Светится лицом Софья! Как перелетная птица летает душа! Сознание простреливают колкие молнии! Сердце бьется идущей на нерест рыбой!.. Движения девушки быстры, как порывы ветра. Выполняя по дому свои обычные дела, Софья торопится, будто боится что-то недоделать, живо переставляет ноги при ходьбе, проворно работает руками. Ее настроение меняется каждую минуту. То она торопится растопить печь и тут же, затихая, надолго задумывается, глядя на молодые языки пламени. В другой раз Софья бежит на озеро с ведрами за водой и тут же, остановившись, смотрит на горы. В третьем случае, процеживая молоко, вдруг перельет его через край туеса, засмеется давним, приятным, детским смехом. Дед Лука сердито теребит бороду: «Ты што, девка, паука проглотила?..» Строгий отец Фома Лукич не раз делал дочери замечание: «Шевелись, Софья! На молитву поставлю!..» Маркел удивленно вскидывает брови: «Что с тобой, сестра? – и шутит: – Кукушки в августе не кукуют, веселиться нечему!» И только мать Софьи Мария Яковлевна знает настоящую причину поведения дочери. Она поняла, почему Софья бывает веселой и хмурой; взрывной, как упавший в воду камень, и спокойной, как гладь озера; рассеянной, как убежавшее тесто, и собранной, как пчелиный рой. Мать видела состояние дочери, потому что когда-то ей пришлось пройти через это. Потому что сама дала благословение на свершение греха:

– Иди смелее, дочь моя, все будет хорошо!..

– Я боюсь, мама…

– Ничего не бойся: то, что будет, должно было свершиться давно!

– Что скажет отец?

– Он ничего не скажет, будет только рад!

– Но как же люди?..

– Он тебя не бросит, будет жить с тобой!

– Ты думаешь?..

– Я знаю! – улыбнулась Мария Яковлевна и поцеловала Софью в лоб.

Тиха и прекрасна была их первая ночь! Стенами уютного дома молодым служили густые, толстые деревья. Теплым покрывалом сверху наплывала черная, таинственная ночь. Мягкой постелью лежала густая, перегоревшая хвоя двухсотлетнего кедра. Мерцание ярких звезд с чистого неба излучало постоянный, загадочный свет. Идиллию восходящего настроения поддерживало редкое, спокойное пение ночных птиц. Его сильные, но ласковые руки бережно повторяли каждый изгиб ее нежного тела. Губы вновь и вновь искали горячий цвет ее лица, осторожно касались уголков губ, чутко проходили плавные изгибы шеи и плеч, с королевским величием пили бархат влажной, волнующейся груди, где, кроме хризолитовых бус, ничего не было.

В очередной раз все переживая снова и снова, Софья понимала, чувствовала, что происходит что-то непонятное, таинственное, будущее. В какое-то мгновение она хотела отстраниться, но не могла повиноваться единым чувствам, сковавшим ее и Григория в одно целое, головокружительное, как первый глоток весеннего воздуха. Наверное, это могло сравниться с взлетом качели, или степенной поездкой на спине спотыкающейся лошади, когда захватывает дух от неизвестности. Софья искала, но не находила сравнения рукам Григория, его уверенным действиям, настойчивости и спокойствию, как он ее любил. А может, и не надо было что-то сравнивать?!

В редких перерывах, прижавшись к нему телом, Софья бережно прикасалась к его груди левой, изуродованной частью лица. Она стыдилась его взгляда, своей белоснежной наготы, робкой, ответной ласки, но тут же понимала, что от всего происходящего, запретного, открытости, исходят томительные, желанные чувства, которые ей хотелось пережить опять и опять.

Григорий ответно улыбался ее дикости, пытаясь рассмотреть красоту тела, отстранялся в сторону, шутил, играл, ласкал, обнимал… и все начиналось снова.

Глубокой ночью, уставшие и слабые, прижавшись телами друг к другу, они были не в силах сделать хоть одно движение. Счастливая Софья не верила в происходящее. Разум девушки переполняло томление. До этого никогда и никем не ласканное тело стонало от легкой боли. Однако она терпела, согласно переживая: так надо! Иначе быть не могло. Она сама назначила Григорию встречу здесь, на своем пригорке, знала, куда, к кому и зачем идет. И не удивилась, когда увидела рядом с кедром развернутую походную постель Гришки, робко присела на краешек спальника, сама протянула навстречу его рукам свои мягкие ладошки.

Поздняя ночь принесла легкий ветер перемен. Где-то внизу, под Софьиным пригорком, тяжело вздохнул Рубин. Сытый конь Егора, взятый Гришкой в поход, изредка встряхивал головой, отгоняя редких комаров. Рядом, положив лапы на одежду хозяйки, выставив уши, дремала Айба. Верная девушке собака и в эту минуту была рядом, будто утешала бытие происходящего: «Не грусти! Подумаешь, дела… это должно было давно произойти!»

Софья молча пустила запоздалую слезу. Григорий бережно вытер соль переживаний, глубоко вздохнул:

– Что случилось?

– Как мне теперь жить? – робко прошептала она.

– Так и будем жить, – не двигаясь, с закрытыми глазами ответил Григорий.

– Почему мы? – приподнявшись на локте, настороженно переспросила Софья.

– Потому, что пойду назад, буду просить у твоего отца разрешения.

– Какое?

– Взять тебя в жены.

– В жены? А разве я могу быть твоей женой?! Ведь я же уродливая, некрасивая…

– Ну и что? – не открывая глаз, Гришка равнодушно пожал плечами. – Пусть ты будешь хоть горбатая, да без ног! Нравишься ты мне, и все тут! – и приподнял голову. – Заберу тебя к себе в поселок, у меня дом большой…

– В поселок… – счастливо повторила она. – А я в поселке последний раз была еще до того… потом стыдно было людям показаться… – и вдруг вздрогнула, – а зачем к тебе в дом?

– Ну, так в жены тебя возьму! Будешь со мной жить?!

– У нас воли детей не спрашивают, как родители скажут, так и будет.

– А у нас спрашивают! Вот я тебя сейчас спрашиваю: пойдешь?

– Пойду! – тихо выдохнула Софья, счастливо прижимаясь к его груди, но после взрыва эмоций, потухла. – Только вот, наверно, тятя не разрешит…

– Почему так? – прижимая ее к себе, удивился он.

– Сомневаются они в тебе, Гриша, думают плохо…

– Это ты про тех соболей, что украли?

– Да… отец с дедом думают, что это ты там был!..

– Понятно, что думают, – поворачиваясь к Софье лицом, угрюмо выдавил Гришка. – Я в тех местах ходил, знаю, где лабаз… по рассказу Оюна ростом подхожу… только вот одна оказия получается. Оюн говорил, что определил, кто соболей украл, курит самокрутку. А я, – перекрестился, – в жизни табака не нюхал! – и Софье: – А ты веришь, что это не я соболей украл?!

– Верю, Гриша! – в подтверждение своих слов Софья бережно прижалась к нему головой, робко поцеловала в щеку.

Григорий ответно обнял ее, стал благодарно ласкать, почувствовал, как тело наливается новой силой…

Он уезжал рано утром, по свежей, серебристой росе. Последний раз, прижав ее к себе, Григорий бережно поцеловал Софью в щеку, потом в лоб и ободряюще напомнил:

– Вернусь через десять дней! Жди меня здесь! – и показал на пригорок, где они провели эту ночь.

Она шумно, счастливо вздохнула: всегда твоя! Потом, отстранившись, вдруг почувствовала, как отрывает от себя что-то необъяснимо дорогое, может, часть своего тела. От этого ощущения ей стало не по себе, однако Софья не подала вида, что ей плохо, отступила на шаг в сторону. Гришка устало вскочил в седло Рубина, принял из ее рук котомку, ружье, молодого щенка, посадил его на колени, улыбнулся последний раз, тронул поводья.

Отдохнувший за ночь конь уверенно шагнул в указанном направлении, умело прошел мимо кустов с росой, осторожно перешагнул через колодину, вышел на тропу. Еще какое-то время Софья видела, как растворяется в речном, утреннем тумане темный силуэт. Она долго слушала удаляющуюся, тяжелую поступь лошадиных ног, чавканье копыт по грязи, крики потревоженных птах и, наконец, напряженную тишину. Было и не стало. Непонятная тревога за Григория наполнила сердце девушки, в голове мелькнула мысль, что она не увидит его больше никогда. Софья прогнала ее, как надоевшего слепня, но она возникла вновь и больше не покидала сознание все последующее время.

…Светится лицом Софья, и в то же время терзается сомнениями. Десять дней ожидания тянутся хуже вечности, что суровая, длинная зима. Все ей кажется навязчивым и надоевшим, как черная, бессонная ночь. Девушке кажется, что дед Лука стал невыносимо сварливым, все время точит ее нравоучениями. Отец Фома Лукич стал более чем требовательный, то не так, другое неладно. Маркел постоянно над ней подшучивает. Постояльцы захожего дома, офицеры царской армии излишне надоедливы: старший всегда чего-то боится, другой пристает с разговорами. Одна отдушина для Софьи, родная матушка понимает ее без каких-то слов. В то же утро Софья рассказала ей о том, что было ночью. Мария Яковлевна выслушала дочь с должным пониманием, привлекла к себе, обняла, поцеловала, успокоила:

– Все будет хорошо! Такова уж наша женская доля, ждать!

Софья прониклась словам матери. Переживая свою новую, женскую долю, девушка уже видела, представляла себя хозяйкой в новом доме, как все будет, грезила переменами. Обычная жизнь на заимке вдруг стала для нее другой, непонятно чужой. Родной дом казался старым и неуютным. Кухня и комнаты низкими, неудобными. Даже мягкая кровать, где она спала все время, была твердой, сбившейся. Надлежащую работу Софья теперь выполняла быстро и безответственно, абы как, к хозяйству относилась холодно, с некоторым равнодушием, перестала следить за чистотой и порядком. Понятно, что все это не осталось незамеченным. Каждый житель таежной заимки заметил в ней перемену, но только не все знали об ее истинной причине.

Единственной отдушиной для успокоения сердца Софье оставался все тот же любимый пригорок. В любую свободную минуту девушка незаметно, быстро уходила в тайгу, пробегала своей тропинкой между кустов и валежин, быстро взбиралась на высоту и, осмотревшись по сторонам, наконец-то становилась довольной. Каждый сантиметр площадки ей говорил о любимом. Вот здесь, в корнях могучего кедра, лежали их головы. Тут было разложено одеяло. А вот сюда Гриша клал, снимая с нее одежды… Здесь, на этом пригорке, произошло самое заветное, незабываемое для Софьи событие, которое она теперь уже не забудет никогда!

Вспоминая, сопереживая ту ночь, девушка, кажется, забывала обо всем на свете. Она не слышала, как журчит, переливаясь, речка; шумят от ветра горы; шелестит трава; качаются ветки деревьев; слышны ли где-то далеко, на заимке человеческие голоса. Все внимание Софьи было обращено на тропу вверх по реке: вдруг на ней раньше срока появится Григорий?

Однако по тропе никто не шел. Лишь один раз тот самый медведь, все лето желавший посетить пасеку Фомы Лукича, перешел вброд реку, вышел на тропу, какое-то время стоял на ней, но, почувствовав запах Софьи, поспешил удалиться в тайгу. В это лето мало кто ходит в сторону Перевала Бабьих слез, да и на заимку редко приходят люди. Один Григорий бывает часто, за все лето появился пятый раз. Из приходящих Софья может еще назвать свояка дядьку Ивана Добрынина. Это он привел на заимку офицеров, а потом с Мальцевым Григорием и Тулиным Василием ушли куда-то в верха. Дядька Иван звал с собой в тайгу отца. Софья слышала их разговор за стеной дома, как свояк шепотом зазывал Фому Лукича: «Айда с нами! Нам как раз пары не хватает. Эх, и жилку прихватили, тут неподалеку!.. Пошуршим лоточками, не пожалеешь!» Что такое «пошуршать лоточками», Софья знает не понаслышке. Неподалеку от дома, в горном ключе Погорельцевы сами моют золото. Софья сама на лотке отмывала самородки размером с ноготь большого пальца. Не отпустил Фома с Иваном и племянника Маркела, сказал, работы много. Зачем же он его отпустит? Кто будет ему помогать подносить на колоду золотоносный песок? Какой смысл идти незнамо куда, бить ноги да гробить лошадей, если неподалеку, в горе своя золотая жила, где они вдвоем, не торопясь, отмывают по двадцать и более золотников? Понятно, что про золотую жилу знали только обыватели заимки. Явную причину занятости Маркела Фома Лукич утаил от Ивана. Какой бы он ни был свояк, а дело разное. Кто знает, как завтра повернется жизнь?

Ушли свояки мыть золото больше месяца назад. Куда ушли, знает только ветер. После них на тропе след оставил только Григорий, да тот проказа медведь, кто ходит вокруг заимки, желает меду, но боится собак.

На пятые сутки ожидания, на заимке случилось небольшое происшествие. Глубокой ночью, в кромешной темноте, вдруг взорвались, заорали, залаяли собаки. Погорельцевы вскочили на ноги, не зажигая керосинок, подскочили к окнам, пытаясь что-то рассмотреть. Фома Лукич схватил ружье, выскочил в дверь на крыльцо, крикнул:

– А ну, кто тут, зверь или человек, отзовись?!

После его голоса так же разом, как переполошились, умолкли собаки, вернулись назад, к дому. С ними, радуясь встрече, чихая и закручивая в приветствии хвостом и задницей, под ноги подбежал Кыргыз. Фома Лукич удивленно потрепал пятимесячного щенка за ухом, размышляя, заговорил:

– А ты как тут? А Гришка где? Что, убежал от него, еще не привык к новому хозяину?! Или вместе пришли? – и уже в темноту: – Гришка! Ты ли это?..

Ответом ему была тишина. Собаки Ингур и Айба смотрят куда-то в темноту. Из пригона негромко, призывно заржал конь, но потом и он смолк. Фома еще долго слушал ночь, несколько раз показалось или точно услышал, как по грязи чмокнули копыта, и все стихло.

Из темноты построек вышли полковник Громов и Сергей Маслов. Опасаясь внезапного появления красных, за время своего проживания на заимке, – надо отдать должное, за очень короткий срок, десять дней, – офицеры выкопали из захожего домика на зады узкий, но длинный, около сорока метров подземный ход. Теперь, при любом появлении чужих людей, Громов и Маслов всегда в первую очередь прыгали в подпол, пробирались в тайгу и лишь потом, разобравшись в ситуации, возвращались назад. Какое-то время, прослушивая ночь, офицеры, с оружием в руках стояли за углом дома, потом подошли к хозяину.

– Зверь или человек? – хладнокровно спросил Сергей.

– По всем приметкам, кажись, человек… – растягивая слова, о чем-то думая, ответил Фома Лукич и пояснил: – Вон, щенок прибежал наш, Гришке Соболеву отдавали… а самого Гришки нет! Что-то непонятное творится… может, Кыргыз убежал от него?.. Однако вроде я как лошадь слышал… да и собаки говорят, что на тропе еще кто-то есть!

– Надо распределиться по номерам! – тревожным голосом приказал полковник Громов.

– Зачем? – зевая, спросил Фома.

– Есть вероятность появления красных!

– Ну да, как раз за вами тут сотню пригнали!.. – усмехнулся хозяин. – Кабы были красные, чужие, собаки за ушами не царапали… – и опять повторился: – Здесь что-то не так! Кто-то знакомый есть, чей запах собаки знают, – и, опять зевая, махнул рукой: – Ладно… пошли спать! Утром разберемся… – и ушел в дом.

Сергей Маслов, кутаясь от прохлады в китель, пошел назад, в подземный ход: иначе в дом не попасть, дверь изнутри заперта на прочный, черемуховый засов. Полковник Громов хотел его остановить, но, понимая, что давно потерял над подчиненным власть, горько выдохнул:

– А я тут… на посту постою. Вдруг чего…

– Что стоять? Комаров кормить? – сухо спросил Сергей через спину. – Хозяин знает, что говорить, идемте спать.

– Нет. Я принял пост, – упрямо повторил полковник.

– Ну, как желаете… я засов открою… зайдете, после себя дверь не забудьте запереть…

Едва забрезжил рассвет, дед Лука, облачившись в теплую одежду, пошел на тропу. До самого утра не спал старожил заимки, все ждал часа, пока не упадет роса, рассмотреть следы ночного происшествия.

Осторожно, чтобы не разбудить остальных, дед Лука открыл входную дверь, вышел на свежий воздух, тихо, в мягких тапочках прошел мимо спящего на чурке полковника, приютил к ногам собак и ушел на расследование.

Его не было достаточно долго. Дед Лука вернулся назад лишь тогда, когда на землю опустилась первая свежесть утренней росы, на хребте обозначились деревья, а на озере стал играть молодой хариус. Первыми на заимку неторопливо пришли собаки, легли на свои места. За ними, не спеша переставляя ноги, согнувшись под тяжестью бороды, подошел старожил. Так же беззвучно, как тень от облака, дед Лука подошел к полковнику, осторожно взял из рук наган, отошел в сторону, и уселся неподалеку от часового на крыльцо, рассматривая пистолет.

Прошел короткий срок, дверь дома широко распахнулась, на улицу вышел Фома. Резкий звук разбудил полковника. Громов, в суматохе посмотрел по сторонам, соображая, где он, потом стал ловить руками воздух, изыскивая наган, а увидев его в руках деда Луки, сконфуженно предупредил:

– Уважаемый!.. Он заряжен…

– А мне што? – просто ответил дед. – Я из него стрелять не собираюсь, – и с некоторой насмешкой, – я свою шкуру и так чутко берегу… – и передал оружие хозяину, – смотри, голову не проспи, воин…

– Что там? – потягиваясь до хруста костей, качнул головой в сторону озера Фома.

– Дело антиресное! – для внимания поднимая кверху палец, ответил дед Лука и, после некоторой паузы, стал рассказывать о своем расследовании. – Гришка на коне проехал ночью, оттуда, сверху! – показал пальцем в сторону Бабьего перевала. – След свежий, туда, вниз по реке.

– Откуда вы знаете, что это был Григорий? – поинтересовался полковник.

– На копытах написано. Одна подкова, с левой стороны на задней ноге, новая. Да и щенок вон его, от нашей суки… видно, отбился.

– Да, – потягиваясь, подтвердил Фома. – Гришка мне сам говорил, что за день до этого Егорка Подольский мерина ковал.

– Это мне известно, – задумчиво проговорил дед Лука. – Другое непонятно: почему Гришка не заехал?.. Может, случилось что?

– Что может с Гришкой случиться?!

– Ну, там, медведь напал… али ногу подвернул… или в речке потоп, продукты уплыли… – стал рассуждать старожил.

– Какой там? Что, Гришка медведёв не бил? Ногу тоже, подвернул бы, все одно на коне приехал, тем более к нам! А в речке где сейчас тонуть? Август на дворе, дождей не было, любую реку с конем вброд перейти можно.

– Уважаемые! – вставил свое слово полковник. – Извините! А если ногу подвернул или сломал, как на коня сядет?

Староверы опять посмотрели на Громова как на ненормального:

– В тайге каждый иноходец команду знает – рядом ложиться! Конь – умное животное, может, умнее собаки, человека понимает. Как попадет хозяин в беду, никогда не бросит, любое желание выполнит! – качая головой в сторону дилетанта, пояснил дед Лука и опять поднял к небу крючковатый палец. – Жить захочешь, не токо на коня залезешь…

– А если конь один шел, без хозяина? – предположил Сергей. Он услышал разговоры и вышел на улицу. – У нас много случаев было: убьют казака, а конь домой бежит… если дом есть…

– Может и такое быть… – после некоторой паузы, почесав затылок, подтвердил Фома. – Надо толком следы посмотреть… – и пошел к озеру.

За ним потянулись остальные. Никто не обратил внимания, как в приоткрытую дверь послышался тяжелый стон отчаяния.

Софья слышала весь разговор от начала до конца. Шокирующая мысль – «Проехал мимо…» – как удар колота, оглоушила, сковала, прибила. Софья верила и не верила своим ушам, как можно говорить одно, а делать другое? Ведь Григорий обещал!.. Сказал, что на обратном пути будет разговаривать с отцом… заберет ее с собой. И так жестоко обмануть! Она поверила ему, полюбила, открыла сердце, протянула руки навстречу. Он был у нее первый мужчина, и это о многом говорило. Может, все было по-другому, если не было сказано много обещающих слов, Софья приняла все как должное, стала жить прежней, старой жизнью. Но рухнувшие надежды, какими Григорий ее зажег, теперь оказались не горячим костром, а неукротимым палом, сметающим все на своем пути.

Слепая в безутешном горе, Софья ушла к себе в комнату, бросилась головой в подушку, захлебываясь слезами. Сзади подошла мать, прикоснулась к плечам дочери: что с тобой?

– Матушка! Он проехал мимо… он обманул! – пояснила Софья и, плохо сдерживая рыдания, рассказала все, что слышала.

Мария Яковлевна выслушала ее короткий рассказ, перекрестилась, стал успокаивать:

– Не убивайся раньше времени. Может, тому были причины. Время расскажет!

Софья притихла: наверно, правда, рано придаваться. Срок, означенный Григорием, еще не вышел. Прошло только пять дней, а он обещал вернуться на десятый. Или не проезжал он вовсе, а остался там, в тайге, а коня отправил домой? А может, с ним случилась беда, несчастье, и он лежит сейчас раненый, беспомощный?!

Софья в страхе подскочила на кровати:

– Матушка! А как с ним худо сталось?

– На все воля Божья! – покорно перекрестилась Мария Яковлевна. – Что есть, не изменишь. А то, что было, узнаем!

Софья успокоилась, тут же предалась молитвам, обращаясь к Богу с защитой любимого человека.

Через какое-то время на улице опять заговорили. Рассмотрев следы лошади, все вернулись назад, горячо обсуждая ночное происшествие. Дед Лука говорил, что Рубин прошел налегке, без седока. Фома Лукич робко протестовал отцу, ссылаясь на глубокий отпечаток копыта в грязи: так ноги ставит тяжелый конь, с человеком на спине. Офицеры в сторонке молчали: люди тайги сами разберутся. Однако отец и сын так и не пришли к единому соглашению, критикуя плохие погодные условия, так как обильная, утренняя роса быстро смазала ночные следы лошади.

Для Софьи данное определение не принесло покой. Девушка осталась в неведении, как и все жители таежной заимки: где Григорий? Проехал или остался в тайге? Но так как вопрос оставался неразрешимым, все опять положились на будущее, разумно считая, что время все расставит на свои места: «Сегодня – завтра, день – два, и все встанет ясно. Придет Гришка, никуда не денется! Вон, один на полгода уходил, да возвращался. А тут, поди, где ж его искать?! Мильён народу надо, чтобы все распадки просмотреть».

На том и порешили. Каждый стал своими делами заниматься, на заимке у староверов столько работы, за день не переделать! В хозяйстве корова, подросток, теленок, кобыла с жеребенком, семь ульев с пчелами, десятка полтора куриц. А тут еще кедровый орех на носу. Конец августа, скоро падалка пойдет. Рыбы в бочки надо на зиму засолить, к зиме готовиться. У рабочего человека каждый день на учете, только успевай, разворачивайся! Некогда просто так, без дела, по перевалам ходить.

Незаметно пролетает день. После утренней молитвы староверы расходятся кто куда. Фома Лукич идет на пасеку, к пчелам. Маркел с Сергеем Масловым сено на сеновал перекидывают. Мария Яковлевна готовит на всех обед. Софья стирает. Дед Лука дрова в поленницу перебирает. Даже полковник Громов без дела не сидит, носит в ведрах на коромысле воду из озера: и то дело!

Однако как ближе к вечеру, управившись с обязанностями, Софья исчезает. Офицеры растерянно смотрят вокруг: вот только была, и нету! Маркел смеется: «Как корова языком слизнула». Дед Лука с Фомой неопределенно пожимают плечами: «Диво, а не Софья. Странная какая-то стала в последнее время». И только Мария Яковлевна молчит. Она знает, где сейчас находится дочь.

Опять Софья сидит на своем пригорке, подавленно смотрит на затухающий закат. Вот уже солнце присело на пики длинных деревьев на вершине перевала. Играя в теплых лучах, столбиком толкутся комары. На озеро с шумом упали утки. Рябуха-кедровка, провожая уходящий день, трепетно рвет крыльями прохладный воздух. Где-то в траве, собирая шишки, бегают бурундуки. Свежий воздух напитан сухостью перезревших трав, выстоявшейся смолой, теплом земли, прелыми иголками под корнями кедра.

Небольшой промежуток времени, отпущенный Софье до вечерней молитвы, красит сознание девушки настойчивым ожиданием. Что бы ни происходило вокруг, Софья связывает с Григорием. Зашумит ли трава от ветра, девушка думает, это он, увидев ее, осторожно подкрадывается сзади. Где-то на речке послышится всплеск воды, ей кажется, конь переходит реку. Там, за поворотом, закричат тревожно птицы, она уверена, что их испугал Григорий.

Софья вскакивает с места, напряженно вытянувшись телом, приложив ко лбу ладонь, смотрит вверх по реке, в тайгу. Проходит время, все становится на свои места. Стихает ветер, по-своему, как и прежде, разговаривает речка, а неугомонные птицы, разобравшись на своем языке, разлетаются по своим местам. Девушка опускается на место, клонит голову и опять долго, терпеливо ждет перемен в природе. Она понимает любое изменение в равномерной жизни тайги: что-то новое, необычное всегда сопровождается тревожными сигналами со стороны. И этого не изменить.

На горы опустился вечер. Быстрое солнце завалилось за далекий перевал. Гладь озера окрасилась в серый цвет. Река притупила свой бег. Ветер прилег отдохнуть на пушистые лапы деревьев. Незаметно отсырела трава. Перед наступлением черной ночи умолкли птицы. Пора и Софье идти домой: скоро вечерняя молитва, но перед ней еще надо управиться по хозяйству.

Софья встала, подвязала платок, оправила фартук, шагнул вниз, но вдруг задержалась. Она услышала чавканье копыт по грязи. Девушка вздрогнула, насторожилась: почудилось?.. Еще какое-то время она стояла в напряжении, готова идти дальше, но опять различила ясное фырканье лошади. Сомнений не оставалось: по тропе, сверху, кто-то шел. А кто может идти, как не Григорий? Да! Вон, на далеком повороте, в просвете между деревьев, мелькнула и исчезла тень!.. Софья различила силуэт лошади!.. Это он!..

К щекам девушки прилила горячая кровь. Сердце взлетело и упало, сознание порхнуло сорвавшейся птицей: что делать? Остаться здесь и ждать, когда Григорий подъедет сам? Нет! Лучше выйти навстречу, встать рядом с тропой, а потом, когда он будет проезжать мимо, неожиданно выйти из кустов. Вот будет смеху!

Софья быстро спустилась с пригорка вниз, умело, скрываясь в кустах, поспешила навстречу Григорию рядом с тропой. Наконец-то добравшись до обильного куста жимолости, она спряталась, присела на колодину, стала ждать.

А шаги все ближе, дыхание лошади громче, шум разгоряченного тела мерина явственнее. Софья представляет, где идет конь: вон, сейчас у той разлапистой ели, а тут, у куста заломленной рябины. Еще немного, и он выйдет здесь, между трех кедров… тогда можно будет выбегать из кустов!

Софья собралась силами – самое время! – да тут же присела назад. Из-за дерева выехал Добрынин Иван… за ним Григорий Мальцев… третий – Тулин Василий. Все трое верхом на лошадях, за спинами ружья, по бокам коней небольшие котомки. Софья едва не задохнулась от разочарования: вот те раз, сейчас бы выскочила… напугала. Точно смеху было бы, только не ей, а для них. Родственники и так, нет да и, бывает, потихоньку посмеиваются над ней. А тут был бы основательный казус: Софье бы высказали все, что о ней думает весь поселок, начиная от «Камбалы» заканчивая «Бабой Ягой». Софья затихла, притаилась: пусть пройдут мимо, а потом уж она, следом, по тайге придет на заимку.

Наверно, все так и было, да только Гришка Мальцев вдруг застопорил ход: «Тппрру-у!..» Гришкин конь остановился, вместе с ним остановились все.

– Что у тебя? – повернувшись в седле, спросил Иван Добрынин.

– А… чтоб ее… эти тофаларские ремешки: опять подвязка лопнула.

Все трое спешились, разминаясь, отошли к кустам. Гришка стал возиться постромкой.

– Говорил тебе, зачем эти оленьи подвязки? Что, не можешь ремень задубить?.. – ворчал Иван.

– Знаю… сам давно пожалел… Васька, помоги!

Васька Тулин подошел сзади, помог поддержать и опустить вьюк на землю, отошел рядом, стал заворачивать самокрутку. Софья удивилась: курит! Никогда раньше за ним этого не замечала.

– Вечно у тебя семь пятниц на неделе… – продолжал скрипеть Иван. – Не мог дотянуть до заимки… два шага осталось.

– Ну уж, не гунди, одолел своими учениями… все у тебя так да не так. Все одно, на заимку надо затемно выйти, кто знает, как конь пойдет…

Софья, как мышка в норке перед соболем, молчит, чтобы не заметили, лишь бы скорее ушли.

Все закончилось положительно. Недолго задержавшись, свояки поехали к заимке конной тропой вдоль берега. Софья вернулась домой своей тропкой немного позже. Когда девушка пришла, во дворе происходила обычная встреча. Дед Лука приветствовал родственников своими рассказами о делах на заимке. Фома Лукич давал распоряжения Марии Яковлевне по поводу вечернего ужина. Офицеры степенно стояли чуть в стороне. Поздоровавшись с прибывшими одним поклоном головы, Софья прошла в дом на помощь матушке.

Позже, глубоким вечером, перед сном, она ненадолго вышла на улицу. Под покровом темноты из-за угла Софья случайно подслушала разговор Гришки Мальцева и Васьки Тулина. В надежде, что их никто не слышит и не видит, докуривая самокрутки, мужики негромко делились новым впечатлением.

– А гляко, Камбала-то наша суетная стала! – заметил Васька.

– Да уж, что-то не так… – подтвердил Гришка.

– Никак офицер подкрался…

– Дык пора бы уж, – неприятно засмеялся Гришка. – Сколько можно кобылой ходить?.. Глядишь – и разродится…

Понимая значение этого разговора, Софья почувствовала, как от стыда в голову ударила кровь.

Тихий, теплый вечер застал Григория на перевале Искерки-таге. Преодолевая последний, крутой взлобок, он шел пешком, жалея уставшего коня. Взбитая многочисленными копытами диких животных тропа еще раз ткнулась в пригорок, запетляла между поваленных деревьев, обошла россыпь курумов и неожиданно привела путника на плоский прилавок. Впереди, между стволов деревьев, проявился долгожданный просвет. Густой, черный пихтач поредел, стал низким, мохнатым. То тут, то там насторожились толстые, приземистые кедры. Под ними, путаясь и переплетаясь цепкими прутьями под ногами, потянулся упругий стланик, предвестник альпийской зоны высокогорья. Здесь же, с двух сторон, будто из ниоткуда, выросли угрюмые пики каменных вершин. В чаше между ними сверкнуло серебряным глазом горное озеро.

На границе тайги перед выходом на открытое место Григорий замедлил движение, осмотрелся. Большая, заросшая высокой травой поляна открыла обзор глазам. На левом берегу водоема, на расстоянии полета пули, над травой вырос горелый пень. Гришка остановился, приложил ладонь ко лбу, стараясь рассмотреть объект внимания. Память подсказывала охотнику, что там ничего не было. Он проходил здесь весной, по маленькой траве и не видел постороннего предмета. Это дало повод для размышления.

Простая загадка разрешилась быстро. Легкий ветер изменил направление, принес знакомый запах псины. Вдохнув навет зверя, захрипел, попятился Рубин. Вторя ему, подал голос Кыргыз. Удерживая коня за повод, Гришка проворно снял из-за спины ружье, но поздно. Почуяв человека, пень превратился в медведя, осел в траву и, оставаясь невидимым в высокой дурнине, поспешил прочь. Молодой щенок, оскалив клыки, зарычал, побежал за зверем, но Гришка позвал, остановил его: «Ко мне, Кыргыз! Не ходи, одного задавит!..»

Молодой кобель послушно остановился, грубо залаял. Медведь рявкнул в ответ, затрещал сучками, скрылся в чаще кедровой колки.

Встреча с медведем не была новой. За время своего перехода Григорий сталкивался с разными зверями уже несколько раз. В этом не было ничего из ряда вон выходящего. Хозяин тайги волен гулять где ему вздумается. Это были встречи разного характера. Иногда какой-то медведь шел по тропе навстречу человеку; либо, увлеченный сбором ягод или корешков, не вовремя услышал движение; или зверь просто дремал после сытного обеда в чаще, не чувствуя постороннего запаха. В большинстве случаев Григорий не видел хозяина тайги. Зверь заблаговременно убегал от смертельной опасности, уважая своего кровного врага. Однако сегодня был тот редкий случай, когда Гришка «видел зверя в лицо», что случалось не так часто.

Убивать медведя Гришка не хотел. Летняя шкура зверя еще не имеет ценности, он не нагулял достаточно жира, а в Гришкиных котомках было достаточно продуктов. Возможно, возвращаясь назад, домой, охотник воспользовался бы случаем померяться силами со зверем. Однако Гришка шел в гольцы и убивать медведя просто так, для счета, не имел привычки. В голове Григория роились другие мысли, о чем он не забывал все последнее время. До Перевала бабьих слез оставался день пути, и тратить время зря он не желал. И все же эта встреча с медведем заставила его изменить планы.

Дождавшись, когда зверь убежит, Гришка пошел дальше по тропе, в обход горного озера к той кедровой колке, где он всегда останавливался на ночлег. Наступивший вечер требовал отдыха, а лучшего места для ночевки найти трудно. В озере было много рыбы, в кедраче – готовый запас дров. В добавление к этому легкий ветерок-тянигус постоянно относил в сторону гнус-мошку, а на полянах, вдоль берега, росла сочная, густая трава для коня.

В предвкушении скорого, беззаботного сна Гришка быстро прошел поляну, хотел войти в кедровую колку, но задержался. Поведение своих спутников заставило его остановиться. Рубин стал упрямиться, захрипел, вытянул уздечку, не желая идти вперед. Молодой Кыргыз злобно оскалился под голец, в ту сторону, куда ушел медведь, давая хозяину знать о возможной опасности. Гришка приготовил ружье, понял, что зверь где-то неподалеку, рядом. Он был удивлен наглости медведя. Обычно после встречи с человеком зверь убегает или, проверяя след, делает круг, но здесь скрывалось явное коварство хозяина тайги.

Григорий знал несколько причин медвежьей смелости. Возможно, зверь был ранен, претендовал на любовь медведицы или караулил падаль. Медвежьи свадьбы кончились в июне. Если зверь ранен, стоило подумать о своей безопасности. Однако острый затхлый запах быстро развеял все сомнения.

Медведь был большой, старый. Григорий определил это по многочисленным отпечаткам когтистых лап на тропе, оставленных зверем в разное время. Он жил здесь уже несколько дней, после того, как поймал и убил на берегу озера средних размеров оленуху, самку сокжоя. Оленуха приходила на водопой. Медведь подкараулил ее в прибрежных зарослях ольхи, набросился сзади, ударом могучей лапы перебил ей хребет и затащил в кедровую колку. Об этом говорили глубокие, вдавленные в ил отпечатки копыт бедного животного, примятая трава, где зверь тащил свою жертву, и место, где квасилось мясо. Свою добычу медведь спрятал тут же, неподалеку, под огромную колодину у старого кедра. Там зверь завалил оленуху разным мусором, травой, мхом. Из-под кучи хлама торчали копыта добычи. Стойкий запах протухшего мяса подсказывал о готовности «медвежьего блюда», однако отсутствие костей и рваной шкуры доказывали, что медведь еще не притрагивался к добыче, ожидая положенного часа. Григорию было понятно, что от добычи медведь не откажется, назначенное время наступит сегодня ночью, зверь вернется за оленухой, несмотря на человека, и неизвестно, чем все может кончиться.

Впрочем, хозяин тайги не собирался уходить совсем. Он был где-то рядом, неподалеку, чутко слушая, что происходит на берегу. Зверь находился на уважительном, невидимом Григорию расстоянии, может, вон там, в густых переплетениях стланика, на краю большой каменной россыпи. Вероятно, медведь понял, что человек нашел его добычу, глухо, угрожающе зарычал, стал фыркать, крушить и ломать деревья, рвать кустарник, бросать камни. Настроение зверя не обещало ничего хорошего. Разъяренный хозяин тайги в полной темноте мог решиться на крайний шаг, убить коня или даже броситься на человека.

Избегая неприятного соседства, Григорий пошел прочь от опасного места, силой удерживая за уздечку дрожащего от страха Рубина. Рядом, огрызаясь ответным лаем, бежал Кыргыз. В силу сложившихся обстоятельств Григорию пришлось сменить благодатное место ночевки.

Стараясь уйти как можно дальше, Григорий обошел озеро, по тропе спустился в неглубокую чашу под гольцом, вновь поднялся на невысокий увал, «свалил» в гремящий ключ. Он прошел достаточное расстояние, чтобы не бояться медведя. Рубин успокоился, пошел ровно. Кыргыз снова закрутил хвост в колечко, побежал впереди.

Седая ночь пролила на горы серую тень, по небу рассыпался бисер разноцветных звезд, а Григорий все не мог выбрать место для ночлега. Тропа пошла круто вниз, в глубокий, изрезанный водой и временем лог. Гришка хорошо знал эти места. Спуститься до реки стоило большого напряжения и сил. Зверовая тропа таила в себе много препятствий, проходила по краю больших каменных россыпей. Десятки упавших деревьев, ямы и обвалы могли искалечить ноги коня. Григорию следовало сейчас, здесь искать пристанище до утра, иначе все могло окончиться плохо.

Григорий думал недолго. Справа, за обширным, глубоким каньоном, находилась небольшая луговая поляна. В кедровой колке можно было найти дрова для костра. Из-под ледника вытекал говорливый, холодный ключ. Обилие сочной травы – хороший корм для коня. Каменная грива закрывала место ночлега от холодного, пронизывающего ветра. Там можно было как-то провести время до утра.

Григорий свернул к кедровой колке, под первым удобным кедром нашел приют, привязал мерина на длинную веревку, отпустил его на волю, приготовил дрова, развел огонь. Ему осталось сходить на ручей за водой.

Гришка подхватил котелок, направился к говорливому ручейку. Набрав воды, охотник хотел вернуться назад, но остановился. Его внимание привлек маленький, крохотный огонек в глубокой долине. Его слабое мерцание не могло сравниться с далекой звездой. Это не было отражением матовой луны в воде. Далекий огонь мог принадлежать только человеку.

Костер находился между двумя остроконечными гольцами, посредине хребта. Временами огонек горел ровно, затем вспыхивал спичкой и опять на мгновение затухал. Было понятно, что рядом с костром ходят люди, бросают в огонь дрова, передвигаются, закрывая его телами, но кто там мог находиться, оставалось загадкой.

Напрямую до одинокого костра было недалеко, может, около десяти верст. Дойти туда сейчас, ночью, было сложно. При тусклом свете позднего месяца Григорий с сожалением рассмотрел возможный путь перехода, глубоко вздохнул. Ему предстояло спуститься по зверовой тропе вниз, затем, преодолев реку, подняться на хребет и только потом, вырезав угол по тайге, добраться до нужного места. В светлое время суток для передвижения потребуется несколько часов. Если идти к костру сейчас, дорога могла оказаться в три раза длиннее.

Григорий какое-то время думал, размышляя о людях у костра. Как человеку тайги, одинокому путнику, ему хотелось встретиться с таежниками. Скованная душа всегда ищет общения. Возможно, это был кто-то из его поселка или дикие дети тайги, тофалары, пребывая в постоянном движении, коротали ночь. А может, это были просто бродяги-золотари, выискивавшие благородный металл в глухомани медвежьих уголков. Так или иначе, присутствие человека интересовало Гришку. Вполне вероятно, это был Оюн с семьей, с кем Гришка желал встречи для объяснения. Охотник понимал, что для встречи с людьми ему придется потерять много времени. Мудро решая все вопросы одним разом, Григорий вернулся к костру, оставив планы на утро.

Ночь прошла спокойно. Отдыхая телом, Гришка слушал окружающий мир ушами. Когда рядом находятся верные друзья, человеку не нужны глаза. Собака и лошадь вовремя скажут об опасности. Кыргыз и Рубин видят ночь лучше хозяина.

Над скалистыми перевалами девственной тайги Искерки-таг взбодрилось тихое, прекрасное утро. Ароматом свежей чистоты вздохнули ясные, четкие горы. Покрывалом фаты невесты упал в глубокие распадки мягкий, матовый туман. Безмерные дали тайги окутала прозрачная, синяя пелена. Над рваными хребтами шумел волнующий душу странника зов неизведанного. Томительный запах торжества природы придавал сознанию неукротимую энергию действий. Глухой перекат невидимой реки в глубине ущелья окрылял сознание волнующим приветствием. Стойкий аромат сочных трав в хрустальной росе, терпкий запах напитанной смолы, прохладный поцелуй восточного потока воздуха томил сердце искомой волной адреналина. Настойчивая рука восходящего солнца окрасила вершины пиков оранжевым крапом. В столь ранний час, прогоняя ночь, уступая место торжеству дня, сама мать-природа шептала в ухо человеку: «Просыпайся! Тебя ждут великие дела!»

Как это было всегда, Гришка резко поднялся с теплой, хвойной лежанки, осмотрелся вокруг. Все было так, как когда он уснул. Рядом, с другой стороны потягивался Кыргыз. Неподалеку на поляне, поджав под себя ноги, дремал Рубин. Услышав движение на стане, приветствуя человека, конь довольно тряхнул густой гривой, резко потянувшись, встал на передние, потом на задние ноги, стал есть траву.

Убедившись в обстановке, Гришка сгреб в кучу тлеющие угли прогоревшего костра, бросил на него сухие ветки, взял котелок, пошел к ручью за водой. С медвежьей твердостью ступая босыми ногами по холодной росе, охотник довольно растянул лицо в улыбке: зябко… прохладно… скоро осень!

Подгольцовый ручей встретил его как старый, добрый, неподкупный друг. Веселый разговор потока отогрел сердце добрыми речами. Холодная, чистая вода прогнала путы сладкого сна. Обжигающие струи придали сил и энергии, разогрели кровь. Сняв куртку, Гришка плескался, набрасывая на себя ладонями живительную влагу, мылся, фыркая, как зрелый жеребец, довольно керкал глухарем. Потом, зачерпнув воды, хотел идти назад, но вспомнил о вчерашнем костре в логу, посмотрел назад.

Он не ошибся. На том месте, где это было вчера, в разрыве мягкого тумана, на противоположной стороне хребта вился густой, плотный дым. В свете разгулявшегося утра огня не было видно, однако синий, ни с чем не сравнимый навет костра не спутаешь ни с чем. Плотные, густые потоки дыма были налицо. Вероятно, люди там тоже только что проснулись и спешили согреться после прохладной горной ночи.

Недолго задержавшись, Гришка вернулся к себе на стоянку, развел свой костер, разогрел завтрак. Не выпуская мысли о возможной встрече с людьми, он думал, размышлял, как много времени уйдет на переход. Для того чтобы добраться в тот лог, ему предстояло спуститься по тропе с перевала, переправиться через реку, какое-то расстояние пройти вниз по течению, и лишь потом преодолеть две небольшие горы. Тропа к Перевалу бабьих слез вела вверх по реке. До намеченной цели осталось идти всего полдня, возможно, сегодня вечером он уже откроет свою тайну. Идти вперед или вернуться? Над этим стоило задуматься.

Через некоторое время он уже спускался вниз под перевал по тропе. Где-то впереди, показывая дорогу, предупреждая хозяина о возможных опасностях, бежал Кыргыз. За Гришкиной спиной, на веревке, осторожно переступая по камням, умело, удерживая вес тела под уклон, шагал Рубин. Охотник вел коня в поводе, оберегая его от возможных препятствий. В некоторых местах от крутого спуска скользили ноги. Рубин садился на круп, выдерживая вертикальное положение, какое-то расстояние ехал на хвосте с округленными глазами: «Хозяин! Куда мы идем?..» Гришка молчал, не торопил Рубина, – пусть шагает спокойно, лишь бы ногу не сломал, – про себя удовлетворенно отмечая правильное решение, что не пошел здесь вчера ночью.

Спуститься в долину стоило времени. Когда Гришка вышел в узкий, зажатый между гольцами лог, солнце осветило все уголки глубоких распадков. Крутая, каменистая тропа уперлась в долину, стала ровной, потянулась вверх, вдоль реки. Гришка свернул на берег, вышел на песчаную отмель, дал коню напиться. Так или иначе, здесь ему предстояло выбрать решение, куда идти. До Перевала бабьих слез оставалось несколько часов перехода. Вон в просвете высокоствольных кедров виден левый пик гольца. Левее его проходит тропа с камнем. Если он пойдет через реку, к людям, вероятно, потеряет день или даже два. Однако встреча и разговоры в тайге дороже времени. В добавление к этому непонятное, душетомительное ожидание открытия не торопило Гришку, звало протянуть время. Так бывает всегда, когда человек стоит на пороге открытия. Он полон любопытства, сил, желания, стремления, энергии. Стоит познать истину, и наступает полное безразличие к результату. Это состояние подобно горячей, страстной любви, когда молодой муж, добившись результата, вдруг холодеет к своей половине. Такое чувство живет в охоте, когда следопыт, выслеживая зверя, горит желанием добычи, но, добившись трофея, становится равнодушным. Уже через год молодой мужчина плохо помнит первую ночь с любимой девушкой, а охотник морщит лоб, стараясь пережить эпизод своей охоты. Если молодой муж не переживет ночь любви со своей девушкой, он будет помнить ее до последних дней своих с сожалением: «Ах, какая была женщина!» Так же и следопыт, по каким-то причинам упустивший добычу, до старости будет вспоминать того марала, который убежал: «Ох, и зверь был, как конь! Рожищщи – во!..» Таковыми нас сделала природа, и изменить здесь что-то невозможно.

Сегодня Гришка стоял на пороге большого открытия. Он уже не сомневался в том, где находится золотая статуя. Все последнее время Гришка находился в эйфории триумфа. Он мало ел, плохо спал, о чем-то шептал сам себе, непонятно почему улыбался. Возможно, это было сравнимо с взрывным импульсом молодости, когда рано утром, просыпаясь неизвестно отчего, хочется бежать непонятно куда, искать неизвестно что, добиться великого и любить королеву. С годами, очень быстро это состояние проходит, человек стареет. Однако, стараясь пережить подобное еще и еще раз, кто-то находит это состояние в вине, сигаретах, наркотиках. Гришка научился повторять это состояние в познаниях неизведанного: «Голубые дали манят!» Волей случая ему представилась возможность искать золотую статую. И он нашел ее! Григорий был уверен, где она находится! Теперь Гришка находился в состоянии ожидания момента, когда наконец-то увидит ее. Сейчас в нем остро жили те самые чувства импульсивной молодости. Он желал, чтобы они продлились как можно дольше! Да, случится так: сегодня он придет под Перевал бабьих слез, откроет золотую статую А завтра что? Утром наступит обыкновенный день, где все будет просто и понятно. Так же будет светить солнце, дуть ветер, бежать вода, шуметь тайга. Но в нем умрет то прекрасное чувство, ради которого Гришка ходит по этой глухой, первозданной тайге. Деньги и золото его не удовлетворяют. Он знает, что завтра у него будет столько денег, сколько ему надо на продолжение жизни, не больше. Если бы он хотел разбогатеть, давно разменял бы те монеты из сосудов мертвых воинов под Перевалом бабьих слез.

Да, Гришка знал о захоронении вольных кочевников задолго до Егора. Нишу в скале с пятью покойными ему показал отец, а отцу дед. Когда-то давно, когда Соболевы начали знакомиться с этой землей, прадед Григория случайно нашел это захоронение во время охоты на кабаргу. Возможно, с той поры прошло около ста лет. За все время род Соболевых не взял из горшков ни единой монеты, как бы ни было трудно в жизни. Свято почитая законы христианства, они достойно верили в завет, что то, что положено в гроб с покойным, нельзя забирать из могилы.

Предсказания Егора были удивительны Гришке. Вещий сон казака еще раз доказывал ему, что золотая статуя находится где-то тут, рядом с Тропой бабьих слез, под перевалом, иначе и быть не может. Гришка пошел с Егором в тайгу потому, что видел в нем сильного духом, преданного, смелого, вещего человека. Такие люди встречаются очень редко, но остаются друзьями до гробовой доски. Гришка был немало шокирован, когда Егор предсказал захоронение воинов, но не сказал ему, что знает о нише от отца. Это была своеобразная проверка на вшивость: возьмет Егор монеты или нет, жадный он человек или равнодушный к богатству.

В тот день, когда они переходили через Перевал бабьих слез, Гришка надеялся на дар всевидения Егора. Он верил, желал, что, легко обнаружив могильную нишу, Егор покажет место, где находится золотая статуя. Однако это случилось позже, когда в Гуляевском пороге разбило о камень плот.

Золотая статуя – мечта всей жизни Григория. Найти ее во все времена желал весь род Соболевых. Если это случится в его жизни, фамилия его семьи навсегда останется в памяти народа Сибири.

Гришка не знал, что будет делать с золотой статуей: отдаст, продаст, поменяет или сохранит где-то в пещере и будет молиться на нее, как на Бога. Это было неважно. Главное – поиск! Поиск – это цель! А достигнутая цель – это смысл жизни. В этот час он хотел быть в состоянии триумфа как можно дольше. Гришка знал, был уверен, что очень скоро прикоснется руками к находке, но специально тянул время, выбивая из каждой мысли взрывной адреналин. Может, поэтому, еще раз посмотрев на Перевал бабьих слез, он с улыбкой махнул рукой:

– Что там? Лежала двести лет на одном месте, за один день ничего не сделается!..

Проворно вскочив на спину Рубина, Гришка направил коня через переправу. На середине реки, на ровном, песчаном дне, мерин споткнулся, упал на колени. Гришке стоило больших усилий удержаться верхом. Он не придал этому значения, выискивая причину переполоха в скользких камнях под прозрачной водой, поехал дальше.

На первом пригорке дорогу всаднику преградила широкая, каменная осыпь – курумник, скрытый под толстым слоем мха в тени высоких кедров. Гришке потребовалось много времени, чтобы обойти непредсказуемое место стороной.

Дальше, на первой гриве, перед ним выстроилась скалистая гряда. Григорий долго вел мерина в поводе, выискивая проход через невысокую, но непроходимую стену. Последним препятствием оказался старый, частый ветровал. Наваленные друг на друга деревья создавали впечатление хаоса, от которого стоило повернуть назад.

В голову Гришке приходила мысль, что кто-то сурочит ему дорогу. Возможно, он уже повернул бы назад, ушел по тропе под перевал, но гордая настойчивость – добиваться цели, что бы это ни стоило! – силой непокорного дьявола давила, толкала в спину только вперед.

Лишь к вечеру Григорий добрался в тот лог, где вчера видел огонь. В силу сложившихся обстоятельств или намеренно, он выехал ниже по ручью и сразу понял, кто был хозяином костра. Ржавая, желто-грязная вода выдала старателей, промывавших вверху под перевалом золотоносный песок.

Гришка задержался, переосмысливая цель задуманной встречи. Общение со старателями не сулило ничего хорошего. Золотари народ скрытный, бдительно хранят секреты месторождения и не любят, когда кто-то находит их в тайге на жиле. Лишь глухая тайга знает, по какой причине и как пропадают люди…

Григорий сам из потомственной старательской семьи, по надобности моет золото в своих родовых местах и не желает, чтобы в его отсутствие ему «кто-то помогал». Со своей стороны, он никогда не бутарит (моет) в чужих ручьях, считая подлостью. За подобное воровство можно схлопотать пулю. Однако как человек любопытный, тихо, незаметно подкравшись к старателям со стороны, Гришка всегда проверял «новых старателей». На то были причины. Он свято чтил память потерявшегося в тайге отца, догадывался, из-за чего и как это случилось, поэтому верил, что рано или поздно виновник смерти родной крови будет найден.

Какое-то расстояние Гришка осторожно ехал на Рубине вверх по ключу. Чувствуя напряжение седока, конь шагал тихо, не спеша.

К старательскому стану Гришка подобрался незаметно. Последние метры ему пришлось ползти на четвереньках неподалеку от ручья, чтобы шум воды забивал шорох его движения. Предупреждая возможное присутствие собак, ему пришлось ловить встречное движение воздуха. Подтверждая тонкие навыки скрадывания, кажется, он предусмотрел все, но забыл о своей собаке.

Всю дорогу, пока Григорий ехал к этому месту, Кыргыз бежал где-то рядом, появляясь и скрываясь в поле зрения. Показывая отличные качества охотничьей лайки, молодой кобель всю дорогу следовал за хозяином, редко, предупреждая зверя, подавал голос, где-то пропадал, опять догонял коня по следу и вновь исчезал в тайге. Наблюдая за Кыргызом, Григорий уже видел в нем отличного помощника в охоте и не переживал, когда тот отлучался надолго. За несколько дней такого движения он привык к поведению молодого кобеля, уверенно успокаивая себя мыслью «придет, никуда не денется». В результате этого Григорий больше уделял внимание коню, – как лучше пройти, обойти, провести, – вспоминая о Кыргызе тогда, когда тот появлялся на глаза. Привязывая Рубина там, у ручья, Гришка забыл о собаке и вспомнил о нем только сейчас, когда он залаял на людей впереди него.

Укоряя себя в попустительстве, Гришка чертыхнулся, встал на ноги. Скрываться дальше не было смысла. Кыргыз выдал себя и его. Так или иначе, встреча с людьми неизбежна. На всякий случай приготовив ружье, Григорий смело пошел вперед.

Когда он вышел из тайги на открытое место, ему предстала обыкновенная картина старательского промысла. Неподалеку от ручья был устроен примитивный стан. Под высокими кедрами разместился приземистый балаган-трехстенка, чуть дальше – отвал перемытого песка. На пригорке паслись три лошади. На месте работы стояли, озираясь, два бородатых мужика.

Его появление вызвало у старателей переполох. Мужики испугались лая собаки, теперь ждали появления людей, хотели прятаться, но не знали, куда бежать. Когда Гришка вышел на поляну, лошади увидели его, повернули головы. По их поведению мужики поняли, откуда исходит опасность, бросились в кусты, но было поздно. Гришка узнал их.

– Куда бежите? Стойте!.. Да это же я… Гришка Соболев! – закидывая ружье на плечо, обрадованно приветствовал старателей Григорий, делая шаг навстречу.

Он прошел мимо знакомых лошадей, спокойно приблизился к стану, снял ружье, приставил его к стене балагана, взял кружку, налил из котелка чай, сделал несколько глотков. Его действия выдавали уверенность. Он чувствовал себя здесь своим, как дома. С этими мужиками он был знаком близко, не раз встречался в тайге. Гришка всегда давал им в долг деньги, бывали случаи, бражничал по праздникам. Старатели-золотари были его односельчанами.

Гришка показательно, уверенно ходил на стане взад-вперед, выдавал себя громким голосом, звал хозяев вернуться. Однако перепуганные мужики скрывались, молчали, что вызывало на его губах довольную усмешку: эх, напугал зайцев!

Не скрывая настроение, Гришка присел у костра, снял бродни, вытряхнул из портянок мусор, повесил обувь сушить на вешала. Все еще подавая голос, он внимательно посмотрел по сторонам. Что-то привлекло его внимание, но он не мог вспомнить причину своего любопытства, перевел взгляд на одежду, нарочито стал хлопать руками по вещам:

– Выходите! Вот уж, у страха глаза велики… сами удрали, а золото бросили! А ну, как медведь выйдет?!

Но и на эти укоры ответом ему был тишина. Подбежал Кыргыз, смотрит на тайгу, нюхтит, сердится, чует людей. Вероятно, мужики убежали так далеко, что не слышали его голос. Недоумевая от трусости, Гришка встал, прошел к ручью, теперь уже крикнул громко, приложив ко рту ладони.

Опять никаких признаков жизни… что за дела? Пожимая плечами, осторожно переступая босыми ногами по камням, Гришка прошел по отвалу, опять крикнул. Никто не выходит. Он прошел еще дальше, вверх по ручью, к свежему, грязному, недавно промытому песку, встал на край приямка, еще раз закричал.

Молчит тайга. Лишь в кронах кедров шумит ветер, на поляне храпят кони, да негромко рычит, посматривая по сторонам, Кыргыз.

Гришке не по себе: что происходит? Все же ожидая хорошего, он равнодушно смотрел во все стороны, на высокие горы, угрюмый лес, холодный чистый ручей. От нечего делать он толкнул ногой кирку, перевел взгляд на брошенный лоток… В голову будто кто плеснул кипящий свинец! Гришкины щеки опалили горячие языки пламени, а между лопаток приложили лед. Гришка узнал знакомый лоток для промывки золота!..

Когда-то давно, в пору познавательного отрочества, в тот год, когда Гришка добыл своего первого медведя, отец брал его с собой к далекому Искерки-таг. Много дней ушло на увлекательное путешествие. Сейчас он не помнит, сколько ночей им пришлось провести под открытым небом, какими долгими и крутыми казались первые перевалы и хребты и как болела спина и ноги юного мальчугана от спины коня без седла в долгой дороге. Отец показывал сыну дикую тайгу, ненастойчиво учил тонкостям и премудростям промысловой жизни, показывал гольцы и распадки, рассказывал, где и как лучше пройти в том или ином месте. Гришка трепетно воспринимал уроки мудрости, – «Внимательно смотри вокруг, и увидишь!» – сухим мхом впитывая в себя любой секрет, который мог оказаться во благо. Как прилежный ученик, он быстро научился разводить костер без спичек, находил вонь-траву, отпугивающую комаров и мошку, умело разбивал стан на открытой местности, знал, из чего лучше приготовить веревку, если порвалась лямка у котомки. Когда они возвращались домой, отец вдруг остановился перед старым, корявым, изогнутым ветрами, высотой и временем сухим кедром. Осмотрев умирающее дерево со всех сторон, довольно улыбнулся находке:

– Вот, Гришка! Смотри, какой хороший получится лоток песок промывать!

Он тогда был немало удивлен его словам, но, так как против отца не смел перечить даже бровью, стал беспрекословно помогать ему осуществить задуманную идею. Гришка хорошо помнит, как долго они пилили ствол в нужном месте, потом кололи сутунок на прогонистые отщепы, добираясь до болони. Сейчас он не может подсчитать точное количество рябиновых клиньев, вырубленных им для работы.

Прежде чем вбить в дерево очередной клин, отец долго изучал направление волокон, высматривая, куда пойдет направление раскола. Потом, осторожно забив рябинку в толщу, он бережно, осторожно попеременно подбивал один, другой, третий, пятый клин в свое время, давая задуманному одновременную трещину. И каковым удивительным был конечный результат, когда в последний момент, отделившись от основной массы кедра, у него в руках осталась тонкая, овальная, вогнутая пластина.

Лоток получился небольшой, продолговатый, размером с таз. Он был тонкий – с палец; глубокий – в него входило около ведра воды; прочный – за счет ненарушенных, целых волокон; и удивительно легкий – не тяжелее топора. Позже в работе при промывке песка Гришка был доволен качеству промытого золота. В заборах лотка, между волокон, вместе с самородками и «спичечными головками» отлично задерживались кропалики и шлихи, в то время как ненужная грязь и легкие присадки полностью вымывались водой. Такого лотка, как у отца, Гришка не видел ни у одного старателя. Все эти годы Гришка мечтал сделать себе такой же, но так и не мог найти подходящего дерева.

В тот год, когда отец потерялся в тайге, лоток был вместе с ним. Отца он так и не нашел. А лоток – вот он, перед его глазами!..

Трудно передать Гришкино состояние в ту минуту. Ему казалось, что чья-то безжалостная, коварная рука вырвала его сердце. Простые, обыкновенные люди, кого он знал, с кем жил рядом, доверял, оказались врагами, убийцами его отца. Подобное открытие – как шаг в ад, где нет пути назад.

В притупленном, шоковом состоянии Гришка опустился на колени, не своими, чужими руками взял лоток дрожащими пальцами, поднес к лицу. Взгляд Гришки выражал боль: как можно? Сознание разбивалось осколками льда: зачем?

Как долго и больно все продолжалось, он не знает. Из шокового состояния выбил резкий, жгучий удар хлыста в спину. За ним, через мгновение в уши ударил колкий грохот грома.

Гришка упал на землю, лицом на лоток, тут же пришел в себя. Метнувшийся по горам раскат выстрела отрезвил, вывел его из забытья. Он понял, что произошло.

Отточенное чувство самосохранения огненной стрелой пронзило разум. Пружиной сработавшего капкана Гришка вскочил на ноги, сорвался с места, побежал в спасительную тайгу. Он не обращал внимания на испуганных лошадей, на бежавшего за ним Кыргыза, на камни и сучья под босыми ногами, на хлеставшие по лицу ветки. Спасительная мысль, как можно быстрее скрыться от врагов, гнала его очерненное сознание прочь от цепких лап смерти. Он понял, что находится на краю гибели и продлить жизнь могло только бегство.

Гришка плохо помнит весь путь стремительного возвращения. Перед глазами мелькали деревья, кусты, коряги, камни. Используя всю свою силу, он прыгал через колодины маралом, ломился напрямую сквозь молодую подсаду медведем, метался от стволов пихт и кедров зайцем. Перед знакомым местом Гришка резко остановился, затаил дыхание, ожидая погоню. Стеклянная тишина влилась в уши. Притихшая тайга была угрожающим ответом. За ним никто не бежал, и это на какое-то время укрепляло положение.

Рядом привязанный к дереву стоит Рубин. Конь поднял уши, странно смотрит на него: что случилось? Только сейчас Гришка понял, что в подсознательном состоянии выбрал правильный путь, прибежал сюда, к коню. Неподалеку насторожился Кыргыз, смотрит назад, но не рычит, значит, погони пока нет. В Гришкиных руках лоток отца. Он так и не выпустил его из рук. Гришка быстро запихал его в котомку, отвязал Рубина, хотел вскочить на спину коня, однако заметил неладное. Правая нога непонятно тянется, плохо слушается. На бедре липкая мокрота. Григорий хватил ладонью по спине – кровь. Попали… Сняв с себя рубашку, Гришка изогнулся, стараясь рассмотреть рану. Справа, ниже лопаток, рваная дырка. Из нее сочится красная, густая масса. Вероятно, задета печень или даже почка. Понимая это, Гришка горько выдохнул: это конец!..

Стараясь продлить свою жизнь, Григорий взобрался на спину Рубина, направил его своим следом, откуда пришли. Чувствуя напряжение хозяина, конь осторожно пошел вперед, стараясь обходить густые заросли и чащу. Сзади, прикрывая движение, все еще оборачиваясь, бежал Кыргыз.

Не останавливая коня, Гришка достал из котомки чистую рубаху, разрезал ее ножом на ленты, как мог, перевязал рану. Повязка тут же намокла, пропиталась кровью. Гришка поморщился: до Тропы бабьих слез не доехать… Он потеряет силы, свалится с коня раньше, чем этого хотелось. С этим восприятием у него вдруг остро заболел бок, закружилась голова, онемела ступня правой ноги. Гришка хотел вставить ногу в стремя, но у него это не получилось. С кровью уходили силы. В добавление к этому, вероятно, пулей были задеты какие-то нервы, влияющие на движение нижних конечностей.

Проехав еще какое-то расстояние, Гришка опять пощупал повязку. Кажется, крови стало меньше. Но тогда почему так сильно кружится голова, а в руках все меньше силы? Он тут же усмехнулся себе: рана не сквозная, пуля сидит внутри него, а кровь разливается внутри. Гришка представил себе тяжелую, свинцовую пулю. Он много раз видел ее последствия рваного разрушения в теле убитого им зверя. Сейчас он сам оказался на месте раненого зверя и представлял, что творится в его плоти. Да, ему стоило торопиться. С подобной раной даже самый сильный медведь уходит не так далеко. Гришка не человек, много слабее любого зверя, умрет быстрее. Значит, стоило искать место.

Чувствуя свой последний час, Гришка торопился. Он направил Рубина к ручью, остановил его на берегу, мешком свалился со спины на землю. Странное ощущение слабости заполонило все его тело. Куда девалась сила и выносливость?.. Где пружинистая поступь крепких ног? Где резкая реакция цепких рук? Вместо этого непонятные, дряхлые движения столетнего старика, которому надоело жить.

Первым делом, он снял с себя окровавленную рубаху, с дыркой под лопатками. Положил ее в свою котомку, рядом с лотком отца: если Рубин дойдет до людей, они поймут, что его убили из ружья и чей это лоток. Соображая, как лучше показать, Гришка посмотрел по сторонам, нашел две небольших палочки, с одной стороны намотал на них еловую бороду: должны понять… Он сильно жалел, что никогда не брал с собой в тайгу карандаш и бумагу, сейчас бы они были очень кстати. Хотя!.. Ему в голову пришла обыкновенная мысль, написать имена на чистой рубахе кровью, но это не поможет. Впереди у Рубина две переправы, вода размоет кровь. На то, чтобы вырезать ножом буквы на дереве, нет времени: топор увязан во вьюк так глубоко, что трудно достать, а приклад… ружье, осталось там, у балагана. Но можно это сделать на рукоятке ножа! Опять же чем вырезать или нацарапать? На раздумье времени нет. И тут вдруг он вспомнил, что привлекло его внимание там, на старательском балагане!..

Он достал из кармана спички, взял несколько штук, поджег и тут же затушил, придавил огонь в ручку ножа. Подобное он проделал несколько раз, зажигал и тут же тушил спички. Когда ожидаемый результат удовлетворил его старания, он положил нож в котомку, к окровавленной рубахе.

Вот вроде и все, можно отпускать коня… Но нет, еще остался последний почерк: мечта! Тайна, секрет, который он так и не успел открыть: золотая статуя на Перевале бабьих слез. Пусть она достанется Егору, возможно, единственно верному другу, оставшемуся в этой жизни! Потому что верить никому нельзя… Но как ему рассказать, где находится золотая статуя?! Опять же нет карандаша, бумаги, писать не на чем и нечем. Даже нет захудалого уголька, нацарапать на котомке. Впрочем, за время перехода кожу котомки нацарапает столько сучков, что вряд ли будет понятно, что там написано. В Гришкиной голове опять возникла мысль, что нельзя написать, можно рассказать вещами. Так всегда говорил Гришкин отец, любитель разгадывать таежные ребусы. Тогда это все было не больше, чем поучительная шутка. Сейчас Гришке не до шуток. В его голове уже возник план, как рассказать о местонахождении золотой статуи.

Слабыми руками, покачиваясь на ногах, Гришка распахнул другую, подвешенную с правого бока Рубина котомку, положил в нее веревку. Затем, собравшись с силами, вырвал кусок материи из своей чистой, белой, нательной рубахи, поднял из-под ног небольшой камень, обернул его в тряпку и бросил туда же, в конскую суму. Завязать котомку ватными пальцами доставило большого труда, но он сделал это, выискивая в себе последнюю волю. Еще раз, попробовав прочность вязки, Гришка удовлетворенно качнул головой: «Готово! Чужой не поймет… Тайну золотой статуи разгадает умный!» Последний штрих напряжения… Он приблизил голову Рубина, высвободил уздечку, чтобы конь не зацепился в дороге за кусты, глядя коню в глаза, властно приказал:

– Домой, Рубин!.. Шагай домой… своим следом. Иди так, как пришел… – и несильно хлопнул мерина по крупу.

Рубин сделал несколько шагов вперед, остановился, посмотрел на Гришку. Умный конь понимал, что с человеком происходит что-то неладное. Большие, красивые глаза животного наполнились печалью. Возможно, он догадывался, что Гришка скоро умрет, и понимал значение его последних слов к нему. Так или иначе, данная команда действовала на Рубина безотказно. Он знал значение слова «домой». Этому его научил настоящий хозяин. Если где-то в тайге с вьюками, полными орехом или мясом, Егор приказывал ему этим словом, он покорно шел туда, куда ему сказали. Сейчас слово «домой» произвело на мерина двоякое чувство. Он видел, что человек попал в беду, ему надо помочь, и не мог ослушаться приказа. Ожидая дальнейших действий, конь стоял неподалеку, не бросая человека, но Гришка слабо закричал на него:

– Что встал?.. Не понял?! Я тебе сказал, иди домой! Что неясного? Пошел домой!..

Понуро опустив голову, Рубин медленно зашагал прочь. Его уши были повернуты назад: вдруг человек скажет обратное? Иногда на ходу он поворачивал шею, смотрел назад, но, не дождавшись каких-то слов, делал очередной шаг. На дальнем пригорке Рубин остановился, повернулся боком, последний раз посмотрел на Гришку. Он видел, как тот сидит, прислонившись спиной к дереву, прикрывая ладонью спину, смотрит ему вслед. Глаза Рубина наполнились слезами. Наверно, он сейчас понимал лучше самого Гришки, как тяжело оставлять обреченного человека. Но твердость данного слова, как крепость кремня, его надо было исполнять.

Последний раз, увидев стоящего коня, Гришка опять повелительно махнул рукой, громко крикнул, удивился своему хриплому голосу. Ему показалось, что он шепчет, не более. Или у него что-то с ушами? Да и зрение подводить стало. Вон, на пригорке только что стоял Рубин, а теперь уже нет. Ушел…

Рядом кто-то негромко скулит. Гришка повернул кивающую голову: Кыргыз, щенок сидит подле. А он что тут делает? Ах да, караулит хозяина. Но зачем караулить? Ведь он сейчас все равно умрет.

Гришка сделал сердитое лицо, стал гнать собаку прочь:

– А ну… пошел за конем… говорю… – взял с земли палку, припугнул: – Пшел говорю!..

Кыргыз отскочил в сторону, обиженно опустил хвост. Первый раз хозяин сердится на него. Бедный пес не знает, что от него хотят. В его сознании уже закрепилась преданность к Григорию. Врожденным чувством Кыргыз понимает, что происходит что-то плохое, с хозяином случилась беда, и не желает бросить его в трудную минуту.

А Гришка уже не видит Кыргыза. Перед его глазами стоит Софья. Милая сердцу девушка покорно тянет ему свои сильные, но ласковые руки. Чувство глубокой вины сжимает его сердце в тиски: обманул, не вернулся…

Глаза Гришки наполняются скорбью. Он знает, что Софья будет его ждать, долго, терпеливо, но не дождется. Скорее всего, она больше не познает чистой, святой любви мужчины. Возможно, было бы лучше, если он не ласкал ее своими ладонями, не дарил ей жар горячих губ. Суровая память не простит ярких воспоминаний ночи, Софья будет помнить его всегда, скучать об утраченном счастье. На всем протяжении оставшейся жизни гнетущая тоска будет точить ее душу шелкопрядом безысходности мелькнувшего счастья.

Гришка тоже не видел большой радости в своей жизни. В его сознании ярко живы короткие моменты: счастливая молодость, отец, матушка, молодая семья и, наконец-то, Софья. Добрые минуты всегда затмевают суровые краски. Он не помнит три года войны, смерть родных и близких, постоянное одиночество, истосковавшуюся душу, то, что на нем закончился род Соболевых. Каким бы ни был суров жизненный путь, на пороге смерти Гришка вспоминал только хорошее. Все было не так уж и плохо. Он родился, вырос, прожил жизнь в тайге. И так же, как и все предки его рода, здесь умирает. В душе Гришки жив дух единения с природой. Он свято верил, что, делая свой последний шаг в этих диких горах, под сводами густых кедров, навсегда останется здесь в следующей жизни, будет бродить по знакомым распадкам, промышлять зверя, наблюдать таинство бытия. Такова вера охотничьего рода Соболевых. Так говорили его прадед, дед и отец. Скоро он встретится с ними, и от этого на душе Гришки становилось легко и спокойно. В последнюю минуту ему казалось, что он слышит их голоса, видит движение теней. Да, действительно, вон из-за дерева вышел отец, позвал за собой. Гришка вдруг почувствовал облегчение. Непонятно когда и куда ушла боль, в ногах появилась сила, тело наполнилось жизненной энергией. Он встал, посмотрел вокруг, пошел за отцом…