Грустно капитану Маслову, тоска съедает, заняться нечем и незачем. Тривиальная ностальгия затмила разум молодого офицера царской армии. Воспоминания прошлой, счастливой жизни впились в сердце острыми клыками безысходности. По ночам Маслову снятся счастливые дни юности: родительский дом, безмятежная, красивая жизнь, учеба в кадетском корпусе, шикарные балы под музыку духового оркестра, обворожительные дамочки с культурными реверансами, да милые письма матушки. Спокойная, уравновешенная жизнь, блестящая карьера, мягкое кресло в штабе артиллерийского полка, безмятежная старость – вот что ждало молодого, темпераментного офицера в будущем.

Октябрьская революция нашла Маслова в глухом, сибирском городе Красноярске, куда он был временно отправлен перед повышением звания. Дорогой батюшка, генерал Маслов, точно рассчитал будущее единственного отпрыска: один год командировки сыграет огромную роль в прыжке по карьерной лестнице сына. В штабе московского гарнизона положительно учитывают службу в отдаленных округах. При подаче прошения на очередное воинское звание год службы в Сибири беспрепятственно наденет на плечи Сергея первые погоны высшего офицерского состава. К тридцати годам дослужиться до полковника – это не семечки на лавочке щелкать! А там, глядишь, лет через семь-восемь не за горами генеральские лампасы.

И вдруг, в одночасье, разом, все рухнуло. Сергей хорошо помнит то зловещее, черное утро. Так и не дождавшись, когда адъютант подаст ему чистые сапоги, он, сердитый и взвинченный поведением подчиненного, вышел из своей комнаты в коридор. К своему удивлению, и там никого не было. В трехэтажном доме хозяина небольшой судоходной компании немца Штрайберга, у кого он проживал все это время, стояла капризная тишина. Лишь где-то далеко, в комнатах первого этажа, слышался чей-то беспрестанный смех. Сергей поспешил вниз по лестнице, пересек гостиную, подбежал к приоткрытой двери комнаты прислуги и… к своему огромному недовольству, увидел всех служащих хозяина судоходной компании вместе со своим адъютантом. Дворник, денщики, чернорабочие, кучера, горничные, прачки, кухарки дружно восседали за одним большим, просторным, праздничным столом. Их было человек двадцать. Все с красными бантами на груди. На столе – изысканные запасы деликатесов из кладовых хозяина, начиная от красной икры, до копченой ветчины. Нагромождение различных видов бутылок вин и водки перед чернью доставляли широкий простор полету мыслей Маслову. В какой-то момент ему показалось, что все это капризный сон, однако валявшиеся в углу грязные с вечера сапоги привели Сергея в бешенство: не более как через полчаса ему предстояло ехать в штаб корпуса, а пьяный адъютант и не думает о своих обязанностях!

– Эт-то што такое?! Почему сапоги не чищены? – закричал он, сверкая злыми глазами.

– Сам почистишь: власть переменилась! – усмехнулся адъютант нагло, на глазах у всех, поднял стакан с водкой и проглотил его в один глоток.

Сергей лишился дара речи, какое-то время стоял с широко открытыми глазами, пока не понял, что все, кто находился здесь в комнате, смеются над ним. Нисколько не думая о последствиях, Сергей подскочил к своему подчиненному и нанес ему удар кулаком такой силы, что последний сковырнулся со стула, на котором сидел. На этом можно было довольствоваться: он видел, насколько высоко оторвались от пола ноги адъютанта, это могло закончиться только нокаутом. Однако порхнувшие мотыльки в глазах принесли Сергею медовую, безразличную слабость, гармонирующую с шоковым наследием. Не контролируя свои действия, как во сне, он вдруг перелетел от стола в угол, больно ударившись затылком о ведро с золой. Сергей не видел, как дворник Илья, сбоку, завинтил ему в лицо такой удар, что он оказался рядом со своими нечищеными сапогами.

Потом все было, как в страшном сне. Временами, напрягая память, Сергей помнил, как адъютант бил его в лицо грязными сапогами: «Ты у меня теперь портянки стирать будешь!» А дородная, рябая кухарка Авдотья со всего маху лупила его босыми пятками по бокам: «Шти ему, видите ли, не нравятся!..» За Авдотьей, по кругу, прошлись все, кто был идейно прикован к «перемене власти». В комнате смеялись, кому-то было весело, другие охали, кричали, плакали.

Он не помнит, кто и когда перенес его на второй этаж, в свою комнату на постель, сколько пролежал и как долго длилось его врачевание. Как в кошмаре, он видел белый халат доктора, перепуганное лицо Штрайберга, белые глаза хозяйки дома и плачущую, ласковую Нинель. Через два дня, собравшись с силами, он попросил у Нинель зеркало, а увидев себя, ужаснулся. Черное, расплывшееся как сковорода лицо не оставило хоть одного белого пятнышка. Между четырех выбитых сбоку зубов вылетал увеселительный свист. Сломанные ребра и ключица несли колючую боль. Отбитые почки две недели отторгали сгустки крови. Так Сергей познакомился с революцией.

Последующие три недели, пока Сергей отлеживался и приходил в себя, он постоянно видел Нинель возле себя. Все это время она неотрывно ухаживала за ним, больше было некому, убирала, как-то научилась менять постель, кормила с ложечки, спала рядом с ним на стуле, положив милую головку ему на руку. Он в душе жалел ее, мысленно благодарил судьбу за помощь и проклинал тот день, когда первый раз вошел через порог этого дома на временный постой к Штрайбергу. Сергей чувствовал себя виноватым перед дочкой хозяина за то, что через месяц изысканного внимания, покорная, благовоспитанная немочка сама пришла к нему в комнату ночью в прозрачном платье. Может, этому послужило лживое обещание жениться на ней, взять с собой в Москву. Или же Нинель полюбила его первой, страстной любовью, почему не могла отказать коварному предложению: «Или ты сегодня ко мне придешь, или я завтра ухожу на постой в другой дом!..» Так или иначе, это случилось.

После первой ночи, удовлетворенно отвалившись с бедной девушки, он не думал, что с ней станется. У него не было жалости к плакавшей Нинель, так просто потерявшей свою невинность. Тогда она была для него никто, периферия, «валенки», которые он немного поносит, а потом снимет и оставит у старой печи. Его не волновали капиталы Штрайберга. В Москве у генерала-отца был свой винодельный завод. Он не льстился соком молодости юного тела, не гордился взятой честью. Временами у Сергея даже возникали к ней отвратительные чувства, так как Нинель была далеко не красавица. Вглядываясь сбоку в ее нежное лицо, он видел Гуго Пекторалиса из «Железной воли» Лескова, с длинным, горбатым, как у кеты, носом и ржавыми веснушками, которые она все время старалась замазать сахарной пудрой. В очередной раз, владея ею, он вяло целовал Нинель в упругие губы, но думал о другой и считал дни, когда кончится срок его «ссылки».

И вдруг все переменилось! Новый мир заставил Сергея посмотреть на Нинель другими глазами. Он увидел в ней не просто объект вожделения, которым можно было овладеть в любой час. Девушка предстала перед ним с другой, реальной стороны милосердия. Час за часом, ухаживая за ним, как за маленьким ребенком, Нинель без настойчивости проникалась в его сердце. В душе Сергея выросли другие чувства, о которых он и не подозревал в своей прошлой жизни. Всегда вежливая, покорная, ласковая, заботливая Нинель предстала перед ним во всеоружии безответной любви, которая принадлежала только ему. Теперь она не казалась ему отвратительной, использованной вещью. В то время, пребывая, ухаживая за ним, она стала единым целым, без которого рушится весь мир. Полюбил ли он ее? Сергей до сих пор не знает. А только вздрогнет сердце, доставая из внутреннего кармана черно-белую фотографию, с которой на него смотрят добрые, милые глаза, а сознание взорвется: где же ты, Нинель?

Между тем, пока он лежал избитый своей революционной прислугой в доме Штрайберга, в сибирском городе бушевали серьезные перемены. Разгулявшиеся толпы мужиков с красными бантиками громили все на своем пути, били морды, срывали погоны с «белой крови», праздновали свой день и не хотели что-то делать. Разбушевавшееся воровство и мародерство поднялось на пик эйфории: бери все, что хочешь, все теперь общее! Комиссарам стоило больших усилий утихомирить зарвавшуюся, неподвластную толпу народа. Порядок был наведен только тогда, когда в магазинах и на складах закончилось спиртное. Протрезвевшие мужики, вслушиваясь в громкие речи своих вождей о равенстве и братстве, еще плохо понимали сущность переворота. Многие думали о работе – «Погуляли, и будя! Пора за дело браться!» – которой не было. В одночасье, остановившаяся промышленность парализовала размеренную жизнь обывателя. В городе начался голод.

Сколько всего прошло за последующие три года, Сергей не хочет вспоминать. Голод породил хаос. Ужас неизвестности будущего разбудил в людях дьявола. Теперь на улицах города не срывали пагоны, а могли просто расстрелять за то, что ты «белая кровь». Страх перед завтрашним днем загнал всех в угол: либо ты за нас, или против нас, третьего не дано! Разобраться, кто вы, а кто мы, было сложно. Предательство и донесения процветали на каждом шагу. Было время, когда капитан Маслов не мог сказать, проснется ли он утром живым. Страшная неизбежность заключалась в том, что он не мог вернуться в Москву, потерял какую-то связь с родными и близкими и существовал в положении загнанного в угол волка.

Начало восемнадцатого года разбудило противостояние. Белая, царская армия собрала силы для подавления красного бунта. Однако помощь Антанты была недостаточной для «плотной удавки для зарвавшейся черни». Красные появлялись как грибы после дождя, их становилось все больше, на их сторону переходили вчерашние солдаты царя и отечества. Почему так происходит, Сергей не мог дать ответа.

Последующие три года войны со своим народом измотали силы Маслова. Порой он уже не понимал, что делает. Еженедельная перемена командования угнетала состояние. Постоянно новые лица, кому он должен был отдавать честь, отторгали в нем уверенность в справедливой, кровавой бойне. Задыхающаяся белая армия была в постоянном движении. То наступая, то убегая в тайгу, редеющие на глазах ряды воинов недоверчиво сверкали глазами в сторону командования. Он в кого-то стрелял, и в него стреляли. Сергей бил, и его били. Ему приходилось убивать, и его пытались убить.

И вот он здесь, в тайге, на глухой, далекой, таежной заимке. Все такой же молодой и старый капитан, у которого теперь не было блестящего будущего. Рядом с ним пехотный полковник без своих подчиненных, такой же одинокий и затравленный несбывшимися идеями и задохнувшимися победами над своим народом. Зачем они здесь? Для чего? Что ждут они от будущего и будет ли у них завтра?.. На эти вопросы Сергей теперь уже не мог ответить.

Каждый новый день, как две росинки, походил на вчерашний. Просыпаясь с зарей, подчеркивая строгую, офицерскую закалку, они вставали, приводили себя в порядок, завтракали, курили и весь день до вечера чего-то ждали. Он, Сергей, молодой, поседевший, тридцатитрехлетний артиллерийский капитан. И постаревший, измученный потрясениями, скоропалительными перемещениями, без армии, полковник Громов. Вечером, укладываясь спать, капитан и полковник молчали, отвернувшись друг от друга лицом к стене. Теперь они уже не желали товарищу по оружию спокойной ночи, как это принято у культурных, цивилизованных людей, и не приветствовали с добрым утром. Череда добрых восходов для них кончилась. Каждый из них чувствовал и видел впереди затухающий закат, подкрадывающуюся ночь, где ничего не было видно.

Полковник Громов ждал ежедневного появления вестового с добрым донесением: «По всему сибирскому фронту началось успешное наступление армии адмирала Колчака! Этим письмом приказываем Вам срочно явиться в штаб фронта для последующего участия в военных действиях!» Лично ему, полковнику Громову, дадут неограниченные полномочия в управлении соединением, где, как и прежде, до октября семнадцатого года будут править только строгая дисциплина, Устав, честь и достоинство. Вот тогда полковник покажет себя во всеоружии! Опыт боевых действий, организация тактики, своевременная дислокация войск принесут должный результат. Ох и покажет он, полковник Громов, краснозадым, когда зайцы линяют. Уж он установит во всей России власть и порядок!..

Сергей про себя горько усмехался над платоническими фантазиями своего очередного командира. Он был на порядок умнее пунктуального, дотошного служаки, хотя ничем не выдавал свое превосходство. Если местные партизаны, Щетинкин и Кравченко, разогнали по болотам да медвежьим углам славное войско отечества, что тогда говорить о более сильных ополчениях советской власти?! Сергей видел правду: адмирал Колчак погнал из Красноярска на Дальний Восток золотой эшелон, значит, в Сибирь он уже не вернется никогда. Всем ясно, что Советы пришли надолго. Простые смертные так просто власть не отдадут: спущенная с цепи собака всегда живет свободой! Кстати, было очень интересно знать, куда девался тот золотой эшелон адмирала Колчака? По Сибири гуляли слухи, что поезд потерялся где-то между Красноярском и Иркутском. Тысячи комиссаров сейчас ломают головы в поисках несметного богатства. Молодой Республике нужна валюта. Отыскивая след золотого эшелона, комиссары не жалеют патронов на тех, кто так или иначе был связан с золотым фондом Сибири.

Каждый из офицеров несуществующей армии был занят своим делом. Полковник Громов, чувствуя скорые перемены, строчил на бумаге образцы новых указаний и приказов; тщательно изучал крупномасштабную, наполовину в белых пятнах, карту района; в определенный час, поддерживая физическую форму, занимался гимнастикой и ежедневно, перед сумерками, выпускал три пули из своего револьвера по тлеющей лучине на расстоянии двадцати шагов.

Сергей Маслов большую часть дня проводил с хозяевами заимки. Может, от нечего делать он научился ловить в озере рыбу; задыхаясь от дымокура, помогал Фоме Лукичу управляться с пчелами; от деда Луки потихоньку учился столярному делу; носил в ведрах воду; косил на заре сено; возил на коне из тайги дрова. За короткий период времени своими степенными, спокойными действиями Сергей проникся некоторым уважением к жителям заимки. Всегда замкнутые для чужаков староверы иногда улыбались ему доброй, приветливой улыбкой: человек славен делами своими! Лучшим товарищем в беседах и работе для Сергея был Маркел. Как-то так случилось, что, однажды предложив юноше свою помощь, он стал постоянным ему спутником в «благих делах». И неизвестно, что служило причиной беспрекословной услуги жителям заимки: святая благодарность за предоставление угла, или еще один представитель семьи Погорельцевых, к кому Сергей относился с чувством ностальгической памяти.

Первый раз он увидел ее вечером, когда они приехали на заимку, однако должного внимания не обратил: обыкновенная, молодая девушка. Сергей даже не придал значения закрытой части лица. Может, этому способствовала долгая дорога, усталость или полное безразличие к многочисленным людям, в последнее время появляющимся и исчезающим из его жизни, как вода в ручье. Утром было все иначе. Сергей возвращался от озера после утреннего туалета, хотел войти в захожую избу, где они остановились с полковником, как вдруг дверь заимки распахнулась, и на порог вышла она. Увидев ее, он почувствовал, как сознание пробила молния, а сердце застонало от радости встречи. Она стояла к нему правой стороной. Открытая часть лица, голова, шея, плечи, взбитая грудь, мягкие, но сильные руки, формы тела показали ему до боли в груди знакомого, милого человека. Сергей не смог удержаться от порыва чувств, бросился к ней, успел схватить за руку:

– Нинель!.. Что ты здесь делаешь?!

Софья испугалась, отскочила, отдернула ладонь, еще мгновение смотрела на него испуганным взглядом, а потом убежала назад, в дом.

Увидев ее лицо, Сергей вздрогнул от горя, понял, что обознался, успел крикнуть вслед: «Извините…» – потом в подавленном состоянии присел на крыльцо. Память, как удар ножа: разрезала, доставила боль, лишила сил. На какой-то миг он был там, в прошлой, счастливой жизни, которая тут же потухла, как спичка. Досадная ошибка привела Сергея к горькому, безутешному прошлому: не может быть здесь Нинель, потому что ее нет в живых. Погибла его славная, дорогая девушка в черном восемнадцатом году от ножа мародеров.

Представляя себе ее смерть, Сергей всегда содрогался от ужаса неизбежности. Великая революция в своем начале породила беспощадную волну преступлений. В городе процветало воровство, разбои, убийства. Простого обывателя могли зарезать за кроличью шапку.

В тот роковой зимний вечер Нинель была дома одна. Потрясенный потерей судоходной компании, Штрайберг искал правды за дверями новой демократии. Мать Нинели, добрая, милая фрау Марфа, пребывала в гостях у свояченицы на другом конце города. Он, Сергей Маслов, был на тайном собрании будущего штаба белой армии. Будучи в плохом самочувствии, Нинель не поехала с матушкой в гости, осталась ждать его, Сергея, но нашла свою смерть.

Когда он вернулся, нашел ее в дверях своей комнаты. Вероятно, заслышав шум в коридоре, Нинель подумала, что он вернулся, вышла встречать и была убита одним точным, сильным ударом ножа в грудь. Она так и умерла, не понимая, что с ней случилось. В спокойных, открытых глазах все еще светились огоньки нескрываемой ласки и нежности, обращенной к своему любимому человеку. В правой руке Нинель оплавилась догорающая свеча. Левая ладонь покоилась на округлом животе, где развивался и рос плод их любви на шестом месяце беременности.

Тогда на висках Сергея появилась первая седина.

Так и не было Сергею покоя при встрече с Софьей. Хоть и знал, что это не Нинель, ничего сделать не мог. Очень уж похожа Софья профилем на его милую подругу, и с этим нельзя было не считаться. Всякий раз при общении Сергей надолго задерживал на ней свой взор. Привыкшая к его жалостливому взгляду, Софья старалась не обращать на него внимания, однако потом вдруг заметила, что глаза у молодого офицера совсем не жалкие, а проницательные, сравнивающие, может быть, оценивающие. Она сказала об этом матери, та, в свою очередь, отцу. Фома Лукич разложил все по своим местам: «Этот не посмеет… кровь не та!»

Заметил поведение подчиненного и полковник Громов. Выбрав момент остаться наедине, старший офицер сделал Сергею замечание:

– Ваш похотливый взгляд, господин капитан, не делает вам чести! Даже не думайте! Мы находимся в гостях, так-с что, будьте добры вести себя прилично!..

Наконец-то сообразив, что от него ждут, Маслов рассмеялся полковнику в лицо, достал из кителя фотографию Нинель, показал старшему по званию:

– Эта девушка похожа на мою невесту… которой нет в живых! Видите сходство? В том, что я благоволю Софье, не значит, что я хочу уложить ее в постель. Не та ситуация…

– Извините, – подавленно попросил прощения Громов, – я был не прав, соболезную…

На этом инцидент был исчерпан.

Однако благодаря критическому, безысходному положению у полковника таки очень скоро начали сдавать нервы. Ожидание неизвестности затягивалось и могло продлиться долго. Всегда привыкший к беспрекословным командам полковник Громов искал повод для собственного утверждения, но так как командовать было некем и незачем, все свое недовольство он обратил на единственного в этом глухом краю подчиненного. Однажды утром полковник сделал Сергею замечанию по поводу грязного воротничка. Потом указал на нечищеные сапоги. В следующий раз повысил голос по поводу расстегнутой верхней пуговицы. И наконец-то взорвался, когда Сергей отсутствовал на заимке целый день.

Все жители заимки в это время отдыхали у дома после тяжелого, трудового дня. Сергей с Маркелом с утра готовили в тайге дрова, вернулись поздно и теперь с чувством исполненного долга спокойно сидели, наслаждаясь тихим летним вечером. Сергей что-то рассказывал староверам о прошлой жизни в Москве, шутил, внимательно слушал других и, кажется, не замечал отсутствия старшего по званию. Полковник Громов не заставил себя долго ждать. Недовольный тем, что всем без него хорошо и никто не обращает на него внимания, полковник выскочил из дома, обрушил свой гнев на Сергея.

– В чем дело? – вставая с места перед старшим по званию, спокойно спросил Сергей.

– Господин капитан, почему не выполняете распорядок дня? Где вы были в течение дня? Почему такое разгильдяйство?!

– Что я должен делать тут, когда людям требуется моя помощь там?

– Вы пока что еще военнообязанный, под присягой царю и отечеству, должны выполнять требования Устава, проводить занятия, ну и, наконец, спрашивать разрешения у старших о своем намеренном убытии!

– Это какие такие занятия я должен проводить и у кого обязан спрашивать разрешения выйти за огород рубить дрова?! – удивленно вскинул брови Сергей.

– Я старший по званию, значит, разрешения надо спрашивать у меня! – белея лицом, заикаясь, ответил полковник. – А занятия… хотя бы надо ежедневно упражняться в боевой и физической подготовке!..

– В подготовке?! – начиная раздражаться, нахмурил брови Сергей. – Это, значит, из пистолета стрелять? Пожалуйста… это мы можем…

Сорвавшись с места, он заскочил в дом, принес свой маузер, быстро посмотрел вокруг, куда бы выстрелить, потом под ноги, поднял стреляную гильзу из револьвера полковника, выставил ее на угол дома к себе донышком, отсчитал двадцать шагов и, почти не целясь, выстрелил. Гильза исчезла – попал! Все удивленно охнули: вот это выстрел! Лука Власович по своей старости вообще не видел мишени. Фома Лукич едва различал точку. Маркел с уважением смотрел на Сергея: вот тебе и простой офицер!..

Сергей, не обращая внимания, разгораясь от негодования, опять осмотрелся вокруг:

– Что, господин полковник? Гимнастику показать?! Сейчас, будет вам гимнастика… – подскочил к деду Луке, осторожно приподнял его с места, схватил чурку, на которой он сидел и, не размахиваясь, с ходу, перекинул ее через крышу захожего домика.

Среди староверов – полное оцепенение. Ну, пусть крыша избы невысокая, пусть чурка легкая, не толстая… однако… чтобы перекинуть чурку на высоту трех метров, надо иметь силушку!

Господин полковник «каши манной наелся», глазами лупит, сказать ничего не может. Сергей подошел к нему, встал лицом к лицу, на губах уголки от волнения подрагивают:

– Ну а насчет подчинения, здесь разговор особый! То, что мы с вами бежали от красных вместе, это не значит, что я должен перед вами по струнке ходить. Я – капитан кавалерии. Вы – советник штаба. У нас разные компетенции. Я в атаку ходил, вы в это время поросят жрали… встретились мы с вами волей случая, в поле… никто меня не обязывал за вами ухаживать…

– Да как вы смеете!.. – взвизгнул полковник, хватаясь за кобуру пистолета. – Да я вас… под трибунал! Да вы… расстреляю как собаку!

– А вот этого делать не советую: кто вас отсюда выводить будет? – как можно спокойнее ответил Сергей и повернулся, хотел уйти, но что-то вспомнил: – А патроны по пустякам жечь не советую: потом застрелиться нечем будет…

Среди обывателей заимки – полное затишье, что же дальше будет? Однако все кончилось не так, как это предполагали.

– Эй, хозяин! Почему чурками раскидываешься? Мерина моего едва не убил, рядом упала… – послышалось сзади.

В кругу людей – переполох. Дремавшие собаки, чувствуя вину, что проспали путников, с резким лаем бросились на чужаков. Полковник Громов, не разобравшись в ситуации, думая, что заимку окружили красные, бросился за угол дома:

– Занять круговую оборону!

Сергей тоже в неведении подкинул маузер. Староверы в напряжении встали в кучу, стараясь узнать пришлых.

– Эй, не стреляйте! – долетел знакомый голос. – Это я!.. Дед Лука, не узнал, что ли?

– Вот те, ястри тя! – хлопнул по бокам Лука Власович. – Да это же Гришка Соболев! Ну и напугал ты нас, паря, думали… – косо посмотрел на полковника дед, – Бог знает, кто, что подумал… а енто, кто с тобой будя? А! Егорка Подольский! Знаю такого, бывал у нас…

– На постой пустишь? – приближаясь к староверам, дружелюбно спросил Гришка.

– На ночку али как?

– На ночку… а там видно будет, – приветствуя всех по очереди, ответил Гришка и боковым взглядом посмотрел на Софью. Та покраснела, опустила голову, отвернулась на плечо матери.

– Кто это? – спросил у Фомы Сергей.

– Наши, местные. Охотники…

– На ночку, мобуть, и пущу, – приглаживая пышную бороду, согласился Лука Власович. – А вот боле, не знаю. Постояльцы у нас в захожем доме, как сговоритесь, да уместитесь. В дом, сам знаешь, не пущу по каким причинам: вера у нас разная! Наша – праведная, ваша православная!

– А что щенок-то мой, растет? – оглядываясь по сторонам, выискивая глазами собак, спросил Гришка.

– Растет, куда ж ему? – качнул головой Фома и ласково позвал: Куть-куть… Ге ж ты?!

Из-за угла дома выбежали собаки, Гришка удивленно выдохнул:

– Вот те… так он уже с мамку ростом! И когда успел?..

– Нудыть… по тайге надо больше шлындать! Пришел бы через полгода, он бы тебя за ляжку хватил, – развел руками Лука Власович. – Так и не узнаешь, как дети выросли!..

Все засмеялись: шутка деда Луки разрядила обстановку. Стороны успокоились, Сергей первым протянул руку для знакомства:

– Маслов Сергей… – и косо посмотрел на полковника. – Можно сказать, любитель природы…

Гришка Соболев ответил крепким рукопожатием, однако на реплику нового знакомого недоверчиво свел брови к переносице:

– Однако непохожи вы на любителей природы… на красных тоже нет. Осмелюсь предположить – офицеры царской армии?!

– Угадал, – дружелюбно ответил Сергей и поинтересовался, как он догадался.

– Да уж, не пальцем рисован: два года в германскую в окопах кашу с котелка ел, не одну сотню патронов на немцев извел… бывало, и газ нюхал…

– Вон как! – вступил в разговор полковник Громов. – Так ты, оказывается, славный воин! – протянул Гришке ладонь и поинтересовался: – Ну а сейчас на чьей стороне?

– Как это?

– Ну, сам понимаешь, время какое, Гражданская война, в данное время надо быть убежденным патриотом своего государства, или…

– Или кем?!

– Смутьяном, осмелюсь назвать это слово.

– Я так предполагаю, вы настоящий патриот своей Родины?

– Да! Смею представиться: полковник Громов!

– Вон как!.. Ишь ты… а я в германскую полковников только на построении видел. А тут, гляко, Егорка, за ручку здоровкаться пришлось! – и спокойно: – Нет, ваше благородие, не из красных я… и не из белых!

– А к кому соизволите иметь склонение?!

– А ни к кому. Мы сами по себе. Не знаю, как Егорка, а я из охотников, птица вольная: сегодня здесь, завтра там!

– Осмелюсь предположить, анархия? – нахмурил брови Громов.

– Нет, – засмеялся Гришка, – даже не анархия. Мы люди тайги, лесом живем, за власть не цепляемся. Потому как всяка власть до сумы жадна напасть!

– Как это? – не понял Громов.

– А вот так, ваше высокородие: как хотите, так и понимайте, – спокойно ответил Гришка, развьючивая и пуская на волю своего коня.

Пока между ними шел встречный разговор, никто не стоял без дела. Егор прибирал вещи под навес, староверы с интересом слушали Гришку и полковника, Мария Яковлевна и Софья находились в доме, доставая гостям скромное угощение из запасов кладовой.

В минуту вынужденного молчания, дед Лука подал голос:

– А что ж ты, Гишка, игде был, что творил?

– Так вот с Егоркой нынче решили зиму обметом промышлять вместе! Загодя ходили избу ладить новую, под Курбатым гольцом!

– Игде, говоришь?! – округлил глаза дед Лука и посмотрел на сына. Гришка повторил свой ответ.

Отец с сыном опять переглянулись, потухли глазами: это же те места, где у Оюна лабаз ограбили… После этих слов подозрения в воровстве пушнины у тофолара на Гришку только усилились.

– Далеко забрался… – стараясь не выдать свое настроение, проговорил дед Лука. – А что, тофалары встречаются?

– Было дело, – не скрывая, ответил охотник. – Приходят по следам, спрашивают, кто такие, зачем да почему. Любознательный народ, добродушный. Смеются, как мы соболей ловим. Что же, их понять можно: дети тайги! Нам до них еще… ох как далеко!

– А кого из них знаешь? – задал наводящий вопрос дед Лука.

– Как же: сколько лет уж Оюн с семьей на оленях приезжают. Я для них специально фляжку со спиртом берегу. Хорошие люди, только напьются, дерутся друг с другом! Смех да и только… разнимать бесполезно. Утром просыпаются, все в синяках, а зла не имеют, опять все мирком да ладком.

Староверы притихли: неужели Гришка вор? Фома замолчал надолго, а дед Лука не выдержал, хотел знать реакцию Гришки, что ответит, куда глаза смотреть будут, как бы между делом заметил:

– У Оюна ноне соболей украли…

– Как украли!? – спокойно посмотрев на староверов, искренне удивился Григорий. – Когда?..

– Так, ныне зимой, с лабаза.

– Вот так новость! – притих охотник, хладнокровно посматривая то на деда Луку, то на Фому. – А кто ж такое мог сделать?

– Поди, спроси у ветра!

– А вы откуда знаете?!

– Он сам и сказал, был тут…

– И много украли?!

– Два десятка с гаком! – внимательно изучая Гришкино лицо и глаза, покачал бородой дед Лука.

– Да уж… – переживая известие, качал головой охотник. – Немалое число… кто ж такое мог придумать?

– Оюн говорит, русские украли. То есть кто-то из наших.

– Русские? Откуда он знает? – удивился Гришка, но тут же осекся. – Ну да тоф и в речке следы найдет… и что, есть подозрение?

– Да нет, пока не на кого думать, – рассеянно развел руками дед Лука, пряча глаза, но Гришка понял все, напрягся лицом:

– Да ты что… думаешь, что я мог соболей украсть?!

– Нет… что ты… кто же на тебя думает! – уже сожалея о разговоре, заволновался старовер. – Тутака, знаешь, сколь народу побывало?! – и, стараясь загладить подозрение, стал жестикулировать руками. – Ох, как пошли после обмета, одни за другими, целая армия! И не знашь, на кого думать…

– Ну да, и я тоже проходил… – подавленным голосом проговорил Гришка. – А на меня большее подозрение… ходил я один, в той стороне, где Оюн промышлял… значит, ветер в мою сторону дует…

– Што ты, милок… – не зная, куда деваться после сказанного, суетился дед Лука. – Да никто… да никогда!.. – и спрятал ладони под мышки: – Вон и Егорка с Семеном Пономаревым проходили!..

– И я на мушке?! – тяжело выдохнул Егор, хлопая себя кулаком в грудь.

– Знать, и ты, друже… – с горькой усмешкой покачал головой Гришка.

– Да вы што… да я не то хотел сказать… да не думайте… – проклиная свой язык, пытался оправдаться дед Лука, однако настроение от встречи было испорчено, да еще как! Никто из промысловиков не хочет оказаться в такой ситуации, таская на своем горбу клеймо вора, зная, что для тебя отлита пуля.

Надолго замолчали. Староверы, все еще оправдываясь, пошли в дом, на вечернюю службу. Остальные, – полковник Громов, Сергей, Гришка и Егор, – присели за летний стол на ужин.

Тихий, летний, теплый вечер оплавил горы светом догорающей свечи. Горбатые силуэты хребтов нахохлились телами затаившихся зверей. Первые, яркие звезды засверкали фосфорическим отторжением глаз хищника перед прыжком. Где-то далеко, равномерно продолжая тревогу, шумит река. В холодном озере, то тут, то там, бьет хвостом по воде дерзкий хариус. Воздух насыщен ароматом благоухающих трав; терпкой, тонизирующей смолой; свежестью вечернего тумана над водой; пересохшим, прогретым за день деревом с крыши дома; уставшими после долгого перехода лошадьми; подсобным хозяйством в пригоне; остатками догорающего костра. Обычная картина таежного мира несет ясные представления бытия: что есть сейчас, и неизвестно, что будет завтра. Уставшему путнику стоит насладиться тишиной и покоем первозданного мира. Однако на душе Григория и Егора кипит горящая смола. Обоим кажется, что все, что окружает их, обращено против них.

Мужики молчат, каждый думает о своем. После сытного ужина, на свежем воздухе, никто не хочет спать. Охотники гоняют стойкий чай со смородиной. Полковник Громов и Сергей неторопливо курят последние запасы дорогих папирос. Офицеры желают завести разговор, но Гришка и Егор, вяло отмахиваясь от редких комаров, кажется, не замечают их. Так продолжается достаточно долго, пока наконец-то щепетильный полковник не пытается отыскать свою правду.

– А вы, уважаемый, – неожиданно спокойно, с должным вниманием обратившись к Егору, начал полковник, – осмелюсь предположить, тоже воинскую закалку имеете?

– Как вы догадались? – в тон ему хладнокровно ответил Егор.

– Выправка, знаете ли, у вас… не ошибешься! Движения тела, корпус, постановка ноги…

– Да, вы не ошиблись: я казак!

– Вон как?! – радуясь, подскочил полковник. – Из чьих, осмелюсь предположить?

– Ссыльный… из-под Суздали…

– Даже так?! И давно?

– Сразу же, после суздальских волнений, как красные нас разогнали по углам, так сюда и отправили этапом, – неторопливо, прихлебывая чай из своей кружки, стал рассказывать Егор. – Хорошо, не расстреляли… случай представился: рубали мы как-то комсу (комсомольцев)… окружили хутор, кого покрошили, взяли троих… Мне и еще двум хлопцам сотник приказал их в яр увести, расстрелять… повели мы их. Один из них, видно старший, коммунист. Два других, молодые, сопли ниже губы, комсомольцы. Однако смотрят храбро: никто не плачет, слова мудрые говорят, вроде как мы за народ, а народ не победишь! Дивно нам стало: не боятся смерти, храбрые воины! А у нас, казаков, такое дело ох как приветствуется! Тут еще оказалось: один, что самый сопливый, дальний родственник Мишке Стрелкову, ну, хлопцу, что с нами был. В общем, отпустили мы их… Вдогон постреляли вверх из винтарей для острастки, вроде как убили, значит. Вернулись в хутор, сотник спрашивает: расстреляли? Да, говорим… сотник, видимо, что-то заподозрил, отправил караул, проверить тела. Те съездили, не нашли. Сотник приказал нас высечь шомполами, по двадцать ударов каждому за непослушание. Ну, значит, разложили нас на площади на козлах, на спинах живого места не оставили: ни пошевелиться, ни вздохнуть! А ехать на коне тем более. Ушла сотня дальше, по хуторам, красных выбивать, а нас оставили у бабки одной в хате, отлеживаться.

Наутро, наскочили красные, мы и охнуть не успели: откуда взялись? Как соколы налетели, нас еще теплых, в постелях прихватили. Стыдно признаться, кони под седлами стояли, а никто верхом не успел быть!.. Построили нас перед церквушкой, стали смотреть. Видим, те, трое, кого вчерась отпустили, на нас смотрят: вот эти, говорят, за нас! Развязали нам руки, однако в конюшню посадили, вроде как под арест. Мы ночью с Федором Багровым бежать задумали вдвоем, а Мишка Стрелков, тот нет, с красными, говорит, останусь. Мы, значит, вдвоем с Федором, подкоп вырыли, вылезли, побежали, но нас тут же догнали на лошадях: Мишка, гад, предал! Красные опять нас в конюшню, а Мишку уже в хату перевели, вроде как в свои ряды приняли. День мы сидим, второй, третий. Мишка к нам заходит, предлагает перейти на сторону красных. Мы молчим, негоже присягу нарушать. А утром как-то, на заре, слышим, стрельба: наши на хутор влетели, красных выбили, нас освободили, и Мишку уже в красной одежонке спутали. Стали разбираться, как так, да кто и что. Ну и рассказали мы с Федором про него, что он-де, сука, на сторону комиссаров переметнулся. Наш сотник строгий был: Мишку сразу на площадь, к забору, да под пули. Только, перед тем как его расстреляли, успел он на нас голос подать, повернул голову в нашу сторону, плюнул так и проклял обоих. Так и крикнул на все село: проклинаю!..

Расстреляли Мишку, закопали… мы тут сотней пока стояли, красные наутро опять налетели, как саранча! Откуда их только взялось столько? Тучи, да и только… со всех сторон стрельба, непонятно, где свои, где красные. Много наших тогда полегло. Наутро, оставшихся в живых опять на площадь согнали, человек тридцать осталось. И опять, те трое, кого мы по своей жалости на волю отпустили. Встали, посмеиваются: «Вы еще живые? Ну, ничего, все одно с нами будете!» И опять нас, двоих, в сторону, а оставшихся к забору, под пули. Сотник, как увидел, что нас в живых оставляют, посчитал, что мы за красных, тоже проклял, как и Мишка.

Опять нас в конюшню под арест закрыли. У Федора нервы не выдержали, пока я дремал, под утро повесился на кальсонах… а меня за то, что не пошел с красными, сюда вот, в Сибирь, сослали.

– Вот видите, что бывает за невыполнение приказа командира! – воскликнул полковник Громов. – Если бы вы тогда тех троих расстреляли, ничего не было, вы сейчас были на своей Родине, в рядах царской армии, на защите отечества!

– Вряд ли… – угрюмо заметил Егор. – Слухи иногда доходят, что из настоящих казаков в живых остались только те, кто с красными пошел. Остальных или в распыл, или, как меня, по медвежьим уголкам…

– Это потому вы так говорите, что каждый сам по себе: расстреливать надо склоняющихся на сторону Советов, сразу и немедленно! Тогда будет дисциплина и порядок! – отчеканил полковник и показательно одернул на себе китель.

– Все уж у вас, господ, как-то быстро: бить да расстреливать… не в дисциплине дело, не в порядке…

– А в чем же?! – удивлению Громова не было предела. – Каждый солдат, матрос, казак давал присягу государю и отечеству! Так что, будьте довольны, выполнять!..

– Давать, конечно, давали, – не уступал Егор. – Да только и вам, господам да царю, надо было с народом дружить. Глядишь, все бы сейчас было на своих местах: царь на троне, и мужик в законе!

– Как это?! – округлил глаза полковник.

– Слишком уж вы, господа, зажирели, да на чужом горбу в рай уехать хотели! Может, жили бы с мужиком в дружбе, вся Россия была у государя на службе! А так, посмотреть со стороны, господа жили в балах да золоте, а чернь – в заботах да холоде.

– Ну, это вы уж слишком!..

– Слишком ничего не бывает! – вступил в разговор Гришка. – Почему, к примеру, мужик от вас, господ, в Сибирь бежал, прятался? Да потому, что от господ никогда ничего доброго не было: ни слова, ни дела! Все только по своим карманам растаскивали, да брюхо набивали, а мужику, чуть что, сразу в морду: знай свое место, быдло! Я про чужих говорить не буду, про своих вспомню, по какой причине мы сюда переселились. Это еще мой дед рассказывал, как прадед с Наполеоном воевал. Как было плохо господам, в народ бежали: мужички, помогите врага разбить! Как победа будет, все зачтется: надел земли будет, каждому воля, да денег из казны по две горсти золотом! Распустили мужики уши, обрадовались, с вилами да топорами за отечество, землю русскую, по уши в снегу, в болотах да у костерка с французами хлестались, не жалея сил и жизни! А как победили, ни земли, ни воли, ни денег. Господа после разгрома французов шикарные балы закатывали в честь победы русской армии, пиршества утраивали, ордена до пахов вешали, звания да чины примеряли. А мужики как были под помещиком, так и остались. За кого воевали? Непонятно. Приехал барин на розвальнях. Где был, пока мужик с французом бился? Так, подальше от сражений, чтобы, не дай бог, штыком кишки не выпустили. Мужики в кучу: «Господин! Ты земли обещал, волю, денег…» – «Что? А ну, брысь отседова! Земли захотели… я вам и земля русская, и отечество, и хозяин ваш! Будете на меня как всегда работать, иначе в Сибири сгною!» Посмотрел мужик, деваться некуда: что тут клин, что там гроб до смерти. Мой прадед так порешил: раз в Сибирь, так лучше самому уйти. Собрался и переселился семьей. Сначала за Урал, а потом, потихонечку, сюда. С тех пор как стали жить здесь волей, прадед всем потомкам наказывал: «Никогда, ни за что, ни под каким предлогом за господ не воюйте. Они себя отечеством считают, законом, потому что их сами состряпали для себя. Господа, как та трусливая собака в тайге: увидит зайца – гонит на всех парах, человека не спрашивает. А почует медведя на соседней горе, сразу под ноги хозяину прячется. А хозяин, это народ, за него надо стоять!» – закончил длинную речь Гришка и, привлекая внимание, поднял палец: – Это не я так говорил, а прадед мой!..

– Ну, уж ты и хватил… – не зная, что ответить, после некоторого молчания заговорил полковник. – Народ в России всегда один! Все мы духом едины!

– Да нет, уважаемый, – сурово покачал головой Гришка. – Это только на словах, как прижмет, господа к мужику – друг-брат! Помоги! Да как все пройдет, век не забуду!.. А как прошло все, никто и не вспоминает. Стоит мужику в городе в неположенном месте появиться, сразу в морду: куда прешь, быдло?! Никому не секрет, какие дворцы, замки, дома у вас, господ, выстроены! Сколько богатства: одежда, золото, посуда разная, лошади породистые… Для кого? Только для вас! Потому как простому мужику во дворец никогда не пройти, рылом не вышел, в лаптях, да воняет трудовым потом! Чураетесь вы, господа, своего же народа, хотя напрямую от него и зависите: без него вы никто! Да ладно, я уж не говорю о должном, можно мужика во дворец и не вести. Так хоть какое-то внимание ему оказывайте, помощь в хозяйстве, средства какие-то, где доброе слово. Тогда потянется за вами мужик, будь здоров! Красные, вон, умные. Бросили лозунг: заводы – рабочим, земля – крестьянам! И все! Сразу всю Россию на свою сторону переманили. Вы бы, господа, так сделали, и вы были непобедимы! А сейчас…

– Что, так-с сказать, сейчас? – уныло спросил полковник.

– А сейчас, думаю, власть вам не забрать никакими шанежками: с народом воевать нельзя, да и бессмысленно. Это все равно, что палкой по воде бить.

– Н-да уж, – горько усмехнулся Громов. – Это настоящий саботаж, политика! Где-то в другом месте за такие слова тебя бы расстреляли…

– Но здесь, как видите, господин полковник, вам не другое место. Здесь тайга… Меня здесь каждый знает: за Гришку Соболева мужики любого на портянки порвут!

– Может быть… – соглашаясь, ответил полковник, и сделал горький итог своей агитации: – Я так понимаю, что склонять вас на нашу сторону бесполезно…

– А где она, ваша сторона? – удивлению Гришки не было предела. – Вы вон сами сидите в голой гимнастерке, говорите, что полковник, а где ваши пагоны? Вон, у Сергея, точно вижу, капитан царской армии, в различиях понимаю, воевал. А вы же что?! Сняли свой аккредитив так, на всякий случай, чтобы первая пуля не вам досталась?! Н-да уж, господин полковник… это не делает вам чести.

– Да как ты смеешь! – взорвался тот. – Да я сегодня гимнастерку стирал!

– Не оправдывайтесь, – равнодушно махнул рукой Гришка. – Нам все равно, мы с Егоркой с вами воевать не собираемся, у нас своих забот хватает: как бы жизнь в сытости прожить, да с голоду не помереть. Для этого у нашего брата, таежного человека, главное – ноги да голова на плечах!

– Вижу, что у вас есть и то и другое, – заметил полковник.

– Это как сказать: пока молодые, да здоровье есть! А как годы подойдут, если доживем, все одно, на завалинке в валенках сидеть на картошке… таков уж итог любого промышленника: сегодня ты с полной сумой, а завтра больной да хромой!

После слов Гришки все опять надолго замолчали. Сергей, так и не сказав за все время ни единого слова, равнодушно смотрел куда-то за озеро, то, уклоняясь от напахнувшего дыма, либо отмахиваясь ладонью от надоевшего комара. Егор, внимательно слушавший весь эпизод противостояния сторон, молча прихлебывал чай из кружки, вероятно, дожидаясь своей очереди.

– Н-да уж… – вероятно, что-то переосмыслив, подкуривая папироску, опять заговорил полковник. – Не думал я, что в России есть еще одно направление свободомыслящих людей… даже не знаю, к кому вас, людей тайги, отнести. Вы не за белых, ни анархисты, ни эсеры, вероятно, и к красным не благоволите…

– А у нас своя партия: армия таежников, свободных людей! Эх, господин полковник: кабы вы, господа, в свое время нас не обижали, сейчас имели серьезную защиту… однако сами себе сук подрубили, пока вы там, в своих дворцах, брюхо гусями-поросями набивали, вино-водку жрали, в золоте шиковали, мы, переселенцы, пни да коряги корчевали, с погодой воевали, зверя добывали да судьбину прозябали…

– Что ж ты, если в своей армии, а с немцами воевать пошел?

– Тут уж вопрос другой: всех под гребенку чистили… либо идешь, либо тюрьма да рудник. Вы же, господа, знаете, как народ на колени поставить… эх, да что там говорить… – махнул рукой Гришка, поднялся, пошел в сторону.

Полковник Громов переключился на Егора:

– Ну а ты что, ведь ты же казак: кровь, сила, честь! Вы же, казаки, верные слуги государя! Неужели и ты предал отечество?

– Еще неизвестно, кто предал свое отечество, я или вы… по делам судить надо, а не по погонам.

– Это как понимать?

– Разве вы не видите, что творится вокруг? За царскую армию, без царя, уже никто не идет. А за комиссаров, что им землю дали, все стеной встали. Я Советы тоже не хвалю, там тоже дерьма хватает, дали власть тем, кому ее давать совсем нельзя, кто пользуется ей только в своих личных целях. К чему это приведет, еще пока непонятно, но одно ясно, что господа на трон уже не сядут…

– Ну и как, чиста у тебя совесть после таких слов?! – полковник пренебрежительно отвел взгляд от Егора, давая понять, что он предатель.

– А вот, представьте себе, чиста моя совесть! Немного я пожил в Сибири, всего четыре года, но видел больше, чем там, под Суздалью. Здесь, в Сибири, народ другой, морозами да испытаниями каленный. Я не ровняю всех под одну гребенку, и здесь мрази хватает: вон, слышали, что староверы говорят, у охотника соболей украли! Бог весть сейчас на кого думать… а только таких единицы. На воровство да убийство не каждый решится, потому как знает, что за это будет. В основном тут люди такие, что, если обещал, разобьется, но сделает. А если стал товарищем, то это навсегда, такой уже никогда не подведет и не бросит!

Молчит полковник Громов, плохо понимает Егора. Ему, кадровому, штабному офицеру, не понять характер простого мужика. Он не общался с ними никогда, с кадетского корпуса был переведен в исполнительную секрецию, где мужиками не пахло. Другое дело Сергей: три года с солдатами в окопах кашу с одного котелка ел, до сих пор вшей вывести не может… Он понимает Григория, Егора и знает, что словесной моралью полковника Громова сейчас не переубедить. Чтобы понять смысл жизни простого человека, а не господина, надо побывать в его шкуре, быть какое-то время рядом с ним, пережить, его проблемы. Поэтому молчит сейчас Сергей, не тратит слова попусту, видит, все это бесполезно.

Полковник Громов все еще пытается преподнести свою правду. Это ему не удается. Сергей, отвернувшись, улыбается уголками губ. Егор старается не обращать внимания, коротко отвечает «да» или «нет».

Дверь дома тихо приоткрылась, на крыльцо тенью вышла Софья. Кончилась вечерняя служба, девушка поспешила на улицу. Здесь ее уже поджидал Григорий, протянул свою кружку:

– Софья! Дай квасу напиться!

Софья зашла в дом, очень скоро вышла с берестяным туесом в руках. Пока она наливала Гришке квасу на березовом соку, тот ей негромко, но быстро что-то говорил, потом, встав спиной к костру, незаметно от всех вытащил из внутреннего кармана сверток, передал девушке. Та быстро спрятала подарок у себя в ладони, птицей порхнула назад, в дом.

Для всех эпизод был не более чем обыкновенное общение. Полковник все еще приставал к Егору своими вопросами. Сергей в это время подкуривал папироску. И только Егор вдруг понял, для кого Гришка купил в лавке у Агея хризолитовые бусы.