, долетавшую к ним из иного мира.