Остров Тайна
Утром выпал первый, неглубокий снег. Холодные, мокрые снежинки расквасили ещё тёплую землю в грязную кашу. Влажное атмосферное течение с юга напитало воздух сыростью. Ветви деревьев поникли под тяжестью воды. Седой туман над болотом скучился неприятным, промозглым мхом-ягелем. Солнца нет. Густые, низкие, плотные облака застили угрюмый мир тайги липким солодом. Сжавшийся, молчаливый лес похож на линявшую росомаху. Густой, стойкий запах болота чувствовался повсюду. Зябко. Промозгло.
Согнувшись у крыльца болотными кочками, поникли головами пёстрые собаки. Под навесом хрустят овсом лошади. Медленно вываливаясь из трубы сизой опарой, по крыше на землю течёт густой дым. Пробуя голос, в стайке кряхтит нахохлившийся петух. Часовые на вышках с поднятыми воротниками шинелей похожи на просяные мешки.
Глухо хлопают двери домов Ломоватской заставы. На улицу и обратно выходят и заходят люди: заросшие щетиной мужики, с туго повязанными на головах платками женщины, запахнутые в поношенные одежды дети. Под навесом бывшей часовни неторопливо курят папироски отцы-командиры. Медленно заправляя на груди суконные куртки, бряцают оружием милиционеры. Докурив, командир заставы Сергей Агафьев крикнул начальника караула:
– Герасимов! Ну что там? Все позавтракали?
– Да! Поели, – ответил тот ожидая новой команды.
– Выводи строиться! – приказал командир, направляясь к воротам. Остальные последовали за ним.
– Выходи на улицу на утреннюю поверку! Все до единого! Никому в доме не оставаться! – спокойно командовал начальник караула, пропуская подневольных людей в двери.
Построение семей длилось недолго. За время этапа ссыльные научились быстро выстраиваться для пересчёта. Друг перед другом. Кулаки и конвой. Через пять минут Герасимов докладывал Агафьеву:
– Товарищ командир! Раскулаченные семьи присутствуют в полном составе! Сбежавших нет! Отсутствуют дети, шесть человек, – покачал головой в знак сочувствия, – простыли по дороге. Лежат, встать не могут.
– Что, всё так серьёзно? – приняв доклад подчинённого, поинтересовался начальник заставы у женщин.
– Да уж куда хуже? – с тревогой в голосе наперебой заговорили матери. – Если бы лекарства, травки, да в тепле отлежаться…
– Этот вопрос не ко мне, тут я вам ничем помочь не могу! Доктора у нас на заставе нет, лекарств – тоже. Насчёт травок спросите у завхоза, может, она вам что скажет. А вот тепло и покой обещаю! Больных детей и ухаживающих за ними разрешаю оставить в избах, пока не выздоровеют.
– А нас куда? На работы? Лес валить? – раздались негромкие, робкие голоса мужиков.
– Неплохо бы в избах завалины закрыть, а то в стены дует, по полу тянет, – заметил Степан Мельников, считавший староверческие дома конечной целью пути.
Ссыльные, услышавшие его слова, поддержали. Они думали, что охраняемая Ломоватка – это их лагерь, в котором они будут проживать назначенные сроки поселения. И как жестоко ошибались.
Командир, а вместе с ним начальник караула, инженеры и этапные громко засмеялись. Осуждённые в недоумении переглядывались: что здесь такого? Наконец-то Агафьев начал свою пояснительную речь, которая осадила муть в грязной луже.
– Господа раскулаченные захребетнички! – с некоторой долей насмешки заговорил он. – Вы прибыли сюда по решению молодой Республики Советов за свершение каких-то преступлений и правонарушений законов трудового народа!
В толпе послышался недовольный ропот, однако говоривший не обращал на это никакого внимания.
– У каждой из ваших семей назначен свой срок поселения. Наша Коммунистическая партия предлагает вам значительно сократить срок заключения своим ударным трудом здесь, на строительстве северной дороги, которая свяжет две могучие сибирские реки Обь и Енисей. Значительную часть пути вы прошли сюда этапом, видели всё своими глазами. Осталась небольшая, но самая тяжёлая, трудная часть дороги: через болота.
Собираясь с мыслями, Агафьев ненадолго замолчал, этим воспользовались удивленные мужики:
– А как её вести по болоту-то, эту самую дорогу? – поинтересовался Иван Ерофеев.
– Надо уложить на зыбуны сплошную лежнёвку из леса, – продолжил словоохотливый оратор, указывая рукой на место предстоящей работы. – Несколько семей из предыдущих этапов уже выложили мост, длинною два километра. У них это хорошо получалось… Всем им будут значительно сокращены сроки поселения. Я сам буду ходатайствовать перед Управлением об их переселении в более благоприятные места жительства по окончании работ.
– А сколько ещё осталось выложить? – перебил его нетерпеливый Гоша Подгорный.
Этот вопрос застал Агафьева врасплох. Он понятия не имел о настоящих размерах непроходимого болота, как не мог сказать приблизительные сроки окончания строительства дороги и будет ли она вообще открыта. В минуту замешательства командир посмотрел на своих соратников. Выручил инженер Махеев. Быстро приблизившись к уху Агафьева, он соврал предположительное число.
– Вот, товарищ Махеев, ваш непосредственный начальник по строительству, мне подсказывает, что осталось ещё десять километров… – повторил он его слова, и сам не поверил в то, что сказал.
До линии горизонта, на которой находились ребристые горы, было не меньше пятидесяти километров. В прошлом году Махеев с двумя помощниками пытались на лошадях объехать проклятое болото, чтобы приблизительно подсчитать объём работ, но на третий день вернулись назад. Они попали в сеть других, более мелких трясин, прилегающих к основной долине. Все три лошади погибли, людям чудом удалось избежать подобной участи.
– Десять километров… по болоту… – заговорили мужики между собой. – Много?.. Мало?.. А потом, ишь, говорят, переселят, где получше!
– А может… и вообще освободят! – воскликнул кто-то из толпы, взрывая в обманутых сердцах искорку надежды возвращения к свободе.
– Да что там!.. Будем работать!.. Сделаем… Нам к работе не привыкать! – зашумели Ерофеевы, Подгорные, Масловы и Мельниковы, готовые валить лес и выкладывать лежнёвку хоть сейчас, лишь бы быстрее справиться с заданием.
Простодушные. Работящие. В конечном итоге – жестоко обманутые. Именно так можно было охарактеризовать ссыльных крестьян в ту минуту.
– Когда начинать? – в нетерпении спрашивали мужики, переминаясь с ноги на ногу.
– Как только прибудете на место своего постоянного жительства! – сухо отрезал начальник заставы, зацепляя за спиной в замок руки.
– Где это? Куда? – наконец-то почувствовав горькую смолу на цветущем дереве, в тревоге переглянулись ссыльные.
– Вон туда! На остров! – Агафьев протянул руку в сторону болота, где возвышался густой, темнохвойный лес. – Вам будут выданы пилы, топоры, лопаты. На постройку жилья отводится три… нет, четыре дня. Потом начнутся работы. Всё, что непонятно, спросите у своих соседей. Покидать остров без разрешения запрещено! Выходить на заставу без разрешения запрещено! Всё ясно?!
Тишина. Новый виток в круговороте черных дней. Окаменевшие лица мужиков. Тяжёлый вздох из груди женщин. Ссыльные считали, что будут жить в тёплых, староверческих домах, а оказалось, им ещё придётся строить себе какое-то жильё. Поздней осенью. В холод. Как потом жить в мёрзлых стенах?
Кто-то в удивлении вскинул брови, не веря своим ушам, просил повторить последние слова: не ослышались ли? Родные одернули их за рукав.
– Есть ли какие вопросы и дополнения? – выдержав паузу, спросил Агафьев. – Говорите сейчас, пока я тут.
– Как с едой дело обстоять будет? – глухо спросил Иван Ерофеев. – Ребятишек-то кормить надо!
– Продукты питания вам будут выдаваться от нормы выработки на одну бригаду, семьи разобьются на две бригады: по две семьи в каждой. Кто с кем будет работать – выбирайте сами. Пусть сейчас по два человека подойдут к складу, завхоз выдаст недельную норму. После продукты будет подвозить служба обеспечения, – Агафьев показал рукой на охранников, куда были зачислены Ванька Бродников, Михрютин и Нагорный. – По каким-то другим вопросам – лично ко мне. Обращаться через инженера Махеева или начальника взвода охраны Коробейникова. Понятно?
– Куда уж понятней! – как пчелы, загудели мужики, опуская головы.
– Если так: разойтись на сборы! Прибрать за собой в избах! С больными детьми оставить двух женщин! От каждой бригады по два человека подойти к складу за продуктами! Через час быть готовыми к переходу на остров!
Все разошлись. Охрана собралась у часовни. Раскулаченные понуро присели на завалинках домов. Женщины принялись собираться в дорогу.
От склада донёсся тонкий, визгливый голос Авдотьи Капустиной:
– И де вы там за продуктами?! Долго мне тут с вами вошкаться? Счас склад закрою! У меня своих дел невпроворот!
Посовещавшись, Мельниковы соединились в одну бригаду с Подгорными. Масловы согласились быть с Ерофеевыми. Какая разница, кому с кем работать?! Всё равно всем придётся тащить одну, общую лямку. От Мельниковых за продуктами пошёл Владимир. Подгорные отправили своего непоседу Гошу. Из второй бригады вышли молодые парни Артём Маслов и Игнат Ерофеев. Все четверо быстро прошли через ограду к складу.
Часовые на вышках и взвод охраны у часовни не обращали на образовавшееся движение внимания. Приставив к стене свои карабины, конвоиры разошлись кто куда. У входа в караулку Ванька Бродников с командиром взвода охраны Василием Коробейниковым лениво обсуждали условия жизни. Мужикам стоило одной минуты, сговорившись, броситься к брошенному оружию, чтобы обрести свободу.
Нет, не вскочили. Не побежали. Не захватили заставу. Хотя позже каждый из них вспоминал это мгновение много раз с запоздалым сожалением. Как бы ни было странно, в тот час никто из раскулаченных крестьян не думал о восстании. Переживая гонение и собственное уничтожение, мужики покорно несли крест несправедливого порабощения, навязанный им новой властью за свой собственный труд. В их сознании тогда жила мысль о стабильном существовании и надежде на спокойное будущее, которого они, как всегда, могли добиться только своими силами. Пила и топор были важнее, чем беспечно оставленный у стены карабин.
Широко распахнув двери склада, Авдотья Капустина строго следила за исполнением своих указаний. Здесь она считала себя полноправной хозяйкой, а доверенные продукты – своими. Когда-то проворная баба работала учетным делопроизводителем у купца Скотникова в Енисейске. Будучи предприимчивой, она научилась вести бухгалтерский учёт, ловко манипулировать в делах купли-продажи готовой продукции и нести прибыль не только своему хозяину, но и себе в карман. За три года работы Авдотья поднялась от простой уборщицы до делопроизводителя лесопогрузочного дока. Удивительно, как, не имея специального образования, кроме церковно-приходской школы, особа могла дать точный прогноз ценам на лес в городе Красноярске.
К своему уму Авдотья, Дуня, Дуся, как звали её в близком окружении, была хороша собой, за счёт чего и добилась определённого успеха и должного внимания от лесоторговца Скотникова. Тесная амурная связь и предприимчивость возвели её в ранг высокопоставленных людей в Енисейске. Очаровательная любовница и владелица небольшого грузового пароходика с баржей под лес в недалеком будущем должна была стать полноправной хозяйкой торгового предприятия. Вероятно, так бы всё и произошло, но помешала революция 1917 года.
Предвидя крах собственного производства, любимый лесоторговец Скотников с семьей и значительными финансовыми накоплениями уплыл на грузовом пароходике Дуни в неизвестном направлении, не уведомив ее об этом.
Оставшись одна в полном разорении (сволочь и скотина Скотников прихватил с собой и её долю), Авдотья едва не лишила себя жизни через повешение. От петли её спас Сергей Агафьев, который впоследствии предложил ей руку и сердце. Она не была полной дурой, чтобы отказаться от внимания молодого большевика, обещавшего ей своё полное покровительство. Брачный союз коммуниста и хитрой предпринимательницы, исходя из идейных соображений, выглядел как обыкновенная свадьба. Корни Авдотьи – из зажиточных крестьян, и никто не мог уличить её в старых грехах. А что ходили разговоры о любовных связях с купцом и дарственным наследием на пароходик, так то недоказуемо: за руку никто не поймал, документов нет. Через несколько лет суматошной жизни, скитаний по таёжным и рыбацким посёлкам, Авдотья наконец-то оказалась с мужем здесь, где и пригодился её прошлый опыт и знания бухгалтерского учёта.
В своём складе Авдотья знала всё: где и что лежит, в каком состоянии. Весов у неё никогда не было, опытная кладовщица каждую меру определяла с помощью разных ёмкостей: муку или крупы – котелками, растительные масла и жиры – кружками, любую другую текучую жидкость – жестяными черпаками.
На каждую бригаду Авдотья выдала по мешку муки, крупы, четверть растительного масла, котелок топлёного жира, по два мешка сухарей, ящику тушёнки, бутылке керосина и курительной махорки (в расчёте на каждого взрослого мужика по пачке).
– Что же это, мать?! – растерянно оглядывая жалкий сбор, спросил Владимир Мельников. – На этих харчах нам целую неделю сидеть?!
– А ты что хотел? – в свою очередь, наступая, подбоченилась Авдотья. – Здесь вам не амбар, где что захотел, то и взял! Сколько мне сказано – столько я и выдала. Вот! – Сунула под нос Владимиру бумагу. – Всё как положено, нечего меня тут укорять! Я вас не раскулачивала!
Владимир замолчал, соображая, как они будут жить и работать.
– Ну, ты, милый человек, на меня не серчай! – смягчившись, проговорила Авдотья. – Я власти не имею. Пойдём-ка лучше со мной в склад, подсоби казаны да струмент принести.
– Какие казаны? – подскочил непоседа Гоша Подгорный. – Может, мне помочь?
– Стой тут, – смерив его презрительным взглядом, усмехнулась та, – без тебя справимся.
Авдотья и Владимир вошли в склад. У Владимира голова кругом! Кругом мешки, бочки, ящики. Вон сколько еды, а их на маленьком пайке держат. Авдотья подошла в угол, указала на пол:
– Ружья-то отодвинь в сторону, казан с пола поднимай. Бери его, неси к выходу. Да смотри осторожно, не урони, он чугунный. Это вам по одному казану на бригаду. Передай его вон тому маленькому обрубышу. Эй! Как тебя? Гоша? Прими у него казан, Григорий! А ты, – опять к Владимиру, – со мной за вторым пошли.
Вернулись за вторым казаном. Владимир посмотрел по сторонам – нет казана. Авдотья его легонько за ушко пальчиками схватила, необычно ласково повернула голову влево:
– Вон туда смотри, вниз, под ноги. Вон лежит, видишь? Да убери ты эту бандуру в сторону. Так. Что, обессилел, бедненький? А вроде на вид стройный, как сохатый… – напевала рядом игривая супруга начальника заставы. – Нудыть твою, давай помогу! – и наклонилась перед Владимиром так, что в разрез кофты показались упругие, волнующие груди.
Володька – что дохлая курица. Рассудка лишился. Безотрывно смотрит в разрез кофточки, машет руками перед собой, будто хочет снять с себя бродни. Авдотья довольно смеётся журчащим ручейком, нарочито медленно играет плечами:
– Что же ты, мил молодец? Али совсем из сил выбился? Увидел что? А если бедро оголю, в обморок упадёшь?
Володька смутился, быстро потупил взгляд, наконец-то нащупал руками предмет, который оказался не чем иным, как пулемётом. Он за ручки, она за ствол: оттащили его в сторону, освободили казан.
– Ух, и тяжёлая железяка! – играя словами, воскликнула Авдотья, сбивая Володьку с мысли. – Привезли вот… сама не знаю для чего… лежит тутака в углу всю зиму.
Владимир её обману про себя усмехнулся: «Ну и врёт баба! Уж ей-то не знать, что у неё в складе лежит! Как будто я не знаю, что это и для чего. У нас в мельничном пруду в бочках два таких запечатано».
Авдотья его мысли не смогла прочитать, продолжила свою любовную забаву. Будто оступившись, легонько привалилась к Володьке, обвила талиновыми руками крепкие плечи парня, прижалась телом:
– Какой ты сильный! Ни разу такого парня не встречала. Откуда ты такой взялся?.. – сузила глаза, тяжело задышала. – Если встретимся где, приголубишь меня?
– Отчего же не приголубить? – подыгрывая ей, твердым голосом заверил он, одной рукой прижимая её к себе, другой отыскивая желанные формы.
– А ты смелый! Всегда такой? – загораясь, подрагивающим голосом шептала Авдотья.
– Да нет… только с тобой, – переступая границы, не думая о том, что делает, всё больше смелел Володька.
– Ну ладно! Ладно… Будет! А то доиграемся… Народ кругом… – собравшись с силами, отпрянула она. – Потом!
– Когда же потом? Уведут нас… не свидимся боле!
– Свидимся… тут недалеко. Я найду как! – пообещала она и, быстро приблизившись к лицу, поцеловала Владимира в губы.
Володька хотел прижать её к себе, но женщина вывернулась, опять засмеялась порывом ветерка:
– Всё, хватит! – Указала пальцем: – Бери казан, тащи на улицу, а то заподозрят!
Владимир подхватил казан, рванул на улицу. В голове пеньковая труха сыплется: «Эх, сорвалось! Однако никуда не денется. Обещала ведь…» А сам всё косится по сторонам, отмечая, где что лежит, истекает слюной: есть хочется больше, чем любить женщину. Что мужику после долгой дороги черпак каши да горсть сухарей? Так себе, на один жевок. Ещё лучше детей подкормить, совсем высохли ребятишки, измотались. Им бы сейчас наваристых щей! Вот тогда бы простуда сразу отступила! Недаром гласит народная поговорка: на голод да холод любая язва рада.
Вытащил Володька казан на улицу, передал Гоше. Тот едва удержал его в руках: тоже от голода ослаб. Прогоняя со щёк малиновую краску, томно поглядывая на Володьку, Авдотья подала плотницкий инструмент: две двухручные пилы и четыре топора.
– Это всё?! – в удивлении спросил Гоша.
– Всё, – спокойно ответила хозяйка склада, делая пометку карандашом на листе бумаги.
– На одну бригаду пила и два топора?! – не поверили парни.
– Да. Что положено по разнарядке, то и выдала, – закрывая склад на щеколду, спокойно подтвердила Авдотья и, ещё раз украдкой улыбнувшись Володьке, гордо выставив грудь вперёд, пошла к себе на кухню.
– Мужики… Да что ж это такое? – не веря глазам своим, холодно спрашивал Гоша. – Мало того, что продукты на сорок человек на одном плече унести можно… а тут ещё… одна пила да два топора на двадцать мужиков! Чем работать-то?!
– Командира… Командира давай! – послышались недовольные голоса.
Из часовни выскочил Агафьев, поправляя на поясе портупею с револьвером, крикнул:
– Что за шум? В чём причина?
– Дык вот, – робея перед начальством, осмелился заговорить Никифор Мельников. – Дали нам тут… продуктов – унести не можем! А пила да два топора на бригаду – это что, насмешка?
Тот понял, в чём дело, усмехнулся в кулак, надвинул на глаза брови:
– А вы что хотели? Что вам тут лосося в собственном соку подавать будут?! Или из коровьего вымя молоко в рот само потечёт? Так?
– Никто ничего не думал… – несмело залопотали мужики.
– А раз не думали, так ничего не спрашивайте! Мне указание поступило вам продукты выдавать с выработки, по норме. Я и так навстречу пошёл, дал со склада из неприкосновенных запасов, так сказать, в долг. А насчёт инструмента вообще разговора не было. Нет у меня пил и топоров!
– Как так нет? А работать-то чем?!
– Из дому надо было брать… – зло пошутил Ванька Бродников, довольно посматривая на своих новых товарищей по оружию. – У вас ведь, Мельниковых, инструменту много на мельнице! Почему не прихватили?
– Дык… указания не было, – робко оправдывался Никифор Иванович, с болью в сердце воспринимая слова своего врага.
– Указания не было… – насмешливо кривил губы Ванька, не зная, чем бы ещё уколоть, наконец-то нашёлся:
– А чужими руками поля пахать у вас указание было?
– Дык… ить… мы силком никого не гнали… люди сами соглашались…
– А ты знаешь, кулацкое отродье, как это называется? – чувствуя поддержку вооруженной охраны, прыгал вокруг Никифора Ванька. – Эксплуатация трудового народа! За это дело вас сюда и сослали. Без пилы и топоров. Будете теперь деревья на лежнёвку зубами грызть! – Захохотал: – Гы-гы-гы! А как норму не выполните, так и жрать нечего будет!
– Отставить, Бродников! – перебил его Агафьев. – Будет ещё время… – и к осуждённым:
– Нет у меня для вас больше инструмента, не предусмотрено! То, что было – всё выдал! – Сурово посмотрел на мужиков: – Вопросы ещё будут?
Молчат мужики. Кое-кто из них уже начал понимать суть происходящего. Голодный этап теперь казался липкой мухой на запотевшем лбу. Впереди всех ждала голодная смерть.
– Нннн-ну, – медленно процедил сквозь зубы начальник, высматривая недовольных из-под козырька фуражки. – Раз вопросов нет, тогда слушай мою дальнейшую команду: становись семьями для пересчёта!
Крестьяне нехотя разбрелись по своим местам, понуро опустив головы, с грустью вслушивались в имена родных и близких, ожидая своей очереди. Герасимов произвёл поименную проверку, после чего доложил:
– Товарищ командир! Раскулаченные присутствуют в полном составе! Больных детей шесть человек. С ними в домах две женщины по уходу. Остальные готовы для перехода на остров!
Агафьев спокойно выслушал отчёт подчинённого, оторвал руку от козырька, закрепил их в замок за спиной, сказал напутственную речь:
– Так что же, господа раскулаченные? На этом, так сказать, моя воля заканчивается. Теперь вы полностью переходите в подчинение командира взвода охраны Коробейникова! – указал рукой на стоявшего рядом охранника. – Теперь он ваш царь и бог! Вы должны выполнять всё, что он скажет. Как говорится, прошу любить и жаловать!
Он отошёл в сторону, уступая место новому начальнику. Коробейников сделал шаг навстречу, грозно выстрелил глазами, начал полную строгих запретов речь:
– Долго я с вами разглагольствовать не буду, нет времени. Перед вами стоят две задачи. Главная для вас – скорая укладка лежнёвки по болоту, которую будут контролировать инженерные работники Махеев и Карбышев, – кивнул головой в сторону указанных лиц. – Моя обязанность полностью им помогать. Будете работать – будет еда! Не будете выполнять норму – сдохните от голода. Это первое. Второе. Вон там, – Коробейников показал рукой в сторону болота, – на берегу болота, у дороги, стоит пень. До него от вышки часового триста шагов. Расстояние приличное, но возможное для точного полёта пули. Если кто-то без разрешения выйдет за этот пень с острова, часовой открывает прицельный огонь на поражение без предупреждения. Понятно?
Ссыльные молчат. Что отвечать? Ясно, что с этой минуты они превратились из этапных в подрасстрельных.
– Не слышу ответа! – заревел Коробейников, скрещивая руки на груди. – Или, может, из вас кто-то глухой?!
– Ясно… Понятно… – послышались негромкие голоса крестьян.
– Эт-то хорошо, что понятно. Потом не говорите, что не слышали. Ну а раз всё всем понятно, тогда в одну колонну по четыре человека – становись!
Ссыльные поспешно собрались: мужики, женщины, старик, дети. Коробейников вскочил на коня. Конвой взвода охраны распределился спереди, сбоку, сзади. Среди них – Ванька Бродников, Нагорный, Михрютин. Общее число сопровождающих с командиром Коробейниковым составляло десять человек, ссыльных же насчитывалось больше пятидесяти душ.
– За мной, вперёд – а-арш-ш! – махнул рукой «царь и бог» и тронул коня за уздечку. Серая толпа людей неторопливо пошла сзади.
Вышли в ворота за частокол. Пошли на узкий мыс, врезавшийся в болото. Грязная дорога, с редкими, чахлыми деревцами по краям повела людей через деревянный мост в чёрный лес, возвышавшийся вдалеке.
Узкий, неширокий мыс походил на женский чулок: широкий у заставы, постепенно сужавшийся по мере удаления в болото, общей протяжённостью не больше двухсот метров. По краям жидкое месиво, топляк, в котором нет хода, а на конце мыса – толстый, высокий, в рост человека лиственничный пень. Свежий срез подсказывал о том, что дерево было спилено не раньше прошлого года и пошло на укладку лежнёвки. От пня отлично видно заставу, вышку часового. Коробейников не обманул: попасть в человека из карабина на этом расстоянии хорошему стрелку не составляло труда.
Сразу за мысом начиналась прочная, широкая, ровная, как стрела кочевника, лежнёвка. Аккуратно уложенные на продольные лаги поперечные сутунки плотно подогнаны руками с таким расчётом, что не пролезет обух топора. Это сделано для того, чтобы между брёвнами не провалилась нога лошади. На ширину лежнёвки могут свободно разминуться две телеги. По краям – обвязочные, продольные накаты, чтобы с помоста не соскользнуло колесо повозки, а в тёмное время суток или непогоду человек не оступился в болото.
Созданный руками ссыльных мост сооружен без скоб и гвоздей. Стоит задуматься, сколько сил и здоровья потрачено людьми для того, чтобы прокинуть эту прочную дорогу через хлипкую топь.
Перед въездом на лежнёвку Коробейников остановил коня и, повернувшись в седле к этапу, не без удовольствия представил творение рук человеческих:
– Вот, господа кулаки! Видите, как работать надо? Будете так же стараться – всё будет: еда, одежда, а главное – срок ссылки уменьшится. Ну а будете лодыря гонять – пеняйте на себя!
– За какое время лежнёвку до острова кинули? – угрюмо спросил Иван Ерофеев.
– За два месяца! – не задумываясь, ответил командир.
– А сколько мужиков работало? – поинтересовался Степан Мельников.
– Двадцать.
– Двадцать? – раздались недоверчивые голоса со всех сторон. – Без лошадей? – и уже тише, между собой, чтобы никто не услышал, зашептались. – Это ж какие нормы укладки…
– Да, без лошадей. Где мы вам их достанем? – усмехнулся Коробейников. – Самим коней не хватает!
Он въехал на лежнёвку. Гулко ударили по дереву копыта. Сзади, мягко переставляя ноги в броднях, неторопливо пошли семьи. Гоша Подгорный, обученный счёту, для себя негромко отмерял шагами расстояние. Где-то на середине моста он запутался. Шагавший рядом с ним Володька Мельников, негромко спросил:
– Сколько десятин будет?
– Не знаю, сбился. Однако, – кротко обернувшись, посмотрел назад, а потом вперёд, до острова, – около версты. Или чуть больше.
Замолчали, осознавая всю тягость проделанного труда подневольных людей. Скоро им предстоит делать то же самое, вероятно, в ещё больших размерах. Как это будет происходить, нельзя представить без содрогания. Наступает зима, тяжело работать в метель и мороз. Может, было бы легче, не будь с ними женщин, стариков и детей.
А остров всё ближе. Чёрные, вековые деревья замерли грозными исполинами: что тебе надо здесь, человек, в этом глухом, диком, северном краю? Зачем ты пришёл сюда? Ищешь собственную смерть?
Остров Тайна представлял собой большую, около двух километров в длину и до километра в ширину, плоскастину рыхлой земли, возвышавшуюся над болотом. Когда-то здесь были гиблые зыбуны, которые, под воздействием глубинных подвижек, отошли в стороны, уступив место пышной растительности. Подавляющее большинство деревьев: кедры, пихты и ели, лишь изредка встречалась лиственница, смешанная, темнохвойная тайга. Берёзки и осины тут редкие гости. Обильная влажность мешает жизни этим деревьям. Плотная чаща густыми ветвями затмевает небо и солнце даже в ясную погоду, поэтому в любое время года на острове всегда сумеречно.
Ровная, как солнечный луч, лежнёвка упиралась в торец острова: посмотри, мать-природа, как бы ты ни была сложна, а человек покорил твою неприступность трудом и настойчивостью! Там, где не мог пройти всякий зверь, теперь будут ходить люди!
Прочный, деревянный мост служил доказательством тому, что люди могут освоить самые неприступные места на севере.
Сразу от лежнёвки на остров начинался небольшой, пологий подъём на пригорок. Весь берег усыпали высокие, толстые пни. От былых непроходимых зарослей остались молодые деревья и огромные, в два обхвата, кедры.
На пригорке, углубляясь в лес, шла широкая, ровная просека, которая служила продолжением пути на другой конец острова. Несмотря на складки местности, пригорки, овраги, дорога являлась подтверждением точного, инженерного расчёта: ни метра в сторону! Будто здесь должна была быть проложена железная дорога.
Постепенно туман рассеялся. С пригорка вдалеке показался другой конец острова. Где-то там, на краю просеки, впереди, матовым светом блестела тонкая полоска болота.
Семьи быстро идут по острову, осматривая результаты труда предшественников. Представляют, как люди валили лес, пилили его на четырёхметровые сутунки и таскали на своих плечах. Как им было тяжело… Об этом известно только Богу.
Коробейников понукает лошадь, через плечо поторапливает:
– Что, там, с утра мало каши ели? По дороге идти не можете?
Конвой нервно вторит своему командиру, подгоняя позади идущих злыми криками:
– Шевели ногами, старая калоша! Эт-то тебе не масло на колбасу намазывать!
Ссыльные торопятся: скорее бы дойти до места, а там – будь что будет!
Что будет там – никто не знает. Догадываются, но верят в лучшее. Или хотят верить.
В конце острова напахнуло дымом. Где-то тут, неподалеку, должно находиться поселение. Наверное, такие же, как и они, ссыльные, пригнанные сюда раньше, вероятно, освоившиеся на новом месте, срубившие дома, устроившие быт, привычные к работе. Перед избами – могилки у дороги, убогие холмики земли. Невысокие, по грудь человека, красноватые кресты из кедра. Выж женные на дереве калёным железом имена и фамилии. Кто они, нашедшие последний приют на этой неприветливой земле? Такие же ссыльные, чьи жизни были подрублены под корень.
Больно и горько было видеть представшую взору картину. У кого-то промелькнула мысль, что скоро кого-то из них ждёт подобная участь. И сразу исчезли мысли о том, что всё ещё может кончиться хорошо. И опять мучительные – вопросы почему, зачем, за что – сжали сердце безжалостными тисками безысходности.
Сразу за могилками показались крыши наспех срубленных домов, более походивших на бараки. Чуть в стороне, у самой воды, одна на всех большая, топившаяся по-черному баня. Рваный дым печных труб развевался по ветру. Люди в старых, заношенных одеждах. Осунувшиеся лица, потускневшие глаза, опущенные плечи, повисшие плетьми от тяжёлой физической работы руки. Без времени состарившиеся женщины. Высохшие от голода дети. Мужчины – на работах. Больные и обессилевшие – в домах.
Увидев жителей, конвоиры заметно оживились, вместо приветствия пуская в ход колкие шутки:
– Прошка! Ты ещё жива? Пойдём, за булку хлеба в кусточках помилуемся! – кричал один.
– Мария! Покажи ляжки! Они у тебя как у загнанной курицы: синие да худые! – говорил другой.
– Не только худые, но и облезлые, как у драной кошки! – смеялся третий.
– А она и есть кошка: только горсть сухарей покажи да подмигни…
И так унижали каждого, кто попадался на глаза вульгарным властителям порядка.
Оскорблённые женщины отворачивались. Ссыльные молча, с негодованием слушая реплики, переглядывались между собой. Некоторые хмурили брови, другие краснели, третьи сжимали кулаки.
Добравшись до большой, придорожной поляны, Коробейников остановил движение:
– Стой! Становись вместе! – И, дождавшись, когда ссыльные распределятся семьями по группам, дополнил: – Ну что же, господа раскулаченные, вот мы и прибыли на место вашего поселения. Как говорится, поздравляю! Можете располагаться, кто, где и как захочет. Повторяю последний раз: на обустройство – четверо суток! Если кто-то утром на пятые сутки не выйдет на работу, буду урезать продуктами. Поняли?
– Понятно…
– Ну а коли понятно, тогда до завтра! – Коробейников круто потянув повод своего коня, скомандовал: – Конвой! За мной, походным маршем, вольно – арш-ш!
Подчинённые, закинув за спины оружие, стадом поспешили за своим командиром. Будто ожидая этой минуты, Ванька Бродников подскочил к Мельниковым, зло прищурил мутные глаза, зашипел сквозь вытянутые губы:
– Желаю оставаться! Посмотрим, как вы теперь тут жить будете!
И убежал вслед за своими товарищами к горячей еде, тёплой постели и в общем-то беззаботной жизни. Оставил Мельниковых наедине со своей бедой. Не помнит он добра, как и того, из чьих рук ел хлеб, пил квас. Другие мысли летают в его глупой голове. Уверен, что участвует в освобождении угнетённого класса крестьянства от кровопийцев-кулаков. Но не может дойти своим коротким умишком, что Мельниковы и есть те самые крестьяне, на которых держалась вся дореволюционная Сибирь.
Сопровождающие вернулись на заставу, оставив ссыльных в глубокой растерянности. Удивило поведение Коробейникова, который не пересчитал их, как обычно делал это по три раза в день. Непонятно, куда и как определяться, в какие дома, где, на каких местах рубить свои новые избы, куда ходить на работу.
Им помогли те самые женщины, которых конвоиры топили в словесной грязи несколько минут назад. Дождавшись, когда обидчики покинут остров, от домов к прибывшим потянулись люди, в основном женщины и старухи.
Знакомые по перебранке Мария и Прасковья слыли самыми активными из всех обессилевших представителей селения. Приблизившись к новичкам, обе задали один и тот же вопрос:
– Кушать что есть? У нас голод. Мужики вон, в бараках, с нар подняться не могут. Старики все как есть померли. Дети доходят…
– Корешки копаем… семечки еловые толчём. Кабы орех кедровый был – сытно было. Но в этом году на кедрах ни одной шишечки, неурожай! Прости, Господи…
Ошеломлённые этой новостью, новоприбывшие растерялись: они сами после этапа голодные, а продуктов выдали – собака языком слизнёт. И всё же никто не поскупился. Потянулись руки к котомкам, достали сухари, передали голодным. Мария и Прасковья с потеплевшими глазами поблагодарили, пошли к домам, позвали за собой:
– Пойдёмте! Определяться вместе будем. – А сами на ходу задавали вопросы:
– Откель будете? С какого района? Давно ли из дома? Как там дела?
Оказалось, что все – из одних и тех же мест. Только время ссылки разделилось на один год. Марию Кузнецову вместе с семьей из Каратузского района сослали сюда, на остров, в прошлом году. Прасковью Берестову привезли из-под Курагино. Мельниковы хорошо помнят случай раскулачивания хозяина маленького смолокуренного цеха Ильи Ивановича Берестова, проживавшего в казацком посёлке Имисское, расположенном на левом берегу реки Кизир. Никифор Иванович несколько раз ездил к ним за дёгтем и пихтовым маслом, хорошо знал хозяина, и вот уж никак не ожидал встретиться здесь с ними.
– Это что получается, и вас сюда раньше нас определили? – спросил Никифор у молодой женщины.
– Определили, батюшка, определили. Ещё весной, – со вздохом, потупив взгляд заслезившихся глаз, ответила Прасковья и перекрестилась. – Как есть, всю семью. За полгода, считай, половину схоронили.
– Кто ж ты будешь Илье Ивановичу?
– Дочь я ему, младшая.
– Младшая?! – не поверил глазам Мельников-старший. – Это ты и есть та самая шустрая девка с косами по пояс, что у меня коней принимала у коновязи? Помнишь ли меня, Прасковья? Я к вам в прошлом году летом приезжал за товаром?
– Помню, батюшка. Помню! Как не помнить? Вы ещё тогда шутили, грозили сватов прислать, хвалили своего сына младшего, – подрагивала сухими плечиками та. – Где же ваш сын-то? Обещали ведь познакомить.
– Вот он! – сказал мужчина, указывая на Владимира, и запричитал: – Прасковья!.. Голубушка!.. Что с тобой случилось? А ить… я тебя не узнал… как есть не узнал! – со стоном в голосе причитал Никифор Иванович. – Где ж твоя стать? Где твои косы золотые?
– Что ж, батюшка… Теперь меня из своих никто не узнаёт. А косы-то я давно обрезала под корень, без них проще, мыть да расчёсывать меньше. Да и… конвойные… меньше внимания обращают.
Все, кто был рядом, слушал их разговор, замерев, наблюдали неожиданную встречу. Несколько тысяч верст вдали от малой родины! Надо ж такому случиться! Однако и радости мало. Был бы праздник, если бы в Пасху свиделись, а тут, на Севере… в болотах…
– А где же батюшка твой, Илья Иванович? – выслушав девушку, спросил Никифор Иванович.
– Там, – Прасковья показала рукой на ближний барак, пригласила его за собой. – Пойдёмте.
Никифор проследовал за ней, шагнул в низкий проход. Очутившись в полной темноте, он какое-то время не мог определить, что и где находится. Вдоль длинных стен барака с обеих сторон протянулись сплошные нары, над ними – такие же длинные полати. Глинобитная печь расположена справа от дверей, слева – стол под посуду. Вероятно, люди ели там, где придётся. Земляной пол дополнял унылую картину убежища, которое походило на большую, таёжную избушку.
– Мир да благодать дому сему! – переступив порог, громко приветствовал он, в нерешительности определяясь, куда ему идти дальше.
– Мир-то есть, но вот благодати нет и не будет! – ответил глухой, простуженный, с хрипотой голос из угла. – Но и на добром слове спасибо! Проходи, мил человек, поближе, гостем будешь! Знакомый голос, а узнать сразу не могу…
– Мельников я, Никифор! – осторожно следуя за Прасковьей между рядами нар, отвечал он. – Мне вот сказали, что уважаемого человека здесь встречу.
– Никифор Иванович?! Мельников? – голос на нарах задрожал удивлённой радостью и тут же потух. – Никак не ожидал… знать и вас, как нас.
– Да уж. Есть такое дело. Собрали зараз всю семью. А вместе с нами ещё три семьи здесь. Всё хозяйство бросили, даже двери на щеколду не закинули, – с болью в сердце рассказал Никифор, стараясь рассмотреть товарища по несчастью, но не мог узнать.
Перед ним, вытянувшись во всю длину нар, лежал старик с сухими, скрюченными руками. Заросшее щетиной лицо. Густые, седые волосы скатались комками. Ввалившиеся глаза. Вытянутое, осунувшееся, морщинистое лицо. Худые плечи как у подростка. Накрытый какими-то старыми лохмотьями, он напоминал умирающего столетнего старца. Никифор Иванович отлично помнил, как в прошлом году, летом, на Ильин день они бражничали у него на веранде. Тогда хмельной Илья от избытка радости подлез под годовалого бычка, спокойно поднял его на себе и закинул в реку, чтобы тот не лез в огород. Казалось, что в этом богатыре земли Сибирской собрались все силы предков, которые не кончатся никогда. Но сейчас он стал неузнаваем. А ведь ему было чуть больше пятидесяти лет.
Увидев замешательство Никифора, Илья слабо улыбнулся, поправил сухой рукой волосы с лица:
– Что, не признал? Да… нас теперь никто не узнает. Мы сами друг друга не узнаём! Ты меня шибко за руку не бери, я болею, в болоте застудился. Чахотка привязалась, помру скоро.
– Как так, помрёшь? – топтался на месте Никифор. – Ну, ты это, того… Перестань так говорить. Мы ещё с тобой ого-го! Бражки-то попьём! Да быков по ограде потаскаем!
– Спасибо, товарищ мой уважаемый, за добрые слова! – слабо улыбнулся Илья. – Одначесь, не надо меня успокаивать. Я сам знаю, что говорю. Супруга моя, Варвара Егоровна, месяц назад как померла. Кажну ноченьку к себе зовёт, а я иду, иду потихонечку за ней! И так это мне хорошо! Знать, скоро помру. Там у меня, на могилках, рядом с ней место оставлено, а по другую сторону – брат мой с женой похоронены, за ними – два племянника. Много нас было, сам знаешь. А вот посмотри-ка, как болото к себе прибирает. Голодно тут, ох, как голодно. Норму по окладу лежнёвки никогда не выполняем, а потому и продукты урезают. С местным промыслом тоже туго. По лету дело было, что загнали мужики гурьбой сохатого в топь, окружили и полезли с топорами на него. Тому, понятное дело, деваться некуда, увяз, а вместе с ним и трое мужиков наших. С голодухи к нему подобраться быстрее всех хотели, на спину попрыгали, да вместе с ним и утонули. Так и не попробовали мясо. Что тут скажешь?
– В ентих краях три подруги лютуют: холод, голод да смерть! – и с тоской посмотрел на Никифора. – А ить и вас они приберут. Мы-то хоть лето продержались, не так холодно было, а вы… к зиме пришли. Не вовремя…
– Да что ты такое говоришь! – в страхе проговорил старший Никифор, отстраняясь на шаг от нар. – Разве можно смерть раньше времени сурочить?!
– Здесь, товарищ ты мой дорогой, никакого наговора нет, – спокойно ответил Илья Иванович. – Оно знамое дело, проверенное. Когда нас пригнали сюда, нам тоже другие люди, что до нас были, так говорили, а мы не верили, плевались. Теперь их нет, наших половину тоже закопали.
Никифор молчит, не знает, что ответить. В другой раз бы прыснул резким словом в ответ, но случай не тот. А между тем Илья продолжал и сказал свой вывод, от которого едва не остановилось сердце:
– На смерть нас сюда всех пригнали. На смерть! Рано или поздно – все мы тут помрём. А на наше место новых людей пригонят, чтобы было кому хоронить. Я это давно понял, когда первый месяц лежнёвку выложили. Главное в этой политике не дорога. Дорога она что? Будет или нет – неизвестно. Важное для них, чтобы нас… искоренить. А более другой причины нет.
Никифор Иванович – что пень гнилой. Наполовину пуст, но ещё не упал. Знал же, догадывался обо всём, но реальность скосила. Лучше не видеть конца, наверное, было бы легче. Что сейчас делать? Как теперь жить и работать? С чего начинать?
На этот вопрос Илья Иванович тоже знал ответ:
– Тут делать нечего. Как-то надо свои дни проживать. Потому как вы вновь прибывшие, без крыши над головой, прошу вас к нам жаловать, покуда свои стены не поставите. Сколько вас душ будет?
– Наших-то?! – хмуро переспросил Никифор. – Одиннадцать человек, но тут пока восемь. Анна с больными ребятишками на заставе осталась.
– Ну, восемь человек – поместимся! – бодро ответил Илья Иванович. – На пустых нарах места много! Занимайте ту половину, – махнул рукой к двери и понизил голос:
– Да только предупреди своих-то, чтоб ко мне близко не подходили. А с домом не тяни! Пока бабы кашу варят, место присмотри, да лес валить начинайте. Скоко вам Коробейников на постройку дал?
– Четыре дня, – сухо ответил Никифор.
– Как и нам. А только знай, что первый день уже идёт!
– Как идёт? Мы же только что пришли…
– А кому это антиресно? Никому. Так что время зря не теряйте, быстро свою избу ставьте. Как стены начнёте поднимать, бабы пусть печку сразу набивают из глины. Думаю, пока силы есть, в срок успеете под крышу загнать. Что не успеете, так потом доделаете. Инструмент-то есть?
– Инструмент? Дали… по одной пиле на две семьи. Да по топору.
– Вон как! Тогда тем более, проворнее быть надобно. Наш-то инструмент весь у мужиков на работах, помочь нечем, – высказал Илья Иванович, закрывая глаза.
– А когда же мужики с работы придут?
– А вот как темнеть начнёт, так и придут, батюшка, – ответила за отца Прасковья, чувствуя, что тот устал от разговора. – Пойдёмте, я вам всё покажу.
Они вышли на улицу. Прасковья и ещё несколько женщин быстро разместили прибывших на временное место жительства. Семьи разошлись по указанным баракам. Среди ссыльных в посёлке оживление по случаю вновь прибывшего этапа. Люди знакомились друг с другом, разводили большие костры, варили обед. Мужики ходили рядом, высматривая места для новых домов. Кто-то из детей убежал к месту работы.
Прошло немного времени. В глубине серого дня со стороны болота послышались глухие шаги. Из тумана проявились расплывчатые фигуры. С каждым шагом они становились всё яснее, пока наконец-то не превратились в усталых, замученных узников острова Тайна. Всего человек тридцать. Мужчины, женщины, подростки. Тяжёлая поступь, обвисшие плетьми от тяжёлого труда руки.
Они вышли на берег, сухо поприветствовали своих братьев по несчастью. Кто-то интересовался малой родиной, другие просили закурить, третьи спрашивали еду. Чувствовалось в этом общении что-то далёкое, знакомое, как вчерашний день. Со стороны казалось, что две бригады лесорубов разошлись недавно, а теперь встретились после тяжёлой, трудовой смены, обсуждая объём работ и план, быт и досуг после работы. И только странное, напряжённое отношение друг к другу, будто взведённый перед выстрелом курок: кто мы здесь? Зачем мы здесь?
В домах воцарилось затишье. Воспользовавшись свободным временем, старожилы упали на нары по своим местам, чтобы хоть как-то восстановить силы перед завтрашней работой. Вновь прибывшие были предоставлены самим себе. Они уже выбирали места для строительства новых домов.
Володька Мельников тешет на топор новое топорище, так как старое сломалось от первого удара, когда он хотел свалить на оклад дома первый кедр. Неподалеку сидит Прасковья, чистит казан. Рядом суетятся дети. Познакомившись, они очень быстро нашли общий язык и играли в лесорубов, укладывая из палок свою лежнёвку.
Володька искоса поглядывал на Прасковью, пытаясь подобрать правильные слова для знакомства. Та насторожилась, налилась румянцем, опустила голову. Парень наконец-то нашёлся, спросил:
– А что, в хозяйстве есть брусок, чтобы топор поточить?
– Есть! Тятя с дядькой на дороге хороший камень нашли, – подскочила она и подала с полки плоский, обработанный долгим терпением гранит.
Он взял его, но вместе с запястьем лёгкой девичьей руки, крепко сжал, чтобы она не сразу освободилась, пристально посмотрел в глаза. Та сжалась, напряглась, ожидая дальнейших действий. Володька засмеялся, отпустил её руку, прищурил глаза:
– Что ж ты такая пугливая?
– Какая есть, – растерянно ответила она, вновь обращаясь к своей работе.
– И часто тебе так пугаться приходиться?
– Часто.
– Что, так сильно досажают?
– Да.
– Свои или… эти?
– Сам должен понимать, что не свои. Свои едва ноги таскают. Девок-то на заставе нет. Вот они и досажают… при любом удобном случае.
– И что?
– А ничего, – Прасковья наконец-то подняла на него взгляд, словно желая прочитать все его мысли. – Стараемся при родителях всегда быть, в лес, по острову не ходим. – И потише, чтобы слышал только он: – Два месяца назад было… Оля Сухарёва с ребятишками шишки собирала. Скараулили, подальше утащили… А та потом на своём же платье голая и повесилась. Пятнадцать лет девчонке было.
– Вот суки! – у Володьки топор из рук выпал, лицо налилось багровым закатом. – Кто?!
– А кто ж его знает, – покачала головой девушка. – Не только её, наших баб на мох укладывают. Сама слышала, как Татьяна Лукьянова тётке Марье плакалась. Поймали вдвоём… Это у них вроде как охота. Там, на заставе, командиру говорят, что на охоту пошли, а сами сюда. Здесь же днём, кроме дежурных да больных, никого нет, все на работе. Если какая-нибудь баба в лес отойдёт, так её сразу и…
– А что же… что же мужики? – у Володьки от негодования едва не перехватило дыхание.
– Мужики не знают. Но, наверно, догадываются, скрипят зубами. Другие, бывает, бьют своих жён от злости, но что толку? – спокойно говорила Прасковья, но вдруг испугалась: – Только ты никому не говори! Это я тебе, так… как этому поведала… – и запуталась в словах.
– Как кому? – присев на чурку рядом, всё ещё не успокоившись, холодно спросил Владимир.
– Как своему… хорошему другу! – наконец-то нашлась Прасковья и покраснела.
– Хорош друг, – усмехнулся он. – Недавно увиделись, а уже в друзья определила. Не рано ли?
– Нет, не рано, – уверенно ответила она, посмотрев ему прямо в глаза. – Верю я тебе!
– Опять как другу? – Володьке вдруг почему-то стало весело.
– Нет… как… – и замолчала.
– А-а-а! – многозначительно протянул он и заговорщически зашептал: – Потому что мой тятя хотел к вам от меня сватов прислать?..
Она не ответила, отпустила голову, тяжело вздохнула в знак согласия.
– Так ты что, значит, поверила ему? Ждала?! Меня за жениха своего принимаешь?
Прасковья притихла, как мышка, немного помолчала, опять заговорила:
– У нас против родительской воли замуж никто не ходит. Мой тятя всем отказывал, когда меня другие сватали. А тут согласился, когда твой тятя о женитьбе заговорил. Я о тебе стала думать, хоть и не видела тебя ни разу.
– Вот те, встретились… – не зная, что ответить, почесал затылок Владимир. – Увидела…
– Я знаю, что некрасивая… сухая, костлявая, без кос… а ты вон какой! Не пара я тебе, – проговорила Прасковья, хлюпая носом.
– Ну что ты! – заёрзал на месте парень, не зная, как утешить девушку. – Ты нормальная… как все. Лет-то тебе сколько?
– В августе восемнадцать исполнилось.
Тот так и остался с открытым ртом. Разговаривая с ней, он думал, что Прасковье лет тринадцать-четырнадцать. И как глубоко ошибся! Голод и нужда изменяют человека до неузнаваемости, не сразу определишь, кто перед тобой.
После её слов он вдруг увидел перед собой девушку. Невысокого роста, стройную, милую, с проницательными, горящими голубыми глазами, пышными бровями и длинными ресничками, острым носиком и влекущими губами.
Резкая перемена – как чистая вода после перца в глазах. Володька ещё не знал, нравится ли ему Прасковья, однако понял, что между ними образовался какой-то робкий, хлипкий мосток, от которого начинаются большие дороги. И пусть этот мосток был ещё неким подобием жердочки, но настолько крепкой, что сломать её было невозможно.
Не опытный в амурных делах, он некоторое время не находил тем для беседы. Может, стоило просто промолчать, уйти, оставить разговор до тех пор, пока в голове сварится каша. Или же, наоборот, привлечь её к себе, обнять?..
Прасковья, кажется, ждала слов, молчала, боясь посмотреть ему в глаза. Владимир тоже чего-то ждал. Потом вдруг протянул к ней свою руку, бережно взял ее ладонь, негромко пообещал:
– Теперь тебя будет кому защищать от «охотников»!
