Рейнберд услышал ее шаги и в темноте не смог сдержать улыбки – жесткой, яростной улыбки, которую прикрыл ладонью на случай, если свет включится в этот самый момент.

– Джон?

Он напряг голос, словно в агонии, продолжая улыбаться.

– Извини, детка. Я просто… Это темнота. Не выношу темноты. Как в том месте, куда меня посадили после того, как взяли в плен.

– Кто посадил?

– Конги.

Чарли приближалась. Рейнберд перестал улыбаться и принялся входить в роль. Тебе страшно. Страшно, потому что конги посадили тебя в яму в земле после того, как их мина взорвалась перед твоим лицом… и они держали тебя там… и теперь тебе необходим друг.

Ему требовалось вести себя естественно. Заставить ее поверить, что его крайнее волнение в этой неожиданной ситуации вызвано паническим страхом. И разумеется, он боялся: боялся упустить представившийся шанс. Да, это тебе не выстрел с дерева ампулой орасина. Интуицией она обладала очень острой. Нервный пот уже лился с него ручьями.

– Кто такие конги? – Она подошла совсем близко. Рука скользнула мимо его лица, и он поймал ее. Чарли нервно ахнула.

– Эй, не бойся, – сказал он. – Это просто…

– Вы… мне больно. Вы причиняете мне боль.

Ее голос был каким надо. Она тоже боялась, боялась темноты и боялась его… И волновалась за него. Он хотел, чтобы она почувствовала, будто за ее руку схватился утопающий.

– Извини, детка. – Он ослабил хватку, но руку Чарли не выпустил. – Просто… Ты можешь посидеть рядом?

– Конечно. – Чарли села, и он подпрыгнул от легкого удара, с которым ее тело коснулось пола. В коридоре, где-то далеко, кто-то орал на кого-то.

– Выпустите нас! – тут же завопил Рейнберд. – Выпустите нас! Эй, выпустите нас! Здесь люди!

– Перестаньте. – Чарли встревожилась. – У нас все в порядке… Ведь так?

Его разум, форсированный двигатель, работал на максимальных оборотах, писал сценарий, всегда опережая события на три-четыре строки: достаточно, чтобы вести разговор в нужном направлении, сохраняя спонтанность. Больше всего его волновал вопрос, сколько у него времени. Когда включат свет? Он предупреждал себя, что не следует надеяться на многое. Он уже загнал зубило под угол задней стенки сейфа. С остальным проблем не возникнет.

– Да, наверное, – согласился Рейнберд. – Дело в темноте, вот и все. У меня даже нет гребаной спички или… Ой, извини, детка. Просто сорвалось с языка.

– Все нормально, – заверила его Чарли. – Иногда мой папа говорит это слово. Однажды он чинил мою коляску в гараже, ударил себя молотком по пальцу и повторил его пять или шесть раз. Другие слова он тоже говорит. – Впервые в присутствии Рейнберда она произнесла столь длинную речь. – Скоро они придут и выпустят нас?

– Они не смогут, пока не включат электричество, – ответил он дрожащим от страха голосом, ликуя изнутри. – Эти двери, детка, в них замки электрические. Они запираются намертво, если отключается электричество. Они держат тебя в гре… Они держат тебя в камере, детка. Она выглядит как уютная маленькая квартира, но сидишь ты здесь как в камере.

– Я знаю, – ровным голосом сказала Чарли. Он все еще крепко сжимал ее руку, но она, похоже, не возражала. – Вам, наверное, не следовало этого говорить. Я думаю, они слушают.

Они! – подумал Рейнберд, переполненный ликующим восторгом. Он смутно отдавал себе отчет, что не испытывал столь ярких эмоций уже лет десять. Они! Она говорит о них!

Он чувствовал, как его зубило проникает все глубже, вскрывая сейф, именуемый Чарли Макги, и непроизвольно с силой сжал ее руку.

– Ой!

– Извини, детка. – Он ослабил хватку. – Я прекрасно знаю, что они слушают. Но не сейчас, без электричества-то. Ох, детка, мне это не нравится. Я должен выбраться отсюда! – Его затрясло.

– Кто такие конги?

– Ты не знаешь?.. Да, ты, наверное, слишком юная. Была война, детка. Война во Вьетнаме. Конги – плохие парни. Носили черные пижамы. В джунглях. Ты слышала о вьетнамской войне?

Она слышала… но мало что помнила.

– Мы ушли на патрулирование и попали в засаду, – начал Рейнберд. Сказал чистую правду – но дальше пути правды и Джона Рейнберда разошлись. Он не стал запутывать Чарли, упоминая, что все они обкурились «камбоджийской красной», а их лейтенант, выпускник Вест-Пойнта, колебался на границе между здравомыслием и безумием, спасибо пейотным «пуговицам», которые он жевал на патрулировании. Рейнберд однажды видел, как этот полоумный расстрелял из автоматической винтовки беременную женщину, видел, как из ее разорванного пулями живота вылетали ошметки шестимесячного плода, а полоумный потом сказал им, что это называется «вест-пойнтским абортом». Они возвращались на базу и действительно попали в засаду, только устроили ее свои, обкурившиеся еще сильнее, и четверо отправились к праотцам. Не видел Рейнберд необходимости рассказывать Чарли и о том, что пол-лица ему снес взрыв противопехотной мины, изготовленной на одном из военных заводов Мэриленда.

– Вырвались только шестеро. Мы бежали. Бежали по джунглям, и, похоже, я выбрал неправильное направление. Неправильное? Правильное? На той безумной войне никто не мог знать, какое направление правильное, потому что линии фронта не было. Куда делись остальные – не знаю, я остался один. Все еще пытался найти какие-то знакомые ориентиры, когда наступил на мину. Поэтому у меня такое лицо.

– Мне очень жаль, – сказала Чарли.

– Когда я очнулся, они меня взяли. – Рейнберд уже углубился в царство полного вымысла. На самом деле его под капельницей отвезли в Сайгонский госпиталь. – И отказывались меня лечить, пока я не отвечу на их вопросы.

Дальше следовало действовать осторожно. Если он справится, то определенно достигнет поставленной цели. Рейнберд это чувствовал.

Он возвысил голос, полный недоумения и горечи.

– Вопросы, все время вопросы. Они хотели знать о передвижениях войск… материально-техническом снабжении… действиях мобильной пехоты… обо всем. Они ни на минуту не оставляли меня в покое. Наседали и наседали.

– Да. – Голос Чарли звенел от эмоций, и сердце Рейнберда забилось еще радостнее.

– Я продолжал говорить им, что ничего не знаю, ничего не могу им сказать, что я – всего лишь паршивый рядовой, один из многих с ранцем на спине. Они мне не верили. Мое лицо… боль… я ползал на коленях и просил сделать мне укол морфия… они отвечали – после… после того, как я им все расскажу, мне дадут морфий. Меня отправят в хороший госпиталь после того, как я им все расскажу.

Теперь напряглась рука Чарли. Она вспомнила холодные серые глаза Хокстеттера, указывающего на стальной поднос со стружками. Я думаю, ты знаешь ответ… Если ты это зажжешь, я прямо сейчас отведу тебя к отцу. Ты увидишься с ним через две минуты. Сердцем она тянулась к этому человеку с изуродованным лицом, этому взрослому, который боялся темноты. Она подумала, что может понять, через что ему пришлось пройти. Она знала его боль. И в темноте заплакала, жалея его и, отчасти, себя… Заплакала впервые за последние пять месяцев. То были слезы боли и ярости за Джона Рейнберда, ее отца, мать, себя. Слезы – они горели и жгли.

И катились недостаточно тихо, чтобы их не уловили уши-радары Рейнберда. Ему пришлось приложить усилие, чтобы подавить еще одну улыбку. Да, зубило входило все глубже. Попадались легкие орешки и крепкие орешки, но не существовало невскрываемых орешков.

– Они просто мне не верили. Наконец меня бросили в земляную яму, где всегда царила темнота. Это была маленькая… комнатка, с торчащими из земляных стен корнями… и иногда я видел солнечный свет в девяти футах над головой. Они приходили… их командир, как я понимаю… и он спрашивал, готов ли я заговорить. Он сказал, что, сидя в яме, я побелею как рыба. Что на лице начнется заражение, начнется гангрена, она проникнет в мозг и пожрет его, я рехнусь, а потом умру. Он спрашивал, не хочу ли я вылезти из ямы и вновь увидеть солнце. Я его умолял. Я клялся именем матери, что ничего не знаю. Они смеялись, закладывали яму досками и насыпали сверху землю. Меня словно хоронили заживо. Темнота… была такой же…

Он всхлипнул, и Чарли сильнее сжала его руку, чтобы напомнить, что она рядом.

– От ямы отходил короткий тоннель, длиной футов семь. Мне приходилось на корточках ползти до конца, чтобы… ты понимаешь. Воняло ужасно, и я не мог не думать о том, что так и останусь в темноте, задохнусь от запаха собственного гов… – Он застонал. – Извини, детка. Такое нельзя рассказывать ребенку.

– Все нормально. Если вам от этого легче, все нормально.

Рейнберд задумался, потом все-таки решил продолжить.

– Я провел в яме пять месяцев, прежде чем они обменяли меня.

– А что вы ели?

– Они бросали мне тухлый рис. Иногда пауков. Живых пауков. Больших пауков… как я понимаю, древесных. Я гонялся за ними в темноте, убивал и ел.

– Господи!

– Они превратили меня в животное, – сказал он и помолчал, тяжело дыша. – Тебе здесь получше, чем мне там, но по большому счету это одно и то же. Крыса в ловушке. Как думаешь, они скоро включат свет?

Она долго не отвечала, и он испугался, что перегнул палку.

– Это не важно, – произнесла наконец Чарли. – Мы вместе.

– Это да, – согласился он и тут же торопливо добавил: – Ты им не скажешь, правда? Они уволят меня за то, что я тебе наговорил. Мне нужна эта работа. Когда ты такой урод, тебе нужна хорошая работа.

– Нет, я им ничего не скажу.

И он почувствовал, как зубило продвинулось еще немного. У них появился общий секрет.

Теперь Чарли была у него в руках.

В темноте он думал о том, что испытает, когда его пальцы сомкнутся на ее шее. В этом заключалась его цель, а вовсе не в их глупых опытах и детских играх. Сначала она… потом, возможно, и он сам. Она ему нравилась, действительно нравилась. Возможно, он даже влюбился в нее. Но придет время, когда он отправит ее в мир иной, неотрывно глядя ей в глаза. А потом, если ее глаза подадут ему сигнал, которого он ждал так долго, он скорее всего последует за ней. Да. И тогда они войдут в настоящую тьму вместе.

Снаружи, из-за запертой двери, доносились звуки суеты, то удалявшиеся, то приближавшиеся.

Рейнберд мысленно поплевал на руки и вновь взялся за дело.