Нет, не знала Софья тогда, где находится золотая баба. И не стремилась узнать. Зачем ей это? Черные мысли были заняты траурными восприятиями. Смерть Григория – невосполнимый удар в ее жизни. Казалось, вот оно счастье, рядом с тобой! Стоит протянуть руки, ухватить его ладонями, и до конца дней своих наслаждаться любовью. И так все жестоко окончилось…

В один день для Софьи изменился мир. Саянские горы стали грозными, вода в реке ледяной, бродяга ветер не целовал, а колол ее лицо жгучими иглами. Потускнело солнце, почернели листья, пожухли травы. Сознание Софьи отказывалось верить произошедшему. Холодные ладони искали горячие руки. А затухающее сердце ждало неизвестно чего. И только лишь упрямая память все возвращала ее к той страшной минуте, когда она своими глазами видела останки своего любимого человека. Софья понимала, что Григорий был единственный мужчина в ее жизни. Больше у нее никогда никого не будет. Таково было ее воспитание: быть и принадлежать только одному человеку, и никак иначе! Она была связана с Григорием неразрывной цепью прочных, чувственных уз. Все мысли были только о нем, и в этом было что-то непоколебимое, верное, преданное, как рассвет над горами, который никогда не изменит новому дню.

Могла ли Софья в те дни думать о постороннем, таинственном, интригующем, если смерть Григория была окутана более загадочными обстоятельствами? Гришку убили, Чигирька доказал это. Об этом говорили вещи в котомке: нож, лоток, две палочки с еловой бородой, окровавленная, простреленная пулей рубаха. Зачем ей какой-то камень, веревка да чистая тряпка? Не нужна Софье золотая статуя. Сознание ищет других объяснений. Она хочет узнать, кто убил Григория.

Софья понимает, что найти убийц любимого человека нелегко, как отыскать в тайге летом след росомахи. Да, нелегко… но возможно! Росомаха иногда оставляет отпечатки своих лап на песке, глине. Так и в этом случае, с Григорием, у них были какие-то улики. Они могли вывести на убийцу. Так или иначе, Софья надеялась, что это случится. Нет, в ней не было чувства мести. Она не желала зла или даже смерти человеку, сделавшему роковой выстрел. Софья хотела посмотреть в глаза тому, кто лишил ее счастья, узнать причину, почему он это сделал, задать один простой, и в то же время важный вопрос: «Тебе стало жить легче?!»

Постоянные мысли о случившемся, переживание безысходного, горький результат как точка отсчета не могли пройти бесследно. На третью ночь после того дня, как они нашли и похоронили Григория, ей приснился вещий сон. К той ночи они уже вернулись на заимку. Софья спала в своей комнате. События таежных походов утомили ее, последние ночи она плохо отдыхала. Как-то, добравшись после бани до постели, Софья успела положить голову на подушку, как вдруг увидела, что дверь распахнулась, и к ней в покои вошел Гришка. Это было так ясно и реально, что Софья не успела прикрыть изуродованную часть лица, как это было всегда, когда она видела людей. Немало удивившись его появлению, Софья приподняла голову: «Что с тобой случилось?» Гришка подошел к кровати, встал у ее ног, со спокойным лицом, не открывая холодных губ, ответил: «Тебе не понять!» «Тебя убили?» – спросила она. «Да», – так же спокойно сказал Григорий. «Как узнать, кто тебя убил?..» На ее вопрос Гришка тяжело вздохнул, покачал головой и не своим, чужим, каким-то отрешенным голосом проговорил: «Будет огонь!.. Будет прорубь!.. Будет камень!.. Будет пуля. И ты поймешь, кто меня убил». С этими словами Гришка повернулся, пошел к выходу. Софья потянулась за ним, но не смогла сдвинуться с места. «Возьми меня с собой!» – прошептала она немыми губами. «Тебе нельзя со мной идти!» – не поворачивая головы, удаляясь, ответил он. «Почему?» – закричала она от горя, понимая, что больше не увидит его. «Тебя ждет кровь!» – так же сухо сказал Гришка и ушел, закрыв за собой дверь.

Софья проснулась в страхе от представленной картины. За окном – ночь. Дверь на крючке. Она одна в комнате, за стеной храпит дед Лука. Переосмысливая сон, Софья стала быстро молиться, прогоняя от себя покойного. А в голове – искрами догорающего костра щелкали угольки пророческих слов: огонь, прорубь, камень, пуля. Но более всего Софье казались страшными последние слова Григория: «Тебя ждет кровь!» Это предначертание имело глубокую основу. Софье казалось, что он предсказал ей смерть. Это было ужасно.

Едва дождавшись утра, Софья дольше обычного молила на коленях заутреню. Мария Яковлевна с глубоким пониманием, переживанием отнеслась к поведению дочери: не каждому случается пережить в жизни подобное. Невезучая Софья, может, даже, сглаженная. Потому такая и несчастная. Сердце матери стонало от горя. Поднимая Софью с колен, Мария Яковлевна как-то старалась успокоить ее: на все воля Божья! Софья томилась в слезах, но о вещем сне, как это было всегда, ей не рассказала. Нельзя!..

После возвращения всех из тайги жизнь старательской заимки потекла своим руслом. Каждый занимался своим делом. Женщины хозяйствовали по дому. Фома Лукич пропадал на пасеке, с пчелами. Маркел готовился орешничать. Дед Лука контролировал всех, подсказывая и давая советы. Полковник Громов строил сказочные планы переворота.

О поведении полковника Громова стоит рассказать подробнее. Он видел поражение царской армии, чувствовал потерю власти. Это угнетало, давило на него суровой тяжестью безысходности. Стараясь как-то изменить ход событий, Громов понимал бесполезность своего стремления. Оставшись наедине с собой, без подчиненных, в глухой тайге, полковник терзался мыслью одиночества: некуда деваться!.. Новость о том, что Сергей ушел через границу один, не удивила его – он давно потерял над ним власть. Проживая вместе с ним в гостевом домике, он не раз ловил себя на мысли о скором противостоянии, которое могло закончиться очень плохо. Последнее время они не желали друг другу доброго утра, не пророчили приятного аппетита на обеде, разговаривали вынужденно, по надобности, и ложились спать с оружием под соломенной подушкой. В душе Громов был даже рад, что Сергея больше нет. Это давало ему некоторую свободу перед жителями староверческой заимки и полные права перед простыми солдатами из тайги.

Немало удивившись появлению трех изможденных, голодных, уставших воинов разбитой армии адмирала Колчака, полковник Громов тут же принял на себя законные полномочия старшего офицера. Как бы то ни было, трое солдат при исполнении служебных обязанностей – это некоторая сила, способная нанести какой-то урон Советам. У полковника возник план организации небольшого партизанского отряда, который будет вести скрытную борьбу с новой властью. Счастливая случайность встречи с солдатами окрыляла зачерствевшее сознание Громова будущими возможностями: «Пока вчетвером, а потом к нам присоединятся другие недовольные революцией… вероятно, со временем соберется полк… или подразделение, которым буду командовать я!.. Россия не забудет мои старания!» Воодушевившись радужными фантазиями, уже считая себя великим полководцем, Громов тут же приступил к своим обязанностям: приказал солдатам построиться, привести себя в порядок и выслушать первый приказ.

Однако на его громовой глас никто из солдат не обратил должного внимания. Солдаты не желали его слушать: хватит, навоевались! По старой привычке полковник решил наказать непослушных воинов. Размахивая револьвером, угрожая немедленным расстрелом, Громов пытался как-то восстановить справедливость беспрекословного подчинения. В слепой ярости он ударил Скобелева Ивана рукояткой пистолета. В результате все закончилось банальной дракой. Не обращая внимания на высокочтимые погоны старшего по званию, солдаты дружно надавали тумаков Громову, обезоружили, связали его по рукам и ногам, быстро предопределив дальнейшую судьбу: «Увезем его с собой… сдадим красным, все слабинка будет!»

Может, все так и было бы, если бы жители заимки не упросили мужиков отпустить Громова: «Пусть живет! Никому зла не сделал».

Послушались солдаты, отпустили Громова. Только Иван Скобелев грозно нахмурил брови, потрогал разбитую револьвером голову, да сурово пообещал: «Не дай бог встретиться. Ты меня еще вспомнишь!»

Выполнил Ванька Скобелев свою угрозу. Вечером шестого дня после драки на заимку на Воронке приехала Таня Кузнецова. Страшную весть принесла Погорельцевым девушка:

– Завтра к вечеру здесь будут чоновцы!..

Кто такие чоновцы, жителям староверческой заимки объяснять не надо. Это страшное слово каленым свинцом выжигало спокойный, тихий, мирный, размеренный уклад староверов. Более полувека Погорельцевы прожили здесь, в глубоком ущелье на берегу Медвежьего озера. Все, что нажито, отвоевано у природы тяжелым физическим трудом, будет разграблено, подвержено разорению неверными людьми. Эти дома, постройки, пригоны, зимники, теплицы, мшаники, ульи будут осквернены злым духом. Боги предадутся унижению и проклятию. У людей отберут веру и волю, уничтожат свободу мышления. Все будет так, как предсказано в Священном Писании: «… Да полетят по небу железные птицы! Да поплывут по морям железные рыбы! Пойдет брат на брата! Будет земля гореть и плавиться! А жизнь человеческая будет стоить невидимой горячей горошины!..»

Страх перед будущим завтра охватил каждого, кто в эту страшную минуту слышал слова девушки. Мудрый дед Лука однажды пережил переселение рода дальше в тайгу. Фома Лукич помнит суровые дни, когда в далеком детстве его привезли сюда, на Медвежье озеро, трехлетним ребенком поздней осенью, в пору глубокого снегопада. Он пережил ту суровую, голодную, морозную зиму. Проживая в тесноте, в мерзлом срубе, умерла половина рода Погорельцевых. Мария Яковлевна чтит рассказы старших, когда в Святых воспоминаниях большой семьи говорится о тяжком гонении церкви непокорных. Маркел и Софья, двоюродные брат и сестра, еще молоды, однако больше всех понимают угрозу жизни отшельников.

Давние гонения Погорельцевых не прошли бесследно. Предчувствуя беду, мудрый род был готов к новым событиям. Каждый из людей тайги знал свое назначение в предстоящем переселении. Староверам хватит времени, чтобы уйти на новые места незамеченными…

…Далеко и глубоко вниз по логу разнесся стойкий запах дыма. Командир верхового отряда чоновцев комиссар Мамаев догадывался о причине его возникновения, однако все еще тешил себя надеждой благополучного исхода дела. Полтора десятка красноармейцев устало следовали за своим командиром. Они ждали скорого окончания пути, когда можно будет спешится на землю, сытно поужинать, отдохнуть и славно, под вкус терпкой махорки насладиться жалкими рассказами арестованного полковника Громова.

Впереди, показывая дорогу, на старом иноходце ехал Ванька Петров. Сердце Ваньки щемило от недоброго предчувствия. Сознание трепетало от будущего наказания. Красное лицо поселкового блюстителя порядка имело жалкий вид. Ванька был зол на весь белый свет и тих как мышка под строгим взглядом Мамаева. Если бы он сейчас увидел свою нареченную невесту, без сожаления выпустил в нее пулю, как это сделал со сторожевым псом Тришкой вчера утром, когда узнал о пропаже коня. Ванька понял, кто увел Воронка, догадывался, где сейчас Таня, однако молчал, боялся рассказать Мамаеву о ночном происшествии. Как можно рассказать своему начальнику о том, что он ротозей, вместе с братьями пьянствовал всю ночь и у него украли коня, чтобы предупредить староверов? Вероятно, сразу всплывут все его самоуправства. Чем все это закончится, догадаться было нетрудно.

Перед заимкой отряд чоновцев остановился. Красноармейцы хотели рассредоточиться, окружить заимку, чтобы «разом прихлопнуть всех», как это было не раз, однако комиссар Мамаев махнул рукой: отставить!

Он неторопливо поехал вперед, потянул за собой остальных. Спешить было некуда. На огромной поляне перед озером дымились, догорая, останки староверческой заимки. В очередной раз, через полвека Погорельцевы доказали свою фамилию. Пустив «красного петуха» на все строения, оставив чоновцев с носом, люди тайги скрылись в неизвестном направлении.

Комиссар Мамаев слепо смотрел на пожарище: предупредили. Ругаясь избранными словами, пугая эхо, Ванька Петров метался на коне из стороны в сторону, отправлял группы красноармейцев по тропе вверх, в стороны. Угрожая смертельной расправой, он старался отыскать хоть какие-то следы беглецов. Однако все его старания были безуспешными. Следов было так много, что разобраться в них было так же тяжело, как вычерпать ситом воду из озера. Погорельцевы умели скрывать свое передвижение.

Приближались сумерки. Разместившись как-то под деревьями рядом, чоновцы решили оставить поиски беглецов до утра. Однако ночью пошел сильный дождь со снегом, который продолжался весь следующий день. О преследовании не могло быть и речи. У красноармейцев кончались продукты – расчет похода упирался на внезапность, при захвате заимки чоновцы надеялись на «обильное угощение» хозяев, – люди мокли под открытым небом, кто-то простыл.

Наутро второго дня комиссар Мамаев отдал приказ выдвигаться обратно. Услышав его слова, так и не добившись своего, Ванька Петров с угрозой взмахнул кулаком в сторону поселка:

– Ну, уж я этих Кузнецовых… всех на рудники отправлю!

– Кто такие Кузнецовы?! За что ты их отправишь на рудники?!

Ванька понял, что проговорился, замолчал, но Мамаев настаивал с ответом. Пытаясь как-то замять разговор, Ванька стал врать, путаться, чем еще больше осложнил ситуацию. Умело задавая наводящие вопросы, Мамаев открыл правду. Ванька рассказал, как у него украли ночью лошадь, кто украл и почему.

Комиссар Мамаев был взбешен новыми обстоятельствами событий. Ему стало ясно, что положительный исход похода изначально был обречен на провал. В ярости он хотел тут же пристрелить Ваньку, однако как-то сумел взять себя в руки: пятнадцать пар лишних глаз были некстати.

Вложив револьвер назад в кобуру, комиссар Мамаев оправил кожаную куртку и взял под козырек:

– Объявляю вам, товарищ Петров, строгий выговор с занесением в личное дело! На месте, в поселке, приказываю предъявить подробное объяснение сложившихся событий!

Холодея от ужаса, пропитавшись холодным потом, Ванька понял, что это начало конца его карьеры, или просто шикарной, вольной жизни.