Чарли сидела в ванной за закрытой дверью. Она бы заперла ее, если бы могла. До прихода уборщика она делала простые упражнения, которые нашла в книге. Уборщик пришел, чтобы убраться. Сиденье унитаза холодило кожу. В белом свете флуоресцентных ламп, окаймлявших зеркало, все казалось холодным и слишком ярким.

Первое время с ней жила «компаньонка», женщина лет сорока пяти. Ей полагалось проявлять «материнскую заботу», но в суровых зеленых глазах «матери-компаньонки» поблескивали маленькие искорки. Ледяные. Эти люди убили ее родную маму. Теперь они хотели, чтобы она жила с «матерью-компаньонкой». Чарли говорила им, что ей не нужна «мать-компаньонка». Они улыбались. Тогда Чарли перестала говорить вообще, не произнесла ни единого слова, пока «мать-компаньонка» не отбыла, вместе с зелеными глазами и ледяными искорками в них. Чарли заключила соглашение с Хокстеттером: она будет отвечать на вопросы, но только ему одному, если он уберет «мать-компаньонку». Единственным человеком, которого она хотела видеть рядом, был ее отец, а раз это невозможно, она выбирала одиночество.

Последние пять месяцев (они сказали, что прошло пять месяцев; она утратила ощущение времени) казались ей сном. У нее не было возможности отсчитывать дни и недели; какие-то люди приходили и уходили, не оставляя воспоминаний, невесомые, как воздушные шарики, а еда не имела вкуса. Иногда она и себя ощущала воздушным шариком. Плывущим куда-то. Но при этом разум не позволял забыть о главном. Она – убийца. Она нарушила самую страшную из Десяти заповедей, и теперь ее точно ждали вечное проклятие и ад.

Она думала об этом ночами, когда свет мерк, и квартира казалась сновидением. Она все видела. Мужчин с огненными коронами на крыльце. Взрывающиеся автомобили. Кур, охваченных пламенем. Ощущала запах паленого, который всегда ассоциировался у нее с запахом горящей набивки, запахом ее плюшевого медвежонка.

(и ей это нравилось)

Да, нравилось, в этом и заключалась проблема. Чем больше она этим занималась, тем больше ей нравилось. Чем больше занималась – тем явственнее чувствовала ту силу, живое существо, которое становилось сильнее и сильнее. Все это напоминало ей пирамиду, поставленную на вершину. Чем сильнее ты ее наклоняешь, тем труднее задержать падение. Попытка остановиться причиняла боль,

(и это было забавой)

и потому она больше не собиралась этого делать. Скорее умерла бы, чем сделала снова. Может, она даже хотела умереть здесь. Смерть во сне не пугала ее.

Только два лица не сливались с остальными. Хокстеттера и человека, который приходил каждый день, чтобы прибраться в ее жилище. Однажды Чарли спросила его, почему он должен приходить каждый день, если у нее и так чисто?

Джон – так звали уборщика – достал из заднего кармана замусоленный старый блокнот, из нагрудного – дешевую авторучку. «Это всего лишь моя работа, детка», – ответил он, а в блокноте написал: Потому что они набиты дерьмом, почему же еще?

Она едва не рассмеялась, но сумела сдержаться, подумав о людях с огненными коронами, о людях, которые пахли, как дымящийся плюшевый медвежонок. Смех был опасен. Поэтому она притворилась, что не увидела записку или не разобрала почерк. Лицо уборщика было ужасным. Повязка закрывала пустую глазницу. Она жалела его и однажды едва не спросила, как это произошло – автомобильная авария или что-то другое, – однако решила, что это еще опаснее, чем смех. Она не знала почему, но чувствовала это каждой клеточкой.

Лицо уборщика выглядело ужасно, но сам он казался милым, а если говорить о лице, то оно не сильно отличалось от лица маленького Чаки Эберхардта в Гаррисоне. Мать Чаки жарила картошку, когда тот сдернул с плиты сковородку с раскаленным маслом, облился им и чуть не умер. Потом другие дети называли его Чаки Гамбургер и Чаки Франкенштейн, а он плакал. Это было жестоко. Другие дети, похоже, не понимали, что такое могло случиться с любым ребенком. Но в три года мало кто отличается особым умом.

Лицо Джона покрывали шрамы, но Чарли это не пугало. Ее пугало лицо Хокстеттера, а оно – за исключением глаз – ничем не отличалось от прочих. Зато глаза были даже хуже, чем у «матери-компаньонки». И он всегда использовал их, чтобы залезть тебе в душу. Хокстеттер хотел, чтобы она зажигала огонь. Снова и снова просил об этом. Приводил ее в комнату и указывал на смятые обрывки газеты, или на стеклянные миски с маслом, или на что-то еще. Все вопросы, все ложное сочувствие всегда сводились к одному: Чарли, подожги это.

Хокстеттер ее пугал. Она чувствовала, что он пойдет…

(на все)

чтобы заставить ее зажигать огонь. Но она не собиралась этого делать. Хотя боялась, что придется. Хокстеттер мог прибегнуть к любым методам. Он играл нечестно, и как-то ночью она увидела сон, в котором подожгла Хокстеттера. Проснулась с прижатыми ко рту руками, чтобы подавить крик.

Однажды, пытаясь отсрочить неизбежное требование, она спросила, когда ей разрешат повидаться с отцом. Она часто думала об этом, но не спрашивала, заранее зная, каким будет ответ. Но в тот день она чувствовала себя особенно уставшей и подавленной, и вопрос просто сорвался с языка.

– Чарли, я думаю, ты знаешь ответ, – услышала она от Хокстеттера. Он указал на стол в маленькой комнате. На нем стоял стальной поднос с горками деревянной стружки. – Если ты это зажжешь, я прямо сейчас отведу тебя к отцу. Ты увидишься с ним через две минуты. – Рот Хокстеттера под холодными, проницательными глазами изогнулся в улыбке. – Ну, что скажешь?

– Дайте мне спички, – ответила Чарли, чувствуя подступающие слезы, – и я зажгу.

– Ты можешь зажечь, просто подумав об этом. Ты это знаешь.

– Нет, не могу. А если бы могла, то не стала бы. Это плохо.

Хокстеттер с грустью посмотрел на нее, улыбка исчезла.

– Чарли, зачем ты себя мучаешь? Разве ты не хочешь повидаться с отцом? Он хочет тебя видеть. И он попросил передать тебе, что это нормально.

И она расплакалась, плакала долго, рыдала, потому что хотела повидаться с отцом, каждую минуту вспоминала о нем, скучала без него, мечтала о том, чтобы его сильные руки обняли ее. Хокстеттер наблюдал за ней, но в его лице не было ни сочувствия, ни печали, ни доброты. Только холодный расчет. Ох, как она ненавидела Хокстеттера!

Это случилось три недели назад. С той поры она упрямо не упоминала отца, зато Хокстеттер постоянно тряс им перед ней, как морковкой перед ослом, говорил, что ее отец грустит, что он не против того, чтобы она зажигала огонь, а хуже всего, по словам Хокстеттера, ее отцу кажется, что Чарли больше его не любит.

Она всматривалась в отражение своего бледного лица в зеркале и прислушивалась к мерному гудению пылесоса Джона. Пропылесосив ковер, он поменяет ей постель. Потом вытрет пыль. После этого уйдет. Внезапно Чарли поняла, что ей не хочется, чтобы он уходил, что она предпочла бы послушать, как он говорит.

Поначалу она уходила в ванную и оставалась там до его ухода. Однажды он выключил пылесос, постучал в дверь ванной и озабоченно спросил: «Детка? Ты в порядке? Ты не заболела?»

Его голос звучал так по-доброму – а доброты, простой доброты здесь вообще не было, – что она с огромным трудом ответила ровно и спокойно, ничем не выдав подступивших слез: «Да… Все хорошо».

Она ждала, гадая, попытается ли он продолжить разговор, попытается ли подобраться поближе, как делали другие, но он просто отошел от двери и продолжил уборку. И она ощутила нечто вроде разочарования.

В другой раз она вышла из ванной, когда Джон мыл пол, и он предупредил, не поднимая головы: «Осторожнее, детка, пол мокрый, тебе не нужна сломанная рука». Вот и все его слова, но ее снова проняло почти до слез: забота, простая и безыскусная, идущая от чистого сердца.

Так что в последнее время она все чаще выходила из ванной, чтобы понаблюдать за ним. Понаблюдать… и послушать его. Иногда он задавал ей вопросы, но они не несли в себе угрозы. По большей части она на них не отвечала, исключительно из принципа. Джона это не останавливало. Он все равно говорил с ней. Рассказывал о достижениях в боулинге, о своей собаке, о том, как у него сломался телевизор, и прошла пара недель, прежде чем он смог его починить, потому что за эти маленькие лампы просили слишком много денег.

Чарли полагала, что он одинокий. С таким лицом у него, вероятно, не могло быть жены или кого-то еще. Ей нравилось его слушать, потому что его слова казались тайным тоннелем в окружающий мир. Ей нравился его низкий, мелодичный, иногда мечтательный голос. Никаких резких и вопросительных ноток, как у Хокстеттера. И ответы Джону, похоже, не требовались.

Чарли поднялась с сиденья, подошла к двери, и в этот момент погас свет. Она застыла в недоумении, взявшись за ручку двери, склонив голову набок. Тут же решила, что это какой-то трюк. Но услышала замирающее гудение пылесоса и голос Джона: «Иисусе, что это?»

Потом свет зажегся. Однако Чарли осталась в ванной. Пылесос вновь загудел. Послышались приближающиеся шаги.

– В ванной свет тоже погас? – спросил Джон.

– Да.

– Думаю, причина в грозе.

– Грозе?

– Когда я шел на работу, выглядело так, будто собирается гроза. Большие тучи.

Выглядело так, будто собирается гроза. На земле. Как ей хотелось подняться на поверхность и увидеть большие грозовые облака. Вдохнуть необычный запах, который разливается в воздухе перед летней грозой. Дождливый, влажный запах. Все словно засты…

Свет вновь погас.

Пылесос смолк. Чарли окружала кромешная тьма. Единственной связью с миром оставалась рука на хромированной ручке. Чарли принялась задумчиво постукивать языком по верхней губе.

– Детка?

Она не ответила. Трюк? Гроза, он сказал. И она поверила. Она поверила Джону. Это удивляло и пугало, сам факт, что она поверила чьим-то словам после всего случившегося с ней.

– Детка? – Опять он. И на этот раз его голос звучал… испуганно.

Ее собственный страх темноты, который только начал прокрадываться в разум, отступил.

– Джон, что такое? – Она открыла дверь, выставила руки перед собой. Не стала выходить. Пока. Боялась споткнуться о пылесос.

– Что случилось? – Теперь в его голосе звучала паника. Чарли это испугало. – Где свет?

– Он отключился, – ответила она. – Вы сами сказали… гроза…

– Я не выношу темноты. – В его голосе сквозил ужас, но слышались извиняющиеся нотки. – Ты не понимаешь… Я не могу… Мне надо выбраться отсюда… – Она услышала, как он слепо рванул через гостиную, упал, наткнувшись на что-то – скорее всего кофейный столик. Раздался громкий, ужасающий грохот. Уборщик жалобно вскрикнул, и это напугало ее еще сильнее.

– Джон? Джон? Вы в порядке?

– Я должен выбраться отсюда! – крикнул он. – Заставь их выпустить меня, детка!

– Что не так?

Ответа она дожидалась долго. Наконец услышала тихий, прерывистый звук и поняла, что Джон плачет.

– Помоги мне, – донеслось до нее. Чарли стояла в дверях ванной, пытаясь решить, что же ей делать. Отчасти страх сменился сочувствием, но все же никуда не делся и Чарли спрашивала себя, надо ли покидать ванную? – Помогите мне… Кто-нибудь, помогите мне, – простонал он тихим голосом, таким тихим, словно и не ожидал, что кто-то его услышит. Этот призыв о помощи решил дело. Чарли медленно двинулась к Джону через гостиную, выставив руки перед собой.