18
В субботний день угасающего августа, ближе к обеду, в дом Кузнецовых пожаловали гости. Остановившись у ворот, Ванька Петров и Захар Истомин спешились на землю, привязали коней к забору, поправили портупеи, залихватски заломили краснозвездные фуражки, окликнули хозяев. Бабка Даша выглянула в окно, спряталась, перекрестилась:
– Опять ентот сморчок пожаловал, будь он не ладен. Зачастил, видать, не к добру!..
Ее невестка Екатерина последовала примеру свекрови, осенила себя троекратным перстом, прогнала в комнаты дочерей, выскочила на улицу встречать гостей: может, уедут, не заходя в избу? Однако зря надеялась. Напирая на нее, Ванька с Захаром друг за другом бесцеремонно ввалились в дом, сняли перед входом фуражки, громко поздоровались с хозяевами. Женщины ответили спокойным приветствием, пригласили присесть. Охотно приняв приглашение, Ванька и Захар заняли место на красной лавке, степенно осматривая кухню и стараясь заглянуть в комнаты.
– А что, хозяева-то дома или нет? – спросил Иван, закидывая ногу на ногу.
– Нету-ка, с утра в тайгу подались, – махнула рукой Екатерина Семеновна в сторону гор, быстро соображая, что бы такое сказать по причине их отсутствия. – К деду, на пасеку уехали.
– Так-так… – равнодушно продолжал Ванька, пустым взглядом рассматривая образа на стенах. – А что, ныне медосбор хороший?
– Дык, какой ныне медосбор, Ваня? Дожди, да и только. А с весны холодно было. Дай Бог, самим на зиму хватило бы…
– Это так, дожди залили. Не у каждого в этом году мед будет, – холодно продолжал представитель власти, перебирая пальцами фуражку, и исподлобья: – Как дела по хозяйству?
– Так… как по хозяйству… – испуганно побелела лицом Екатерина. – Вроде все и ладно…
– Да где уж ладно? – перебила ее бабка Даша. – Корова, вон какая худющая, конь на одну ногу хромает…
– Так-так, – хитро усмехнулся Ванька, переглянувшись с Захаром. – А сколько у вас коров-то?
– Дык две, Ваня, – в страхе шлепая губами, негромко ответила невестка. – А как прожить-то без коров?! Никак…
– Это правда, тетка Екатерина: без коров никак! А кони живы-здоровы?! Сколько лошадей-то в пригоне, три?!
– Дык… почему три, Ваня, – качаясь на ногах от страха, лопотала Екатерина. – Один только мерин… кобыла хромая… жеребчик еще маленький…
– А у деда на пасеке, сколько коней?! Пара? – со смехом надавил Ванька Петров.
Катерина была не в состоянии что-то ответить: факт налицо, все знают, что у деда на пасеке живут еще два коня. Это слишком много для одной крестьянской семьи. Женщина понимала, чем это грозит, запишут в ряд зажиточных кулаков, отберут хозяйство или, того хуже, выселят туда, где даже черемша не растет.
Однако Ванька не спешил с раскулачиванием. Не спрашивая разрешения курить в староверческой избе, он пыхнул спичкой, зажег дорогую папироску, начал издалека. Речь его имела достаточно широкое обоснование. Он вспомнил, как в детстве дед Влас кормил его медом, а дядька Николай (муж Екатерины Семеновны) подарил валенки, а с Володей они вместе рыбачили. Еще не понимая, к чему склоняется дотошная ностальгия молодого комиссара, бабка и невестка молча переглядывались, соображая и предполагая, что за этим последует. Да, женщины хорошо помнили яркие моменты, когда дед по доброте своей простой души накормил всегда голодного, нищего Ваньку хорошим обедом и дал домой соты. Однако старый и предположить не мог, что, высмотрев, что где лежит, сорванец с братьями ночью украдет два бочонка с чистым медом. А тот случай, когда Николай подарил ему валенки: не ходить же босым! Ванька принял подарок с благодарностью, в новых валенках залез к ним в погреб и вытащил половину соленья и картошки. Да ладно, что не смог унести, оставил. Он же не закрыл погреб соломой, остатки продуктов замерзли. Кузнецовым пришлось занимать картошку на посадку у своих родственников. Да и с рыбалкой хорошие воспоминания. Напросился Ванька к Володьке в напарники сетью рыбу ловить, а потом эту сеть втихаря снял да продал сплавщикам за горсть махорки. А Володьке отец вихры подрал: непросто дается самовязанная рыбачья сеть. В общей сложности женщинам было, что вспомнить о Ваньке Петрове. Может, они сейчас и отметили его дружеские отношения с семьей, да только тот сейчас при исполнении долга – власть Советов! А Советы с зажиточными не вошкаются, у всего поселка лошадей да коров отобрали, а кого за Енисейск выслали, лиственницы лобзиком пилить.
Притихли женщины, согласно головами кивают: как не помнить Ванькины отношения? Да, было дело, друзья они с Володькой! Дед с Николаем его всегда хорошим словом поминают. Ага, хороший Ванька человек, добрый, честный, век бы с таким знакомство вести. И породниться не прочь! Точно так, хороший зять! Как с кем? Конечно, с Татьяной: вон какая невеста вымахала, высокая, стройная, красавица, да и только! А что вера? Сейчас на веру не смотрят, потому как революция Бога отменила. Что?!
Переглянулись невестка со свекрухой, да так и остались сидеть с открытыми ртами, как курицы на яйцах. Наконец-то поняли, зачем Ванька в их избу второй раз приперся. Свататься пришел, олух царя небесного. За Танюшку! Вот те раз! Такое в самом страшном сне не приснится!.. Было бы не обидно, коли кто другой из поселка дочь сватал, пусть не по старой вере, и то можно было бы поговорить. А то Ванька Петров… в прошлом вор, крынку на заборе не оставь на ночь. Лодырь первой гильдии: десять лет в доме разбитое оконце подушкой заткнуто. Корова зиму под навесом стоит, доски грызет, сена нет. Неряха, каких свет не видывал! Каблук на своем сапоге подбить не может, куртка кожаная по швам разошлась, а у него иголки нет. Всегда грязный, заросший, от Чигирьки лучше пахнет. И за такого Таню отдать?!
Были времена, когда Ваньку Петрова всей деревней по углам гоняли. Может, и сейчас бабка Даша холуя ухватом огрела бы, да власть переменилась. Нечего женщинам сказать. Зато Ванька себя царем на троне возомнил, грудь выпятил, фуражку на затылок заломил, перед тем как покинуть дом, важно закончил речь:
– Вы уж там дядьке Николаю передайте: как буду вам родным, Татьяну отдадите за меня, можно хозяйство в целости оставить. Потому как я из бедноты… а у бедных брать нечего!
Сказал Ванька последнее слово, вышел из избы. Захар Истомин, правая рука при исполнении, на побегушках, за ним следом. Бабка Даша и Екатерина слова вымолвить не могут от подобной наглости. Из комнаты выскочила Таня, вся в слезах, бросилась на колени, ткнулась матери в подол:
– Маменька, миленькая! Не отдавайте меня за Ваньку! Не хочу за прыщавого да вонючего идти, лучше в петлю!.. Да у меня и жених есть!
За Таней еще две сестры помладше выскочили, Маша и Аня, жалея старшую сестру, тоже слезам предались, стали мать уговаривать:
– Матушка, родненькая! Не отдавайте Таню за Прыща! Он на нее поспорил с уездным милиционером на Воронка нашего…
– Как это, на Воронка?
– Так вот, – наперебой защебетали сестры. – Захар Истомин сам слышал, Федьке, своему брату, говорил, а он Петьке Просвирину. А уж Петька нам. Сказывают, уездный смеялся над Ванькой, мол-де, начальник, а на кляче ездишь, не можешь путного коня у кого реквизировать. А Прыщ сказал, что не дальше как к осени у него наш Воронок будет. А тот спросил, как? А Ванька обещал жениться на Тане любым способом и коня под свое седло поставить…
– А на что поспорили-то? – сухо спросила Екатерина.
– На седло поспорили. Уездный оперативник обещал седло со своего коня отдать, как свадьба состоится. А ну, как не состоится, Ванька обязан десять семей по поселкам раскулачить.
– Вон как! Значит, ныне любовь седлами измеряется…
– Да какая любовь, матушка? – рыдая, выдавила из себя Таня. – Не люблю я его! И он меня не любит, а так просто, хочет и все!.. Сколько раз уже было, как где встретит, дорогу не дает, намекает, как нам в постели хорошо будет да как он меня ласкать будет…
– Понятно… – подавленно ответила мать, чувствуя, как на голову льют горячую воду: еще седых волос прибавится! – Не было горя, так печаль-туман глаза застит…
Бабка Даша помахала в окошко костлявым кулачком.
К вечеру с пасеки вернулись Николай и Владимир. Женщины к ним, как сороки, наперебой рассказали плохие новости. Те призадумались не меньше: как быть?
А Ванька Петров не отступает от задуманного. На следующий день наведался к Кузнецовым:
– Здорово живешь, Николай Власович! Как погода? Как здоровье деда Власа? – и напрямую, в лицо староверу, один на один: – Нравится мне твоя дочка! Наверно, возьму я ее в жены! Ты как, Николай Власович?! Ну, думай… – и ускакал на своей старой кляче вдоль улицы.
Николай от подобной наглости едва не задохнулся: ах, сукин сын! Телок-пятидневка! Не знает, как коня в телегу запрягать, а условия ставит: думай! Не быть тому! Не отдам дочь за сопливого сморчка!.. И коня не отдам!.. Пусть хоть все зерно выгребут!
Долго бегал по своей ограде Николай, топая ногами, кричал без причины на женщин, рвал на себе бороду, злился. Однако как соседи услышали, стали интересоваться, заглядывать за забор, – что случилось? – старовер остыл, притих: «Да вот, Катерина ворота забыла закрыть… корова в огород зашла, гряды потоптала!» Не говорит Николай правды той, что о советской власти думает, вдруг лишние уши его речь услышат да куда надо передадут. Времена-то нынче тяжелые. «О Господи! Прости мою душу грешную! Пронеси Мать Пресвятая Богородица!» – крестится Николай на заутрене и вечерне на коленях. Да только боги забыли Кузнецовых.
День Ваньки не видно, другой, третий. Николай уже успокаиваться стал: нежели забыл про Татьяну? Да где там! На четвертый день приходит Ванька пешком: сдохла кобыла по дороге в уезд, пришлось в дырявых сапогах по грязи пятьдесят верст чавкать. Злой Ванька, грязный, вонючий, голодный. Бесцеремонно ввалившись во двор, полномочный чекист без приглашения ввалился в грязных сапогах в дом, присел на красную лавку:
– Вот, Николай Власович, бумага тебе, – и протянул староверу свеженаписанный лист постановления. – Реквизирую я у тебя твоего коня в пользу государства.
– Как же так, Ванька? – едва не заплакал хозяин. – Я ж его за пять червонцев в Минусинске покупал… да четыре соболя сверху!.. За что такое наказание?!
– А мне что? – повысил голос царь поселка. – Разнарядка на вашу семью есть, потому как вы, кулацкое отродье, богатеи, захребетники и прочие отрицательные элементы (наслушался Ванька в уезде пламенных речей коммунистов, запомнил, повторяет), люди от голода в Поволжье умирают, а вы тут колеса на телегах сливочным маслом смазываете!
– Как же так, Ваня? – запричитала Катерина. – Ты же к нам в родню набивался, на Татьяне жениться хотел!..
– Долго думаете, – размазывая грязь по полу сапогом без каблука, сурово ответил тот. – Я вам что говорил? Породнимся – беду отведу. А вы об этом не думаете! За дурака меня держите? Не получится! – поднес к лицу Николая сжатый кулак. – Вот вы у меня где все, кулацкое отродье! Сегодня, для начала, Воронка забираю… – немного смягчился, – а завтра ответа не будет, за коровами наряд пригоню! – встал, пошел к выходу. – Где конь? В пригоне? – и через плечо: – И еще. В уезде набор в Красную армию идет. Володька-то у вас по годам как раз подходит. Думайте!..
Пошел Ванька в пригон, Николай за ним, бегает вокруг, суетится:
– Как же так, Ваня?.. Как же…
– А вот так! Как сказал: будет Танюха со мной рядом в кровати нежиться – верну Воронка! – играет на нервах Ванька. – Нет, готовь еще скотину да сухари Володьке суши!..
Сел на коня, и ускакал.
А Николай, как стоял у крыльца, так и прилип на пятую точку опоры, думать стал. А подумать, правда, было о чем. Куда ни шагни – всюду болото. Загнал Ванька Петров семью Кузнецовых, как маралов по насту, даже думать не моги. Ну ладно бы, одного коня, а то все хозяйство под корень извести хочет из-за одной девки.
Думал Николай долго, пока не завечерело. Вот уже и Екатерина с Татьяной коров доить пошли, а он все сидит, бороду в кулак зажал: знать, дело совсем плохо, раз с лица волосы рвет. Те мимо него, не дай бог, чем помешать, тогда еще хуже будет. Ох, и бегучий Николай в гневе, только держись! Прошли было жена и дочь мимо него, да он слово свое сказал.
– Стой! – бухнул он, будто по чурке колуном ударил.
Екатерина и Таня остановились, сжались в комок, что скажет. Слишком уж голос у главы семейства нехороший. А Николай будто приговор зачитал:
– Татьяна! Пойдешь замуж за Ваньку!
– Тятя, как можно?! – у девушки из рук подойник выпал. – Не хочу за него!..
– Мало ли, хочешь не хочешь? Сказал, пойдешь – и все тут!
– Но у меня свадьба на Покров! – заплакала Таня.
– Придется отменить. Найдет Маркел себе другую девку, парень неплохой. А ты… – опять ухватился за бороду, жалко дочь, да что поделать… – Готовь монатки! – И немного помягче: – Иначе, дочка, нельзя. Всем нам поруха будет, – и ушел в пригон, к лошадям, чтобы женщины не видели его слез.
Таня плачет, мать ее успокаивает:
– Не перечь отцу, дочка! Стерпится – слюбится!
– С кем слюбится?! С Ванькой?! – с тоской в глазах переспросила дочь. – Ты сама веришь, в то, что говоришь?..
– Живут люди… и похуже…
– Пусть живут, коли деваться некуда. А я не буду! – отрезала Таня и показала характер: – Чем так жить – удавлюсь!
– Бог с тобой! – в страхе перекрестилась мать. – И думать не моги! Бог дал жизнь – Бог возьмет! Грех это великий – на себя руки накладывать!
Какими бы ни были отрицательные эмоции Татьяны, да против отцовской воли не пойдешь. Нависла над девушкой угроза пагубной зависимости, и изменить ее мог лишь только случай.
А Ванька Петров уже на следующий день приперся за ответом. Лихо проскакав на Воронке беглой рысью по улице, представитель власти остановился у ворот Кузнецовых, браво спешился, накинул на штакетник уздечку и без стука открыл ворота. Ванька не сомневался в успехе задуманного дела, уже считал себя женихом Татьяны, хозяином зажиточного хозяйства, – что скажу, то и будет! – а работают пусть другие.
Николай Власович живо выскочил на крыльцо, лишь бы Ванька лишний раз в дом не входил, табачной мерзостью стены избы не захламлял. После вынужденного приветствия, оба сели на ступеньки для объяснения.
– Что, Власыч, надумал? – уверенно, с нескрываемой усмешкой спросил Ванька.
– Надумал, – ответил тот.
– И что?!
– Согласен.
– Отдаешь за меня Татьяну?
– Отдаю…
– Вот и славно! – радостно воскликнул Ванька, протягивая будущему тестю руку для пожатия. – Давно бы так! А то противился, как бык перед заколом!.. (Эти слова Ванька высказал специально, придумал давно и хотел унизить, надавить на хозяина дома, сразу давая понять, кто тут будет главный.) А оказалось-то все очень хорошо! Да не переживай ты, Николай Власович! Не пропадет со мной твоя дочь, будет жить, как у Христа за пазухой! – и засмеялся поднимаясь. – Однако поехал я, некогда мне. А для первого знакомства пошли ко мне домой сейчас Татьяну, пусть придет. Да не бойся ты: я человек честный, до свадьбы ни-ни. А придет пусть так, поговорим, может, в доме приберет, – усмехнулся, – надо же друг к другу привыкать! А то какая-то она у вас дикошарая: как увидит меня, убегает… – и пошел к воротам, – так я жду!..
Уехал Ванька. На черном, игривом Воронке. А у Николая все в груди кипит, бурлит, из сжатых кулаков вода капает: «Эх, и сучонок! Что ты знаешь о Боге?! Знал бы, что все так будет, взял грех на душу, утопил еще тогда в реке, когда с ворованными сетями поймал. Впрочем, и сейчас не поздно… да нет, сразу все поймут, не то время, видно, куда ниточка тянется. Жалко Татьяну, да что поделать? Слишком все далеко зашло… видно, свадьбы не избежать… Как же Погорельцевы? Надо будет извиниться, поймут, умные люди. Жалко Маркела, хотел его своим зятем видеть. А может, все потом изменится, придет другая власть, Ваньку сметут… Татьяна свободной будет! Тогда… А что тогда? Кому потом девка порченая нужна?!»
Скрипит Николай зубами, злоба расплавленным свинцом колышется. Схватил себя за волосы, вырвал клок, едва не плачет, пошел опять в стайку, чтобы женщины да сын его слабость не видели. Однако Володька заметил, торопился из-за поскотины, – жерди сочил на забор – к дому:
– Ты что, тятя? Опять этот прыщавый был? Что не крикнул? – сжимая кулаки. – Я бы ему оглоблю на шее завязал!..
– Раньше надо было завязывать. Теперь поздно.
Кликнул Николай Татьяну:
– Немного погодя пойдешь к Ваньке в дом!
– Зачем-то?! – в испуге всплеснула ладошками девушка.
– В гости. Ну, там, поговорить… что поможешь. Звал он. Да смотри, раньше срока не допускай!
– Не пойду! – пыхнула зажженной соломой Татьяна.
– Я вот те не пойду! – разозлился отец. – Сказано – будь! Значит, делай, и никак иначе. Отцу перечить? Щас вожжами отхожу… под монастырь нас всех подвести хочешь?! – и хотел схватить дочь за косу, да Володька не дал.
Из дома выскочили все. В ограде начался переполох. Николай рвется в руках сына, навести управу в доме. Женщины успокаивают его, да прячут Татьяну от тяжелого кулака отца. Крик, шум, свалка! Соседи из-за забора смотрят, испуганно крестятся: никогда Николая в ярости не видели! Видать, совсем плохо в семье.
Не смогла Таня противиться отцу. Как прошло время, высохли слезы, пошла к Ваньке Петрову. По лицу стыд плещется: где это видано, чтобы девушка сама на свидание ходила? Кажется ей, что соседи-единоверцы из всех окон на нее смотрят, вслед плюют: лихоманка, с кем спуталась?
Новый дом Ваньки Петрова стоит посреди улицы. Раньше это было поместье купца Сотникова. Старая, покосившаяся избенка Петровых стоит на берегу реки: стены в дырах, крыша поехала (как у Ванькиной матери) от того, что снег никто не сбрасывал, забор упал. А как у Сотникова амбары «подчистили», реквизировали, а самого купца увезли в Минусинск, перешли Петровы в его огромный, кедровый, двухэтажный дом всем «пчелиным роем». Всем братьям, Ваньке и матери досталось по большой комнате, да и еще место осталось для конторы. В зале, за широким, накрытым бархатной, праздной скатертью столом, заседает Ванька. На кухне, в груде грязной, немытой посуды командует важная мать Ваньки, Марфа Пыхтуга. На втором этаже храпят или пьют братья. Когда-то в теремке была чистота и порядок. Хороший хозяин купец Сотников прислугу жаловал. Были здесь гувернантки, прачка, кухарка, ямщик, скотники, приказчик. Теперь в доме годовая грязь, полы некому мыть, по грязным шторам мухи с китайскими темпами плодятся, в кладовой гора посуды грязной. А зачем мыть? От купца Сотникова всякого фарфора, горшков да чашек осталась уйма, на месяц хватит. А там, глядишь, Ванька чей-то другой дом прикупит.
Пришла Таня к дому: на стене красный флаг трепещется от ветра. На доске масляной краской неровными буквами написано «Сельский савет». Широкие, тесовые ворота распахнуты настежь: заходи, кто хочешь! По широкой ограде бродят куры, в грязи хрюкают поросята, отгоняя надоедливых мух, машут хвостами, фыркают лошади. Там и тут, вдоль забора валяются ржавые сенокосилки, конские грабли, веялки, молотилки, реквизированные у зажиточных крестьян: лучше пусть сгниют, чем кулачью достанутся.
Ее встретили достойно. На крыльцо выскочила полноватая, дурно пахнущая Марфа Пыхтуга, суетливо пригласила девушку в дом. Таня брезгливо передернула плечиками, вспомнила слова отца: «В конюшне чище, а на столе дохлого кролика не хватает!» Между тем будущая свекровь проводила молодую невестку на кухню, приставила к столу табурет, усадила Таню рядом, стала любезничать:
– Ох уж как хочется поговорить с молодой невестушкой!
Услышав голоса, из соседней комнаты вышел Иван, слабо улыбнулся, махнул рукой:
– Некогда мне тут с вами. Дело у меня государственной важности, – и ушел назад, за перегородку, откуда доносились громкие голоса.
– Уж и правда, дела, – пыхтела будущая свекровь. – Егор Подольский из тайги трех беляков вывел… сами вышли, Ваньке сдаваться, не знаю, что и будет. Интересно все, а ну, давай послушаем, – и тихо потянула Таню в соседнюю комнатушку за печкой, откуда было слышно лучше всего.
Таня прошла за ней, присела рядом на незаправленную кровать у тесовой перегородки. Марфа Пыхтуга хитро улыбнулась, приложила палец к губам:
– Я тута-ка всегда все слушаю, первая узнаю, что в поселке делается!
Таня покраснела: нехорошо подслушивать чужие разговоры, однако после знакомых слов тут же забыла об этом. В словах допроса она узнала знакомые имена, что были дороги ее сердцу.
– Как ты говоришь, звали того парня? – переспросил Ванька.
– Маркел, – ответил другой, незнакомый, грубый голос.
– Как встретились?
– В тайге, на костер вышли.
– Врешь! А вот товарищ твой, Иван, говорит, что он помог вам оленя убить. Так?
– Ну, может, и так… не помню.
– Врешь опять! – громкий хлопок, Ванька ударил кулаком по столу. – Из чего он оленей стрелял?
– Из ружья…
– А Иван говорит, что из карабина полковника!..
– Какого полковника?
– Который живет на староверческой заимке! – не сдержался, заорал Ванька (что-то загремело, несколько тупых хлопков, за ним стон). – Ты кому, сука, врешь?! То, что ты сейчас говоришь, я уже давно пережевал! Ты, Федорчук, сам себе расстрел подписываешь!.. Иван Скобелев все рассказал, а ты запираешься: кому хуже делаешь? (Опять несколько тупых хлопков, продолжительный стон.) Будешь говорить, шкура белая?
– Что говорит-то? – наконец-то собрался с силами допрашиваемый.
– Сколько на заимке живет белых?
– Один…
– В каком звании? Фамилия?!
– Полковник Громов…
– Где второй?
– За кордон ушел.
– Подольский помогал за кордон белых переправлять?
– Нет.
– Где винтовки?
– Не знаю… в тайге потеряли…
– Хорошо, ладно, Федорчук, пусть с тобой там, в уезде, разбираются, – и подчиненному: – Тащи его, Захарка, в амбар, к остальным: готовьте к отправке! И позови мне этого… Подольского.
За стеной послышались тяжелые шаги. Дверь хлопнула, молчание, потом в комнату к Ваньке кто-то зашел:
– Звал?
– Да, проходи, садись, – уже много мягче заговорил Ванька с новым собеседником, вероятно, уважая его. – Что в тайге делал?
– Ты что, Ванюха, не помнишь? Я же у тебя отмечался, спрашивал на неделю отходной!.. Людей просил на поиски Гришки, ты не дал.
– Ах, да… помню… нашли человека?
– Нашли… – глухо ответил Егор, и стал рассказывать о смерти Григория Соболева.
– Ну, ты это, не части, – перебил его Ванька. – В тайге вашего брата… каждый год пропадают. Тут уж ничего не поделаешь, позже, напишем свидетельство о смерти…
– А расследование?
– Какое расследование?! Тут бы без таежных заковырок дел невпроворот!
– Человек погиб!.. Улики есть!..
– Какие нахрен улики? О чем говоришь? Надо сначала власть установить, порядок навести. Белые кругом шастают, кулачье косится… что можешь сказать про полковника?
– Про какого полковника?
– Так, понятно. И про винтовки ничего не знаешь?
– Какие винтовки?..
– Ладно, Подольский, хрен с тобой, все одно ничего не скажешь… Живи пока, потом с тобой разберемся. А про белых мы и так все знаем, без тебя! Но это, уже не в твою пользу! Так или иначе, судить тебя будем за укрывательство!
– За какое укрывательство?!
– Там узнаешь. Все, шагай домой, и из поселка ни шагу! Три раза на дню сюда, на поверку!
– Зачем три? Всегда было раз в неделю…
– Я сказал три раза!.. – не сдержавшись, заорал Ванька так, что со стен известка посыпалась, и топнул ногой. – Пшшел вон!
Когда он ушел, Ванька крикнул Захара, отдал распоряжение:
– Этих троих – в район! Да, прямо сейчас! И передай там, пусть отряд конной милиции придет завтра к вечеру, человек десять… Кулацкую заимку громить пойдем… белогвардейский притон. Фамилию не забудь: Погорельцевы!.. Да, позови сюда хакаса! Я из него сейчас всю душу вытрясу, он мне все расскажет! – и ударил в стенку кулаком. – Мать! Бутылку спирта неси!..
Пока Марфа Пыхтуга бегала в кладовую, Таня зайцем выскочила на улицу, к воротам и побежала домой. Сердце девушки бьется пойманной в клетку птичкой: «…кулацкую заимку громить пойдем!..» В сознании врубилась острым топором знакомая фамилия: Погорельцевы!
Таня знает, что это такое, громить заимку. За укрывательство белого офицера в лучшем случае всю семью выселят на север. В худшем, у чекистов есть негласный приказ стрелять на поражение. Это значит, семья Погорельцевых под угрозой расстрела. Вместе со всеми под этот указ попадает Маркел.
Что делать?! Как быть?! У Татьяны кипит кровь: надо как-то предупредить. Но как? Сказать отцу? Но он мысли не допустит, чтобы кого-то отправить в тайгу, над своей семьей висит угроза ссылки. Кого-то попросить? Нельзя. Третья часть поселка – сторонники новой власти, донесут, пикнуть не успеешь. И тут, как молнией прострелило: К Егору Подольскому! Он решит, как предупредить Погорельцевых!
Дома мать встретила дочь тревожным взглядом:
– Как все, доченька? Поговорила со свекрухой?
– Все хорошо, матушка. Поговорила.
– На тебе лица нет: случилось что? Приставал?..
– Нет, не приставал. Так просто, разговаривали… – пряча взгляд, ответила девушка, а сама в дверь. – Пойду я, теленка посмотрю, как бы не запутался веревкой.
Выскочила Таня на улицу, да в огород, через прясла на зады мимо телка. Трехмесячный бычок узнал кормилицу, замычал, побежал к ней. Таня отстранилась от ретивого Буяна: не шали, не до тебя сейчас! А сама, оглядываясь и приседая в высокой траве, пошла за поскотиной к дому Подольских.
Дом Егора от Кузнецовых, шестой по счету, на одной стороне улицы. Добравшись до огорода, Таня пролезла между жердями, укрываясь в картошке, чтобы не видели соседи, проползла к ограде. На нее залаяли собаки. На крыльцо вышел Егор, увидел девушку, удивленно поднял брови:
– А ты что тут? Хорька гоняешь среди бела дня?!
– Нет, дядька Егор… – ответила та, позвала его ближе, и стала рассказывать то, что слышала час назад в сельсовете.
Сначала Егор хмурил брови, потом прищурил глаза и совсем потемнел лицом:
– Ишь, как все обернулось… Хочешь людям добро сделать – жди беды! – переосмысливая сказанное, задумчиво ответил Егор. – Помогли солдатам, дорогу показали, а они, вишь, как отплатили. И все из-за полковника: это он их на заимке хотел подчинить… Ваньке в морду дал… а он, видно, все это в отместку. Так-с, понятно! И винтовки выплыли… думаю, откуда это Ванька Петров все знает? А это Иван Скобелев язык распустил… ну и дела! – Спросил у Татьяны: – Когда, говоришь, отряд чоновцев придет?
– Завтра к вечеру.
– Значит, время есть: сутки! Это хорошо… но кого отправить предупредить Погорельцевых?! Сам я не могу: Ванька сказал три раза в сутки отмечаться… Чигирьку сейчас в сельсовете спаивают… кого-то из староверов, не дай бог, узнают…
– Я поеду! – вдруг сказала свое слово Таня.
– Ты?! – удивлению Егора не было предела.
– Да, я, – твердо, спокойно повторила девушка. – Вы мне, дядька Егор, только дорогу расскажите, как ехать. Долго ли, далеко?
– Дорогу-то расскажу… доехать одна сможешь, если конь хороший, на второй день, к вечеру там будешь… а ты знаешь, что тут будет, если красные узнают, что ты староверов предупредила?!
– Догадываюсь… – опустила голову Таня. – Меня Ванька Петров сватает: а я не хочу за него замуж идти!
– Знаю… весь поселок об этом только и говорит. И про Маркела знаю, что он жених твой… святое это дело, людей безвинных спасти. А только, думаешь ли ты, что будет, когда вернешься назад?!
– Я не вернусь.
– Почему?
– Здесь мне житья не будет: за Ваньку Петрова все равно не пойду, лучше удавлюсь. Останусь там, с Маркелом… он обещал жениться, может, возьмет меня… – тяжело вздохнула: – Ну а не возьмет замуж, по дороге удавлюсь…
– Вот, заладила: удавлюсь да удавлюсь!.. – засмеялся Егор, протягивая Тане руку. – Возьмет Маркел тебя в жены! Сам мне говорил, что как бы до Покрова дожить!
– Правда? – обрадовалась девушка.
– А то! – довольно пыхнул Егор. – Сколько ехали, в тайге были, одни слова о тебе: Таня, да и только…
Она радостно подпрыгнула, хлопнула в ладоши, тут же от стыда закрыла лицо руками, притихла:
– А на чем ехать?
– На этот случай моего Рубина возьмешь. Назад так пустишь, одного. Скажешь: домой! Он домой и уйдет, дорогу знает.
– Нет, – решительно ответила Таня. – Я сегодня ночью Воронка у Ваньки выкраду!
– Воронка? Да ты что, девка, совсем рехнулась?! Понимаю, людей тайно упредить – полбеды. Но коня из-под носа увести – это уже горе! Не простит Ванька тебе этого…
– Что же теперь? Воронка жалко, кто его кормить будет? К весне все одно сдохнет…
– Это так… братья Петровы умеют лишь вожжами крутить. А как литовку точить, это уже не для них, – задумчиво, тяжело проговорил Егор и высказал свое мнение. – Наверно, правильно ты делаешь, что бежишь к Маркелу в тайгу. С Ванькой у тебя все одно жизни не будет, рано или поздно загонит он тебя в гроб. Да и всей семье вашей, так или иначе сошлют… Это он так, для порядка, уши Николаю замасливает. Что вот, как женюсь, и вам хорошо будет. Нет, Таня, не будет хорошо. Мягко стелет, жестко спать. Жадный ворон много раз клюет. Хочешь узнать человека, дай ему власть. Дали Ваньке власть – он показал себя. Был простым чалдоном, стал зарвавшимся бароном. Думаешь, доверили Советы ему права, окажись рядом нормальный, соображающий мужик? Нет. Просто оказалось так, что идти в нашем поселке в комиссары некому, вот его и поставили. Однако думаю, как долго будет самоуправство чинить, дознаются там, в уезде, по головке не погладят. Иначе, что это за власть такая, народная?! Где это видано, чтобы девку силком замуж тащили, да еще на седло спорили? – усмехнулся. – Сдается мне, тут Ванька сразу несколько зайцев убить хочет: в твоем лице иметь жену, домработницу, прачку, служанку и прочие виды услуг. А от Николая – всегда сытое брюхо, потому как у вас в семье лодырей нет… А придет время, спросят с него, а он от вас отречется, я не я, и лошадь не моя.
– Откуда ты все, дядька Егор, знаешь? – с глазами, полными слез и удивления, спросила Татьяна.
– Я что, в прошлом году родился? У нас, такой же случай под Суздалью в восемнадцатом году был. Один ухарь, под шумок, себя на селе комиссаром возомнил, так сказать, власть в свои руки взял. Что получше, к себе в дом тащил, скотину продавал, зерно выгребал, девок портил. В общем, пока полная неразбериха была, успел напакостить.
– А потом что?
– Потом? Настоящие комиссары узнали, приехали разбираться. Ухарь тот, узнал как-то, убег через окошко, да мужики за околицей поймали… притащили. Суд был тут же, в деревне. В город не водили, времена не те: расстреляли на площади перед всеми.
– Ты хочешь сказать, что Ванька тоже своевольничает?
– А то как назвать? Выгреб зерно у староверов, свалил в амбар, пшеница горит, а он и ухом не ведет: самогонку гонит, зерно на спирт в городе меняет. Вон, сколько телят закололи да сожрали? Косилки видела, ржавеют в ограде? А мужики руками косят… нет, придет время, не за горами, сметут Ваньку, накажут! А ты, Танюшка, беги, пока не поздно, правильно решила!..
…Вечером, когда над западным перевалом растворилась слабая полоска зари, Таня осторожно прошла к сельсовету. Как и днем, ее встретили настежь распахнутые ворота: бери что хочешь, кого хочешь, никому ничего не надо. Может, так и надо было сделать, под покровом ночи растащить сельхозтехнику, перегнать реквизированных лошадей, вывезти гниющее зерно, да только не таков характер таежного мужика. Нельзя брать чужое, даже если это свое. Раз у Ваньки в ограде лежит, значит, как в тайге на лабазе. Ванька знает это, потому и беспечен в охране имущества. Если вдруг кто-то сегодня что-то украдет, завтра будет известно, есть в поселке свои уши да глаза.
В трех окнах дома горит свет. На кухне бродит Ванькина мать, Марфа Пыхтуга. Ванька и братья заседают в зале. На столе бутылка, стаканы, какая-то снедь на закуску. От папирос дым столбом! Через двойные рамы плохо слышно, о чем говорят братья Петровы, наверно, обсуждают план захвата белогвардейского офицера. Однако на довольной роже Ваньки явно написано, что за положительный успех операции (в этом из братьев никто не сомневался) он рассчитывает получить орден Красного Знамени.
Таня осторожно прошла к пригону. Старый, цепной пес Тришка вылез из-под навеса, хотел взбрехнуть, да узнал знакомый запах. Добрый сторож знает Таню давно, с детства. С незапамятных времен поселковые ребятишки и дети купца Сотникова имели общие интересы: купались, ловили рыбу, ходили в тайгу за орехом и ягодами. Добродушный купец общение своих отпрысков с поселковыми детьми не пресекал, наоборот, приветствовал, считая, что классовая дружба будет иметь только положительный результат. Будущий делопроизводитель должен хорошо знать свои корни, окружающих людей, относиться к ним с должным уважением. Сотников считал, что характер мудрости закладывается именно здесь, в глубинке, поэтому на все лето привозил сына и дочь сюда, в таежный поселок. Дети купца, ровесники Тани, погодки Гриша и Маша, проводили три месяца подобно перелетным ласточкам. Вольной ватагой все бродили по горам, пропитывались запахом дыма, зацепившись о что-то, рвали на себе одежду, бесцеремонно пачкались в грязи, угоняли у деда Трапезникова лодку и были бесконечно счастливы пойманной на реке рыбкой. В тех походах с детьми постоянно присутствовал тогда еще молодой, игривый пес Тришка. Благодарный кобель навсегда запомнил добрые руки Тани, как она делилась с ним сухариком, картошкой, гладила лопоухую голову или прижимала к себе прохладным вечером.
К настоящему времени, безвозвратно одряхлев, Тришка служил новым хозяевам. Теперь его уже не спускали с цепи на волю, заставляя караулить народное имущество. В благодарность за верную охрану Тришка получал пинки, да жалкие объедки со стола. Вспоминая счастливые годы, забившись от тяжелого сапога братьев Петровых под настил, Тришка молча плакал о прошедшей жизни. Где теперь строгий, но справедливый купец Сотников? Где добрые, отзывчивые дети? Где ласковая, приветливая хозяйка дома Клавдия, всегда угощавшая его вкусной косточкой от наваристых щей? Коварная память – как жало клеща, никогда не отпустит сознание от добрых воспоминаний. У животных это чувство развито более остро. Бывает, преданное человеку животное, потеряв хозяина, умирает от тоски.
Почувствовал Тришка Таню, закрутил хвостом, заскулил радостные признания. Девушка подошла к нему, присела, как это было когда-то, ласково прижала к себе, некоторое время молчала. Он ответил ей тем же, лизнул в лицо, дрожа от волнения, замер от дружеского прикосновения. Так продолжалось около минуты. В пригоне тяжело вздохнул конь. Воронок тоже почувствовал знакомый запах, насторожился.
Таня прошла дальше, нашла коня привязанным за уздечку к коновязи, под седлом. Пребывая в шумном застолье с братьями, Ванька забыл про Воронка, оставив его на ночь без корма в ограниченном пространстве в путах амуниции.
Осторожно ступая в грязи, Таня отвязала Воронка, повела его за собой. Тришка жалобно заскулил: я тоже хочу на волю! Девушка подошла к нему, расстегнула ошейник, дав собаке свободу. Довольный Тришка побежал рядом с ними.
За поскотиной Таню ждал Егор Подольский. Он помог девушке привязать какие-то вещи, еще раз рассказал дорогу, посадил в седло:
– Как там, по-вашему? В добрый путь шествовать?
– Так, – с улыбкой ответила Таня. – Спасибо!
– Ну, тогда с Богом! – и легонько хлопнул Воронка по крупу.
Осторожно ступая, конь плавно понес свою хозяйку на спине в темноту ночи. Тришка побежал за ними, но скоро вернулся назад. Старый пес виновато опустил хвост, склонил голову.
– А ты что же не идешь с ними? – спросил Егор.
Тот молча проследовал мимо, побежал в сторону сельсовета, домой. Весь его жалкий, понурый вид говорил за себя: я уйду, а кто же за меня будет дом охранять?..